Глава 8. РОМАН КИМ — НИНДЗЯ С ЛУБЯНКИ

Глава 8. РОМАН КИМ — НИНДЗЯ С ЛУБЯНКИ

...Пикет обойди кругом,

Чей облик он принял, открой,

Стал ли он комаром

Иль на реке мошкарой?

Сором, что всюду лежит,

Крысой, бегущей вон,

Плевком среди уличных плит —

Вот твое дело, шпион!..

Р Киплинг. Марш шпионов.

Биографии большинства советских японоведов 20-х годов прошлого века полны загадок, драматических поворотов и трагических развязок. Но даже на их фоне жизненный путь Романа Николаевича Кима ошеломляет своей необычностью и авантюрной, совершенно «фан-фан-тюльпановской» яркостью. Едва начав изучать судьбу этого человека, я почти сразу получил три относительно полных жизнеописания своего героя, а грани его таланта — от исследований ниндзюцу до борьбы за «мир во всем мире»—так засверкали в необычных ракурсах реальности, что приходится только удивляться, как они могли соединяться в одном человеке. Это был настоящий ниндзя — человек из тени, шпион и ловец шпионов, сумевший спасти себе жизнь с помощью столь необычной стратагемы, что сам великий Сунь-Цзы, если бы мог узнать о его хитростях, долго в восхищении цокал бы языком и щурил бы мудрые глаза. В этой главе можно было свести воедино все, что автор узнал о Романе Киме, но я не смог отказать себе в удовольствии восстановить для читателя весь ход расследования...

Биография № 1: японовед, писатель, переводчик

Согласно официальной версии, будущий «русский советский писатель, автор популярных шпионских романов»[216]Роман Николаевич Ким родился во Владивостоке в 1899 году. В те времена на Дальнем Востоке довольно много корейцев переселялись в пределы Российской империи, крестились и принимали русские имена и фамилии. В энциклопедиях отмечено, что свое детство — с 1907 по 1917 год — Роман Ким провел в японской столице, где учился в некоем колледже. В 1923 году он окончил восточный факультет Государственного Дальневосточного университета (бывшего Восточного института и будущего ДВГУ). Судя по его дальнейшей карьере, специализировался Ким на изучении японского языка. Непонятно, правда, зачем ему надо было учиться в русском университете, если, проведя все детство и юность в Японии, окончив колледж в Токио, он наверняка в достаточной степени освоил японский? Ведь дети учатся быстро... Ответ на этот вопрос прост, если предположить, что молодой кореец из Токио очень хотел вернуться в Россию и планировал строить свою карьеру тут. Если так, то ему нужен был диплом о высшем образовании, чтобы начать новую жизнь как специалисту-востоковеду. Пусть даже пришлось потратить на это четыре года. Но давайте вспомним, какие это были годы. Ким окончил институт в 1923 году, значит, поступил в 1919-м — в самый разгар Гражданской войны. В городе то и дело менялась власть, но ее политический цвет был главным образом разными оттенками белого — Колчак, мятежные, в прошлом пленные, белочехи, японский десант, американский десант, буржуазное правительство Меркулова, наконец, в 1922 году—красные. А до этого — партизанская война в Приморье, большевистское подполье и большевистские мятежи в городе, аресты, проводимые контрразведками Колчака, Семенова, Меркулова, японцами.

