«Восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли…»

«Восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли…»

О восстании в Кронштадте первой поведала миру французская «Матэн» еще 13 февраля. Информацию о «подавлении бунта матросов» она завершила словами: «Сотни матросов были переданы в Москву, по всей вероятности, для расстрела».

Несколько дней спустя милюковские «Последние новости» писали: «Восстание матросов в Кронштадте, длящееся уже две недели, в последние дни значительно разрослось. В числе восставших – полностью судовые команды «Петропавловска», «Андрея Первозванного», «России», «Адмирала Макарова», «Олега», «Авроры» (!!! – И. Д.) и нескольких более мелких судов… Восставшие убили комиссаров… Посланные для усмирения войска обстреляны орудиями и отступили…»

Теми или иными путями эти известия разносились по России, будоражили народ.

К концу февраля обстановка на острове накалилась. Однако власть имущие почему-то не придали должного значения тревожным известиям.

«В Кронштадте совершенно спокойное и обыкновенное настроение», – благодушно заявлял 26 февраля на заседании Петросовета его тогдашний председатель г. Зиновьев.

На этом же заседании начальник политотдела Балтфлота Н. Кузьмин заверял, что «моряки так же верны революции, как всегда».

А уже через три дня Кронштадт начал…

1 марта в Кронштадте выступил М. И. Калинин. Обычно умеющий уговорить и вдохновить массы, на этот раз он оказался бессильным.

На другой день, 2 марта, открылось общегородское делегатское собрание, президиум которого был преобразован в Ревком под председательством С. Петриченко. Власть в Кронштадте перешла в руки восставших.

* * *

Кем же был человек, оказавшийся во главе кронштадтских событий?

Степан Максимович Петриченко происходил из семьи малоземельного крестьянина Жиздринского уезда Калужской губернии. Родился в 1892 г. Когда ему исполнилось два года, отец с семьей переехал в Запорожье, где стал работать на металлургическом заводе. Окончив двухклассное городское училище, 14 лет от роду, на тот же завод поступил и Степан Работал металлистом, а в 1913 г. его призвали на военно-морскую службу, где он исполнял обязанности писаря и хозяйственные должности. «Во время войны, – вспоминал он впоследствии, – от души кричал «ура» на всяких смотрах и парадах в честь побед российского оружия и болел душой при поражениях». Ни в каких партиях не состоял. Но в Февральской революции принял активное участие, выступал на митингах, а после Октября «всеми силами старался за укрепление советского строя».

По поводу Брестского мира высказывался отрицательно, выступая против ухода Финляндии, Литвы, Латвии, Эстонии, передачи Черноморского флота Германии и т. д., за что ему предложили уйти с линкора. Пробирался на Украину для борьбы со Скоропадским, но был арестован, просидел по тюрьмам три месяца и вернулся на линкор «Петропавловск», где ведал канцелярией корабля. Записался в сочувствующие РКП и в этом качестве состоял до самого восстания. Принимал участие в ликвидации мятежа на Красной горке.

В общем, обычная биография обычного «военмора».

* * *

Теплым августовским днем 1927 г. у здания Советского консульства в Риге долго прохаживался в глубокой задумчивости плотный, еще не старый человек. Уже и полицейский стал обращать на него внимание. Наконец, словно отбросив сомнения, он решительно зашагал к входу.

– Здравствуйте, – сказал он, войдя в кабинет консула. – Я – Степан Петриченко. Прошу советское правительство разрешить мне стать советским гражданином и вернуться на Родину. Вот мое заявление на имя Михаила Ивановича Калинина. – Он протянул несколько листков бумаги.

Консул взял заявление и начал читать:

«Кронштадтское восстание свалилось на мою голову против моей доброй воли или желания… Я не был ни душой, ни телом в подготовке этого восстания (оно было для меня неожиданным). Принял участие опять-таки потому, что слишком чутко принимал к сердцу все нужды тружеников и всегда готов был положить свою голову за интересы трудящихся. Но беда была в том, что… я… был политически наивным младенцем. Политическая наивность привела меня, кроме Кронштадтского восстания, уже на финляндской территории к еще большим и тягчайшим преступлениям – это вольная и невольная попытка вести борьбу против СССР. Для этого мне пришлось иметь общение со всеми, кто этого хотел: например, с Савинковым, Чайковским, Врангелем, Национальным комитетом вообще и персонально с Бурцевым, Гриммом и т. д. (Мы катились по инерции, верили искренне, что власть «Свободно-избранных Советов» может примирить всех трудящихся.) Но моя работа и общение с вышеназванными персонами и организациями привели меня к убеждению, что это самообман…»

По просьбе консула Петриченко в дополнение к своему заявлению подготовил объемистый доклад о Кронштадтском восстании и своей роли в нем, о деятельности в Финляндии кронштадтцев и других организаций, ведущих борьбу против СССР, о роли финской разведки. Все это относилось к 1921–1922 гг. и представляло скорее исторический интерес, и именно как колоритный исторический документ доклад привлекает внимание.

