Глава 1 Помни войну? Или готовься к войне!?

Глава 1

Помни войну? Или готовься к войне!?

У Цусимы загадочно-обратная значимость, не произойди она, случись снисходительно, или благополучно для русской стороны, история 20 века не приняла бы такого драматически надрывного характера, не обратила бы 20 век в Эпоху Чудовищ, в тавромахию, вывернувшую наизнанку смысл, содержание, формы человеческого бытия, и завернувшая человечество к итогу то ли в род подогреваемой рисовой котлетки к диетическому столу, толи в приспавшего змея перед новой преисподней. Скажем так – Цусима, Освенцим, Сталинград обожгли и прокалили человечество до полной тщеты всех упований, Гагарин освятил улыбкой, 91 год обратил в прах. Не обманывайтесь, не ужасайтесь, не надейтесь, – есть деформации, неудержимо проникающие через все границы, есть вакханалии победы, обращающие и побежденных и победителей в сброд; есть нечто, соединяющее их в один раскипающийся котел, чумной барак, тонущий корабль, пришедшие в неистовство материковые плиты: обращение «самой читающей нации мира» в жвачное мятущееся стадо разворачивает над миром кнут нового Чингисхана, и откуда только раздастся его свист… Всеобщее начало не гремит, не демонизируется, от него и шуму-то не слышно – шорох, шажки, дрогнувшее дерево, и даже когда это разбежалось, несется бурно, страшно по своим последствиям – это только гул, в купе поезда перекрываемый звоном ложечки в стакане, в чудовищный удар-гром он разнесется уже вламываясь вам в череп, и даже не переменив выражение на лице.

Цусима ударила страшно, ошеломительно, вызвала неправдоподобные напряжения и выбила стрелки-указатели во всех приборах, и как-то странно повисла-зашкалилась в напрокинувшейся химеричности – русское общество ее не осознало, потому что перестало различать ощущения, не поняло, потому что никогда не пытается понять.

Цусима подводила итог – не только царизму, не одним реформам 1861 года – всему русскому обществу в рамках его стереотипов и ориентаций, в рамках идолов рода. Она стала на пограничье периода, от того, отвергаемого, палочно-неблагородного, негуманного, что распростерлось в 1853–1855 гг., не без славы, не без смысла, не без итога, от чего заслонялись «Трех-Пирровой победой» 1877–1878 гг., а теперь сорваны ветошки и гнилые подвязки и этого – страна мелкая, скудная, желтая, косоглазая, примитивно-выскочившая из глубин самого классического средневековья, изжитого Европой уже в 14 веке, восстановлением абсолютизма(!), сокрушает Голиафа, пусть ни шатко, ни валко, но все же объевропеенного, все же «с обществом», все же без мордобоя «чистой публики» – а ведь там, ахти! чуть не зарубили богоспасаемого наследника престола Николая Александровича, кабы не палаш принца Георга Греческого (прямо по песне… видит грека – в реке рак!)…

…Ведь всем этим господам не въяве ли нанесено оскорбление действием, что итоги развития «по их» методе, пусть не прямо, пусть без допуска к рулю, – через наушничество, через образованщину, через пискотню газетно-банкетных пожеланий – разом и бесповоротно опрокинула желтая макака, запрыгнувшая на броненосцы и к скорострельным пушкам; натыкала мордой в грязь проявлением какой-то иной неучитываемой силы, силы непонятной, нерасчетистой, не бухгалтерской, не буржуазной.

Если бы эти писаки и писаришки имели честность, не честь, виниться, они должны были бы признать, что преуспевая в том-то и том-то, в росте длины железных дорог, или конкурентоспособности ситца и керосина на персидском рынке, Россия не возвысилась к 20 веку, а как-то откатилась, от полу-побед над турками до разгромов от японцев, и какой там «Гром победы раздавайся!..», не покровительствовать – забегать впору под полу любого союза, прилипаться к любому доброхоту, как Бельгия к Франции, как Голландия к Англии, но то странешки – здесь континент… сразу потребуют «урезания».

Поражение 1855 года сокрушило императора Николая I, но для этого понадобилось объединить усилия едва ли не всего мира, и будь он не столько Формалистом, сколько Государем, исповедуй не образ а самое дела-здания, в верках Севастополя он нашел бы опору, а не могилу, освобождение духа, а не крушение миросозерцания. Треснувший фасад Прусско-Голштинской Штекеншнейдеровской выделки обнажил в какой-то неправдоподобной выразительности огромную над-европейскую суть России – и как ее быстро замазали, упрятали, заслонили, ибо кроме России чиновничьей, эполетной, классной должна была от того перемениться и Россия либеральная, делячески-мелкотравчатая, выдающая свои болячки за боль нации, а потуги – за ее стремления.

Русско-турецкая война 1877–1878 гг. надорвала силы императора-либерала Александра II и потрясла наследника-цесаревича Александра Александровича – все усилия, все жертвы, освобождение не только крестьян, но и себя, от привязанностей, пристрастий, все казалось сделанное как надо, оказалось гилью, гора родила мышь; Россия – первоклассная военная держава в 40-е годы и грозная в 50-е, оказалась на задворках, еле-еле сокрушив слабенького неприятеля – кто был в Европе слабее турок в 70-е годы? – уже не предстательница, а просительница, побирушка, и это при 12 тысяч верст сухопутной границы?.. Как-то мерзостно читать восторженные самооправдания генерал-фельдмаршала Д. М. Милютина о новом, бойком, речистом солдатике, плоде его усилий и… трижды разгромленным под Плевной!

