На пепелище…

На пепелище…

Однако в ближайшей перспективе Россия даже при всем желании ее правителей источником «пушечного мяса» для Габсбургов стать не могла, и по причинам вполне понятным.

Итак, 18 марта1584 г. Иван Грозный умер. Р. Г. Скрынников говорит об опасности бунта в Москве сразу после смерти царя, а возможно, еще и при жизни[885]. И в самом деле, битый тиран явно уже не внушал такого страха, как прежде. Н. И. Костомаров говорит, что царь боялся народного восстания еще в 1579 г., почему и не стал тогда наказывать виновных (или тех, кого он считал виновными) в поражении под Полоцком[886]. Но самое интересное – не угроза народного восстания как таковая, а его мотивы.

Кричал народ двадцать лет назад, в 1564 г.: «Укажи нам, Государь, изменников, мы сами их истребим!» или нет, теперь, весной 1584 г., настроения были совсем иными. Теперь люди кричали: «Выдайте нам Богдана Бельского! Он хочет извести все боярские роды!» То есть теперь, резюмирует Б. Н. Флоря, племянник Малюты Скуратова ассоциировался в глазах народа с ужасами Опричнины, а бояре – хоть с какой-то стабильностью[887]. Собственно, если бы не было всего остального, о чем говорилось в книге, то это одно говорит об отношении народа к Опричнине.

Как бы то ни было, наследство, оставленное первым самодержцем, было ужасным. Р. Г. Скрынников прямо говорит, что Грозный принял от «боярского» правительства цветущую страну (и мы убедились, что так оно и было. – Д. В.), а передал преемникам полностью разоренное государство[888]. Помимо опричных грабежей, страну разоряли непосильные налоги. Достаточно сказать, что посошный (на одну «соху» – единицу земельного обложения) налог вырос: на мирные цели – с 2 руб. 16 коп. до 6 руб., а на военные – с З руб. 07 коп. до 38 руб. 45 коп. (!) в год[889].

Про то, что в центральных уездах к концу правления Грозного пустовало по 85–90% дворов, мы уже говорили. Но можно остановиться на этом вопросе и подробнее: по свидетельству современников, заброшенные деревни тянулись на сотни верст. О падении производительности труда говорит хотя бы такой факт: если ранее единица тяглового обложения – «обжа» (то, что должно уплачивать какую-то фиксированную сумму в казну) – включала в себя 1–3 крестьянских двора, то теперь – 4–8 дворов и более. К 1584 г. не засевалось пять шестых пашенных земель, а в особенно пострадавшей Новгородской земле этот показатель доходил до двенадцати тринадцатых! Новгородские села, по словам того же Р. Г. Скрынникова, представляли собой «огромные кладбища, среди которых еще кое-где бродили живые люди»[890].

Но и в других местах было немногим лучше. В Московском уезде, по данным писцовых книг, в годы с 1573 по 1578 пустовало по 93–96% земель, в Можайском – пустовало 86% деревень, в Переяславле-Залесском – 70%[891].

Если брать масштабы репрессий, то Р. Г. Скрынников сам же подвергает сомнению скромные первоначальные сведения об их масштабах: так, он сообщает, что перечень казненных в синодиках был составлен не в хронологическом порядке событий, а задним числом, по разным источникам, и весьма неполный. Достаточно сказать, что из 3300 упомянутых в нем казненных 3200 значатся как репрессированные по делу Владимира Андреевича Старицкого (1567–1569)[892].

Французский историк де Ту, вообще благосклонно относившийся к Ивану Грозному, тем не менее говорит (и сталинский историк Р. Ю. Виппер его цитирует): «Вся страна по Днепру до Чернигова и по Двине до Старицы, края Новгородский и Ладожский были совершенно разорены. Царь потерял более 300 тысяч человек, около 40 тысяч были уведены в плен. Эти потери обратили области Великих Лук, Заволочья, Новгорода и Пскова в пустыню…»[893] А. Поссевино также указывает на «ровные поля и молодые леса, которые повсюду выросли» на месте, где раньше жили люди[894].

Уже говорилось, что утверждение А. Янова о 800 тыс. русских, уведенных в плен крымчаками в результате набега 1571 г.[895], отдает сильным преувеличением, но если и не 800, а 80, то все равно счет идет на многие тысячи и десятки, а иногда и сотни тысяч… Так, 80 тысяч жертв татарского набега 1571 г., по Н. И. Костомарову, вполне укладываются в 300 тысяч общих военных потерь по де Ту. Но это – только внешние потери. А сколько было внутренних – всех этих «Еремеек» и «Мелентеек», которых «лук пограбили опричники, скотину засекли, а сам с женой и детьми с голоду мертв (или «безвестно пропал»)…»? Бог весть?

