Глава 10 В Гарделегене

Глава 10

В Гарделегене

После отъезда из Германии в 1938 году я больше не думал о Гарделегене. Тамошняя юность не оставила у меня неизгладимых воспоминаний ни о великом, ни об ужасном, а после войны никто из тех, кто был мне дорог, не жил в Гарделегене. Ни одному взрослому еврею Гарделегена, кроме моих родителей, не удалось пережить правление Гитлера. Две женщины покончили с собой, чтобы избежать депортации, а одного мужчину расстреляли без суда и следствия за то, что он задал вопрос гестаповским головорезам. Остальные двадцать семь взрослых гарделегенских евреев погибли: их депортировали и уничтожили. Из восьми детей двоих убили, один пережил Освенцим, одна спаслась в Бельгии, а еще четверым, включая меня и моего брата, удалось вовремя эмигрировать.

Работая в Нюрнберге в 1945 году, я не ездил в Гарделеген. В последующие полвека воспоминания о Гарделегене почти стерлись. Окончив университет Джона Хопкинса, я стал инженером-изобретателем в «Радио корпорейшн ов Америка», где участвовал в работе над цветным телевидением. Впоследствии я перешел на руководящую должность и потом стал корпоративным директором и бизнес-консультантом мирового уровня. В конечном итоге я возглавил компанию NAPP. Я счастливо женился и, будучи мужем и отцом троих детей, ненадолго стал любящим опекуном моих родителей на закате их дней. Моя жена Ширли умерла. Через некоторое время женился на Барбаре. На двоих у нас пятнадцать внуков. Как мореход и любитель приключений, я трижды пересек Атлантический океан на собственной парусной яхте, причем последним плаванием я отметил свое семидесятилетие и отход от дел.

Но прежде чем я ушел из компании, в 1977 году, я по делам поехал в Германию, и мой маршрут рейса «Бритиш эруэйз» Ганновер – Берлин пролегал ровно над Гарделегеном, который тогда еще находился в коммунистической Восточной Германии. Был ясный день, и с высоты в три тысячи метров я в одолженный у пилота бинокль сумел разглядеть церковь, ратушу, свою старую школу, улицу, на которой жил, и даже наш дом. По крайней мере с высоты все казалось таким же, каким сохранилось у меня в воспоминаниях почти сорокалетней давности. Через несколько месяцев, 17 июня 1978 года (в двадцать пятую годовщину восстания рабочих в ГДР), мой брат Хэл, который вышел на пенсию, проработав в Госдепартаменте США, приехал в Гарделеген со своей женой, и они сделали там несколько фотографий. Глядя на старые знакомые места, я поздравил себя с хорошей памятью. Вот и все.

Одиннадцать лет спустя, вскоре после падения Берлинской стены и объединения Германии, я ехал по делам из Берлина в Ганновер по недавно открытому шоссе. Я заметил знак поворота в Гарделеген и решил сделать крюк. Знакомые улицы, наш дом на Зандштрассе, школа, куда я ходил, и короткая центральная улица с магазинами, правда чуть потрепаннее и поменьше, чем я ее запомнил, как будто не изменились. Развалины церкви, не восстановленной после того, как американская бомба упала на нее за сорок семь лет до того, как гласила маленькая табличка. Коммунистическое правительство оставило ее как есть. Я не увидел ни знакомых лиц на улицах, ни знакомых имен на магазинах или даже в местной телефонной книге. Я, сделав несколько живописных снимков, вернулся в машину и уехал.

В марте 1993 года, через три года после той импровизированной поездки, мне пришел почтовый конверт с немецкой маркой. Это было письмо от мэра Гарделегена. Он приглашал меня посетить «места вашей юности» и предложил «взять с собой семью и стать гостями города, если, – писал он, – вы сможете забыть о былых ужасах и несправедливостях судьбы». Мой адрес ему дала некая госпожа Бунге.

Я выяснил, что мой брат Хэл без предупреждения заехал к этой Гизеле Бунге, которая в 1988 году собирала материалы об истории евреев Гарделегена, и Хэл организовал ей поездку в Вашингтон вместе с немецким министром иностранных дел Геншером вскоре после объединения. Я не был с ней знаком и не имел никакого желания возвращаться в Гарделеген. Я написал, что судьба была ко мне добра – пожалуй что добрее, чем к самим гарделегенцам. «Спасибо, господин мэр, за ваше приглашение, – писал я, – однако спасибо, нет».

Через несколько недель мне написала Гизела Бунге. Вдова лютеранского священника в возрасте семидесяти лет, она собирала информацию о еврейских семьях, которые когда-то жили в Гарделегене. Она готовила брошюру о гарделегенских евреях, в которой должны были упоминаться мои родители.

Гизела переехала в Гарделеген как жена священника во время советской оккупации Восточной Германии, и, когда она услышала о разрушенных надгробиях с надписями на иврите, сваленных на пустыре, ей стало любопытно. Мало-помалу она реконструировала историю этих надписей и пропавших евреев Гарделегена и начала разговаривать с теми, кто помнил о том, что произошло. Гизела написала, что даже сейчас, шестьдесят лет спустя, бывшие пациенты моих родителей приписывают им чудеса исцеления.