Да, там были и проблески иного, рожденные встрепенувшейся гордостью офицера, – да что же это я, воевать разучился?!; пониманием генерала – да если уж турка не бить, зачем мне вообще быть! – но опять не в зачет, опять не в то…

Война в целом стала поражением, и как ее за то умалчивали все курсы истории военного искусства и тактики всех военно-учебных заведений Российской империи; война, последняя перед русско-японской, можно сказать, выдвинувшая на ее подиум весь цвет русского генералитета – А. Куропаткин, С. Макаров, З. Рожественский, А. Скрыдлов. Она вообще была исторгнута из обращения как материал для изучения и постижения, как надо воевать, и сверх того, понимания и самого вопроса, что такое война.

Война утратилась как соревнование воль, умного или бездарного, в достатке или нехватке ресурсов; как явление, запущенное, безусловно закрывающее все другие и ничтожащее все в отношении себя. Русская война связана с предметной областью национальной политики ярче и зримее, в неизмеримо большей перспективе пространства и времени, нежели Европейская, и в этом смысле Карл Клаузевиц поистине идол русских военно-теоретических размышлений, но осознавал ли кто, что превращение политики в политиканство разрушает основы войны, но не отменяет ее, осознавал ли кто, что возникая из мира, война и уходит в мир, присутствует непрерывно, свернувшейся змеей, в умозрениях и текущей политике, в действиях слесаря и государя и обязательна для размышлений человека войны офицера, видящего мир как продолжение войны – другими средствами… и подстерегающего, когда она взовьется, мгновенно и страшно. Утратилось представление о войне как бое, от рукопашной схватки наскочивших подразделений до изнурительного взаимоистребления армий; утратилось представление о слаженном характере боя, о том, что это не демонстрация родами войск своих возможностей – их совместный паровой каток на оси главного, что задает бой, утратилось представление о войне как искусстве, она обращается в род разрастающейся бухгалтерии, где воля и реализующее ее посыл чувство мгновенной ситуации заменяется счетом числа орудий, количеством выстрелов, солдат, даже не подразделений, а корпуса и армии становятся аттестацией нарастающих количеств – не возникающего из их сложения нового качества.

С каким уровнем вышли русские военачальники из сшибки 70-х годов?

– С. О. Макаров – мастер налетов на неприятельские порты минными катерами;

– А. Куропаткин – нет, не будем пересекаться, у нас море…

– З. П. Рожественский – смелый артиллерийский лейтенант на «Весте» (гм! – в русском флоте это всегда считалось не морская, а техническая должность…) и еще более смелый журналист, толи разоблачивший, толи опорочивший ее фантастический бой с турецким броненосцем (и капитана «Весты» Баранова, родственником которого будет сдан в плен…)

Поднялись ли они над этим уровнем? Где и как развивалась их судьба, а также судьбы других адмиралов и офицеров 1-й, 2-й и 3-й эскадр:

– как усердных судоводителей на бесконечных переходах с Балтики на Дальний Восток и обратно, ставших основой аттестации боевого ценза (Фитингоф, Фалькерзам, Старк, Витгефт, Миклухо-Маклай, Небогатов);

– как изобретателей и географов, гидрологов и гуманных начальников (С. Макаров – созвездие всего перечисленного и еще писатель);

– как художники (Игнациус);

– как писатели (В. Семенов);

– как дельные хозяйственники (Бирюлев, Руднев);

– как администраторы (З. Рожественский, аттестуемый сверх того как превосходный артиллерист – Цусима не подтверждает).

О, русский флот был переполнен замечательно талантливыми офицерами – но бился ли в них, поддерживался собственными ли усилиями воли или благоусмотрением начальников, одобрением общества особый талант – к войне? Туманил ли их голову своими видениями ее главное составляющее – бой?

В обширнейшем перечне деяний С. О. Макарова вы найдете едва ли не все: и открытие придонного течения на Боспоре, и создание первого ледокола арктического класса, и – замечательное достижение технической мысли – бронебойный снаряд с «наконечником Макарова»; но взошел ли он в своих воззрениях на уровень не специалиста: по торпедам, снарядам, минным катерам – флотоводца, т. е. возвысился ли над техническим и «корабельно-ограниченным рангом» до командующего, который из механической смеси кораблей делает целое – эскадру? – Нет.

С 1880 года, с удалением Г. Бутакова от практической деятельности[26] русский флот превращается в складочное место кораблей, которые не без успеха могут соревноваться и побеждать в «рыцарских единоборствах», слабы в составе соединений и почти бесплодны как эскадры взаимодействующих согласованно судов по полной неготовности к такой деятельности: не учились экипажи, не воспитывались командиры, не проводилась техническая политика типов и классов судов, не закладывалось в их характеристики. Одинокий корсар – романтик крейсерской во-йны, пенящий океаны и изредка постреливающий жирных «купцов» – вот ее воплощение. Паралич воли охвативший верхи после Крымской войны и усугубленной событиями 1877–1878 гг., распространяясь на военно-морские круги принял форму подмены Морской Войны ее имитациями, боя – судоходством, даже судобегством, действий эскадр и флотов – океанским партизанством, т. е. признанием невозможности соревновать на равных и косвенным капитулянтством.

