Глава шестая Две истории дневника полковника Бойе

Глава шестая

Две истории дневника полковника Бойе

Ранним морозным утром 29 января 1943 года в развалинах школы на окраинах Сталинграда полковая разведывательно-поисковая группа натолкнулась на человекоподобное существо. Оно с трудом выкарабкалось на край воронки. Его ноги, замотанные в детское одеяло, скользили по обледеневшим обломкам кирпича и бетона. Полы длинного, с чужого плеча тулупа цеплялись за искореженную металлическую арматуру. Сквозь дыры засаленного женского платка на красноармейцев со страхом смотрели серые водянистые глаза. Только по нашивкам на порванном и прожженном мундире они догадались, что перед ними немецкий полковник.

Долго не разбираясь, полковника отправили в отдел военной контрразведки, а вместе с ним и кожаный французский чемодан, обнаруженный в подвале, который служил последним его прибежищем, За те несколько часов, что пленного вели в штаб, он успел взять себя в руки, и в кабинет старшего оперуполномоченного капитана Густава Федорова вошел обыкновенный окопный полковник. Такие, как он, в конце января перед военными контрразведчиками проходили по десятку в день. Здесь, в развалинах Сталинграда, перед лицом советских офицеров и солдат они, некогда лощеные генералы и полковники вермахта, становились маленькими, суетливыми и угодливыми.

И этот ничем не отличался от них. Он охотно и четко отвечал на вопросы моложавого капитана с ранней сединой на висках. Перед Федоровым на столе лежала карта 134-го пехотного полка. В верхней ее части стояла его — полковника Бойе — размашистая подпись. Капитан водил карандашом по карте и уточнял места расположения уже несуществующих батальонов и рот полка.

Бойе нечего было скрывать. Зимнюю кампанию под Сталинградом вермахт проиграл вчистую. Ударная 6-я армия любимца фюрера генерал— фельдмаршала Паулюса была перемолота в русских жерновах. Ее остатки искали спасения в плену от ураганного огня артиллерии и лютых морозов. Почти никто не уцелел и из полка Бойе. Большинство офицеров и солдат полегло в этих, ставших для них кладбищем, руинах. Секретные документы и вся штабная канцелярия сгорели или остались лежать под развалинами школы.

Допрос подходил к концу. Бойе успокоился и мысленно уже готовился тянуть лямку в русском плену. Ему это было не в новинку. Двадцать лет назад, в сентябре 1918 года, на той первой своей войне, он лейтенантом попал в плен к британцам и на свободу вышел в октябре 1919-го, прибавив в весе и научившись сносно говорить по-английски. Здесь, в России, после того, что они натворили в Сталинграде, рассчитывать на подобное не приходилось.

«Главное — остался жив!» — тешил себя Бойе. Выдержка и хладнокровие изменили ему, когда на столе появились сначала дневник под названием «История 134-го пехотного полка, или Борьба немецкого мастера против Советов», а затем потертый пакет с фотографиями.

В это миг он проклял тот день и час, когда тщеславная мысль подтолкнула его взяться за перо, чтобы увековечить победоносный поход полка в «варварскую Россию».

Бойе напряженно следил за каждым жестом капитана. Похоже, тот знал немецкий и, придвинув керосиновую лампу, стал внимательно вчитываться в аккуратный и убористый почерк, которым были исписаны страницы дневника. В тишине блиндажа отчетливо зазвучал голос капитана:

«…Когда я 15 марта 1941 года во Франции, стоя на параде знаменитого полка «Дойчмайстер» во время незабываемого праздника 245-й его годовщины давал клятву, что полк, несомненно, проявит себя в боях с врагом, я тогда не думал, в каких обстоятельствах исполнится моя надежда…

…25 марта начинается погрузка. Последнее прощанье и поезд медленно отходит. Продолжительная дорога по всей Франции. Плодородная почва и безлюдные пространства. Вскоре поезд въехал в пределы Эльзаса. Какие здесь порядок и чистота! Германия! Везде видим работу и веселые лица людей. Какая разница! Это высшая точка! Слышны удары пульса новой эры.

