Вступление

Вступление

Первая мировая война – одно из ключевых событий истории XX столетия. «Длинный XIX век», начавшийся Великой Французской революцией в 1789 г., подошел к концу в 1914 г. под радостные крики европейцев, которые слишком долго жили в мире. Последними крупными конфликтами в Европе были Франко-прусская война 1870–1871 гг. и Русско-турецкая война 1877–1878 гг. Столкновения на Балканах тогда еще не считались собственно «европейскими», но уже оказывали мощное влияние на противостояние великих держав в Европе и Азии. 1878 г. не в меньшей степени, чем 1871 г., вызвал к жизни процессы, приведшие в конечном итоге к 1914 г.

Франко-германский антагонизм, последовавший за подписанием Франкфуртского мира 1871 г., лишившего Францию Эльзаса, Лотарингии и 5 млрд золотых франков, уплаченных Берлину в качестве контрибуции, а также русско-австрийский антагонизм на Балканах, ставший особенно зримым после Берлинского конгресса 1878 г. и оккупации Боснии и Герцеговины Дунайской монархией в 1878 г., – все это стало основой германо-австрийского союза 1879 г., направленного против России и Франции. В 1882 г. к нему присоединилась Италия, недовольная захватом французами в 1881 г. Туниса, на который Рим имел собственные виды. Возник Тройственный союз. В 1883 г. через союз с Австро-Венгрией и Германией в этой комбинации стала участвовать Румыния. В Бухаресте были недовольны потерей Южной Бессарабии, которая в 1878 г. была возвращена России.

Столкновения русско-австрийских и русско-британских интересов в зоне Черноморских проливов стали опасно очевидны во время болгарского кризиса 1885 г. В том же году произошел русско-афганский пограничный конфликт на Кушке. Балканы и Средняя Азия разделяли Петербург с Веной и Лондоном, оккупированный англичанами в 1882 г. Египет – Лондон с Парижем, Тунис, Корсика и Савойя – Париж с Римом. Ничто так не способствует объединению разнородных сил, как общие враги. В 1887 г. сложилась Средиземноморская Антанта – союз Англии и Италии, направленный на соблюдение статус-кво в Средиземном, Адриатическом, Эгейском и Черном морях, к которому присоединилась и Австро-Венгрия. Его антирусская и антифранцузская направленность была очевидной – Лондон фактически отказался от политики «блестящей изоляции».

В этой обстановке добрые отношения с Германией приобретали особое значение для России. Попытка удержать их реализовалась в 1887 г. в «договоре о перестраховке». Петербург и Берлин обязались соблюдать благожелательный нейтралитет в случае войны одной из них с третьей державой. Это обязательство не относилось к войнам России против Австро-Венгрии или Германии против Франции, если они начнутся по инициативе Петербурга или Берлина. Договор заключался сроком на три года с автоматической пролонгацией в случае, если одна из сторон не откажется от него. Перестраховка была декларацией о намерениях сохранять баланс сил. Она исключала возможность атаки России силами стран, входивших в Средиземноморскую Антанту.

В 1888 г. на престол Германской империи вступил 29-летний Вильгельм II. Молодой кайзер недолюбливал властного «железного канцлера», доставшегося ему по наследству от деда, и предпочитал проводить собственную внешнюю политику. Отто фон Бисмарку было уже 73 года, с 1862 г. он возглавлял правительство Пруссии и с 1871 г. – Германской империи. В марте 1890 г. его сменил 59-летний генерал от инфантерии Георг Лео фон Каприви, исполнительный военный, не имевший собственных взглядов на внешнюю политику и четко выполнявший приказы императора. Новый канцлер отказался пролонгировать договор «о перестраховке». К этому времени подготовка к войне приобрела такой масштаб, что мир в Европе на самом деле был видимостью.

На старые антагонизмы накладывались противоречия в Азии и Африке. Шла бесконечная гонка вооружений – гигантское противостояние армий и флотов, средств обороны и наступления. Росла скорострельность стрелкового оружия, сокрушительная мощь орудий. Армии перешли на магазинные винтовки, стали использовать бездымный порох, мобильную тяжелую артиллерию, в 1990-е гг. на вооружении начали поступать пулеметы. Границы государств постепенно прикрывались кирпично-земляными, а затем броневыми и железобетонными крепостями. Баланс сил держался не только на мощи армий и флотов, но и на равновесии союзов. Теперь оно было нарушено.

Л. фон Каприви пытался компенсировать это словами. Он убеждал русского посла в Германии «передать г-ну Гирсу (министру иностранных дел России. – А. О.) его глубочайшее почтение и передать уверения, что он сделает все в интересах поддержания наилучших отношений между Германией и Россией. Говоря о князе Бисмарке, он якобы сравнил своего предшественника с атлетом, держащим на голове и в каждой руке по земному шару, он, Каприви, удовольствуется и тем, если ему удастся удержать в руках хотя бы два из них»¹. Потерянный им «шар» и был Россией. Следует отметить, что генерал жил под дамокловым мечом собственных угроз, в реализацию которых он внес немалый вклад. «Каприви был типичным генштабистом, – вспоминал гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц. – Этот мало кому понятный человек жил и действовал, исходя из мысли, которую он в разговорах со мной часто выражал следующим образом: «Будущей весной у нас будет война на два фронта». Каждый год он ждал войны следующей весной»².