Можно приводить массу доводов, обоснований, объяснений, можно ссылаться на время, эпоху, разложение формаций – я отвергаю это все! Никто никогда не пытался плохо интегрирующего математика оправдать «застойным периодом Людовика 16», по этой логике адмирал Сюффрен и капитан Лаперуз должны были украсить историю французского флота отнюдь не в эти десятилетия, ставшие выразительно яркими в многовековой его поступи. Гнилые корабли донесли русских моряков под «сухопутным» Алексеем Орловым до Чесмы и Первого Наварина; французские моряки после сдачи адмирала-пораженца Вильнёва сорвали флаг капитуляции и вырвали 12 кораблей из клещей Нельсона и Колингвуда при Трафальгаре; капитан 2 ранга Ферзен, вопреки сдаче адмирала Небогатова, поведет крейсер «Изумруд» на прорыв и вырвется из окружения японских эскадр – это ли не свидетельство противного?

В канун 20-го века флагманы русского флота: адмирал Копытов, автор специального типа крейсерских судов в мировом судостроении, зачастую приписываемых адмиралу Попову, который только технически реализовал идею в железе; адмирал Пилкин; адмирал Рожественский; адмирал Макаров; младший флагман Черноморского флота великий князь Александр Михайлович, отвечая на запрос управляющего Морским ведомством адмирала Авелана – полностью разошлись в оценке военно-морской ситуации, и в типах потребных в связи с ней кораблей. Удивительно в их ответах было то, что флагманы оказались практически беспомощны в военно-морской политике (в оценке – «где война») и 3-е из них даже забыли о Черноморском театре (помнил А. М.); еще больший разнобой обнаружился в оценке необходимых типов судов – тут маститые адмиралы вообще перестали быть флотоводцами и стали в позу влюбленных в свой тип корабля гардемаринов, так что для закрытого бассейна Черного моря адмирал Копытов требовал пару быстроходных океанских крейсер-броненосцев; Макаров увлеченно отстаивал любимый им тип «универсального легкобронного корабля» с 6–8 дюймовой артиллерией, которым заменяются все другие типы; Рожественский и Пилкин склонялись к тяжелым артиллерийским судам – но скученным на Балтике, где не было условий даже для порядочных учебных стрельб, а военно-морские тревоги 80-х годов показали большую минную опасность на театре – только руками разведешь от изумления. Кстати ни один из них не поднял вопроса о создании постоянно базирующегося флота на Дальнем Востоке, и о зародыше такой организации на Севере – Тихий океан рассматривался не как национально-значимый район для державы – как средство угрожать английским коммуникациям. Северными морями пренебрегали даже и в этом смысле, хотя именно отсюда русские крейсера дамокловым мечом могли нависнуть над Атлантикой… Пренебрегали в условиях, когда здесь единственно Россия касалась того, что имело смысл – океанских путей.

Вот на руках у меня пухлый том «Рассуждения по вопросам морской тактики» С. О. Макарова издания 1904 года, уже по-смертно-мемориальное, и вышедшее через три десятка лет после «Оснований морской тактики паровых броненосных судов» Г. Бутакова.

Прочиталось хорошо – но что вспоминается по минованию четырех лет? Флагман Балтийского флота и Главный Инспектор морской артиллерии не может решить вопрос, какого курса должны придерживаться корабли в бою, параллельного или встречного, хотя и признает опасность и эффективность продольных выстрелов и рекомендует к тому цельно-кованые снаряды… без взрывчатки; и это после состоявшегося и широко описанного японо-китайского морского сражения у Ялу, показавшего полную абсурдность подобных боеприпасов. Замечательный специалист по устройству пушек и снарядов, как-то совершенно не берет в толк, что они абсолютно взаимосвязаны, и уже при дистанции свыше 3, 6 км (20 кабельтовых) переход к навесной стрельбе резко увеличивает продольное рассеивание снарядов относительно поперечного, т. е. делает курсовое движение на огонь неприятеля тактически опасным, вынуждая поворачивать скулой или переходить на параллельный курс. В какой-то момент начинаешь понимать, что автор вообще пренебрегает навесной стрельбой, при которой снаряды поражают корабль сверху, под углом, приблизительно в два раза более крутым нежели тот, с которым они вылетели из ствола, с одной стороны встречая на своем пути к погребам и машинам только слабозащищенные палубы, с другой компенсируя потерю скорости на восходящей траектории ускорением на нисходящей, столь важное для его бронебойных снарядов, безусловно, эффективнейшего средства морской войны начала века, но очень зависимого именно от подлетной скорости у цели и, следовательно, требующих особого внимания к мерам ее обеспечения.

Между тем, рассматривая эту задачу не как инженер, как тактик-флотоводец, адмирал Бутаков установил теоретическую перспективность навесной стрельбы, принципиально неотразимой защитными средствами корабля из-за огромной, в отличие от борта, потребной площади бронирования палуб и выявил любопытные закономерности такой стрельбы, противоречащие традиционной практике морской артиллерии:

– при такой стрельбе относительно малые скорости снаряда, идущего по крутой траектории вверх резко уменьшают рассеивание, и скорость снаряда при подлете относительно меньше отличается от выходной благодаря разгонному участку и сопоставима подлетной скорости настильной стрельбы из длинноствольных орудий мощными метательными зарядами;

– медленные снаряды большего калибра и веса становятся эффективнее быстрых меньшего калибра.

Этот вывод тактика был закреплен технически – на броненосце «Петр Великий» была установлена двухорудийная 9-дюймовая мортирная батарея, 133-килограммовые снаряды которой пробивали палубную броню любого броненосца той поры.

В своем решении Г. Бутаков опирался как на углубленные размышления о будущем морском бое, так и на громадный опыт командира пароходо-фрегата «Владимир», многократно вступавшего в бой с морским и наземным неприятелем, опыт старшего офицера Большой Регулярной Морской войны, как и адмирал Попов, столь успешно на него опиравшийся в своей кораблестроительной практике, в отчуждении от тарано-мании и в признании артиллерии главным средством морского боя; что мог этому сопоставить С. О. Макаров – опыт командира корабляматки минных катеров, средства войны экстравагантного и на безрыбье.