…Проезжаем старую немецкую границу. Мы в Польше. Везде видим евреев. Уже давно пора, чтобы эта страна перешла в порядочные руки империи.

…Начинается весна. После нескольких недель отдыха и обучения в окрестностях Паверке полк продолжает свой путь на восток.

…22 июня полк занимает укрепления, еще одна ночь, и тогда начнется невиданная борьба порядка против беспорядка, культуры против бескультурья, хорошего против плохого. Как мы благодарны фюреру, что он вовремя заметил опасность и неожиданно ударит. Еще только одна ночь!

…За рекой Буг стоит враг. Стрелки часов медленно движутся. Небо розовеет. Три пятнадцать! Ударила наша артиллерия. Огонь ведется из сотен стволов. Передовые группы бросаются в лодки и переправляются через Буг. Бой начался! Неожиданный удар удался — другой берег наш! Звучат выстрелы. Здесь горит дом, там соломенный стог. Первое сопротивление сломлено. Теперь вперед, дальше!..»

Здесь капитан прервал чтение, поднял голову и тяжелым взглядом посмотрел на пленного. Бойе поежился и заелозил на табурете. Но Федоров не замечал его суетливых движений и бегающих глаз. В эти мгновения он был там, в далеком и трагическом июне 1941-го…

Через распахнутое окно кабинета легкий утренний ветерок доносил опьяняющий запах увядающей сирени и сладковатый дымок со стороны Брестской крепости. Дежурные смены поваров поднялись на ноги еще до рассвета и растапливали походные кухни, чтобы приготовить ранний завтрак для последних рот, отправлявшихся в летние лагеря. Перед ним, тогда еще оперуполномоченным особого отдела лейтенантом Густавом Федоровым, сидели трое. За их плечами грозной тенью нависал часовой.

Шел второй час допроса, но пока ясности в отношении подозрительной троицы, задержанной патрулем неподалеку от северных ворот крепости, у него не было. Командир группы, нагловатый старлей, вел себя вызывающе и продолжал утверждать, что они из штаба дивизии. Наличие рации в вещмешке сержанта он объяснял спецзаданием, которое получил на учения, и наотрез отказывался назвать причину появления группы у стен крепости. Это не убедило Федорова, и тогда рассвирепевший старлей начал грозить самыми суровыми карами. Проверить и подтвердить его информацию в штабе или особом отделе дивизии у Густава не было возможности. Старый армейский телефон безжизненно молчал — опять где-то на линии произошел обрыв.

Федоров ломал голову, как поступить с задержанными. Отпустить их, не убедившись, что это свои, а не гитлеровские лазутчики, которые в последние две недели не давали покоя, было бы непростительной ошибкой; тут попахивало трибуналом. Продолжать и дальше удерживать разведгруппу штаба дивизии, значит поставить под угрозу срыва план предстоящего учения. Медлить было нельзя, и он послал в крепость посыльного в надежде, что хоть там работает связь.

Не успели еще стихнуть шаги сержанта-пограничника, как тот снова появился на пороге. На нем не было лица. В глазах стоял ужас. Леденящий холод окатил Федорова. Недобрые предчувствия скорой войны, слухи о которой в последние дни упорно бродили среди солдат и офицеров, ожили в нем с прежней силой. Он подался к окну.

Во дворе суматошно метались размытые тени и раздавались тревожные крики. Со стороны Брестской крепости доносился выворачивающий душу надрывный вой сирен. Сердце Федорова сжалось от предчувствия страшной и неотвратимой беды. Он задрал голову и помертвел: небо сплошь усеяли хищные силуэты наплывавшей с запада армады самолетов.