Л. фон Каприви не был одинок, подобные настроения царили среди германских военных. Начальник Большого Генерального штаба Гельмут фон Мольтке-старший также смотрел в будущее без оптимизма. 14 мая 1890 г. он обратился к депутатам рейхстага с призывом поддержать проект усиления мирного состава германской армии: «Господа, если война, которая уже свыше десяти лет висит над нашими головами как дамоклов меч, и если эта война, наконец, вспыхнет, то никто не сможет предугадать ее продолжительность и ее конец. В борьбу друг с другом вступят величайшие европейские державы, вооруженные как никогда. Ни одна из них не может быть сокрушена в один или два похода так, чтобы она признала себя побежденной, чтобы она была вынуждена заключить мир на суровых условиях, чтобы она не могла воспрянуть и возобновить борьбу. Господа, это, может быть, будет семилетняя, а может, и тридцатилетняя война, и горе тому, кто воспламенит Европу, кто первый бросит фитиль в пороховую бочку… Господа, мирные заявления обоих наших соседей, на востоке и на западе, – впрочем, неустанно продолжающих развивать свою военную подготовку, – и все прочие мирные данные, конечно, представляют большую ценность, но обеспечение своей безопасности мы можем искать только в собственных силах»³. В тот же день, 14 мая, Вильгельм II, находившийся тогда в Кёнигсберге, поднял тост за Восточную Пруссию: «Я желаю, чтобы провинция избегла войны. Но если бы, по воле Провидения, император был вынужден защищать границы, шпага Восточной Пруссии сыграла бы в борьбе с врагом ту же роль, как и в 1870 году»⁴.

Итак, среди соседей Германии, вызывавших опасения «мозга» ее армии, публично были названы Россия и Франция, не связанные еще никакими взаимными обязательствами. К этому необходимо добавить, что сближение Англии и Тройственного союза начало принимать все более открытый характер. Берлин не без оснований строил свои расчеты на использовании противоречий в колониях для усиления своих европейских позиций. Лето 1890 г. стало наилучшим периодом в германо-английских отношениях. 1 июля 1890 г. в столице Германии был подписан англо-германский договор о разграничении сфер интересов двух государств в Восточной и Юго-Восточной Африке. Идя на значительные уступки Лондону в Уганде и в районе озера Виктория, отказываясь от претензий на Занзибар, Германия получала остров Гельголанд.

Франция и Россия оказались в явной изоляции, притом далеко не блестящей. После этого вопрос о политическом сближении Парижа и Петербурга был делом времени, что и реализовалось в русско-французском союзе, оформленном двусторонними соглашениями в 1891–1893 гг. и знаменитыми визитами в 1893 г. русской эскадры в Тулон и французской – в Кронштадт. Русско-французский союз стал свершившимся фактом, впрочем, публично само слово «союз» применительно к русско-французским отношениям было произнесено уже Николаем II в августе 1897 г. В континентальной Европе окончательно сложилось блоковое противостояние. Его напряжение несколько ослабло после переноса активности русской политики на Дальний Восток в конце XIX в., однако поражение в Русско-японской войне, которое было результатом многих причин⁵, привело к возвращению Петербурга к традиционным приоритетам – из Азии в Европу. К этому времени расклад сил и противоречий во внешней политике великих держав претерпел значительные изменения.

Англо-германское сближение конца 1880-х – начала 1890-х гг. было недолгим. Германия начала превращаться в мировую державу, стремившуюся выйти за пределы Европейского континента. Быстро растущая германская экономика нуждалась в рынках сбыта и источниках сырья, торговля – в политическом прикрытии, которое могло быть эффективно только при наличии военной составляющей. «Вопрос не в том, хотим мы колонизировать пространство или нет, – заявлял канцлер Бернгард фон Бюлов, – но в том, что мы должны колонизировать, хотим мы этого или нет»⁶. Немцы были настроены весьма решительно. В своей речи в рейхстаге в 1899 г. тот же Б. фон Бюлов недвусмысленно заявил об этом: «Мы не можем позволить ни одной державе, ни одному иностранному Юпитеру заявить нам: «Что поделать? Мир уже поделен»⁷. Речь, в частности, шла о том, что Берлину нужны были и колонии, и торговый флот, и мощный военно-морской флот, способный отстоять интересы Германии в Мировом океане.

В 1898 г. Вильгельм II принял новую военно-морскую программу, которую с огромным трудом удалось провести через рейхстаг 23 марта 1898 г.⁸ В результате к 1903 г. Германия должна была получить флот открытого моря вместо того, который решал исключительно оборонительные задачи: 19 линейных кораблей, восемь броненосцев береговой обороны, 12 броненосных и 30 легких крейсеров⁹. Последовало и резкое увеличение германского военно-морского бюджета. В 1896–1897 гг. он равнялся 1 252 340 фунтам (против 8 369 874 – у Великобритании, 3 400 951 – у Франции, 2 072 375 – у России, 2 295 811 – у США), в 1897–1898 гг. – уже 2 454 400 фунтам (против 5 193 043 – у Великобритании, 3 537 800 – у Франции, 2530 084 – у России, 2 811 756 – у США), в 1898–1899 гг. – 2 565 600 фунтам (против 9 169 697 – у Великобритании, 4 568 676 – у Франции, 2 036 735 – у России, 4 245 255 – у США)¹⁰.

Это было только преддверие будущего германо-английского морского противостояния, но и оно изменило многое в политике Лондона. Новые проблемы способствовали преодолению старых конфликтов. Еще в 1898 г. Англия и Франция, казалось, находились на грани войны во время фашодского кризиса – тогда они не поделили верховья Нила в Судане. А в 1901 г. командование французского флота ставило перед своими силами на Атлантическом океане задачу по подготовке к военным действиям против Англии¹¹. Уже в марте 1904 г. эти два государства создали Антанту или заключили «сердечное согласие» о полюбовном разделе сфер влияния в колониях, прежде всего в Египте и Марокко. Общий враг сближает.