По окончании института Ким был рекомендован профессороми Н.В. Кюнером и Е.Г. Спальвиным на должность научного сотрудника кафедры экономики стран Восточной Азии «с поручением вести занятия по японскому языку». Такая рекомендация дорогого стоит, но уже летом того же года перспективный японовед был приглашен в Москву, где стал доцентом Московского института востоковедения. Именно там, в столице, Роман Ким начал активно заниматься научной работой и литературным переводом с японского. В 1923 году выходит его статья «Японский фашизм: (Письмо из Японии)», а в 1924-м — рецензия на книгу Сергея Елисеева «Lapeinture contemporaine au Japon». Следом появляется публикация «О китайском студенчестве» и первые переводы рассказов Акутагава Рюносукэ. Начинается жизнь нормального советского востоковеда, специализирующегося в основном, близких к современности (возможно—по необходимости советской действительности) темах. В 1925 и 1926 годах у Кима последовательно выходят статьи «О современной китайской интеллигенции», «О современной японской литературе», рецензия на книгу профессора Тадзаки «Экономическая мысль и экономический строй древнего Китая», перевод очередного, едва ли не самого знаменитого рассказа Акутагава — «В бамбуковой чаще» («В чаще»), ставшего десятилетия спустя основой для куросавовского шедевра «Расёмон». В 1927 году происходит особенно важное событие: выходит книга знаменитого в те годы советского писателя Бориса Пильняка «Корни японского солнца». Я и сегодня настоятельно рекомендую внимательно прочесть ее каждому уважающему себя японоведу или энтузиасту, изучающему эту страну. «Корни. ..» читаются легко, на одном дыхании, и, хотя автор отнюдь не востоковед, а лишь талантливый литератор, именно из этих «Корней ...» выросла потом милионнотиражная «Ветка сакуры» Всеволода Овчинникова. Кроме того, Пильняк повел себя весьма мудро, обратившись для лучшего понимания Японии к специалистам. Одним из них стал молодой ученый Роман Ким. Им были написаны своеобразные примечания (глоссы) к книге Пильняка. Некоторую самостоятельность своих гпоссов по отношению к «Корням японского солнца» Ким выразил (а Пильняк согласился с этим), дав им отдельное название: «Ноги к змее». Едва ли не самое примечательное в глоссах—предисловие Кима, выражающее прямо противоположную только что приведенному тезису о самостоятельности идею[217] и заканчивающееся примечательной фразой: «На объективность не претендую, ибо корейцу, так же как и ирландцу, трудно быть непогрешимо объективным, когда речь идет о соседних островитянах-покорителях», и дата: «1 декабря 16 года Корейской Диаспоры».

В 1927 году, когда Корея была японской колонией, а сама Япония — потенциальным противником СССР, такой нажим на свое корейское происхождение со стороны автора глоссов был «классово объясним». Но все же что-то очень личное, далекое от присущего обычным примечаниям сухого справочного стиля сквозит в словах молодого ученого, живущего в Москве в 16-м году по летоисчислению корейской диаспоры, то есть 16 лет спустя после подписания в августе 1910 года японо-корейского договора, согласно которому его родина утратила независимость.

В 1928 году сотрудничество Кима с Пильняком продолжилось. Вышла их большая совместная статья «Японская пролетарская литература», само название которой четко указывало на круг интересов Кима как литератора и японоведа. А дальше наступил период довольно долгого молчания, после которого лишь в 1933 году в одном из литературных журналов появляется его памфлет «Три дома напротив, соседних два», посвященный все той же современной японской литературе. В 1934 году в ленинградском военном журнале, или, как тогда говорили, «журнале оборонной литературы», — «Залп» публикуется большой материал нашего героя: «Военно-шовинистическая пропаганда в японской литературе и задачи советских оборонных писателей». Снова все в духе времени и с учетом требований «текущего момента». ..Ив том же 1934-м появляется перевод на русский язык рассказа Куросима Дэндзи «Головной дозор» в литературном журнале «Знамя». Во время японской интервенции на Дальнем Востоке японский писатель служил в экспедиционном корпусе, вошедшем во Владивосток как раз тогда, когда его будущий переводчик учился там в институте. После выхода этого перевода библиография Романа Кима прерывается на много лет.