Первый робкий луч солнца скользнул над горизонтом, и через мгновение небо полыхнуло сотнями зловещих багрово-красных огней. Грозный нарастающий гул авиационных моторов плющил и гнул к земле. Это была война!

В следующее мгновение яркая вспышка разорвала во дворе предрассветный полумрак. Пол ушел из-под ног. Чернильница жалобно задребезжала и лягушкой поскакала по столу. Потолок и стены угрожающе затрещали. Взрывная волна вышибла стекла и опрокинула Федорова на пол.

Сотни снарядов и авиабомб обрушились на Брестскую крепость и погранзаставу. Рушились и горели дома командного состава и казармы. Под обломками гибли жены и дети офицеров. Огненный смерч сметал все на своем пути. В зареве пожаров поблекло утреннее солнце…

Капитан Федоров тряхнул головой, чтобы освободиться от жутких воспоминаний о тех первых днях войны, и снова склонился над дневником. Его автор со скрупулезностью аптекаря день за днем описывал путь 134-го пехотного полка «Дойчмайстер» по советской земле. Постепенно тон записей становился все более нервным и раздражительным.

В ноябре 1941 года автор писал:

«Продвижение все ухудшается. Противник укрепляется. Часто в селах квартиру приходится завоевывать с оружием. Начались дожди. Мы застреваем по колено в грязи. Машины и повозки безнадежно вязнут или скатываются на обочину. Днем и ночью слышны крики и ругань…»

Далее он продолжал:

«Все мы удивлены, как выглядит Россия. У многих пропала надежда на хлебный рай на Украине. Мы возмущенны тем, что увидели в этом «раю» Советов. Полное бездорожье. Крытые соломой глиняные домишки с маленькими окошками. Кроме полуразрушенной халупы, пары курей и одной свиньи крестьянин ничего не имеет. И это называется рай Советов?!..»

Тем большее недоумение вызывало у автора растущее сопротивление войск Красной армии и отчаянные ночные атаки окруженцев. Они, русские, не желали сдаваться и не хотели подчиняться «новому» фашистскому порядку, так милому его сердцу. Порядку, в котором его идол и властелин Гитлер отводил этим недочеловекам — славянам и евреям — лишь одно место — за колючей проволокой лагерей смерти.

В декабре 1941-го Бойе было уже не до дневника. Полк втянулся в затяжные, кровопролитные бои, и записи стали носить отрывочный характер. Они были проникнуты ненавистью к противнику, который никак не хотел сдаваться на милость победителя. Следующий 1942 год принес ему одни только разочарования. Половина полка полегла на подступах к Сталинграду в прокаленных жгучим солнцем донских степях. Неторопливые воды великой русской реки Волги стали непреодолимой преградой на пути 134-го пехотного полка. В сталинградском котле бесславно закончились вековой путь и история «Дойчмайстера», а с ними и жизнь большинства его командиров и солдат. Там же оказалась похороненной и тщеславная мечта Бойе. В семье мелкого лавочника из Берлина так и не дождались появления нового Бисмарка.

Капитан закончил читать дневник и затем тряхнул бумажный пакет. На стол посыпались фотографии. Горящие дома, взорванные церкви, истерзанные тела красноармейцев и мирных граждан. Эту единственную улику в руках военных контрразведчиков Бойе отмел, и все свалил на оберлейтенанта Эверста из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, неделю назад погибшего под обломками дома в Сталинграде.

И здесь профессиональный опыт и интуиция подсказывали Федорову, что за строчками из дневника могла таиться страшная для Бойе правда. Он продолжил допрос. Но полковник полностью отвергал все подозрения и категорически отрицал свою причастность к тем преступлениям, что бесстрастно запечатлел объектив фотоаппарата.

На следующий день все повторилось — Бойе стоял на своем. И Федорову, у которого в условиях постоянно меняющейся обстановки на фронте не было достаточно оперативных и иных возможностей организовать его глубокую разработку, ничего другого не оставалось, как отправить подозрительного полковника в армейский сборно-пересылочный пункт проверки.