В 1907 г. в Великобритании был спущен на воду линейный корабль нового поколения «Дредноут», который сразу же обесценил существовавшие до этого корабли первого класса – эскадренные броненосцы. Начался новый виток гонки военно-морских вооружений, прежде всего между Англией и Германией. Уже в 1908 г. с верфи в Вильгельмсхафене в присутствии кайзера был спущен на воду первый немецкий линкор дредноутного типа. Кроме казенных верфей подобные корабли в Германии могли строить и частные фирмы «Вулкан и К» (Штеттин), «Круп» – верфь «Германия» (Киль), «Шихау» (Данциг), «Блом и Фосс» (Гамбург), «Говальдсверке» (Киль). Германские моряки ожидали к концу 1911 г. получить 13 кораблей дредноутного типа, в то время как собственно на английских верфях к этому времени первоначально планировалось построить только 12 судов этого класса.

В этой обстановке британский парламент принял закон о строительстве «двух килей против одного» и началось германо-английское морское соперничество. Оно ложилось тяжелейшим бременем на британский бюджет. Цена, которую странам приходилось платить за флот, значительно выросла. Стоимость британского броненосца серии «Маджестик», корабли которой закладывались в 1893–1895 гг., равнялась 1 млн фунтов; эскадренных броненосцев типа «Лорд Нельсон» 1904–1905 гг. – 1,5 млн; линейного корабля типа «Дредноут» 1905–1906 гг. – 1,79 млн; дредноутов типа «Кинг Джордж V» 1910–1911 гг. – 1,95 млн; дредноутов типа «Куин Элизабет» 1912–1913 гг. – 2,5 млн. В результате, если в 1883 г. военно-морские расходы Британии составили 11 млн фунтов, то в 1896 г. они выросли до 18,7 млн, в 1903 г. – до 34,5 млн, в 1910 г. – до 40,4 млн¹².

Уже в 1904 г., сразу после снятия противоречий в Египте и Марокко, между Лондоном и Парижем начались переговоры о разделе сфер ответственности флотов. С 1905 г. с огромным напряжением сил британские военные стали готовить экспедиционные силы для переброски через Ла-Манш в случае германо-французского конфликта¹³. Еще 5 января 1906 г. на первых консультациях по англо-французскому военному сотрудничеству в Париже представителем Лондона были заданы вопросы о том, гарантирует ли Франция неприкосновенность бельгийских границ в случае франко-германского конфликта и понимает ли ее правительство, что немецкое вторжение в эту страну будет означать автоматическое вступление в войну Англии. На оба вопроса последовал положительный ответ, а затем обе стороны обсудили планы возможных совместных действий на суше и на море. Начавшийся таким образом в 1906 г. обмен мнениями и военной информацией между двумя странами продолжался вплоть до 1914 г.¹⁴ В 1912 г. англо-французские морские переговоры завершились выводом ударных сил британской Средиземноморской эскадры в Атлантику, а французского Атлантического флота – в Средиземное море. Фактически Англия при формальном отсутствии союзных обязательств взяла на себя ответственность за оборону Атлантического побережья Франции. Итак, к франко-германскому и русско-австрийскому противостоянию добавилось теперь и англо-германское.

В этой обстановке русский МИД во главе с А. П. Извольским попытался осуществить ряд проектов, нацеленных на стабилизацию положения в Азии. Русско-японские противоречия на Дальнем Востоке были сняты соглашениями с Японией, подписанными в июле 1907 г. Маньчжурия делилась на северную (русскую) и южную (японскую) сферы влияния. В первую также входила и Внешняя Монголия, а во вторую – Корея. Япония получала право промысловой деятельности на двух третях акватории русских морей Дальнего Востока, включая Амурский лиман. Ограничения вводились лишь на охоту на морских бобров и котиков.

Через месяц А. П. Извольский и британский посол в России А. Никольсон подписали в Петербурге конвенцию об Иране, Афганистане и Тибете. Обе стороны договорились признать Афганистан и Тибет лежащими в сфере влияния Англии, гарантировать территориальную неприкосновенность Тибета, сноситься с далай-ламой только через китайское правительство. Россия обговорила права для своих подданных – паломников-буддистов. Англия обязалась не аннексировать часть афганской территории и не предпринимать в Афганистане действий, направленных против России. Главной частью договора стало соглашение по разделу Персии, в которой русское влияние, политическое и финансовое, было весьма велико. Иран делился на три зоны – русскую (северную), английскую (южную), нейтральную (промежуточную между ними). Русско-английские противоречия на Среднем Востоке временно были сняты, а Англия превращалась в регионального партнера русско-французского союза в Атлантике и Азии. Впрочем, не следует переоценивать значение этого документа: соперничество Петербурга и Лондона вскоре возобновилось и в 1913–1914 гг. вновь достигло весьма высокой степени¹⁵.

Англичан с русскими помирили немцы, а русских с англичанами – желание снять напряжение по периметру границ. Вслед за русско-английским соглашением А. П. Извольский сосредоточился на русско-германском сотрудничестве. Оно было подтверждено во время встречи Николая II и Вильгельма II в Свинемюнде в июле 1907 г., а уже в октябре того же года Россия получила принципиальное согласие Берлина на изменение статуса Аландских островов – отмену конвенции об их нейтрализации. В сентябре 1907 г. А. П. Извольский встретился в Вене с министром иностранных дел Дунайской монархии графом А. Эренталем и заявил об отсутствии каких-либо агрессивных планов в отношении Турции. В этой восточной монархии тем временем происходили события, которым русский дипломат был в немалой степени обязан срыву своих планов.