«Основания» написаны для начальников эскадр, это руководство по их сколачиванию, налаживанию взаимодействия, тактике, это руководство по подготовке боя и бою, имеющее далеко продвинутое значение, даже при тех ограничениях и своеобразии разрабатываемой ситуации, которая сложилась вследствие временного преобладания защитных свойств брони над снарядом; в ней присутствуют удивительные жемчужины, например, открытие боевой локсодромии – линии наиболее выгодного движения эскадры, обеспечивающей огонь наибольшим числом орудий при наиболее остром угле встречи собственной броней снарядов неприятеля; неудивительно, что «Основания» были приняты в образующемся броненосном аргентинском флоте в качестве основного руководства при обучении старших офицеров и флагманов эскадр, и во время визита аргентинского отряда кораблей в Кронштадт на банкете в Морском собрании аргентинский флагман провозгласил тост за «Великого адмирала Бутакова – учителя аргентинского флота!». Удивительно, что в русском флоте о них просто забыли, и когда в 80-е годы началось восстановление Большого Флота русские офицеры приводили в оторопь своих английских и французских коллег, выпытывая у них тайну локсодромии, те полагали в этом какой-то подвох, в западных флотах ее часто называли «линией Бутакова».

В отличие от «Оснований» «Рассуждения» Макарова описание боевых свойств корабля и только корабля; вот например, целый раздел об обеспечении 30-минутной готовности к выходу в море, против обычной многочасовой расшуровки котлов, знаете, очень интересно – но это уровень капитала I–II ранга и не сверх того, эта книга стала бы замечательным событием в жизни молодого Макарова, тех лет, когда он целой серией статей закладывал основы (под руководством адмирала Попова, совместно с инженером Гуляевым) теории непотопляемости корабля – но пишет-то адмирал, флагман флота, пишет так, что очевидно, он не вышел из круга капитанских привязанностей; даже развиваемое тактическое положение о маневре охвата оконечностей кильватерной колонны неприятеля (американцы называют его «палочка над Т») вырастает из ограниченной посылки – обеспечить преимущество продольных выстрелов через весь корпус судна, а не централизованного эскадренного огня. Сам тактический прием возникает как следствие возросших возможностей артиллерии, преодолевшей броню, но он не развит и не ведет за собой далее ни технику, ни общие принципы тактики, что заметно бросается в глаза в разделе о тактических построениях, они не проясняются в содержательном смысле боя.

В целом это шаг назад, и по уровню, с адмиральского на капитанский, и по глубине умозрений – от подготовки флотов к подготовке кораблей, и по какой-то странной отдаленности от боя как органического целого. Эта книга в объеме 500 страниц утверждает макаровское кредо «Помни войну!» – между тем римляне утверждали «Готовься к войне!».

А как это сказывается на той же тактике, которая, вопреки утверждению Энгельса, оформляется не только промыслом инженера, но и запросами предметной области, в противном случае обесценивается или являет обескураживающий результат. Можно привести положительный пример – германская 42-сантиметровая мортира и бетонобойный снаряд, появившиеся как ответ на тактический запрос создать средство преодоления французских и бельгийских крепостных обводов в канун Первой мировой войны; можно привести отрицательный пример – русский флот в преддверии русско-японской войны как порождение хаоса тактических воззрений его деятелей.

Вот любопытная ситуация, где неразвернутость тактических представлений прямо сказывалась на технической политике и самих принимаемых, уже технологических решениях. Русское военно-морское руководство, а и шире, морское офицерское собрание, так и не смогло определиться, какого рода расположения средней артиллерии, башенного или казематного, оно склонно придерживаться, исходя не из боя, а «держа нос по ветру» двух ведущих военно-морских держав конца века, Англии и Франции и определенно – и опрометчиво! – пренебрегая другими складывающимися военно-морскими школами, итальянской, северо-американской, австрийской, германской давших, первые три – поучительные образцы согласования тактики и кораблестроительных решений, а последняя – единство подходов военно-морской политики, обращавшей средние корабли в грозные эскадры; в совокупности же в поисках «мателотов» утратило представление, что же нужно собственно российскому флоту, плавающему в узостях Балтики, ограниченности Черного моря, в туманно-штормовых дальневосточных водах, а не как например американский – в бирюзовых просторах центральной части Атлантики и Тихого океана, почему свои корабли северные янки – и уважение им за знание того, что ИМ нужно – закладывали с расчетом на бой в условиях отличной видимости и предельной дистанции огня, где большая часть средней и вся мелкая артиллерия будет малоэффективна или бесполезна, а в условиях преимущественного использования громадных снарядов главного калибра вспомогательные средства жизнеобеспечения, как-то легкое бронирование оконечностей и т. д. обратятся в потерю ценного носимого веса, и потому пренебрегавших этим поветрием европейских флотов, увлеченных идеей расстрела небронированных надстроек скорострельной артиллерией на средних дистанциях, что возможно в узостях европейских вод или где-нибудь в Бискайской или Ла-Маншской дымке, но только до тех пор, пока громадные главные калибры не научатся разговаривать быстро, а они оказались способными учениками…

Вот одногодки по спуску, американский броненосец «Мэн» и построенный по русскому заказу на тулонских верфях «Цесаревич»; на «Мэне» боевая мощь сведена в сущности к 4 – 305 мм и 16 – 152 мм орудиям, остальные 20–57 мм орудий занимают ничтожное место как по роли в бою, так и, что особенно важно, по доле в весе корабля; как наследие остаются еще 2 надводных, не прорезающих и не ослабляющих корпус легко снимаемых торпедных аппарата; громадные площади оконечностей носа и кормы небронированы, что при ближайшем бое сулит мгновенное обращение их в решето самыми ничтожными снарядами, зато мощный главный пояс 280 мм брони дополнен бронированной палубой в 102 – 67 мм, которая примет на себя подавляющее большинство снарядов в дальнем бою, падающих настильно сверху, и мощности которой достаточно отразить 1 попадание бронебойного или 2-х фугасных снарядов на каждую плиту.