Там Бойе тоже долго не задержался. Косвенные улики — фотографии в руках армейских особистов — и на это раз не сработали. Оперативная разработка также ничего не дала. Он крепко держал язык за зубами и мало распространялся о своей службе и боях, в которых участвовал 134-й пехотный полк. За те несколько недель, что Бойе находился на фильтрационном пункте, оперативники и следователь так и не смогли вывести его на чистую воду. Свидетелей военных преступлений, в совершении которых он подозревался, за все это время в числе пленных не оказалось.

По завершении предварительной проверки Бойе отправили с очередным этапом в глубокий тыл.

Конечным пунктом назначения для него стал Красногорский спецлагерь, затерявшийся в густых марийских лесах. В нем содержались пленные офицеры и генералы вермахта. Чистый барак с отдельной комнатой, где жил Бойе с тремя старшими офицерами, сносная пища и работа, по желанию, в столярных мастерских или на заготовке леса, ничего общего не имели с теми страшными рассказами об ужасах советских лагерей, о которых трубила геббельсовская пропаганда. Для Бойе и сотен других военнопленных потянулись дни, похожие один на другой. Монотонное течение лагерной жизни время от времени нарушали скупые новости о положении на фронтах, приходившие в лагерь с очередной партией пленных, или суд над разоблаченным военным преступником. Это местная контрразведка не дремала и упорно копала под тех, кто засветился на связях с гитлеровскими спецслужбами, на участии в карательных операциях против партизан и в зверствах над местным населением и советскими военнопленными.

По мере того, как части Красной армии все дальше продвигались на запад, судебные процессы над военными преступниками происходили все чаще. На освобожденных от оккупантов территориях заговорили мертвые и уцелевшие после карательных расправ свидетели их злодеяний.

Бойе по-прежнему оставался крепким орешком для контрразведчиков. Месяц шел за месяцем, а его дневник продолжал оставаться для них тайной. Сам он не горел желанием раскрывать ее перед ними и продолжал валить все на оберлейтенанта Эверста из отдела пропаганды 44-й пехотной дивизии, под диктовку которого, по словам Бойе, он писал эту «пропагандистскую агитку». Ничего не дали и настойчивые поиски его сослуживцев по другим лагерям военнопленных. А те немногие, что нашлись, предпочитали не распространяться о своей службе в 134-м пехотном полку. Но контрразведчики не теряли надежды и продолжали оперативную разработку Бойе. В конце концов их терпение было вознаграждено.

26 сентября к ним поступили агентурные данные, косвенно указывавшие на то, что именно Бойе мог быть причастен к тем преступлениям, которые запечатлел объектив фотоаппарата. Накануне во время беседы в узком кругу он проговорился, что с 1936 по 1938 год служил командиром батальона СС в Гамбурге. Позже, когда в лагерь просочились слухи о временных победах фашистов в Крыму, Бойе с нескрываемой радостью заявил своим собеседникам: «С этим сбродом вскоре будет покончено! Нельзя терять веру в себя и Германию!»

Спустя несколько дней контрразведчики получили еще одну важную оперативную информацию. Она придала новый импульс разработке Бойе. Агент сообщил, что старший оперуполномоченный капитан Сергей Савельев и начальник отдела подполковника Федор Пузырев давно рассчитывали услышать: «Полковник Бойе очень опасается истории со своей «книжкой». Это лишний раз убедило их в том, что они ведут работу в правильном направлении.

Теперь основные свои усилия оперативники и следователь сосредоточили на поиске свидетелей преступлений, совершенных Бойе. Прошло еще время, и их упорство было вознаграждено. В лагерях для военнопленных № 27 и № 171 нашлись бывшие его сослуживцы: командир первого батальона майор Поль Эбергард и унтер-офицер из второго артдивизиона Сухич Пауль. Их подвергли перекрестному допросу. Спасая себя, они недолго запирались, и покрывать преступления бывшего командира ни тот ни другой не стали.