Это все – деревня. Что касается города, то, например, население Москвы за 1520–1581 гг. сократилось более чем втрое – со 100 до 30 тыс.[896]. В Новгородской земле население к 1580 г. уменьшилось на 7%, в самом Новгороде – на 20% (с учетом того, что нам уже известно, эти цифры отдают преуменьшением, если население Новгорода действительно насчитывало не 30, а 100 тыс. чел. – то сильным преувеличением; впрочем, Новгород хоть крымский хан не сжигал. – Д. В.)[897]. Правда, К. Валишевский говорит, что и при боярском правлении (1538–1547) «города пустели, кто мог, спасался бегством»[898], но в это плохо верится, с учетом того, что, как мы видели в начале книги, вплоть до последней трети XVI в. страна находилась на экономическом подъеме.

Углич, Дмитров и многие другие города стояли обугленные и пустые, в Можайске было 89% пустых дворов, в Коломне – 92%.[899] В Устюжне-Железнопольской в 1567 г. 40 лавок принадлежало «лутчим» людям, 40 – «середним» и 44 – «молодшим» (очевидно, разделение имело место по степени состоятельности владельцев), в 1597 же году (т. е. через 13 лет после смерти Грозного, когда страна, как мы далее увидим, несколько оправилась после опричного погрома и стабилизировалась), «лутчих» торговцев в этом городе не оставалось вовсе, а «середних» было меньше десяти[900].

Интересно свидетельство некоего аббата Пиотровского, участника польской осады Пскова (напомню – единственного города, не пострадавшего или почти не пострадавшего от Опричнины): «Большой город, напоминающий Париж»[901]. Ну, Париж не Париж – население французской столицы уже тогда насчитывало 300 тыс. чел., но все же это свидетельство резко контрастирует со всеми без исключения свидетельствами, русскими и иностранными, о состоянии прочих «градов и весей» России последних лет правления Грозного. А. Поссевино тоже в беседе с Иваном Грозным называет Псков «лучшим из твоих городов»[902].

Упадок наблюдался и в масштабах торговых оборотов. Так, воска раньше вывозилось 50 000 пудов (800 тонн) в год, в царствование Федора – 10 000, количество вывозимого сала упало со 100 000 пудов до 3000; «очень упала» (неясно, насколько) также торговля льном и пенькой. Только мехов после присоединения Сибири стали вывозить больше (англичанин Дж. Флетчер, посетивший Россию в 1588–1589 гг., говорит о вывозе на сумму 500 000 рублей)[903]. В это время меха, похоже, стали играть для России такую же роль, как углеводороды для СССР и нынешней России где-то начиная с 1973 г.

В целом, по некоторым данным, население Центральной России за счет уничтоженных и бежавших (бежали, помимо Литвы, также на Волгу, на Дон, в Приуралье и т. д.) уменьшилось с 1550-х по 1580-е гг. на 25%[904], как это произошло и при Петре I, только при Петре – за 35 с лишним лет, при Грозном же – за 20–25. Выше я уже говорил о Сталине как все же самом гуманном из трех «великих душегубов» нашей истории. И действительно, с 1917 по 1953 г., т. е. за период, примерно такой же, как самостоятельное правление Ивана Грозного и Петра I (1547–1584 и 1689–1725 гг. соответственно), население России, несмотря на многомиллионные репрессии, все же выросло примерно на 20% (со 160 млн до 190 с небольшим). В общем, похоже на то, что в процентах от количества подданных и пропорционально срокам террористического правления Иван Грозный тем или иным способом «извел» больше народу, чем Петр I, Ленин и Сталин, вместе взятые.

Разорение было таково, что, по свидетельству посетившего страну в 1588–1589 гг. англичанина Дж. Флетчера, «все должно было окончиться не иначе, как всеобщим восстанием». Ну, или гражданской войной, которая «должна успокоить чувство смертельной ненависти, так взволновавшее страну из-за порочной политики и тиранической практики Ивана Грозного»[905]. Это «всеобщее восстание или гражданская война», вошедшее в историю как Смута, и разразилось 15 лет спустя…

Интересно, что королева Елизавета, дорожившая отношениями с Москвой (хотя бы потому, что правитель Годунов, уничтожив завещание Грозного, не превратил страну в вотчину ее врагов – Габсбургов…), запретила книгу Флетчера. Да-да, в те времена (и еще сто лет потом) и в свободной Англии была цензура. А в России книга Флетчера, кстати, еще и в царствование Николая I была запрещена, и за попытку ее издать инициировавшего это издание профессора лишили кафедры в университете (1845 г.)[906].