В июле 1908 г. в Турции произошла революция, султан Абдул-Гамид вынужден был восстановить конституцию 1876 г., и на ноябрь в Османской империи были назначены выборы в парламент. Вена захотела воспользоваться возникшим кризисом для того, чтобы аннексировать оккупированные ею в 1878 г. Боснию и Герцеговину. На встрече с А. Эренталем в Бухлау в сентябре 1908 г. А. П. Извольский предложил Австро-Венгрии право аннексии Боснии и Герцеговины в обмен на свободу плавания через Проливы для русских военных судов. Этот план потерпел неудачу: Германия и Италия требовали компенсаций за изменение режима Проливов, а Париж и Лондон не соглашались с этими предложениями. 7 октября 1908 г. Вена провозгласила аннексию Боснии и Герцеговины. Начался боснийский кризис, в ходе которого Германия полностью поддержала свою союзницу.

В марте 1909 г. под угрозой германского ультиматума Россия вынуждена была согласиться с аннексией. Вслед за ней это сделала и Сербия. По меткому выражению У. Черчилля, А. Эренталь, втянув в кризис Германию, использовал паровой молот, чтобы расколоть орех, и, что было гораздо хуже, «втянул Россию в публичное унижение», которое никто не собирался прощать¹⁶. Уходя в отставку в июне 1909 г. Б. фон Бюлов, по его собственному признанию, предостерегал кайзера и своего преемника Т. фон Бетман-Гольвега не повторять боснийской акции¹⁷. Между тем она не только легла тяжким бременем на русско-германо-австрийские отношения, но и на общую обстановку на Балканах. Первая и Вторая Балканские войны не решили ни одной из проблем полуострова, создав новые: Греция, Сербия и Болгария не смогли разделить Македонию, в тыл болгарам ударили румыны и прочее.

Политика уступок и компромиссов лишь ухудшила положение России и спровоцировала рост аппетитов среди политиков германо-австрийского блока. Именно после боснийского кризиса в Большом Генеральном штабе пришли к мысли о возможности коалиционной войны Германии против Франции, России и, вероятно, Англии¹⁸. Слабость провоцирует агрессию европейцев не в меньшей степени, чем азиатов. Сила доказательна по своей природе, и вдохновившись этим принципом, Германия и Австро-Венгрия организовали в 1914 г. провокацию против Сербии – несчастной страны, трижды ставшей жертвой агрессии западного мира в XX в. (Австро-Венгрия и кайзеровская Германия, гитлеровская Германия и фашистская Италия, США и НАТО). Один из организаторов и вдохновителей этой провокации – эрцгерцог Франц-Фердинанд стал заложником собственных планов. Его убийство запустило механизм германо-австрийского союза, вся сила которого была приведена в действие для повторения сценария 1908–1909 гг., но на этот раз в гораздо большем масштабе.

К войне так долго готовились, о ней так долго говорили, что, похоже, с ней смирились, как с неизбежным злом, которое обязательно придет, но все же, наверное, не завтра. Масштабные события, которых долго ждут, имеют свойство приходить неожиданно. «Первая мировая война разразилась внезапно, – вспоминал И. Г Эренбург, бывший в то время политическим эмигрантом во Франции, – затряслась земля под ногами… Все готовилось давно, но где-то в стороне, а разразилось внезапно»¹⁹. Отдыхавший в Баден-вейлере (южный Баден) вместе с женой депутат IV Думы С. И. Шидловский вспоминал о первой реакции местного общества на сараевское убийство: «Сначала не только нам, но и местным немцам в голову не приходило, что дело может дойти до войны, да еще такого мирового значения; однако местные жители, с которыми мне приходилось рассуждать еще ранее о германском милитаризме и которые вообще, как все южные немцы, были далеко не поклонники немецкого «пруссачества», говорили мне, что война должна быть непременно, так как напряжение германского милитаризма дошло до такой степени, что без своего рода отдушины дело продолжаться не может»²⁰.

Так, долгожданно и неожиданно, началась Первая мировая война, после которой неузнаваемо изменилась политическая карта Европы. Уходившие на фронт в августе 1914 г. мечтали о радостной и веселой войне, полной романтических подвигов и приключений, которая завершится прочным и справедливым миром. Война виделась сокрушительной и короткой, солдатам обещали, что они вернутся к своим домам уже к Рождеству. На деле сбылись лишь ожидания сокрушительных последствий. Военные потери были чудовищными: погибли около 9,5 млн солдат, матросов и офицеров, около 20 млн получили ранения разной степени тяжести. Русские потери составили 1,8 млн убитых и умерших²¹.

По разным подсчетам, около 5 млн гражданских лиц погибли в результате военных действий, перемещений и разного рода жестокости оккупационных режимов. Геноцид армян и ассирийцев в Оттоманской империи и Персии, проведенный младотурками, массовое уничтожение сербов и русин, организованное властями Австро-Венгрии, депортация еврейского и немецкого населения Прибалтики из прифронтовой полосы в глубь империи, реализованная по приказу Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича (младшего), миллионы беженцев, уходивших в 1915 г. вслед за русскими войсками добровольно и принудительно – все это было так не похоже на романтические предания рыцарской войны. Оставим в стороне вопрос, насколько образ «красивой» войны XIX в. соответствовал действительности. То, что произошло, было несравнимо ни с чем, предшествующим 1914 г.