Словарь определяет эту временную лакуну привычно просто: «На протяжении многих лет [Ким] — сотрудник НКВД (разведки). Арестован, по некоторым сведениям, 2 апреля 1937 года. 9 июля 1940 осужден Военной коллегией Верховного суда (ВК ВС) СССР по статье 58—1а (в Уголовном кодексе РСФСР 1926 года с учетом обновлений — измена родине, наказание расстрел с конфискацией имущества или 10 лет лишения свобод с конфискацией имущества. —А.К.) УК РСФСР на 20 лет лишения свободы. Работал в переводческо-спецпропагандистской “шарашке” в Куйбышеве. Определением ВК ВС СССР от 10 сентября 1945 года осужден Особым совещанием при НКВД СССР “за злоупотребление служебным положением” на 8 лет 9 месяцев лишения свободы. Освобожден 29 декабря 1945 года. По этому делу реабилитирован в феврале 1959 года».

В этой короткой справке есть странности. Например, Ким был осужден по ст. 58—1а, не предусматривающей наказание в виде лишения свободы на 20 лет, но получил почему-то именно «двадцатку». Он был арестован как сотрудник НКВД, то есть военнослужащий, человек, если и не носящий форму каждый день, то, во всяком случае, сфотографированный в ней на служебное удостоверение. Но втаком случае он не мог быть осужден по ст. 58—1а, которая относилась лишь к гражданским лицам. Для военных был предусмотрен пункт 16, мера наказания в котором существовала одна—расстрел. Спишем это на неразбериху, царившую в те годы в «правовой» системе Советского государства, увлеченно карающего «врагов народа», не обращая внимания на юридические тонкости.

Приговор Р.Н. Киму был вынесен Военной коллегией Верховного суда СССР — высшим судебным органом, рассматривавшего «дела исключительной важности в отношении высшего начальствующего состава армии и флота, от командира корпуса и рыше, а также обвиняемых в измене Родине и контрреволюционной деятельности»[218]. Абсолютное большинство японоведов (а в 1937—1938 годах они были уничтожены почти все) получили свои расстрельные приговоры или тюремные срок из рук ОСО — особых совещаний, действовавших в Москве при следственных изоляторах, областных управлениях НКВД. Ким — одно из немногих исключений, объяснимых, если иметь в виду, что он был высокопоставленным сотрудником НКВД или, как Н.П. Мацокин, знал что-то слишком важное для простого японоведа.

Любопытен и срок ведения следствия: со 2 апреля 1937 по 9 июля 1940 года, то есть два года, три месяца и семь дней. Мне довелось изучить немало следственных дел наших японоведов— мало с кем тянули дольше двух месяцев. Были случаи, когда дело продолжалось более года, но чтобы два с лишним... Это, мягко говоря, странно.

Срок Роман Ким отбывал, скорее всего, во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке и в Лефортово (такое уже встречалось нам в случае с Н.П.Мацокиным, тоже сидевшим на Лубянке, но все-таки расстрелянным по приговору ВК ВС СССР), а затем действительно в «шарашке» в Куйбышеве. Именно в этом городе, нынешней Самаре, с октября 1941 по август 1943 года располагалось эвакуированное из Москвы посольство Японии в СССР. Если служба Кима в НКВД была как-то связана, например, с наблюдением за посольством, то его перемещение в Куйбышев вполне мотивированно, а нам оно слегка приоткрывает завесу тайны над сферой его интересов в НКВД. Точно так же, как и внезапный пересмотр его дела и освобождение в гонце 1945 года, — колонны пленных солдат и офицеров разгромленной Квантунской армии заняли места дислокаций в лагерях от Красногорска до Владивостока, и ведомству понадобились квалифицированные переводчики. Брать их особо было негде. Тех, что были, еще до войны пустили «в распыл», молодое поколение ограничивалось единицами способных японистов, и, чтобы закрыть дыры, органы брали на службу эмигрантскую молодежь из Харбина и других городов Китая, с радостью согласившуюся помочь родине. Восемью годами раньше все они могли рассчитывать только на расстрел.

Роман Ким был женат. Имя его супруги широко известно среди востоковедов. Эго Мариам (Марианна) Самойловна Цын — ученица будущего академика-японоведа Н.И. Конрада и сама выдающийся специалист-филолог[219]. Преподававшая японский язык в НКВД и устроенная туда, возможно, хлопотами мужа, вслед за ним она была и арестована, получив как «член семьи изменника родине» 8 лет лагерей.