Гизела позаботилась о том, чтобы заброшенные надгробия отреставрировали и поставили на отдельном участке городского христианского кладбища. Также она собрала деньги на строительство памятника тем исчезнувшим душам, которые погибли и не оставили могилы. Она пригласила меня к себе и попросила помощи в работе над историей евреев Гарделегена.

Я не представлял себе, чего ожидать, но в конце концов решил приехать и договорился встретиться с Гизелой в Гарделегене. У нее оказались прямые белые волосы, она носила невзрачную темную одежду, которую предпочитают немецкие вдовы и жены священников. Она сразу же обращала на себя внимание своими ярко-голубыми глазами, прямой осанкой и сердечным радушием, с которым она встретила меня в доме ее дочери Евы Ройшль.

На следующее утро Гизела отвела меня к нашему старому дому, где теперь жило несколько семей. Бледное пятно на штукатурке отмечало место, где пятьдесят лет назад висела табличка с именем моего отца, и на дверной раме остался маленький прямоугольник, где раньше был светящийся ночной звонок. В то время светящийся звонок был чем-то невиданным! В вестибюле был гладкий, полированный бетонный пол, выкрашенный красной краской, которым так гордилась мама. В моей старой комнате я нашел замочную скважину, в которую мы с братом подглядывали за голыми горничными, когда те мылись. Потом мы зашли на христианское кладбище, и я увидел надгробие нашего соседа-еврея. Я вспомнил, как шел через весь город на его похоронах за катафалком, когда мне было десять.

На кладбище мне вспомнились мемуары моего отца, которые он начал писать в Америке в 1943 году. Местная полиция арестовала его 10 ноября 1938 года – наутро после «Хрустальной ночи». Когда его везли в концлагерь в Бухенвальде, охранники, все его бывшие пациенты, шептали ему в ухо, что это приказ, что у них нет выбора. Для моего отца – законопослушного немецкого еврея – сопротивление представителям государства тоже было немыслимым делом. Тюремщики и жертвы одинаково были верными слугами власти, которая произвольно арестовывала людей, и не только. Отец поцеловал мать и молча ушел. Она кричала полицейским, чтобы они ее забрали тоже.

Отец в своих записках говорил, что в концлагере любое сопротивление или непослушание начальству означало пытку или смерть. Он рассказывал, что большинство заключенных стоически переносили свои невзгоды, но некоторые старались добиться лучшей участи, стуча на товарищей по несчастью. Тюремщики использовали их, а потом выбрасывали, как использованную туалетную бумагу. Никто даже не думал сопротивляться такому извращению государственной власти, потому что Гитлер возвел антисемитизм в закон, которому следовало подчиняться. В основе культуры немецких евреев лежало стремление быть образцовыми гражданами; учитывая, чему их учили всю жизнь, сопротивление для них означало восстание против государства. Они не могли и подумать о том, чтобы не подчиниться власти!

Отца, кавалера Железного креста за доблесть, проявленную под неприятельским огнем в Первую мировую, выпустили из концлагеря через неделю благодаря Герману Герингу, который на минуту расчувствовался по отношению к героям войны. Условием освобождения было согласие отца уехать из Германии и оставить все имущество государству. Это было в ноябре 1938 года, последний раз, когда заключенных евреев отпустили из концлагерей по приказу правительства.

Там, на кладбище, перед моим мысленным взором встали евреи Гарделегена, многие из них старики, все они слабые и напуганные после бесконечных издевательств, согнанные, как овцы на заклание. «Как бы я поступил, если бы оказался там?» – спрашивал я себя.

Гизела молча ждала, пока я стоял, погруженный в мысли и воспоминания. Глядя на каменные надгробия, я был подавлен чудовищностью участи, постигшей несколько поколений гарделегенских евреев. От них не осталось даже праха на кладбище. На перенесенных сюда могильных плитах были имена евреев, которые умерли еще до Гитлера, но гробы с их телами пропали. Тела их сыновей и дочерей, поколения концлагерей, сгорели в огне холокоста. От их земной жизни не осталось ни следа, кроме памятника жертвам на христианском кладбище и воспоминаний, которые еще оставались у жителей Гарделегена и нескольких человек, вроде Хэла и меня. Я подумал, как символично и какая страшная ирония судьбы, что нацисты разгромили еврейское кладбище и поэтому надгробия гарделегенских евреев стоят рядом с надгробиями их соседей-христиан на одном и том же кладбище.

Гизела отвела меня к мемориальному участку за Гарделегеном, где эсэсовцы заперли в сарае больше тысячи заключенных рабов и сожгли их заживо. Это хладнокровное убийство произошло всего за несколько часов до прихода наступавшей 102-й пехотной дивизии США, которая могла освободить заключенных. Я услышал об этом гнусном злодеянии немыслимой жестокости, когда был солдатом в 1945 году. Американский генерал при виде еще дымящихся трупов приказал стереть Гарделеген с лица земли. Город пощадили, только когда пастор Франц, лютеранский священник, который часто бывал у нас в доме, упал на колени, умоляя пощадить город, и убедил американцев, что не горожане, а эсэсовская охрана совершили это страшное преступление.