Первым заговорил Сухич. Вместе с ним контрразведчикам пришлось заново перечитывать дневник Бойе. Даже их, успевших немало повидать за три года войны, хлебнуть своего и чужого горя, «литературные изыскания» фашиста потрясли жестокостью совершенных злодеяний. Пальцы с трудом переворачивали эти, казалось, налившиеся и сочащиеся кровью безвинных жертв страницы дневника.

А Из дневника полковника Бойе:

«Рай Советов.

Что мы видим в раю Советов? Народ не имеет религии и души. Церкви разрушены или служат амбарами. Культуры не видно и следа. Тупо сидит население у своих разрушенных домов. У каждого из нас лишь одно чувство — это счастье, что фюрер решил радикально изменить эту порочную систему.

Победа, сохрани нашего фюрера!»

Из протокола допроса обер-лейтенанта Сухича Пауля:

«В 15–20 км от города Дергачи, в населенном пункте, название которого не помню, по приказу полковника Бойе все население было согнано в синагогу, последняя была заминирована и взорвана вместе с находящимися там людьми. Это было в ноябре 1941 года.

…В населенном пункте Несолонь, восточнее 30 км от Новоград-Волынского, полковник Бойе приказал взорвать церковь. Церковь была взорвана 12 или 13 июля 1941 года.

…Приблизительно в первой половине августа месяца 1941 года по дороге Круполи — Березань, в 10 км от станции Березань, был сожжен совхоз и расстреляно более 300 военнопленных Красной армии, среди которых большинство были женщины. Полковник Бойе еще кричал: «Что означает женщина с оружием — это наш враг!»

Из дневника полковника Бойе:

«Выходные дни.

…Не часто выпадали выходные дни в войне против Советов. Но после горячих боев около Юровки, Почтовой и на юго-западной окраине Киева принимаем выходные, как лучшие дни. Как быстро в шутках забываются упорные бои. Теплое августовское солнце светит с неба. Все ходят в спортивных брюках. Солдаты занимаются своим лучшим занятием — заботой о желудке. Это удивительно, сколько может переварить солдатский желудок. Утки, курицы и гуси, ничто не может скрыться. Их ловят, гоняют и стреляют».

Из протокола допроса обер-лейтенанта Сухича Пауля:

«В первой половине августа около города Киева полковник Бойе разъезжал по полю на своей машине и стрелял по военнопленным из винтовки, т. е. охотился на них. Убил лично сам десять человек. Данный факт также видел я».

Из дневника полковника Бойе:

«Наступление на Дубно.

Невыносимо жжет солнце. Золотистый урожай на полях. Как хорошо в пшеничном поле! В бесконечных рядах через пески Волыни продвигаются серые колонны. Песок, как мука, попадает в сапоги и делает невыносимым каждый шаг. Пот ручьями течет по лицу и телу.

Пересохло во рту. Воды! Воды! Но ничто не может задержать нас! Ни жара, ни песок, ни пыль и ни пот. Мы все дальше и дальше продвигаемся на восток».

Из протокола допроса майора Поля Эбергарда:

«В городе Дубно 134-й полк захватил в плен много русских танков и четыре танковых экипажа. По приказу полковника Бойе они был расстреляны. Солдаты в городе занимались грабежом мирного населения. По его приказанию все памятники, статуи, бюсты советских руководителей уничтожались личным составом».

Из дневника полковника Бойе:

«Шоссейная дорога на север.

Коммунизм за все годы существования ничего не делал, кроме уничтожения Европы, и в первую очередь Германии. Большевики только и делали, что повсюду укреплялись. Везде мы видим огромные укрепления, казармы и казармы. Длинные колонны военнопленных встречают нас. Азиатские лица смотрят на нас. История потеряла свой ум! Чтобы эти орды победили нас?!»