Вот как, например, оценивает он эпизоды, буквально подтолкнувшие кронштадтцев к решительным действиям. Спокойно рассказывая о митинге на площади 1 марта, он вдруг прерывает себя: «Теперь одну минутку (не правда ли, необычно для официального документа. – И. Д.) – здесь навязывается вопрос: если бы товарищ Калинин объявил в это время, т. е. на Якорной площади, так называемый нэп, было бы тогда успокоение и компромисс на этом и было бы тогда наше восстание? Как мыслил я, а таких очень много (нужно иметь в виду, что к резолюции присоединились… не только беспартийные, а даже сочувствующие и коммунисты), то я осмелюсь утверждать, что компромисс был бы найден и восстания не было бы». (Момент, характеризующий Петриченко, – даже в приложении к заявлению на имя М. И. Калинина он не побоялся упрекнуть теперь уже всесоюзного старосту. – И. Д.)

Но положение еще можно было спасти. Уже 2 марта, когда собрались делегаты, настроенные явно «по-боевому», на их совещание с разрешения Петриченко прибыл начальник политотдела Балтфлота Кузьмин, человек, судя по всему, мужественный и порядочный. Но… не дипломат.

«Первым долгом Кузьмин, а затем председатель Кронсовета Васильев попросили слово. В своих речах они не проявили никакого примирения к собранию. Все время оперировали цифрами по экономическим вопросам, предупреждали и угрожали собранию. Все это подействовало неприятно на собрание, и оно потребовало ареста их. Стали поступать в президиум в большом количестве записки явно провокационного характера… С мест стали сообщать сведения одно фантастичнее другого. Кто это делал, мне так и осталось неизвестным, но факт тот, что это имело свои результаты, и собрание уговорить становилось невозможно. Наконец один моряк взбегает к президиуму и начинает кричать; «Что вы здесь торгуетесь? Коммунисты ведь не спят, и Кронштадт уже окружен конницей! Нужны меры к самозащите!» Тут получилась настоящая паника… Наскоро президиум уполномочили принять на себя обязанности «Временного ревкома»… Распоряжения делал я… Рубикон перейден. Неожиданное для всех нас самих свершилось. Перед Ревкомом стала задача: а что же делать?» Вот здесь из-за спины моряка и выглянула «самая черная реакция».

* * *

Военным руководителем мятежа стал мало кому известный 41-летний бывший генерал Козловский, офицер Генштаба, поступивший на службу в Красную Армию в феврале 1919 г. по мобилизации. Почти все офицеры, кроме двух беспартийных артиллеристов, примкнули к нему. Отказавшиеся были заключены в тюрьму вместе с Н. Кузьминым, П. Васильевым и другими коммунистами и должны были быть расстреляны в ночь на 18 марта. Только ворвавшиеся в крепость красные курсанты спасли их.

С самого начала военные требовали наступления. Куда? На Петроград, Сестрорецк, Ораниенбаум, Петергоф… В общем – вперед! Трезвые голоса заставили их предпочесть оборону. До каких пор? Пока не придет помощь. Когда и откуда? Вопрос времени был важнейшим. Лидер эсеров Чернов, организовавший в Эстонии военную помощь восставшим, писал, что Кронштадту надо продержаться до вскрытия льда, и тогда он станет неуязвим, а с помощью кораблей как дамоклов меч повиснет над Питером.

Но продовольственная помощь поступала в ничтожных количествах, а военной мятежники так и не дождались.

«Наконец наступило наше роковое 17 марта, – вспоминает Петриченко. – Все были измучены и голодны. Сопротивляться сил больше не было… Все рухнуло… Пушки некоторые не вращаются – испорчены. Происходит таинственная сигнализация (мы знаем, что далеко не все кронштадтцы оказались мятежниками. – И. Д.), команда уже направилась в Финляндию. Что же делать нам?.. Поплелись и мы следом…»

* * *

В Финляндии оказалось около 8 тысяч участников мятежа. Надо сказать, что, говоря о «финской» части своей эпопеи, Петриченко значительно принижает свою роль, как, впрочем, «скромничает» и при рассказе о Кронштадте. Вообще все кронштадтские события в его изложении выглядят упрощенно.

Из объективных свидетельств мы, например, знаем, что на страницах «Известий ВРК» тон задавали именно выступления самого председателя Военно-революционного комитета С. Петриченко. Без него не решался ни один вопрос. Один из очевидцев подтверждал, что большинство граждан Кронштадта, «не понимавших» роли Козловского, слышали и читали только про Петриченко. Что ему мешало дать команду и не допустить кровопролития? Ответа на это в его «докладе» нет.