После этого жителям Гарделегена под предводительством мэра приказали изготовить гробы и достойно похоронить убитых. Всех жителей собрали на похороны, которые вместе провели американцы и пастор Франц. Генерал приказал горожанам построить памятник жертвам и каждый год до скончания века проводить покаянные службы. Уже почти шестьдесят лет гарделегенцы участвовали в ежегодном трехкилометровом шествии со свечами от городской церкви до памятника, отмечая то ужасное событие.

«Кто-нибудь из моих одноклассников еще жив?» – спросил я у Гизелы.

Она рассказала мне, что несколько человек воевали в России солдатами и там погибли, а другие умерли своей смертью. Она знала о Еве Лемберг, которую я нашел в Брюсселе после войны. Двое моих еврейских ровесников, мальчики из семьи Беренс, жили в Лондоне. Кроме того, Гизела поддерживала связь с Лотти Беренс, которая в четырнадцать лет стала рабыней в лагере, пережила Освенцим и издевательства печально известного доктора Менгеле в самых чудовищных обстоятельствах.

Гизела была лучше меня информирована о судьбах гарделегенских евреев, мертвых и живых. Мы оба считали их мучениками, но для нее это скорее был вопрос статистики, тогда как я знал их лично.

В 1996 году новый мэр Гарделегена пригласил меня приехать вместе с семьей для участия в празднике по случаю восьмисотлетия основания Гарделегена. К тому времени трое из моих внуков, выполняя школьное задание, уже задавали мне вопросы о моей эмиграции в Америку. Из ответов мои родные узнали все подробности моего детства в Германии и учебы в Англии. Моя жена Барбара, младший сын Майкл и его жена Катя сказали, что им было бы интересно посмотреть на места, в которых я вырос.

В этот приезд я заметил, что город, готовясь к восьмисотлетней годовщине, выглядит наряднее, чем когда я видел его в прошлый раз. После краха советского блока он стал получать огромные субсидии и дотации из Западной Германии и выглядел гораздо лучше, чем я его запомнил. Мы забронировали номера в сельской гостинице примерно в полутора километрах от города Линденталь, в том месте, куда мои родители так часто возили нас с Хельмутом по воскресеньям выпить кофе с пирожными. Гостиница буквально не изменилась.

Позднее в тот же день мы встретились с Джо Беренсом и его кузеном Фрицем, оба они были моими друзьями детства, которые бежали в Южную Африку, а теперь жили в Лондоне. Несмотря на пятидесятипятилетнюю разлуку, я тут же узнал Джо. Я напомнил ему, как нам было весело у него в доме, как мы играли в карты с его отцом и как его мать приносила нам Milchkaffee – некрепкий кофе с большим количеством молока. У них была по-настоящему дружная семья. К несчастью, его родители погибли в Освенциме. Я вспомнил, как его отец разрешал мне помогать ему в мотоциклетной мастерской. Джо вспомнил, как мой отец каждый день приходил к ним домой несколько недель, чтобы помогать его умирающему дедушке и проследить, что у того достаточно морфина для обезболивания.

Гизела Бунге устроила нам обед вместе с несколькими жителями. Все мы вели себя так, как будто ходим по веревочке над пропастью. Я не помню ничего из того, что там говорилось.

На следующее утро, после непременной экскурсии по городу, Джо, Фриц и я беседовали со старшеклассниками. Этих подростков, которые до недавнего времени получали образование под советским контролем, научили слушать, но не задавать вопросы. Большинство не говорило по-английски. Девушки были робкие, а мальчики, казалось, скучали. Никто не поинтересовался, что мы пережили при нацистах. Гизеле, которая была вместе с нами, пришлось объяснить им, почему мы уехали из Гарделегена. Даже простая география наших жизненных путей поставила в тупик многих учеников. Когда я спросил, кто из них был за границей, поднялось всего лишь несколько рук: Польша, Чехословакия, Австрия и один побывал в Англии. Я спросил: «А не хотелось бы вам посмотреть, что происходит в остальном мире?» Поднялось много рук. Где? В США, Англии и Скандинавии.

Потом мы встретились с директором школы и несколькими учителями. Как и в их собственных учениках, в них отражались десятилетия тоталитарной индоктринации.

Мой сын Майкл спросил: «Что больше всего изменилось с тех пор, как ушли коммунисты?» Они ответили, что теперь учителя могут решать, чему учить, и у родителей появилось право голоса в том, куда пойдут их дети после окончания школы. Но прошло уже почти три года после ухода коммунистов, а программа по истории так и не обновилась! Учителя не прошли переподготовку, и министр земли Саксония-Анхальт до сих пор не выпустил новые учебники. Мы спросили: «Что вы говорите детям о нацистах, о войне и послевоенном периоде при Советах?» Он сказал, что новейшую историю они не преподают вообще.