В 1996 году Мариам Самойловна написала воспоминания под названием «Ухтарка. Моя жизнь в сталинских тюрьмах и лагерях. 1937—1943»[220], хранящиеся ныне в архиве Сахаров-ского центра в Москве. Есть в них строки и о муже, и о сыне: «19 апреля 1937 г., через 17 дней после ареста мужа — Кима Романа Николаевича—высококвалифицированного япониста и литератора, я была арестована. Мой срок заключения 8 лет ИТЛ, статья 58—6 (шпионаж), разумеется, в пользу Японии...

...я радостная и счастливая, у меня в кармане бушлата письмо от мамы с фотографией ее и моего сынишки, от которого меня увезли, когда ему только что (12 апреля) исполнилось 5 лет! Вот он уже пишет сам печатными буквами: “Приезжай скорей, я жду тебя, мамочка, каждый день. Твой сын Вива, который любит тебя больше всех на свете”».

Это поистине страшная история. Сын Романа Кима и Мариам Цын — Вива никогда больше не увидел своего отца, да и с мамой, вернувшейся благодаря хлопотам все еще сидевшего мужа, прожил совсем недолго. В 1944 году мальчик умер. За год до смерти он написал рассказ «Школа», в котором описал войну, эвакуацию, учебу в советской школе. Стиль его рассказа назовут «лагерным»...

Самое удивительное, что о жизни Романа Николаевича Кима после 1945 года мы знаем едва ли не меньше, чем о его довоенных приключениях. Неизвестно даже точно, вернулся ли он после заключения к Мариам Цын. Говорят, Роман Ким работал в Советском обществе дружбы с зарубежными странами, где, естественно, в сфере его интересов была Япония, но запомнился не этим. Он стал писателем — автором детективных романов, шпионских боевиков с резко, а на сегодняшний взгляд — чрезмерно выделенной политической составляющей и обилием мелких, непонятно для чего нужных деталей. Его герои так активно боролись за мир, что сегодня это читать очень скучно. Но к Киму как писателю мы еще вернемся, а пока несколько слов о нем, как о нашем почти современнике. Роман Николаевич умер 14 мая 1967 года в Москве. О нем сохранилось несколько воспоминаний писателей-детекгивщиков, японоведов. К счастью, есть еще люди, которые помнят его по совместной работе или отдельным встречам, и первое, что приходит к ним на память при воспоминании о Киме,—его внешность. Например, заместитель директора Института востоковедения РАН профессор Э.В. Моло-дякова и доктор исторических наук С.Б. Маркарьян встречались с ним, будучи молоденькими студентками, и необычный образ остался в их памяти: «Он прекрасно говорил по-японски, просто прекрасно! Не совсем обычно — для тех лет — одевался: всегда в отличном темном костюме, с бабочкой, с ярко-красным платком в нагрудном кармане пиджака. Он производил впечатление человека немножко “не отсюда”»[221].

Детективщик Василий Ардаматский был знаком с Кимом тоже после войны: «Никогда я не видел Романа Николаевича “не в форме”... Вот он идет мне навстречу в жаркий летний день. Серый его костюм так отглажен, что кажется, будто он хрустит на сгибах. Узконосые ботинки отражают солнце. Крахмальный воротничок с черной “бабочкой” плотно обхватывает шею. В руках пузатый портфель. На голове—берет. За толстыми стеклами очков — добрые, умные глаза.. .»[222]

Похоже, но еще более трогательно и романтично звучат воспоминания о встрече с Кимом литературоведа Анатолия Мамонова, ставшие частью его книги «Встречи на берегах Ёдогавы»: «Однажды в гостях у Романа Николаевича Кима, первого “красного профессора”—японоведа, тогда уже безнадежно больного, я услышал стихи, о которых хозяин дома восхищенно сказал: “Почти Басё!” Не помню, чьи это были строки, кажется, сочинил их монах-отшельник, живший в начале XIX века. Помню только большой, в толстом переплете старинный фолиант, тисненный золотыми иероглифами, который достал вдруг с полки Роман Николаевич и раскрыл в нужном месте, о чем свидетельствовала единственная малиновая закладка. Он прочитал стихотворение вслух. Коротенькое трехстишие по-японски звучит еще короче, чем по-русски, но целый мир порою вмещают в себя эти семнадцать слогов, составляющих хайку.