И, наконец, это факт, что 2–5 марта англо-французская эскадра в составе 14 военных судов вышла по направлению к Ревелю и Кронштадту! Видно, использование многонациональных сил для «наведения порядка» на чужих землях – старая традиция.

По прибытии в Финляндию мятежники были помещены в несколько лагерей. Трагедия продолжалась.

В этот период в Карелии развертывалось белогвардейское восстание, к участию в котором стремились привлечь в качестве наемников и такую внушительную силу, как кронштадтцы, – относительно дисциплинированную, вооруженную и обстрелянную. Надо отдать должное Петриченко, в настроениях которого уже наступал перелом, – ему удалось сорвать направление матросов в Карелию.

Правда, он еще сделал предложение о передаче беженцев в армию Врангеля, но оно было отвергнуто подавляющим большинством мятежников. Все большее количество их убегало из лагерей и возвращалось на Родину. К августу в лагерях осталось всего около трех тысяч, да и то в большинстве своем не матросов, а солдат из крестьян.

* * *

В ноябре 1921 г. в ознаменование четвертой годовщины Октября советское правительство освободило от наказания рабочих и крестьян, вовлеченных в мятеж путем обмана, насилия или своей малосознательности. А еще через год ВЦИК объявил о полном прощении всех рядовых участников Кронштадтского мятежа. Тем из них, кто еще оставался за границей, было разрешено вернуться на Родину.

Эмиграция возлагала надежду на намечавшуюся поездку Петриченко в США. Но бывший посол Временного правительства в США Б. А. Бахметьев заявил: «Яркая фигура кронштадтского руководителя будет им (серьезным американским кругам) занимательна, но денег под него они не дадут. Вот в чем. ключ вопроса». Поездка, естественно, не состоялась.

Несмотря на то что амнистия не коснулась главарей мятежа, Петриченко все же решил проситься на Родину, о чем поделился с некоторыми бывшими членами Ревкома. Результат был печальным: двое из них – Тукин и Бойков – написали на имя полицмейстера г. Выборга донос о «гнусном замысле» Петриченко, за что он был брошен в тюрьму 21 мая 1922 г. Эту дату, пожалуй, можно назвать последним днем существования последней организованной группы мятежников.

* * *

Выйдя из тюрьмы, Петриченко работал на лесопильных заводах, стал квалифицированным плотником.

Его имя продолжало оставаться известным, и он сохранил связи в среде белой эмиграции, которая все еще возлагала на него некоторые надежды, хотя, кроме хорошо скрываемой ненависти, других чувств бывший руководитель мятежа к ней не испытывал.

С этими чувствами он и явился в августе 1927 г. в Советское консульство в Риге. Это был уже человек, хорошо осознавший бесполезность борьбы против своей Родины и твердо решивший стать на путь служения ей.

Так Петриченко стал активным помощником советской разведки. Через него она получала информацию о некоторых антисоветских планах и замыслах белоэмигрантских организаций в Финляндии, их связях с единомышленниками в других странах Европы, о самой финской охранке. С его помощью удалось перехватить на границе несколько групп шпионов и диверсантов, забрасываемых в СССР.

Он оставался личностью, и когда в 1937 г. в СССР прошел процесс над троцкистами, на очередной встрече он заявил, что не согласен с этим процессом и больше сотрудничать с разведкой не будет, потому что не понимает, что происходит в СССР. С большим трудом удалось успокоить его и уговорить продолжать сотрудничество.

Обстановка в Европе накалялась, и германская угроза становилась все более ощутимой. Как и другие советские разведчики, Петриченко был ориентирован на работу против гитлеровской Германии.

В начале 1941 г. от Петриченко поступает несколько сообщений о подготовке немецкой и финской военщины к войне с СССР.

19 января 1941 г. он сообщил конкретные факты о военных приготовлениях в Финляндии, о прибытии и размещении немецких офицеров, о концентрации около 200 немецких дивизий в Польше. Несколько позже информировал о прибытии в район Петсамо немецкой дивизии, а еще некоторое время спустя – о получении резервистами военного обмундирования, что, иными словами, означало их приведение в полную мобилизационную готовность.

Это было последнее сообщение Степана Максимовича, о котором нам известно.

И еще один, последний абзац из «доклада» Петриченко:

«В моей костяной коробке все перевернулось вверх тормашками. Но уверяю, что все, что я делал, делал искренне, честно: отдавал свои силы, энергию и жизнь, будучи убежден, что служу мозолистыми руками за интересы рабочих и крестьян. Я не карьерист и не честолюбец. Я не преследовал никаких, абсолютно никаких личных целей…»

«Литературная Россия», № 11, 1991 г.

Владимир Самошкин

Данный текст является ознакомительным фрагментом.