Коммунистическое правительство управляло Гарделегеном сорок пять лет, это два поколения. Как отменить шесть десятилетий оболванивания при Гитлере, Сталине и Советах, задумался я.

В тот вечер лютеранский пастор Дитман устроил нам встречу с горожанами в церковном общественном центре. Когда мы пришли, аудитория была набита битком, и люди даже стояли снаружи. Нас, гостей, посадили за длинный стол лицом к гарделегенским бюргерам. Джо Беренс еще раньше подарил церкви менору, и ее зажигали по праздникам. Священник встал и сказал:

– Один человек как-то спросил раввина, где живет Бог. И раввин сказал: «Везде, где ему рады». – Потом он зажег свечи на меноре, повернулся к нам и сказал:

– Мы вам рады.

Гизела Бунге представила нас, и потом наступила тишина, просто тишина. Через несколько долгих минут я встал и сказал:

– Когда я жил здесь раньше, гарделегенцы не были такими робкими. Им было что сказать. И в основном что-то неприятное. Мы ваши старые еврейские соседи, которые уехали, спасаясь от смерти, и теперь мы вернулись, чтобы посмотреть на вас.

Тогда поднялась пожилая женщина и крикнула:

– Как Бог мог такое допустить? Людей, которые меня любили и заботились обо мне, замучили и убили. Как мог Бог это допустить?

Я догадался, что она горюет о еврейской семье, которая ее удочерила. Когда их должны были арестовать, ее приемная мать совершила самоубийство. Остальную семью уничтожили. В конце концов я подошел к ней и обнял, чтобы утешить. Мне хотелось сказать, что Бог не обращал внимания, но решил промолчать.

Потом встала другая женщина. Я узнал ее, она была из семьи, владевшей городским книжным магазином. Мы знали их как лицемеров, которые постоянно меняли политические убеждения в зависимости от того, кто побеждал на последних выборах. Эта женщина сказала, что «те, кто молчал», тоже заслуживают уважения. Она пыталась замять то, что ее родные стали соучастниками нацистов, как только те пришли к власти, и ее встретили каменным молчанием. Она была как две капли воды похожа на свою мать, которая отвернулась от моих родителей и забыла их дружбу, как только на политической сцене объявился Гитлер.

Затем поднялся мужчина и сказал:

– Вы меня не знаете, меня зовут Хорн.

Я ответил:

– Если вы Вольфганг Хорн, тогда я знаю, что вы сын моего учителя, который учил меня в первом классе. – Он кивнул, и я продолжил: – Я хорошо помню вашего отца, потому что как-то раз он отхлестал меня розгой за schwatzen (за то, что я разговаривал с соседом, когда должен был делать урок).

Все бурно захлопали. Наверное, учитель Хорн или его преемник побили и других или, может быть, их родителей.

В первых рядах было какое-то движение. Какой-то человек сказал:

– Вы меня не знаете, меня зовут Фриц Шульце.

Я ответил:

– Если вы из Йерхеля, – это соседняя деревушка, – тогда я знаю, кто вы такой. Вы сын Фрица и Лизхен Шульце. Вы очень похожи на отца!

Он был сыном тех бедных крестьян, у которых я гостил мальчишкой. Шульце рисковали всем, когда приносили моим родителям еду в их последние отчаянные дни в Германии. Их сын Фриц сказал:

– Ваша мать подарила мне игрушечный паровоз вашего брата Хельмута. Он до сих пор ездит. Хотите, я вам его верну?

– Нет, – сказал я, – если вы хранили его все эти годы, для вас он значит больше, чем для нас.

Потом мы с ним обнялись.

Так все шло и дальше. Там были два моих давно забытых одноклассника, шофер моего отца, нянька, пекарь и другие. Кто-то принес фотографию моего первого класса, и я увидел там лопоухого мальчика. Мать всегда заставляла меня надевать кепку и засовывать под нее уши. Я спросил о моих школьных товарищах, с которыми мы дружили, прежде чем нацисты лишили меня всех друзей. Два одноклассника, в том числе Вилли Грюдер, с которым мы делали пушку у нас на заднем дворе, как уже известно, погибли в России, другие уехали из Гарделегена. Тем, кто знал моих родителей, было уже далеко за семьдесят и восемьдесят.

Я спросил, что сталось с Паннвицем, моим мучителем в старших классах. Он исчез без следа, ответили мне. Дочь нашего пекаря, моя ровесница, вспомнила, как Паннвиц то и дело требовал от ее отца повесить объявление «Евреям вход воспрещен» в витрине его булочной. Ее отец отказался, а тогда это был смелый поступок, и после этого Паннвиц все время выпрашивал у него бесплатно сахарного печенья. Какой некролог!

Потом кто-то спросил, где я был 17 марта 1945 года. В тот день моя военная часть разнесла в пыль немецкий город, после того как фанатичные эсэсовцы отказались сдаться.

– За что? Почему уничтожили этот город? А за что бились эсэсовцы? Что вам оставил Гитлер, кроме поражения и стыда?

Многие качали головами и закатывали глаза.