Отшельник, или опальный поэт, уединившись в горах, вдали от людей, вел свой дневник. По прошествии дня он сделал в нем запись:

И всего-то событий за день —

Еловая шишка

С ветки упала!

Тогда же в кабинете Кима я перебрал несколько вариантов, перелагая миниатюру на русский, пока с его одобрения не остановился на этой редакции.

Роман Николаевич знал, что смертельно болен, но виду не подавал. Он был из породы “железных” людей. Смеялся, шутил, пересыпал свою быструю речь то русскими (если говорил по-японски), то японскими (если говорил по-русски) словами, язвил по поводу каких-то незадачливых западных “фантастов-мизантропов”, которые претили ему антигуманизмом своих творческих концепций. Но одно выдавало его подлинное, тщательно скрываемое от посторонних глаз душевное состояние — слегка помятая единственная закладка в толстом фолианте с золотым тиснением. Стихи отшельника, “почти Басё”, говорили ему, томившемуся в четырех стенах, о чем-то неизмеримо большем, чем мог услышать я, молодой и здоровый. И все же я запомнил их на всю жизнь — как память о встрече с замечательным человеком»[223]...

А.М. Горбылев, учившийся в 1990-х годах в Институте Азии и Африки при МГУ, сохранил для нас очень интересные воспоминания своего преподавателя—Валентины Федоровны Кирилленко: «Роман Ким происходил из княжеской корейской семьи. Воспитывался в Японии в семье хранителя императорской библиотеки. В двадцатых—тридцатых годах он был сотрудником Иностранного отдела ОГПУ Затем, как многие, оказался репрессирован, сидел в одной тюрьме с Николаем Иосифовичем Конрадом. Во время Великой Отечественной войны его перевели из лагеря в специальную “шарашку” для репрессированных, но выживших сотрудников разведки. Жене его Марье Самойловне было сказано, что он умер, и когда он вышел из тюрьмы, оказалось, что она повторно вышла замуж. После войны Ким привлекался КГБ к работе по “японской линии”, в частности, при выемке документов из посольства Японии для срочного перевода. Владел он японским языком хорошо, но не блестяще: например, не брался переводить синхронно кинофильмы. Владел английским и, наверное, другими европейскими языками. Любил этим козырнуть, например, при посторонних любил говорить по телефону, меняя языки. Всегда шикарно и исключительно опрятно одевался. Читал лекции в обществе “Знание”. Имел огромную эрудицию».