На «Цесаревиче» же:

– 4 – 305 мм;

– 12 – 152 мм;

– 20–75 мм;

– 20–47 мм;

– 8 – 37 мм;

– 2 – 64 мм (десантных);

– 4 подводных неснимаемых т.а.;

– 2 надводных т.а.;

– 50 мин.

Вам не кажется, что этот корабль построен не по принципу «боя», а по принципу «складского места», и исключая 2-е верхние строки остальное будет не работать, а висеть грузом в бою на плечах корабля и его ой как увеличившегося из-за того экипажа (на «Мэне» – 561 чел., на «Цесаревиче» – 778 (!)); при этом, имея главный пояс в 250 мм и прикрытый сверху 64 – 38-мм броней обреченной перед бронебойным снарядом и обеспечивающий защиту только от разрыва 1 фугасного снаряда на 51-мм плите (к счастью, которыми единственно и оснащен японский флот – в отличие от английского…) – «Цесаревич» имеет вес 13200 т против 12600 у «Мэна», и как следствие дальность хода «Мэна» 5400 миль против 3700 у «Цесаревича». М-да! А ведь «Цесаревич» еще лучший, его систершип «Суворов» и прочие идут в ухудшение, и уменьшением толщины брони, и ростом численности команд, и сокращением дальности плавания.

Вот что похвально, рассматривая – и навязывая противнику – определенную форму боя, американские флотоводители под нее подгоняют и весь комплекс боевых средств, так 152-мм пушки американских кораблей имеют уникальную длину ствола в 50 калибров, вместо европейских 45, с тем чтобы обеспечить возможно большие дальности стрельбы, на флоте внедряется 178-мм средний калибр, лучший в качестве «средне-вспомогательного» на больших дистанциях к главному, в то же время нисколько не заслоняя его; всемирно ославленные как «прагматики» и «утилитаристы» они поставили свои интуиции выше предметной эмпирии сражения у Сантьяго-да-Куба, когда НИ ОДИН 330-мм снаряд не попал в цель – испанские корабли, и не поколебались в своем доверии к «большим пушкам», т. е. налицо не шатание между боевых впечатлений, а осознанное тактическое представление, отливаемое в машины и сталь корабельных конструкций. Как следствие, американцы твердо придерживаются казематного способа установки средних орудий, ограничивая и подчиняя возможности их использования конфигурацией корпуса (угол обстрела не более 120°, возможность сосредоточить на курсовых залпах 2–4 орудия казематов), т. е. еще более подчеркивая «зависимый», «средний», «не главный» характер 152 мм пушек, и одновременно включая их конструкцию в «общую работу» на «главное», соединяя средства защиты орудий с общей защитой и несущими технологические нагрузки конструкциями корпуса, увеличивая совокупную живучесть корабля, т. к. та же батарейная палуба своей броней защищает не только пушки, но и всю центральную часть судна, ее сталью участвует в обеспечении его продольных связей; в свою очередь корпус, охватывая орудия своими конструкциями, палубами, переборками, увеличивает их индивидуальную защищенность, предъявляет ресурсы для усиления общего броневого внешнего контура, с неизбежными в нем орудийными портами, в общем более развитого, чем на башенных броненосцах – поэтому «Мэн» встретит снаряд 15,5 футовым (475 см) бортовым поясом брони толщиной 280–152 мм, А «Цесаревич» – 11,5 футовым (350 см) в 250–152 мм, но сплошным, в отличие от «янки», при стрельбе на дальних дистанциях попадания в оконечности только следствия ошибок или поперечного рассеивания снарядов и американцы весьма решительно от их бронирования уклонились – так что в условиях состоявшегося Цусимского сражения при 35–40 кабельтовых дистанциях превосходство броненосца США будет обесценено тактическими характеристиками боя, к которым он не приспособлен.

Но любопытно, что 6 русских броненосцев серии «Цесаревич» и «Улучшенный Цесаревич» построенных в соответствии с французскими тактическими воззрениями о важности полного бронирования пояса ватерлинии, провозглашенного Эмилем Бертеном через 20 лет после адмирала Копытова, и обеспечения наилучших условий применения средней артиллерии как решающих предпосылок успеха в бою, ограниченного дистанцией 45 кабельтовых – эти броненосцы никак не явились следствием изменения, а точнее, какого-либо определения общих тактических воззрений в руководстве русского флота. Главноначальствующей над флотом генерал-адмирал великий князь Алексей Александрович был противником естественного оформления тактических представлений французской стороны в кораблестроительной практике – башенному расположению основной массы орудий, как бы «подравнивающих» все калибры к средним дистанциям и единственному, обеспечивающему 150–180° углы обстрела средней артиллерии и позволяющему сосредоточить на курсовом залпе 6–8—10 орудий кроме главного калибра, создав столь важное на краткие мгновения схождения эскадр в ближнем бою огневое превосходство, когда исход сражения определится в 1/4—1/2 часа, а близость противников сделает невозможным вальсирование эскадр на параллельных курсах под убийственным огнем – когда каждый снаряд идет в корпус, решает то, кто вгонит их больше… правда, к этому надо приложить некоторый труд, сблизиться с неприятелем, когда 152-мм пушка будет прицельно крушить надстройки фугасными снарядами (40–45 каб.), или пробивать основную 127–152 мм броню корпуса бронебойными (20–22 каб.).