Когда встреча подошла к концу, я почувствовал, что мы как бы заново познакомились, хотя, возможно, неясности еще оставались. Не только евреи почти бесследно исчезли из Гарделегена, но и нацисты!

После встречи Гизела спросила меня, понял ли я, почему меня спросили о 17 марта 1945 года. Нет, не понял. В этот день, сказала она мне, американцы сбросили бомбы на гарделегенскую церковь и погибло больше дюжины человек. Десятки лет ходили слухи, что именно я сбросил эти бомбы.

Может быть, один из наших самолетов спросил бомбы, просто чтобы разгрузиться, перед тем как вернуться на базу, или, может быть, самолет подбила зенитная пушка. Гарделеген не стоил того, чтобы его бомбардировать! И какая нелепость думать, что я бы стал его бомбардировать, даже если бы мог. Я не испытывал ненависти к обычным немцам в 1945 году и не желал никакой мести.

Празднование восьмисотлетней годовщины Гарделегена должно было начаться на следующее утро. Причиной нашего визита было желание моей жены и детей посмотреть на то место, где я вырос. Это мы уже сделали и хотели уехать. Встреча с кем-то из тех добрых людей, которые помогали моим родителям, была приятным дополнением, как и то, что мы стояли перед толпой гарделегенцев свободными американскими гражданами. Мы с удивлением увидели себя на первых полосах местных газет, купили несколько экземпляров и уехали.

Из Гарделегена мы поехали в Берлин, где остановились в отеле «Кемпински» через улицу от синагоги, куда время от времени мой дед ходил на службу. Также недалеко от отеля было то место, где жили мои дяди Ганс и Фриц; к нашему удивлению, их многоквартирный дом еще стоял. Кондитерская лавочка под эстакадой с электрической железной дорогой, где мой дед покупал для меня разноцветную обсыпку, тоже чудесным образом сохранилась после разрушения Берлина. Я пошел на Клопшток-штрассе, где стоял дом моего деда и бабушки, но его сменил новый.

Вернувшись домой, я получил много писем с гарделегенским штампом от людей, которые выражали сожаление и раскаяние, что не смогли сделать что-то большее для моих родителей, когда те оказались в беде. Гизела написала мне, что после встречи в церковном центре пожилые люди стали рассказывать о нацистских временах. «Ваш визит откупорил бутылку с воспоминаниями», – сказала она.

На обратном пути и позднее в США я не мог выкинуть из головы Гизелу Бунге. Она поступала так, как требовала от нее совесть. Я уговорил сына Майкла и брата Хэла вместе со мной собрать для нее средства на издание книги о еврейских семействах города, чтобы каждому будущему одиннадцатикласснику вручили по экземпляру для изучения и обсуждения.

После поездки в Гарделеген мой сын Майкл, спонсор университета Бен-Гуриона в Израиле, в честь Гизелы оплатил место в университетской аудитории, которая носит имя его дочери. Мне очень хотелось почтить Гизелу в нашей среде. Зная, что она отказалась принять высокие знаки отличия от немецкого правительства за свою работу, я попросил университет Бен-Гуриона повесить у себя табличку с именем Гизелы. Теперь она почитается в Израиле праведной немкой среди Зонненфельдтов и их родственников Голдманов. Этот знак уважения Гизела приняла с радостью.

Потом я вернулся в Гарделеген два года спустя, 9 ноября 1998 года. На этот раз я был почетным гостем на шестидесятой годовщине «Хрустальной ночи». Вместе со мной приехали моя дочь Энн и племянник Уолтер Зонненфельдт, чтобы посмотреть, где выросли их отцы.

Нас встретила Лотти Беренс, которую я видел в последний раз, когда мне было пятнадцать, а ей двенадцать, шестьдесят лет назад. Я с удивлением увидел женщину с прямой осанкой, молодую для своих лет, с поразительными голубыми глазами и улыбкой, которая сразу напомнила мне о ее матери и о самой Лотти, когда она была девочкой. В концлагере Лотти потеряла большие пальцы ног, но в ее специально подобранных туфлях это было незаметно. Мы обнялись и расплакались.

Лотти приехала из Австралии, а мы из Америки, чтобы участвовать в открытии выставки фотографий, посвященной истории семей Зонненфельдт и Беренс.

«Я рад быть здесь среди родных и друзей, – сказал я. – Я предлагаю всем вспомнить жертв нацизма и дать нерушимую клятву никогда не мириться с религиозными предрассудками, расовой дискриминацией и авторитаризмом. Для меня человеческое братство – более великая общность, чем любая религиозная, этническая, политическая или национальная группировка. Я прошу вас вступить в него вместе со мной».

Кто-то сказал «аминь». Лотти ничего не сказала. Ей не хотелось открывать сундук, в котором она хранила свои ужасные воспоминания. Ее присутствие было примером того примирительного духа, который не хочет увековечивать ненависть, но и не желает прощать то, что нельзя простить. Так мы стояли среди жителей Гарделегена, где были затравлены и погибли ее отец и мать и остальные взрослые евреи, кроме моих родителей.