В России прекратился процесс урбанизации, люди бежали из городов – и это притом что в деревне в 1581 г. был отменен крестьянский переход в Юрьев день, чем положено начало закрепощению крестьян. Правда, Р. Г. Скрынников указывает, что отмена Юрьева дня реально последовала лишь в 1590-х гг., в царствование Федора, однако ясно ведь, что одно дело – запретить переходы крестьян царским указом, а другое – реально обеспечить выполнение последнего. Сначала надо было переписать крестьян и закрепить их за владельцами; лишь в Новгородской земле это успели проделать еще при жизни Ивана Грозного, в 1582–1584 гг., что и понятно: в Новгородской земле после всех опричных погромов было меньше всего вотчинной и больше всего помещичьей земли, поэтому с нее и начали.

А завершено было закрепощение крестьян – да, к 1597 г.; при этом по грамотам времен Федора Иоанновича прикрепление крестьян к земле носило «временный» характер[907]; но ведь и, скажем, советская система прописки более 40 лет (1932–1974) считалась «временной» и лишь потом стала постоянной. Начал же процесс закрепощения крестьян – Иван Грозный указом 1581 года!

При этом, как мы видели выше, и торговля сельскохозяйственной продукцией упала в разы, а то и на порядки; надо думать, в городских отраслях экономики (ремесло и первые зачатки промышленности), где, как уже говорилось, было резко ослаблено мелкотоварное производство, составлявшее основу тогдашней экономики, ситуация была еще хуже…

Но самая серьезная перемена произошла в политической системе страны. Теперь – и на долгие века – переплелись в России европейский монарший абсолютизм с азиатским деспотизмом.

Здесь необходима расшифровка этих понятий. Европейский абсолютизм представлял собой неограниченную политически власть монарха, однако при этом частная собственность оставалась неотчуждаемой, «в распоряжении своим имуществом подданные так же суверенны, как государи в распоряжении страной», поэтому, например, обложение налогами подданных без их согласия приравнивается к грабежу (Жан Боден).

Далее, в абсолютных монархиях имела место наследственная аристократия и другие привилегированные сословия, и даже самые абсолютные из абсолютных монархов эти привилегии нарушать не решались[908]. И из аристократии постепенно вырастала демократия: борясь с абсолютизмом монархов, первая, сама того не желая, расчищала дорогу второй.

В деспотиях же восточного типа, как мы уже видели, ничего этого не было – ни аристократии, ни других привилегированных сословий, ни экономических ограничений власти (право подданных на собственность в условиях господства «власти-собственности» не соблюдалось), ни финансовых (для европейских стран характерно такое понятие, как «дефицит бюджета», в азиатских деспотиях никакого дефицита не бывает – просто потому, что восточное государство берет с подданных налогов не «сколько положено», а сколько ему, государству, надо».

Так вот, по мнению А. Л. Янова, российское царское самодержавие начиная с Ивана Грозного представляло собой нечто среднее между этими двумя понятиями, сближаясь то с европейским абсолютизмом (например, при Екатерине II), то с азиатским деспотизмом (первый раз – при самом Иване Грозном), но не становясь ни тем ни другим[909].

При этом есть основания думать, что как раз то, что в России после Ивана Грозного возобладали такие тенденции, и могло соблазнить Габсбургов. Невзирая на внутренние трудности, будет такая страна драть с подданных «сколько надо» на нужные Габсбургам войны в Европе и Азии. Как там Джувейни характеризовал «очингисханенных» степняков: на войне нападают как дикие звери, а в мирное время подобны овцам, с которых можно стричь столько шерсти, сколько потребуется. А поскольку принципа «с кем поведешься, от того и наберешься» никто не отменял, то и империя Габсбургов могла многого «набраться» у «очингисханенной» Грозным Московии. А иначе быть не могло, так как речь шла не просто об унии, но об использовании русского (и ордынского) «пушечного мяса» на территории Западной Европы. Повторим еще раз: призрак новой «державы Аттилы от Рейна и до Сибири» (плюс Испания…) встал над Европой.