Веселой и радостной война не была, короткой – тоже. Начавшись 28 июля 1914 г. с нападения Австро-Венгрии на Сербию, она закончилась 11 ноября 1918 г. Формально хронологические рамки Первой мировой для Российской империи были более узкими – с 1 августа 1914 г., когда Германия объявила ей войну, по 2 (15) марта 1917 г., когда была свергнута монархия. И хотя Россия участвовала в войне еще год, вплоть до заключения Брестского мира, на самом деле это была уже агония старой страны, старой армии, старых устоев, старой жизни.

В марте 1917 г. началась история «короткого XX века» России. Его начало и конец очевидны: это две сокрушительные для судеб многих народов исторической России катастрофы – Февральская революция 1917 г., определившая скольжение в Октябрь и Гражданскую войну, и падение СССР, которое состоялось в августе 1991 г., а в декабре было уже юридически оформлено. «Короткий век» естественным образом находится под сильнейшим влиянием событий, открывающих это столетие – Февральской и Октябрьской революций, которые непосредственно связаны с Первой мировой войной. Уже этого достаточно для утверждения: важность периода 1914–1917 гг. для понимания истории России XX в. не поддается переоценке. Думаю, Карел Крамарж, искренний друг России, был абсолютно прав, когда утверждал: «Было бы страшным преступлением для России, если бы на русской катастрофе поучались все, кроме самих русских»²².

Безусловно, одной из причин падения империи стало отсутствие консолидации ее правящих кругов. Верхи императорской России явно оказались не на высоте задач, которые ставило перед государством время. Не стала исключением из этого правила и военная элита. Получив в 1914 г. в руки не идеальный, но без сомнения один из лучших военных механизмов, которыми владела Россия за предшествующие 50 лет, имея в первые месяцы войны полную моральную поддержку тыла, высший генералитет вступил в бой, разрываемый межличностными конфликтами, отягощенный компромиссами, не сгладившими ни одно из противоречий. Верховный главнокомандующий и военный министр открыто враждовали, Генеральный штаб не сумел выбрать направление главного удара для собственной армии. В разработанные планы действий вводились многочисленные изменения.

Столкновение импровизации с организацией всегда кончается плачевно для первой. Справедливость этого утверждения проявилась уже в первый месяц войны, прежде всего в Восточной Пруссии. Поражение армии А. В. Самсонова стало первым и опасным признаком слабости военного руководства России. Британский консул в Москве Брюс Локкарт справедливо отмечал: «Танненберг на самом деле был прелюдией к русской революции. Это было письмо надежды к Ленину»²³. Ничего еще не было потеряно, общество поначалу не воспринимало случившееся как непоправимую катастрофу, да и знало оно о поражении немного. Но для устойчивой веры в победу и возможности вождей воюющей армии нужны успехи, а в 1914 г. на германском фронте они были редким явлением.

Впрочем, способности и возможности противника опасно не только преуменьшать, но и преувеличивать. «Армию Наполеона считали непобедимой, но она была разбита попеременно русскими, английскими, немецкими войсками. Немецкую армию Вильгельма в период Первой империалистической войны тоже считали непобедимой армией, но она несколько раз терпела поражение от русских и англо-французских войск и, наконец, была разбита англо-французскими войсками»²⁴. Свой немалый вклад в эту победу внес русский фронт Первой мировой войны. Немцам не удалось реализовать план молниеносной войны, переброска подкреплений в Восточную Пруссию в первые дни сорвала взятие Парижа. В стратегии Германии это сводило на нет достигнутые ею тактические победы.

Вплоть до конца 1916 г. германская армия несла больше потерь убитыми и пленными на Восточном фронте, чем на Западном²⁵. А ведь России еще приходилось сражаться с Австро-Венгрией и Турцией. Как отмечал один из лучших историков русской армии А. А. Керсновский: «В минувшую Великую войну Россия одна (выделено автором. – А. О.) приняла на себя удар половины сил вражеской коалиции. Другую половину поделили между собою Франция, Великобритания, Италия и Соединенные Штаты, страны, гораздо лучше снабженные боевой техникой. Боевое напряжение каждой русской дивизии было в несколько раз выше такового же любой союзной дивизии»²⁶.

В руках русской Ставки находилась грозная сила. Во всяком случае, армия была грозной до тех пор, пока в ее рядах сохранялись обученные офицерские и унтер-офицерские кадры. «Бои у Мазурских озер зимой 1915 года явились таким же свидетельством о Русской армии, как Лодзь, Бзура и Равка. Тот, кто видел русского солдата того времени, никогда не станет утверждать, что сила сопротивления его была сломлена… Он погибал скорее на своем посту, чем оставлял его без приказа начальника. Случалось, что отдельные русские отряды сдавались без серьезного сопротивления, но это было лишь тогда, когда, оставшись без начальников, люди не знали, что им делать»²⁷.

У войны должна быть цель. Гигантские потери должны иметь объяснение. Нужна была соответствующая уровню напряжения сил задача, столь же масштабная, сколь понятная массам и потому принимаемая ими. У союзников России на вопросы о целях и задачах войны были ясные ответы: война велась для возвращения Эльзаса и Лотарингии (Франция), для завершения объединения итальянских земель в едином государстве (Италия), для сокрушения экономической мощи Германии (Англия). Следует признать, что у России такой цели не было. Или, точнее, не было консенсуса в отношении исторической задачи, которую должна была решить война.