В этот наш приезд Шульце из Йерхеля пригласили нас к себе на праздничный обед. Я вспомнил их соломенную крышу, цветочный садик впереди и примитивный хлев для быка, коровы и свиньи, все под одной крышей с людьми. Шестьдесят лет спустя все изменилось. У Фрица, сына, была машина, в недавно покрашенном коттедже были сверкающие окна с кружевными занавесками, красивая крыша с красной черепицей, а у свиньи, кроликов и кур было отдельное помещение. В доме была современная кухня и ванная, телевизор и центральное отопление. Все это, сказали они мне, появилось у них уже после того, как объединение Германии положило конец сорокапятилетнему коммунистическому режиму. С наступлением настоящей демократии жизнь в Восточной Германии улучшилась. Жена хозяина Элизабет приготовила чудесный пир из традиционных блюд Альтмарка, и мы сели есть и вспоминать. Это воссоединение с семьей, старшее поколение которой рисковало многим, чтобы помочь моим родителям, согревало мне душу.

Я стал чаще ездить в Германию. 9 ноября 1999 года, всего через год, я вместе с американской делегацией приехал в Берлин на празднование десятой годовщины падения Берлинской стены. Мемориальный обед состоялся на вилле на Шваненвердере, острове на Ванзе, популярном курорте под Берлином, куда летом 1938 года я подростком ездил со своей подружкой Фрици. Меня попросили выступить перед собравшимися гостями. В тот день я почувствовал, что новое поколение немцев, казалось, решительно настроено влиться в ряды остального свободного мира, разделяя его ценности, а не нападая на них.

Потом я вернулся в Гарделеген. В этот раз я отправился на встречу с одиннадцатиклассниками. Как же сильно отличался наш разговор от первого, трехлетней давности, с гарделегенскими старшеклассниками. Мы собрались после уроков, и зал со стоячими местами нашелся только в городской библиотеке. Эти школьники были похожи на американских старшеклассников. Синие джинсы, хвостики, пирсинг в ушах и носу, татуировки, девушки в лифчиках и без, юноши с ирокезами. Учителя в неофициальной одежде, немыслимой в мои дни. Когда Гизела Бунге представила меня, я спросил:

– Кто здесь говорит по-английски?

И все подняли руки. Вот это да! Тогда я спросил:

– А кто был за границей?

И все снова подняли руки! В списке оказались Париж, Лондон, Мадрид, Италия и даже Америка.

Одна девушка спросила:

– Что вы чувствовали, когда были американским солдатом и убивали немецких солдат, ваших соотечественников?

– Не забывай, – сказал я, – нацистская Германия выгнала меня, еврея. Я не совершил никаких преступлений, но у меня отняли гражданство, даже хотя мои предки были немцами в течение нескольких веков, так же как и твои. Не я, а нацисты решили, что я враг. Твоим дедушкам и бабушкам сказали, что такие, как я, евреи – недочеловеки, недостойные жизни. Будучи американским солдатом, я сражался за демократию и права человека для всех, в том числе и для тебя. Вот ради чего я рисковал жизнью, и я чувствовал, что поступаю правильно. А ты знаешь, за что сражались твои деды, за что их заставили сражаться? Ради чего они рисковали жизнью?

Ответа не было.

– Я убивал немецких солдат не потому, что ненавидел их, но потому, что я воевал и не мог иначе.

Наступило молчание. Я продолжал:

– Целью Гитлера было завоевание, ненависть и истребления, а мы боролись за права человека для всех. Я до сих пор разделяю эти ценности, надеюсь, как и ты. Если бы тебе пришлось сделать выбор, за что бы ты сражалась? За добро или зло? Будем надеяться, что в будущем нам придется бороться только с помощью голосования и никогда с помощью оружия.

– Расскажите нам, почему нацисты победили в Германии. Вы же были здесь в то время. Объясните нам. – Они действительно хотели знать.

Я ответил:

– На первый взгляд это простой вопрос, но ответить на него не так просто. Вы уверены, что хотите услышать ответ?

Некоторые сказали:

– Наши дедушки и бабушки нам ничего не рассказывают. Мы хотим услышать от вас.

– Гитлер просто дал выход смертельной ненависти и страху перед евреями, цыганами, русскими и другим злобным чувствам, спавшим в немецком народе. Другое объяснение в том, что этот злобный вождь сначала совратил немецкий народ обещанием мирового господства, потом поработил его и в конечном итоге причинил ему ужасный вред.

Когда я рос в Гарделегене, я тоже верил в ложь Гитлера. Он утверждал, что для поддержания законности и порядка должен отправить своих противников в концлагеря. Он избавился от судей, чтобы никто не мог опротестовать то, что сделали его штурмовики. Но при этом он дал работу безработным. Когда Германия снова ввела вооруженные силы в Рейнскую зону, это был праздник, немцы чувствовали, что их национальная честь восстановлена. После этой победы даже немецкие генералы, которые были против его похода на Рейн, уже не могли ему противостоять. Он избавился от них. Потом он стал заявлять, что ненавидит войну, и в то же время занял Австрию и Чехословакию и солгал, что Польша напала на Германию. Он был Верховным главнокомандующим, и ему должны были подчиняться. Было уже слишком поздно, чтобы его остановить. Немцы поверили в обещания и ложь. Англия и Франция не остановили его, когда могли бы. В конце концов Гитлера свергла только объединенная военная мощь его противников. После этого он приказал Германии и немцам умереть вместе с ним, и лишь тогда люди поняли, что он никогда не заботился о них, а думал только о себе. Вы когда-нибудь спрашивали у ваших дедов, как это: верить и воевать за лжеца и преступника?