Между тем, осознавалась ли во всей полноте связь вручаемой техники с естественным для нее тактическим рисунком русским военно-морским сообществом? Рисунком острым, азартно-привлекательным и очень национально-характерным – в том числе и для русских «Двум смертям не бывать, а одной не миновать!». Пожалуй, нет… В суждениях офицеров о новых броненосцах, отражаемых в «Морском вестнике», где с точностью до фунтов были оценены возможности залпа новых броненосцев по всем направлениям катушки компаса, менее всего говорилось о настоятельном требовании нового боевого средства – решительной атаке, бое с широким маневром в пространстве, а не накручивание спиралей на выдерживающих дистанцию параллелях, дающее определенное преимущество казематным кораблям: лучшая защищенность корпуса и особенно его центральной части, куда пойдет основной поток снарядов; использование половины среднекалиберной артиллерии одного борта, как и башенным броненосцем, т. е. снятие их преимущества в курсовом залпе…

В общем, если не изменить принципиальный тактический рисунок боя, то новая, требующая затрат, усилий и остроумия башенная артиллерия становится вроде бы и не приобретением, скорее даже наоборот, ведь кроме прочего казематные броненосцы, где высокого расположения над водой требуют только массивные установки главного калибра, а средний можно опустить ниже, на батарейную палубу, загнав весь «малокалиберный мусор» на спардек и оконечности, – обеспечивают лучшие условия для создания метацентрического качества (у казематного «Потемкина» метацентрическая высота составляла 155 см, а у башенного «Орла» по проекту 122 см, а фактически он вступил в бой с 88–90 см), именно недостаток этого качества был исходной причиной опасных кренов русских башенных броненосцев на поворотах или при заливании на один борт, увы, еще более усугубленной рядом технических решений и беспощадным перегрузом… так что «Бородино» едва не утонул на испытаниях, когда на повороте один его борт погрузился в воду на 2 м 60 см и край орудийных портов оказался в 10 см от уровня «хладных финских вод».

Нет, простым выбором и декларированием башенной установки задача не решалась и принципиальные сторонники атакующего стиля англичане, неизменно верные башням для главного калибра, оценив трудности сочетания различных боевых свойств корабля при башенном расположении основной массы орудий, предпочли остальную артиллерию прятать в казематы.

Русские, выбрав и башенное и казематное расположение 152-мм орудий на броненосцах типа «Петропавловск», продемонстрировали неполное понимание особенностей этих двух типов установок: даже одинаковые орудия, помещенные в башню и каземат, начинают вести себя как разные, например, по скорострельности башенные на 12–17 % выше; в целом башня и каземат в определенной степени антиподы; башня, являясь принадлежностью палуб, не обуславливает борт; каземат, являясь частью борта, обусловлен и обуславливает и его конфигурацию и высоту. Считая минимально необходимую (и заниженную) высоту орудия над уровнем моря в 3 метра, можно утверждать, что борт казематного броненосца должны быть не ниже 4, 2 метров над ватерлинией, в то время как башенная установка может обеспечить любое возвышение над морем даже при метровой высоте борта, определяемое только высотой подбашенного барбета. Не нарушая и не ослабляя борт амбразурами башенная установка позволяет оформить его в виде сплошного монолитного контура, а при малой высоте, и добиться особо мощного бронирования, при этом отчасти невысокий борт уже и навязан конструктору – металл башен не участвует в технологических нагрузках корпуса, поэтому соответствующее усиление конструкций идет за счет металла борта. Таким образом, башня и каземат задают 2 системотипа: низкий толстобронный борт – высокая башня; высокий среднебронный борт – встроенный каземат.

Читатель, знакомый с военно-морской историей, сразу воскликнет:

– «Монитор» и «Мерримак»!

Совершенно верно. Именно в форме чистых системных прототипов вступили в свет первенцы боевого броневого судостроения, башенный низкобортный броненосец северян «Монитор» и казематный высокобортный броненосный фрегат южан «Мерримак», все остальное – пересечение или продолжение этих линий, все более затеняемых последующими поколениями вступающих в строй кораблей и увы, особенно в головах их создателей, все чаще производящих из корабельной стали системные конфликты.

Приступая к проектированию своего знаменитого «Крейсера» (переименован в «Петр Великий») адмирал Попов отчетливо сознавал, что он создает развитие «башенника – «Монитора» и четко отслеживал все основные черты прототипа: сплошной борт с полным тяжелым бронированием ватерлинии; мощное вооружение, поднятое над уровнем моря; свободной палубой, обеспечивающей наилучшую работу башен, со сплошным бронированием 76 мм плитами, как единственной, в отсутствии надстроек, преграждающей путь снарядам сверху – к которым добавляет развивающие необходимые качества дополнения: мощный центральный бруствер, помимо защиты машин и погребов обеспечивающий главное, необходимый запас плавучести для дальних морских переходов, и продолжающие его легкие оконечности корпуса поддерживающие ходовые качества и создающие удобство обитания команд в мирное время – не играя боевой роли и отделенные «от всего важного» броней, они невозбранно позволяют дырявить себя иллюминаторами и вентиляционными колодцами; смещением основных весовых элементов корабля, машин, башен к центру создает наилучшую всхожесть облегченным носом и кормой на волну, преодолевая врожденный недостаток толстобронных низкобортных кораблей – зарывание оконечностей на волне; только башни основного калибра серьезно влияют на метацентрическую высоту, ходовой мостик и рубка представляют собой лишь некоторое окаймление трубы… В этом корабле ничего нельзя было добавить или убавить, он стал классическим как бриллиантовая огранка – подлинный «башенный мореходный броненосец», сразу же обезличенный своим официальным наименованием «эскадренный броненосец 1-го ранга».