Вот только соотношение… Аттила претендовал в том числе и на владычество над самим Римом, он прямо писал римскому императору в 450 г., что считает себя его повелителем[910]. Претензии Батыя – уже скромнее, он прошел с войском в 1241 г. только Восточную Европу от Польши до Балкан (примерно те же страны, которые в 1945–1989 гг. находились в сфере влияния СССР). Иван же Грозный проделал куда более быструю эволюцию от «Аттилы» до самого себя. В начале «опричного поворота» он, как мы помним, мечтал ни много ни мало о «Новом Риме» и о верховенстве над Европой, начать же предполагал с Германии. А вот уже в 1572 г. Он всего лишь хочет поделить с «римским цесарем» Польшу. Еще через два года он уже готов «в крайнем случае» видеть Эрнеста и королем Польским, и великим князем Литовским. Наконец еще без малого десять лет спустя он уже зовет Габсбурга на «ордынский» престол. Что же, времена, когда кочевники превосходили оседлых как воины, уходили в прошлое…

Амбициям это, впрочем, не мешает. К концу 1570-х гг. царь уже и римского «цесаря» братом не считает (хотя, возможно, тут сыграла свою роль неудача переговоров о союзе), так как тот – государь выборный и «на своем царстве урядник»[911]. Мелких германских государей он вообще третирует как родных бояр – все рабы и рабы, никого, кроме рабов[912]. И от шведского короля требует (еще с 1550-х гг.) вести переговоры не с ним, с царем, а с наместником Новгорода. Как Аттила… Тот при личной аудиенции заявил римским и византийским послам (в 448 г.), что «полководцы царя (византийского императора. —Д. В.) – его (Аттилы. – Д. В.) рабы, а его полководцы равны царствующим над римлянами»[913]. Текст великоханского послания к римскому и византийскому императорам 450 г. в комментариях тоже не нуждается: «Аттила, мой и твой повелитель, приказывает тебе приготовить дворец к его прибытию»[914].

Иван Грозный отказывался (до первых поражений 1579 г.) называть Стефана Батория «братом», сидя спрашивал польских послов о королевском здоровье, а также публично заявлял, что его бояре Трубецкой и Мстиславский – ровня польскому королю. Помимо всего прочего, обратим внимание, Иван Грозный снова пенял Баторию на то, что его подданные «верят в иконоборческие ереси люторские». Примерно в таком же духе, как мы помним, десятилетием-двумя ранее царь разговаривал и со шведским королем[915]. А при первой встрече с Антонио Поссесвино царь принял иезуита в «тиаре намного роскошнее папской».

Такое поведение царя, впрочем, не помешало (после первых же серьезных неудач!) обращаться с униженными просьбами о мире к Стефану Баторию и безропотно выслушивать его письма. Вернее, чванство и унижение чередовались по мере того, чья брала. Так, в мае 1581 г., надеясь, как уже сказано, на миссию Поссевино, в ответ на требование Батория о контрибуции Грозный ответил, что требовать возмещения убытков – «басурманский обычай»[916]; судя по ответу Батория, царь попрекнул его и вассальными отношениями с турецким султаном в качестве трансильванского князя.

Представляется интересным привести ответ Батория: «Как ты смел попрекать нас басурманством, ты, ты, который кровью своею породнился с басурманами, твои предки (а может, не только предки. – Д. В.), как конюхи, служили подножками царям татарским, когда те садились на коней, лизали кобылье молоко, капавшее на гривы татарских кляч! Ты себя выводишь не только от Пруса, брата Цезаря Августа, но еще производишь от племени греческого. Если ты действительно из греков, то разве от Тиэста, тирана, который кормил своего гостя телом его ребенка. Ты не одно какое-нибудь дитя, а народ целого города (да не одного. – Д. В.)… губил, разорял, уничтожал… Где брат твой Владимир? Где множество бояр и людей? Побил! Ты не государь своему народу, а палач; ты привык повелевать над подданными как над скотами, а не как над людьми! Самая величайшая мудрость: познать самого себя; и чтобы ты лучше узнал самого себя, посылаю тебе книги, которые во всем свете о тебе написаны; а если хочешь, еще других пришлю… Ты довольно почувствовал силу нашу, даст Бог, почувствуешь еще! Ты думаешь: везде так управляют, как в Москве? Каждый король христианский при помазании на царство должен присягать в том, что будет управлять не без разума, как ты. Правосудные и богобоязненные государи привыкли сноситься во всем со своими подданными и с их согласия ведут войны, заключают договоры, но ты этих вещей не понимаешь…» Далее следовало предложение во избежание пролития христианской крови сразиться на поединке, а завершалось это письмо так: «Курица защищает от орла и ястреба своих птенцов, а ты, орел двуглавый (ибо такова твоя печать), от нас прячешься!»[917]

Но вернемся к государственной политике. Соотношение «Рима» и «Орды» с веками меняется, но принцип остается неизменным: Золотая Орда («Ордусь») и Рим (а при гипотетическом Габсбурге на русском троне – уже «Третья Римская Орда») против национальных государств Европы, В некоторых из которых уже начинала развиваться западная цивилизация в современном понимании. Но «Третья Римская Орда» направлена и против России-Евразии, против как традиционно славянской, так и традиционно степной ее части. Точнее, против строительства современного (по тем временам) европейского государства на основе как славянской, так и степной «старины». Никакого развития нового, свободного государственного устройства с опорой на традиционные евразийские «вечевую» и «степную» демократии – только империя и деспотизм!