Кто-то – нет, несколько человек спросили:

– Может ли это повториться?

– Надеюсь, что нет, но вы можете сами позаботиться о том, чтобы этого не случилось. Вы должны защищать свою свободу, свободу суда, печати, радио и телевидения. Вы должны поддерживать свободу слова и никогда не голосовать за политиков, которые требуют от судей и учителей выполнять их приказы. Если вы увидите, как демагог или подстрекатель ненависти обливает кого-то грязью, остановите его, прежде чем она превратится в лавину, которую уже никто не сможет остановить. Не позволяйте дурным людям обмануть вас; не поддерживайте политиков, которые обвиняют во всем козлов отпущения. Если вы будете так поступать, это не повторится. Вы сможете гордиться своими человеческими качествами и не станете пособниками злодеяний.

Им было о чем подумать.

– Есть ли антисемитизм в Америке? – спросили у меня.

– Да, – сказал я, – есть антисемитизм, есть и враждебное отношение к афроамериканцам, латиноамериканцам, полякам, итальянцам, грекам, азиатам, католикам и атеистам. А меньшинства, как правило, недолюбливают белых протестантов! Но в США законы и конституция гарантируют свободу и равные возможности для всех граждан, как из большинства, так и из меньшинства. Гитлер сделал антисемитизм государственной обязанностью всех граждан арийского происхождения – ваших дедушек и бабушек. Когда предрассудки и ненависть переходят в убийства, получается холокост. Но когда государство своей мощью защищает права меньшинств, тогда получается общество многообразия, как у нас в США и как теперь у вас в Германии. Дорожите вашей свободой и силой конституции!

Некоторые молодые люди беспокоились, нет ли в них скрытого гена этнического или расового фанатизма, и хотели знать способ нейтрализовать врожденный порок.

– Может, американцы по своей природе отличаются от немцев?

– Тут я не специалист, – сказал я, – но вряд ли. Люди реагируют и взаимодействуют со средой, в которой живут. Здоровое и открытое общество поощряет в людях лучшее, а репрессивный и авторитарный политический режим поощряет худшее. Вы можете стать невосприимчивыми к фанатизму и ненависти, если поймете, что произошло в нацистской Германии, и не позволите этому повториться.

У этих молодых немцев было больше общего с моими американскими внуками, чем с тем гарделегенским мальчиком, которым я когда-то был. Меня растили в обществе, где прославлялись войны, в которых победила Германия. Мы восхищались военной формой и маршировали с палками на плече, как с ружьями. Нас отравил миф о «предательском ударе в спину» – разгроме Германии в Первой мировой, – и мы безоглядно подчинились власти. Воспитанные в отрицании и ненависти к внешнему миру, мы еще больше отстранились от него, потому что Гитлер обманом заставил нас поверить, что Германия сможет построить самодостаточную экономику. В детстве я не знал никого, ни взрослого, ни ребенка, кто бы побывал за границей. В наше время молодые немцы ездили в другие страны, видели американские телепрограммы, хорошие и плохие, ну и, конечно, все они связаны со всем миром через Интернет. Эти ребята живут в стране, так же экономически связанной со своими соседями, как американские штаты друг с другом. Они знают, что Германия проиграла в войне, знают, что виноват в этом Гитлер, а не какая-то клика предателей. Сегодня образованная немецкая молодежь понимает, что предоставление Гитлеру абсолютной власти над Германией привело к уничтожению почти пятидесяти миллионов человек, в том числе десяти миллионов немцев.

Они до сих пор спрашивают себя, не попадутся ли они на удочку еще какого-нибудь фюрера?

Я вдруг задумался над вопросом, которого они не задали мне, но который высказала вслух моя жена Барбара после нашего первого приезда в Гарделеген. Барбаре было очень неловко сидеть в церковном общественном центре на глазах у сотни с лишним немцев, среди которых были нацисты и многие были детьми нацистов. Но в тот же день она встретилась и с тем, кто рисковал всем, помогая моим родителям. «Интересно, вступились бы за меня мои друзья здесь, в Соединенных Штатах, если бы для этого им пришлось рискнуть средствами к существованию, судьбой своих детей, а может, и чем-то большим?» – спросила Барбара. Это вопрос о самой сути диктатуры, когда государственная власть карает порядочных граждан. Если бы пришел новый фюрер, у кого бы хватило мужества сопротивляться?

Я слышал, как американцы говорят: «Если бы я был в нацистской Германии, я бы постоял за друзей, я бы не позволил издеваться над ними!»