«Петр Великий» – развитие чисто башенного прототипа – интересно, что глубокое понимание различий этих двух линий позволяет соединять их в конструкции одного корабля, если они входят в него системными агрегатами, а не отломанными признаками. Итальянские судостроители школы знаменитого Бенедетто Брина оценив соответствие башни и каземата с корпусом, бортом, палубой и морской стихией начинают проектировать свои броненосцы как соединение секций этих двух системных типов, помещая «низкий толстобронный борт – высокая башня главного калибра на свободной палубе» в центр, а «высокий борт – встроенные казематы средней артиллерии» на оконечности корабля со вспомогательными легкими надстройками на них, роль которых сведена к мирно-длительному обитанию экипажа, заранее согласив, что в первом бою они будут снесены и на всю войну – как известно, в мирное время ценят бельэтажи, в военное подвалы.

Кстати, эти корабли опять выражали цельную картину особой, трусоватой тактики, когда бой сводился к 2–4 залпам с предельной листанции 431 мм орудий чудовищными 900-килограммовыми снарядами и что там оттого станет… Не восхищает, но вполне логично – итальянский заяц нашел свой способ терзать британского льва.

Когда через много лет англичане раздобыли одно изделие Брина и обстреляли его на полигоне, они с немалым смущением обнаружили, что если бы в 80—90-е годы произошел конфликт на Средиземном море, итальянские броненосцы стали для них проблемой, на больших дистанциях они представляли малоразмерную цель, при кратковременном случайном сближении их исключительно мощный корпус обеспечивал эффективную защиту на все время выполнения отходного маневра. Особенно англичан поразило, что даже верхний 152 мм броневой пояс с 75 мм скосом за ним отражал самые тяжелые снаряды: короткие 12-дюймовые отворачивало вверх, длинные 9,5-дюймовые переламывало и взрывало; главный же броневой пояс в 400 мм в низкобортной части у машин и башен со 100 мм шельфом за ним был вообще неуязвим, даже для новейших 15-дюймовых снарядов.

102 мм палуба итальянского броненосца защищала против всех фугасных снарядов, а также бронебойных, падающих под углом менее 30°, которые рикошетировали и уходили за борт (т. е. на всех дистанциях тогдашней стрельбы – угол возвышения орудий не более 12°, т. е. падение снаряда не выше 25°).

Англичанам пришлось признать обоснованность и другого технического пристрастия итальянцев, под которым они долго потешались, многолетнее расположение орудий главного калибра «обратно к оконечностям». При бое на дальних дистанциях с малой вероятностью попадания одиночным снарядом бессмысленно вести по-орудийный или редкий огонь, а наличие времени и пространства позволяет развернуться бортом и произвести полноценный залп, со своей стороны «вписав» корпус в промежутки продольного рассеивания снарядов противника; на ближних же дистанциях при курсовом сближении мощь скорострельных средних орудий становится сопоставимой с главным калибром, и они, удобно расположенные в надстройках оконечностей и дополненные мощными защитными свойствами корпуса, эффективно компенсируют неучастие главного калибра в каких-то фазах боя… В целом форма корпуса корабля в наилучшей степени соответствовала ориентации на дальний бой, обеспечивая другую его составляющую, скорость, благодаря которой единственно и навязывается противнику выгодная дистанция – концентрация веса к центру корабля и высоко поднятые полубак и полуют наилучшим способом обеспечивали мореходность и поворотливость корабля, более высокую, чем у броненосцев других стран… Вы не заметили, что сложением – не смешением! – элементов двух систем начинает оформляться новое системное целое? – И уже возвращающееся новым техническим качеством: итальянские корабли оказались идеальны в отношении ходовых характеристик и броненосец «Италия» 1880 года постройки при водоизмещении 14 000 тонн и машине 12 000 л. с. развивал скорость в 18 узлов; достигнутую во французском флоте только в 1897 году на броненосце «Шарль Мартель», имевшем на 11 700 т водоизмещения машину мощностью 14 900 л. с.; и перекрытую лишь на русско-французском «Цесаревиче» в 1903 году, разгоняемым машиной 16 300 л. с. на 12 960 т водоизмещения: неплохой задел – 23 года!?

Критики часто нападают на «Италию» – кстати, единственную в своем «дальнобойном пуризме», – за ориентацию исключительно на дальние дистанции боя, ценой всех других, в частности с отказом от внешнего бортового пояса брони – отчасти согласен! Но прежде чем навязать своенравной красавице поединок на средних дистанциях, где она становилась уязвимой, ее ещё надо «подловить», потому что «загнать» или «заставить» ее с 18-узловой скоростью, имея предельно в 1880–1890 гг. не более 15 узлов просто невозможно; и выскочив из опасной зоны она начнет реализовывать превосходство своей конструкции: полностью бронированная 89 мм плитами верхняя палуба отрикошетирует навесные снаряды в сторону, а если случайный гостинец все-таки войдет в почти неразличимый на дальней дистанции от поверхности моря борт, его отвернет вверх 114 мм броневой скос; ее же 900-килограммовые снаряды ничто не остановит. Да, рискованно полагаться только на дальний бой – но имея 3–4 узла превосходства в скорости на лучшем море, и не менее 5 на волнении это в рамках допустимого, пока стаи крейсеров не переползут через 18 узловую скорость, что случится не ранее 1890 года…