Еще раз: Борис Годунов – далеко не подарок, конечно, но за одно то, что он уничтожил завещание помешанного на «третьеримском синдроме» тирана и помешал таким образом соединить Россию с империей Габсбургов, а кроме того, снова, как в «доопричные» времена, начал дружить с протестантскими странами, ему надо поставить памятник. И не только нам, россиянам, но и западноевропейцам…

Отметим, наконец, что и Симеона Бекбулатовича стали, как уже говорилось, спускать на тормозах после 1571 г. Однако при жизни Ивана Грозного этот «спуск» – скорее видимость, вспомним, что и в 1581 г. он – главный воевода армии, действовавшей (впрочем, скорее бездействовавшей, пока Псков вел неравную борьбу…) против Стефана Батория. Еще раз: не за то ли пострадал Иван-царевич, что сам, как уже говорилось, рвался в бой против Батория, что хотел вместо Симеона сам возглавить войско? ведь для этого надо было отобрать командование у Симеона Бекбулатовича! И снова: кто в таком случае его убил?

А главное – в том, что «спуск» Симеона при Грозном – не триумф исконного русско-евразийского начала над ордынским, а всего лишь триумф Мамаевичей над Тохтамышевичами… Настоящий «спуск» Симеона Бекбулатовича с вершин власти начинается, при Федоре Иоанновиче (читай – при Борисе Годунове). Оно и понятно: «опрично-ордынская» система проиграла Ливонскую войну, от полного разгрома страну дважды спасли те, кого опричники не добили, так что появилась возможность нанести удар по этому режиму политических банкротов, пока они не оправились от шока. Эта возможность и используется: стараниями Годунова (вероятно, не его одного, так как первые год-два после смерти Грозного царя он полновластным правителем еще не был) Симеона ссылают в его поместье, в село Кушалино, а князь И. Ф. Мстиславский попадает в опалу и постригается в монахи в том числе и потому, что приходился ему тестем.

Тем не менее и в 1598 г., после смерти бездетного Федора, по мнению А. Курганова, у Симеона были шансы на победу на выборах царя. Тогда Годунов уже после избрания царем (или до того? – непонятно) посылает сопернику в подарок бутыль отравленного испанского вина, выпив которого, тот слепнет[918], что резко снижает его шансы в борьбе за трон. Но и после воцарения Бориса в 1598 г. в присяге на верность ему подданных, притом что Годунов вообще опасается соперников, именно Симеон выделен как особо нежелательный кандидат на трон, так что русских людей обязуют «не искать в цари Симеона Бекбулатовича или кого-либо другого»[919]. О страхе Годунова перед успехом Симеона говорит, возможно, и то, что еще за три года до смерти Федора, в 1595 г., он тоже подумывал об убежище в Англии «в случае беды»[920].

Отметим, что и преемники Годунова, при всей разнице между ними – и Лжедмитрий I, и Василий Шуйский – продолжали преследовать Симеона Бекбулатовича, пока наконец Василий Шуйский не «законопатил» его в Соловецкий монастырь, причем под жестким контролем – как выедет и как приедет, «чтобы нам о том ведомо было вскоре»[921]. Только Минин и Пожарский разрешили ему в 1612 г. вернуться в Москву, где он в 1616 г. и умер. А мы спросим: если такие разные люди проявляют в каком-то вопросе единодушие, то, может быть, для этого есть основания? Может быть, дело в том, что «Чингисхана» на Московском царстве не хочет никто?

Короче говоря, повторю: Годунов был далеко не подарок, но минимум две хорошие вещи он сделал – уничтожил завещание Ивана Грозного о передаче престола эрцгерцогу Эрнесту Габсбургу, не дал состояться «Чингисхану Всея Руси» Саин-Булату-Симеону Бекбулатовичу. Кроме того, есть за ним и еще некоторые хорошие дела, об одном из которых теперь и представляется целесообразным поведать.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.