Правда?

Ты защитил бы своих друзей в обществе, где власть контролировала суды и прессу, где только нацисты могли издавать газеты и где людей сажали в тюрьмы и даже казнили за то, что они слушали иностранные радиопередачи? Где ты рисковал возможностью зарабатывать на жизнь и безопасностью, если не проявлял ненависти и не унижал тех, кого объявили врагами государства? Где власть могла бросить тебя в тюрьму или в огненную печь за то, что ты не антисемит и ксенофоб, или просто за вопрос, куда делись твои соседи?

Куда бы ты обратился за поддержкой? К политической партии? Но их не было, кроме НСДАП. В суд? Там остались только нацистские судьи и юристы. В церковь? Церковь молчала. Защитники угнетенных или просто сомневающиеся сами были не в лучшем положении: голые люди перед лицом вооруженных латников.

Я не хочу сказать, что нравственное мужество было невозможно. При нацистах сравнительно небольшое число людей шло на реальный риск, потихоньку пытаясь всего лишь остаться порядочными, как говорил Манфред Роммель. Больше десяти тысяч немцев рисковали своим имуществом, судьбой детей и самой своей жизнью, чтобы помочь жертвам Гитлера. В обширных материалах Нюрнбергского процесса о преступлениях нацизма содержатся рассказы об их героизме.

А что же миллионы немцев посередине между двумя полюсами: злобными нацистскими вождями и редкими поборниками нравственного добра? Зло нельзя защищать, но надо понимать, что зло может быть навязано народу, у которого не осталось возможностей сопротивляться. Там, где правит деспотия, порядочность умирает. Подавляющее большинство немцев пошло за Гитлером после того, как он добился неограниченной власти, дал работу безработным и обещал стать спасителем Германии. Германия казалась неуязвимой, и люди превозносили его. Они пошли за Гитлером, веря, что идут к победе, хотя на самом деле их любимый фюрер вел страну к неизбежной, невообразимой гибели, – и когда они поняли, каков он, было уже слишком поздно, и у них не было сил устранить его.

В Гарделегене, как и везде в Германии, многие до появления Гитлера носили синие рабочие рубашки. Когда он пришел к власти, некоторые надели черные и коричневые рубашки СД и СС, а потом серые мундиры вермахта, чтобы стать гордыми солдатами. После войны восточные немцы надели красные рубашки, когда пришли Советы, и, наконец, белые рубашки и галстуки, как их западногерманские собратья, когда объединение страны принесло им благополучие и покой. Изменились ли они внутри? Какую рубашку они наденут? Есть ли отличие между ними и молчаливым, часто послушным большинством остального мира?

После моего последнего визита в Гарделеген и разговора с этими смышлеными и любознательными подростками я задал себе вопрос, которого не задали мне они. Если бы Гитлер не был антисемитом или если бы я не был евреем, как бы я повел себя в нацистском Гарделегене? Подростком я жалел, что не могу вступить в гитлерюгенд. Мои бывшие друзья шагали под марши и пели бодрые нацистские песни, ходили в походы – они ковали тело и развивали ум ради славы Германии. Соблазнило бы меня вступление в гитлерюгенд? Поверил бы я Гитлеру, когда он заявил, что Польша напала на Германию, что Франция и Англия объявили войну Германии и что он вторгся в Советский Союз только ради того, чтобы тот не успел напасть на Германию? Сумел бы я понять, что песня, собиравшая немцев под флагом, «Германия превыше всего», на самом деле означала «Долой всех остальных»?

Я мог бы ошибиться. Очень легко утверждать, что ты отказался бы надкусывать отравленное яблоко. Если бы я был арийским мальчиком в Гарделегене, возможно, я бы пошел за Гитлером и наверняка лежал бы мертвым в русских степях. Или если бы я пережил войну, будучи взрослым арийцем, я бы всю жизнь раскаивался, что был одним из пособников Гитлера.

Ирония моей судьбы в том, что Гитлер избавил меня от этих искушений и этой участи. Главным образом благодаря предприимчивости матери я не стал жертвой гитлеровской расправы с немецкими евреями. Наоборот, с отъездом из Германии в 1938 году Гитлер и его нацисты открыли передо мной море возможностей и приключений, в котором я не растерялся и добился успеха. Во мне воспитали те общечеловеческие ценности, которые я сохранил на всю жизнь.

Теперь, на покое, я получил совершенно неожиданный шанс поделиться тем, что я понял о тирании, ненависти и предрассудках, о благах свободы и демократии под защитой мудро написанной конституции и о человеческом братстве. Сейчас у меня есть друзья во всем мире, даже в Гарделегене, моя жизнь сложилась удивительно удачно по сравнению с тем, что было бы, если бы Гитлер никогда не существовал.

На официальном интернет-сайте Гарделегена мы с братом Хэлом в числе двух из пяти его почетных граждан за последние два века. Но кое-кого там проглядели. Благодаря Гизеле Бунге гарделегенцы смогли узнать о своем прошлом и построить лучшее будущее. Я считаю ее самым почетным гражданином города.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.