Из протокола допроса обер-лейтенанта Сухича Пауля:

«Около села Круполи, у озера, в камышах, по приказанию полковника Бойе было расстреляно пять комиссаров. Это лично видел я, находясь с одним сержантом из нашей роты на охоте в этих камышах. Там же, название населенного пункта я не помню, лично полковник Бойе расстрелял офицера, который прятался в стоге сена. Для демонстрации этот труп лежал непогребенным. Среди солдат ходили разговоры, что труп принадлежал работнику ГПУ. Раньше в укрепленном пункте Янов за рекой Буг, за укреплением из бетона была построена группа из командиров и красноармейцев, приблизительно 20 человек. Полковник Бойе приказал их расстрелять».

Теперь в распоряжении Савельева и Пузырева, помимо дневника и фотографий, которые давали основания подозревать Бойе в совершении тяжких преступлений, имелись свидетельские показания бывших сослуживцев: майора Поля, капитана Краузе, обер-лейтенанта Сухича и лейтенанта Гростмана.

Но Бойе продолжал полностью отрицать предъявленные обвинения и отказывался признать свою вину. Но бесконечно так продолжаться не могло, кольцо доказательств все плотнее смыкалось вокруг него. Прошлый полицейский опыт подсказывал ему, что надо сдавать других, чтобы выторговать себе жизнь. Золото полковничьих погон и офицерская честь превратились в ничто, когда дело коснулось собственной шкуры. Спасая ее, Бойе инициативно предложил свои услуги в «освещении» обстановки среди пленных генералов и офицеров. Пузырев с Савельевым приняли его игру — Бойе стал секретным осведомителем под псевдонимом Цезарь.

От Цезаря в нем ничего не имелось, и максимум, на что он тянул, так это на роль мелкого доносчика. Бойе принялся рьяно строчить доносы. Первой его мишенью стал ни много ни мало генерал-фельдмаршал Паулюс.

Бойе писал:

«Я познакомился с генерал-фельдмаршалом Паулюсом еще до войны на маневрах. Тогда он был генералом и начальником штаба танкового корпуса. Здесь в лагере его все уважают и почитают. На политические темы он вообще не разговаривает, так как считает, что его подслушивают… Он противник «Союза немецких офицеров»… Никогда и ничего не предпримет против Германии…»

Реакция контрразведчиков на это сообщение Бойе была более чем прохладной. Они не купились на протухшую информацию и, продолжая с ним игру, скрупулезно собирали доказательства, уличающие его в совершенных военных преступлениях. И тогда Цезарь стал сдавать всех подряд. Следующим после Паулюса стал генерал-полковник Штреккер, с которым воевал еще в Первую мировую войну. Старый армейский служака после возвращения Бойе из британского плена не забыл его и как мог помогал. И здесь в лагере он остался верен армейскому товариществу. На допросе у контрразведчиков Штреккер настаивал на том, что «обвинение Бойе в неправильном обращении с русским населением может быть только ошибкой». И с армейской решительностью заявлял: «Я за это полностью отвечаю!»

Бойе не замедлил отплатить генералу черной неблагодарностью. В очередном своем доносе он сообщал:

«…Генерал Штреккер раньше многих других офицеров стал придерживаться национал-социалистических взглядов. Он против «Союза немецких офицеров» и никогда и ничего не предпримет против Германии. К деятельности в плену его привлечь нельзя».

Не забыл Бойе и своего непосредственного командира — генерал-лейтенанта Дебуа. О нем он писал:

«…Генерал Дебуа убежденный национал-социалист и противник «Союза немецких офицеров». Но он не верит в военную победу Германии, и его можно привлечь к сотрудничеству».