Символической целью не могло стать разрушение Австро-Венгрии, понятие «разгром Германии» также не было ясным. Возрождение Польши или освобождение Западной Армении не могло послужить символом мобилизации всех сил страны. На роль исторической задачи, главного приза войны могли претендовать Константинополь и Черноморские проливы. Парадоксально, но вступление Турции в войну на стороне Германии предоставило России шанс наполнить смыслом кровавое противостояние с соседями.

20 октября (2 ноября) 1914 г. Николай II подписал манифест об объявлении войны Турции: «Вместе со всем народом русским Мы непреклонно верим, что нынешнее безрассудное вмешательство Турции в военные действия только ускорит роковой для нее исход событий и откроет России путь к разрешению завещанных ей предками исторических задач на берегах Черного моря»²⁸. Не будем преувеличивать значения этих исторических задач для широких масс. У этой проблемы существовала и другая составная – согласие союзников. 3 марта 1915 г. на встрече с членами французской делегации император наиболее ясно высказал свою программу именно по вопросу о проливах, как, впрочем, и о причинах своих требований. Россия не могла участвовать в столь тяжелой войне, не имея перед собой ни одной понятной символической цели – вряд ли восстановление Польши можно считать таковой: «Я не признаю за собой права налагать на мой народ ужасные жертвы, требуемые этой войной, не давая ему в награду осуществления его вековой мечты… город Константинополь и Южная Фракия должны быть присоединены к моей империи. Впрочем, я допущу для управления городом особый режим, с принятием во внимание иностранных интересов»²⁹. Согласие Англии и Франции затянулось, а вскоре оказалось, что народ в своей неграмотной или полуграмотной массе гораздо больше интересовали другие вековые мечты.

Что касается образованной части общества, то она в большинстве своем шла за политическими лидерами. «Властители дум» оказались не в состоянии следовать декларированным ими в первые дни войны принципам «священного единения». В 1915 г. оно уже было очевидно не безусловным, что имело весьма важные последствия для судьбы страны. Вряд ли будет преувеличением утверждение, что широким массам крестьянства и рабочих не нужна была тяжелая и бессмысленная с их точки зрения война. Руководителей «узких масс» образованных классов это явно не пугало. Они прежде всего мечтали о расширении политических полномочий и все свои силы направили на изощренную борьбу с правительством. Лозунг создания «правительства доверия» предполагал существование правительства, которому не стоило доверять. Подозрения подтверждались слухами, провокациями, организацией мерзких политических судилищ с санкции сочувствовавшего либералам великого князя Николая Николаевича (младшего). Ни одна страна во время войны не может позволить себе дискредитации высшей государственной власти, а страна, в которой бедных и богатых разделяет так много, с неумолимо обострившимися в военные годы рабочим и национальным вопросами и прочим, – тем более.

Обвиняя военного министра в шпионаже, дискредитируя носителей верховной власти, либералы подрывали основу дисциплины и порядка. Пока армия подчинялась своим командирам, все еще оставался шанс на относительно безболезненный выход из кризиса. Гигантские потери 1914–1916 гг. выбили кадровый офицерский корпус и резко снизили способность армии к сопротивлению противнику и подчинению командирам. Этот момент совпал с очередным штурмом власти, устроенным либеральной оппозицией. Отречение императора Николая II думцы считали необходимым условием для того, чтобы избежать гражданской войны и дать возможность при слабом регенте народному представительству окрепнуть, чтобы оно, по словам А. И. Гучкова, «как это было в Англии в конце XVIII столетия, так глубоко пустило бы свои корни, что дальнейшие бури были бы для него не опасны»³⁰. В первые дни все были счастливы и не предвидели для себя и страны тяжких последствий. Или почти все – трезвые умы все же оставались и ничего хорошего не ждали. Русский дипломат И. Я. Коростовец в феврале 1917 г. в ответ на поздравления американского посла Дж. Френсиса, который был в восторге от так быстро свершившегося бескровного переворота, ответил, что даже его, Коростовца, внуки не увидят конца «русской только что начавшейся революции»³¹. И он оказался прав.

Попытки думских интеллектуалов и бретеров возглавить воюющую страну закончились оглушительным и почти мгновенным провалом. Многим из них довелось на личном опыте убедиться в том, что власть без силы также опасна для общества, как и сила без власти. Крах организационных усилий русских либералов весной – летом 1917 г. будет абсолютно непонятен, если не помнить или не знать того, что это уже не первое их крушение. На самом деле, в качестве государственных деятелей они провалились еще ранее, в дореволюционный период, когда управляли созданными с благословления государства общественными организациями: Земским, Городским союзами и Военно-промышленными комитетами.

Неожиданно негативную роль сыграли исторические знания. Опыт Французской революции требовал опасаться угрозы справа. У русской революции во главе с либерально-демократическими, а затем и социалистическими лидерами не могло быть врагов слева. Когда выяснилось, что Россия 1917 г. все же не совсем походила на Францию 1789 или 1793 гг., было уже поздно. Значительные лица из Государственной думы, Земского, Городского союзов, Военно-промышленных комитетов быстро оказались недостойными доверия улицы и были сметены ею, как мусор.

Пришедший к власти А. Ф. Керенский, демагог с театральными замашками, верил в себя и в свою способность трактовать политику как интригу. Поначалу у него многое получалось, во всяком случае, он был успешен в борьбе за должности и в создании вокруг себя атмосферы обожания. Став военным министром, он сменил штатский пиджак на френч защитного цвета, а летом 1917 г. у него разболелась рука – он носил ее на черной повязке через плечо, что придавало фигуре «демократизатора армии» оттенок романтизма. Министр был похож на раненого героя³². О том, как это надеялись использовать, можно судить по приветственным завываниям сторонников демократии в «Русском инвалиде»: «Керенский и народ – одно. Имя его – имя вождя. И в этом имени – успех и победа»³³. Приемы А. Ф. Керенского вызывали умиление в прессе, которая назвала его Сен-Жюстом русской революции, «существом особым, чуждым человеческих слабостей», в отличие от своего французского оригинала принципиально отказавшимся от кровопролития и в этом явившим «то вечное, что очищает и облагораживает всякий факт истории, поднимая его на прозрачный воздух, передавая его благожелательным солнечным лучам, – сострадание»³⁴.