Повторяю, вне тактического рисунка боя это техническое решение просто немыслимо, а невероятные технические характеристики невозможны и недостижимы, что подтверждается 20-летним отставанием других флотов по скорости и весу залпа от итальянского; и это при том, что итальянцы «собирают», а не «созидают» свои корабли из элементов других национальных военно-морских организаций, используя общеизвестное: французскую броню, английские пушки и машины – и итальянское чудо! Технический прорыв осуществлялся через тактическое умозрение, более того, обрел в нем 2-е дыхание: английский флот в рамках присущих ему тактических воззрений не мог реализовать технические возможности заводов Армстронга и ограничился использованием 406 мм орудий – итальянский оказался единственно способным к востребованию 431–454 мм чудовищ, т. е. обратившим инженерную возможность в боевой посыл, а не наоборот: вспомните коллизию 1940 года – плохие немецкие танки, тактически реализованные, громят превосходящие их французские и английские, явленные только в техническом качестве. Офицер бьет инженера.

В данном случае возникает – вопреки Энгельсу – ситуация взаимоотношения художника и кисти: да, кисть и краски должны быть хорошими и даже по возможности отличными, но бой, если тот возвышен до военного искусства, творит мастер-художник, и уже им созидаются удивительные жемчужины, подобные удару Даву у Ауэрштедта, опрокинувшему одну армию противника на другую и разом обратившего в небоеспособность 130 тысяч отличного войска против своих 25 тысяч; или атаке при Исандлване, когда вооруженные винтовками стойкие англичане были разгромлены реализовавшими внезапность зулусскими копейщиками.

Говорите, инженерии атомного века перечеркнули войну? Они только продемонстрировали смертность человечества, явив ее возможность не за 70 лет – за 1 час! А война – вот она, неповторимо-новая, ушла с автострад на тропы; и если вы не готовы к ней, они изъязвит и изгложет вас Вьетнамом, Тимором, Афганистаном, Карабахом, Чечней, знаменующих в совокупности одно и тоже: крушение техники и инженерии, не ставших тактикой и военным искусством – офицерским творчеством; и одна дохлая, вздорная, без помыслов, но внезапная, «нарушающая принципы сетевого планирования» атака иракцев под Хатиджей чуть было не сорвала всю обедню американско-саксонских свиней, едва не обратила их клин в стадо; и будь она смелой, залётной, устремлённой – сколь долго пришлось бы отмываться ами-кошонам от позора: но на то Нужен Саладин – Налицо же Саддам!

Вот любопытно, что может помешать парочке «Италий», имеющих разительное превосходство в скорости осуществить маневр на охват головы или хвоста кильватерной колонны хотя бы тех же бульдогов-англичан, в видимости и недостижимости для них при любом численном составе строя; и с предельной дистанции произвести 2–3 залпа, накрыв головной 16–24 выстрелами. Если английский адмирал не хочет соревновать с 4-х кратно превосходящим его по огню неприятелем, он должен будет отвернуть на параллельный тому курс, вынужденно сойдя с генерального и переводя сражение из наступательного в оборонительное, т. е. уже в этом смысле проигрывая итальянцам; и начнет крутиться на месте, прикрывая концевые строя; или развернет строй броненосцев, подставляя теперь уже боковые под рутинный охват; или разделится на группы, взаимно перекрывающие друг друга; или… – в общем, попадет в унизительное положение, когда все его действия задаются парой-тройкой «итальяшек»… М-Мда ведь это какой-то «Цусимский рисунок», при том, что в 1905 году русские технически имели возможность его избежать почти на всех фазах боя простой реализацией 18,2 узловой скорости своих новых броненосцев на 17,5 узловую у японцев – японские броненосные крейсера, с большей скоростью, но имевшие в бортовом залпе 320 кг при такой попытке будут молниеносно опрокинуты русскими броненосцами, имеющими курсовой залп в 640 кг, и бортовой 1280 кг; здесь же налицо заданная неотвратимость – у англичан не более 15 узлов на 18-ть.

Английский военно-морской историк меланхолически утешался тем, что «у итальянцев корабли всегда были лучше экипажей» – но как бы он оправдывался, если в какой-то передряге один из четырех снарядов хорошо наложенного итальянского залпа проломит палубу английского броненосца, не вследствие доблести команды – по математической теории вероятностей? Между прочим, она в целом на стороне итальянцев, которые, в рамках своей тактики, худо-бедно достают противника, а тот их не может – я начинаю подозревать за итальянским зайцем немалую смелость: вот ведь, весь мир плавает пушками к носу, а они к трубе и не боятся (в 19 веке) «итальянских» решений!

Если рассматривать с точки зрения прототипов конструкцию «Цесаревича», созданную Лаганем, не без достоинств, что подтверждает красивый внешний вид броненосца (см. фото), его хорошая устойчивость к бортовой качке, и наконец, судьбы кораблей этой серии, из 6 броненосцев 3 доблестно погибли, 2 много и успешно сражались в двух войнах, только «Орел», как паршивая курица бесславно окончил свои дни в японском флоте – в целом «Цесаревич» представляет собой как бы «победившего башенника», залезшего на «казематный эмбрион»: низкий основной корпус – батарейная палуба 75 мм (!?) орудий – и башни, башни, башни, но не на свободной палубе, а в лесу надстроек – а не прорастает ли это «казематник» через победителя?

Башня задает свободную палубу – сплошной борт, башни есть – прочего нет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.