Кроме них Бойе настрочил доносы еще на десяток генералов и офицеров германской армии. Но это не могло отвлечь внимание Пузырева и Савельева от главного — поиска неопровержимых фактов, свидетельствовавших о совершенных им преступлениях. И тогда Бойе, продолжая выторговывать себе жизнь, прибегнул к очередной уловке. Он пытался убедить контрразведчиков в том, что может быть полезен в самой Германии, и предлагал услуги для установления контактов со своими высокопоставленными связями в Берлине. В своих прожектах Бойе рассчитывал якобы в интересах советских спецслужб привлечь их к сотрудничеству с «Союзом немецких офицеров» для «борьбы с Гитлером, чтобы подготовить необходимый демократический строй в Германии».

Этот очередной его ход не усыпил бдительности Савельева и Пузырева. 18 октября 1943 года на имя заместителя начальника УНКВД СССР по делам военнопленных комиссара госбезопасности 3-го ранга Мельникова был направлен рапорт, в котором указывалось:

«За период пребывания в лагере Бойе выполнил ряд заданий и представил небольшие материалы описательного характера. Высказал заинтересованность в своем производстве в генерал-майоры, чтобы потом активно работать в генеральском лагере. Вместе с тем на него добыты оперативные и документальные данные, указывающие на участие в злодеяниях против командиров, комиссаров и солдат Красной армии».

Реакция Мельникова на доклад была острой и незамедлительной. Он потребовал от Пузырева и Савельева взять Бойе в активную разработку. И они продолжили кропотливую работу по сбору доказательств его преступной деятельности. В 1944 году перед ними открылись более широкие возможности подкрепить вещественными доказательствами письменные показания Сухича, Поля, Краузе и Гростмана.

К тому времени под ударами советской армии гитлеровские войска все дальше откатывались на запад. На освобожденных территориях постепенно возвращались к жизни живые и восставала из пепла безымянных могил память о трагических жертвах «нового» фашистского порядка. Оперативно-следственные группы органов государственной безопасности приступили к документированию совершенных гитлеровцами преступлений.

В ходе расследования, проводившегося по местам пребывания 134-го пехотного полка, перед оперативниками и следователями все отчетливее проступал кровавый след, оставленный Бойе и его подчиненными на советской земле. Заговорили немые и живые свидетели их злодеяний.

Нельзя без содрогания читать скупые строки из акта № 24 от 5 мая 1945 года Государственной комиссии по расследованию преступлений немецко-фашистских войск, совершенных в Ровенской, Житомирской и Киевской областях. Вместе с членами комиссии военные контрразведчики еще раз прошли по жуткому следу преступника Бойе.

Акт государственной комиссии бесстрастно свидетельствовал о его зверствах:

«Южнее села Быдумка Ровенского района в 500 метрах в лощине песчаного карьера обнаружено два кострища, возле которых находятся три больших пятимиллиметровых листа железа и девять рельсов. Указанное железо и рельсы обгорели во время сжигания людей. Помимо костров на расстоянии тридцати метров имеется яма размером в квадрат 6 метров и три метра глубиной, которая наполовину наполнена человеческим пеплом и недогоревшими костями».

Допрошенная в качестве свидетельницы жительница села Несолонь Михайловская показала:

«В июле 1941 года командир полка полковник Бойе лично расстрелял моего мужа за связь с партизанами. Кроме того, по его приказанию были сожжены дома многих жителей».

Житель того же села Оскиренко подтвердил:

«В июле 1941 года по приказу полковника Бойе также были сожжены церковь и 12 жилых домов, а жители села убегали в лес, преследуемые немцами».

И таких свидетельств в деле разработки на бывшего гитлеровского полковника Бойе, секретного осведомителя Цезаря и военного преступника оказалось более чем достаточно. В мае 1946 года в отношении него было возбуждено уголовное дело. Последнюю точку в кровавой истории дневника Бойе поставил суд.

29 декабря 1947 года после завершения следствия Военный трибунал войск МВД Татарской АССР на основании части первой Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года приговорил Бойе к лишению свободы сроком на 25 лет. К тому времени смертная казнь в Советском Союзе была отменена.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.