Рост беспорядка и разложение армии вызвали к политической жизни новых лидеров, пытавшихся возродить дисциплину и порядок железной рукой, а не патетическими речами и дешевыми приемами. А. Ф. Керенский завидовал популярности генерала Л. Г Корнилова и боялся его. Ему удалось спровоцировать на выступление своего «врага справа» и разгромить так называемый «корниловский мятеж», а после этого он остался один на один с «друзьями слева». 1 (14) сентября для усиления своих позиций он провозгласил Россию республикой, сославшись на единодушную поддержку, которой у него, кстати, не было: «Считая нужным положить предел внешней неопределенности государственного строя, памятуя единодушное и восторженное признание республиканской идеи, которая сказалась на Московском государственном совещании, Временное правительство объявляет, что государственный порядок, которым управляется Российское государство, есть порядок республиканский и провозглашает Российскую Республику»³⁵. Это не спасло ни А. Ф. Керенского, ни псевдореспублику. Это были бесконечно малые величины, презираемые почти всеми. К власти под лозунгами прекращения войны и широких социальных преобразований пришли большевики.

Очень быстро во внутренний конфликт вмешались противники по Первой мировой войне. Признаться, нелегко разобраться, где военная оккупация перерастала тогда в интервенцию, ясно одно: германцы, австрийцы, турки и даже болгары к концу 1917 – началу 1918 г. не страдали разного рода комплексами, стараясь извлечь максимум выгод из победы над беззащитной Россией. Стране пришлось заплатить огромную цену за «выход из войны». 3 марта 1918 г. большевистское правительство подписало Брестский мир. Формально это была капитуляция, логичное следствие разгрома. «Масса поняла истину, что если армии нет, а рядом с вами лежит хищник, то вам придется подписать наитягчайший, унизительный мирный договор»³⁶. Необходимый при таких обстоятельствах «временный выход был только во временной передышке, которая была получена при подписании Брестского мира»³⁷. Передышка продлилась недолго. С весны 1917 по весну 1918 г. Антанта несла весьма тяжелые потери, а затем обстановка начала меняться в ее пользу. Мощнейшее влияние на последнем этапе войны оказали США, выступив в апреле 1917 г. на стороне противников Германии. Попытка ее командования переломить ход войны на Западном фронте до прибытия американских подкреплений провалилась: немцы смогли прорвать фронт, используя новую тактику штурмовых отрядов, но уже не имели достаточного количества сил для того, чтобы использовать возможности, созданные прорывом³⁸.

Уже в 1914 г. в военных действиях, в целом весьма напоминавших традиционное для XIX в. взаимодействие пехоты, кавалерии и артиллерии, начало проявляться влияние современной техники. В воздухе появились самолеты и цеппелины, на фронте – броневики, а в тылу – грузовики и автомобили. История об использовании парижских такси во время битвы на Марне стала классической. Но контрнаступление союзников летом 1918 г. представляет картину, более привычную для поля битвы Второй мировой войны: 26 сентября в наступлении в Аргоннском лесу приняло участие 37 французских и американских дивизий, их поддерживало свыше 4 тыс. орудий, в атаке приняло участие свыше 700 танков. 27 сентября не менее масштабную атаку предприняли под Камбре англичане. С воздуха их поддерживало свыше 1 тыс. самолетов, активно штурмовавших позиции противника. На оборонявшихся было сброшено свыше 700 тонн бомб, для стрельбы по целям на земле использовано 26 тыс. пулеметных дисков³⁹. Это была война моторов, и Германия явно проигрывала ее. Германское командование паниковало, оно теряло надежду на благополучное окончание войны⁴⁰.

Тем не менее достижения союзников не давали надежд на быстрое окончание войны. 3 октября 1918 г. на франко-американской конференции в Труа-Фонтан еще рассматривались сроки победоносного ее завершения – конец 1919 или начало 1920 г. Но именно в это время произошли события, решившие ее исход. В сентябре 1918 г. англичане под командованием генерала Э. Алленби сокрушили турецкую армию в Палестине, и практически одновременно генерал Л. Франше д’Эспере начал наступление на Салоникском фронте. Болгария и Турция были разгромлены и вышли из войны, ресурсы Балкан и Малой Азии отсекались от Берлина. Всего через две недели после встречи в Труа-Фонтан военный министр Германии генерал Г Шойс подвел итоги: тыл мог предоставить армии 600 тыс. солдат на следующий год, и этого хватило бы для обороны, но отрезанный от поставок горюче-смазочных материалов из Румынии, рейхсвер мог продержаться только шесть недель⁴¹.

Война моторов – это и война за то, на чем они работают. Между тем вероятность остановки моторов возникла именно в тот момент, когда перед германской армией, на флангах которой – в Бельгии, на Самбре и Маасе – наступали союзники, а за спиной немцев были Арденны, возникла угроза рассечения на две части. Ввиду недостатка путей сообщения кризис мог быть преодолен только при интенсивном использовании моторов⁴². Угроза вполне могла вылиться в катастрофу. Сомнений у канцлера принца Макса Баденского не осталось: нужен был мир, и желательно до того, как противник вступит на немецкую землю. Война закончилась так же, как и началась – долгожданно, но неожиданно и на Балканах, так и не ставших тогда трофеем победителей в конфликте за мировое господство.

В конце октября 1918 г. на кораблях германского флота начались волнения, 4 ноября на военно-морской базе в Киле вспыхнуло восстание. В Германии началась революция, и 9 ноября кайзер бежал в Голландию. 11 ноября 1918 г. Германия подписала перемирие в Компьене. Фактически это была капитуляция, высшее командование предпочло сдаться до того, как союзники с боем войдут на территорию Германии. Уже 13 ноября 1918 г. Брестский мир был денонсирован ВЦИК. Однако формальный выход из империалистической войны стал началом масштабной гражданской, приведшей к неисчислимым бедствиям для России, перед которыми меркнут гекатомбы 1914–1917 гг. При этом потери среди сражавшихся военных относительно невелики – около 800 тыс. человек, что составляет менее 58 % от показателей Первой мировой войны⁴³.

Это легко объяснимо несравнимо более низким уровнем насыщенности фронта Гражданской войны огневыми средствами. В мае 1916 г. на участке прорыва 8-й армии под Луцком длиной в 4,5 км на каждый километр удалось выделить только девять легких и пять полевых тяжелых орудий⁴⁴. По нормам 1916 г. для ударной армии это были очень скромные цифры, хотя ее наступление и планировалось на второстепенном для всего русского фронта направлении. Но для Гражданской войны они были беспримерно высокими. Плотность артиллерии росла от 0,5 орудия на километр фронта в начале 1919 г. до четырех орудий на километр в конце 1920 г. В результате, если фронт наступления дивизии в 1914–1917 гг. постоянно сокращался, достигнув в 1916 г. 2 км для дивизии, то в начале 1919 г. эти показатели для главного (!) направления составляли до 50 км, осенью 1919 г. – 25–30 км, летом и осенью 1920 г. – 7-15 км⁴⁵. Интенсивность и мощь огня в 19151918 гг. вообще несравнимы с показателями 1919–1920 гг. Немцы и русские тратили на артиллерийскую подготовку несколько часов (максимум в феврале 1916 г. – девять часов германская армия перед штурмом Вердена), в то время как союзники – несколько дней (июль 1916 г. – семь дней перед наступлением на Сомме, а максимум в июле 1917 г. перед наступлением во Фландрии – 16 (!) дней)⁴⁶.

Если военные потери были объяснимо меньше, то жертвы среди мирного населения с трудом поддаются исчислению. Будучи высшей формой классовой борьбы в центре бывшей империи, на окраине Гражданская война часто превращалась в межнациональные конфликты. Целые социальные слои в одном случае и этнические и религиозные группы в другом превратились в законную цель военных действий, объект уничтожения для оккупационных властей. Практически полностью были забыты и правила ведения войны, изрядно дискредитированные практикой Первой мировой. Этим, очевидно, объясняется то, что в ряде районов, например на Дону, общие потери в 1919–1920 гг. среди возрастов, годных к службе, в три раза превысили уровень Первой мировой⁴⁷. Кризис за кризисом расширял территорию, затронутую военными действиями.

В войну кроме бывших противников по Первой мировой вмешались и бывшие союзники. Уже в декабре 1917 г. представители Антанты на конференции в Париже приняли решение о районах будущих оккупационных зон на территории России⁴⁸. Военных активно подталкивали к действию дипломаты. Так, 21 февраля 1918 г. американский посол в России писал государственному секретарю о необходимости англичанам и французам занять Мурманск и Архангельск, а американцам – Владивосток. Дж. Френсис считал, что президент В. Вильсон был настроен против участия в интервенции японцев⁴⁹ и потому очень настойчив: «История показывает, что русские не способны на крупные движения и большие завоевания… если они не осуществляются под иностранным влиянием и руководством. Для союзников теперь пришло время действовать»⁵⁰. Удивительные выводы для человека, который слабо разбирался в чем-то, не связанном с покером и банками, и чудовищное невежество которого было предметом для шуток его коллег⁵¹. Как уверял Б. Локкарт, американец «не мог отличить левого социалиста-революционера от картошки»⁵². В марте 1918 г., еще не закончив Первой мировой войны, англичане и французы высадили десанты в Мурманске, а в мае к ним присоединились американцы⁵³.

Без сомнения, участие интервентов способствовало затягиванию войны. В результате, если в Европейской России она завершилась в 1920 г. с ликвидацией «белого» Крыма, то на Дальнем Востоке – в 1922 г. со взятием Владивостока. Последний иностранный солдат покинул территорию нашей страны только в мае 1925 г. Это были японцы, которые отличались самой масштабной и очень жестокой интервенцией. На Дальнем Востоке и в Сибири с августа 1918 по октябрь 1919 г. находились свыше 120 тыс. японских солдат и офицеров, своим присутствием обеспечивавших грабеж русской земли. Справедливости ради отметим, что англичане, американцы и прочие, уступая японцам в числе, не отставали от них в грабеже⁵⁴. В апреле 1920 г. японцы высадили десант на Северном Сахалине, и 3 июля того же года объявили об оккупации русской половины острова. Начались массовые репрессии, сопровождавшиеся «экономической эксплуатацией территории»⁵⁵. Слабость государства, обладавшего значительными богатствами, провоцировала аппетиты могучего соседа. В эти годы Токио не разменивался на разговоры о справедливости и не стеснялся в демонстрации своих интересов.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.