Эти воспоминания не слишком удачно стыкуются с уже известными нам фактами. Попробуем разобраться, в чем именно и почему. Во-первых, мы впервые встречаем информацию о «княжеской семье» и «хранителе императорской библиотеки». Если это правда, то разведчиков с таким аристократическим прошлым нам встречать еще не приходилось — возьмем себе на заметку. Во-вторых, заметим, что Мариам Цын вспоминала, что из лагеря была освобождена стараниями мужа. Значит, если ей и сказали, что он умер, то это произошло толыю после того, как она оказалась на свободе в 1943 году. Или если по каким-то причинам супруги после войны не стали или не смогли жить вместе, то Роман Ким, зная подлинную причину, для чужих людей рассказывал вполне правдоподобную легенду. Позже мы еще убедимся, что по части придумывания таких историй он был великим мастером. В-третьих, укажем на странную нестыковку относительно его языковых способностей. По воспоминаниям В.Ф. Кирилленко, Кима привлекали для перевода срочных документов, полученных нелегальным путем в японском посольстве. Сам по себе факт уволенного и репрессированного бывшего сотрудника, то есть не просто ничем не обязанного органам, но и априори обиженного на них, для секретных операций выглядит несколько странно. Это еще можно как-то представить себе в сталинские времена, но КГБ — Комитет государственной безопасности при Совете министров СССР — был создан в марте 1954 года—в совершенно других исторических реалиях, нежели сталинские. Может, это было не после, а до войны? И зачем привлекать для важного и срочного (!) перевода человека, «не блестяще» знающего язык? Судя даже по официальной биографии, около полувека Роман Ким читал, говорил и писал по-японски так часто, что вполне можно было считать, что японский — его второй родной язык. «Помятая закладка» в старинном фолианте с хайку — понятно, что не на русском языке... И вдруг — «не блестяще»... Очень странно, не правда ли? Если только не допустить, что Ким, человек, судя по всему, любящий всякого рода умолчания и мистификации, и в этот раз придумал о себе кусочек легенды, не берясь за синхронный перевод по какой-то другой причине. Например, ему просто не хотелось этим заниматься. Мотивация, признаюсь, слабая, но в жизни бывает всякое. Почему бы не предположить и такое?

Что же в сухом остатке? Роман Николаевич Ким, как и многие советские японоведы, оказался сотрудником нашей разведки, был репрессирован, но — уже как немногие — выжил и умер своей смертью, став после освобождения известен как писатель. Писатель не простой. О его детективах Лев Славин, знавший Кима с 1930-х годов,[224] писал, что «личный опыт и специальная эрудиция автора сообщает [им] неопровержимую достоверность».

Что еще заметно отличает Кима от прочих помимо самого факта выживания, так это рассказы о княжеском происхождении, им самим тщательно подчеркиваемый внешний лоск и странные отношения с иностранными языками: одни люди помнят его знатоком японского и европейских языков, другие — человеком с весьма средними знаниями, но выполняющего исключительно ответственную работу. Но все это еще укладывается в довольно привычную биографию востоковеда начала XX века—это было достаточно необычное время, чтобы в нем можно было незаметно раствориться человеку экзотической профессии. И можно было бы дело Романа Кима закрыть, если бы внезапно не появилась новая, а вернее — хорошо забытая старая — версия его жизни.

Биография № 2: «японский шпион»

В 2012 году в издательстве «Родина МЕДИА», аффилированном с историческим журналом «Родина», учредителем которого, в свою очередь, выступили Администрация Президента и Правительство Российской Федерации, вышла книга доктора исторических наук О.Б. Мозохина «Противоборство. Спецслужбы СССР и Японии (1918—1945)». Статус автора—полковника ФСБ в отставке, участвовавшего ранее в работе по поиску мест массовых захоронений жертв политических репрессий и публикации «расстрельных списков», как и самого издательства, априори предполагал к книге особое внимание специалистов. Думаю, что только на профессионалов оно и было рассчитано, ибо издание так и не поступило в розничную продажу в магазины, а жаль. Монография содержит массу интереснейших сведений о работе друг против друга разведок и контрразведок Советского Союза и Японии в указанный период, но в данном случае нас она сейчас интересует тем, что в главе IV «Органы госбезопасности против спецслужб Японии», в подглавке «Разоблачение японской агентуры в НКВД», страницы с 333-й по 339-ю посвящены «Делу Кима»[225]. Предваряется же «дело» фразой, из которой заранее становится понятен вывод: «Преследуя цели создания разведывательных позиций на территории советского Дальнего Востока, японцы смогли внедриться в спецслужбы СССР».

«Дело Кима» написано О.Б. Мозохиным на основании материалов архивно-следственного дела (АСД), хранящегося в Центральном архиве ФСБ РФ и недоступном для исследователя. Поэтому все приведенные в книге данные имеют особую ценность для нас — простых смертных, увлеченных отечественной историей и лишенных доступа в святая святых спецслужб. Однако в нашем распоряжении уже есть некоторые сведения о биографии Романа Николаевича общего характера, а потому мы можем сличать их с данными, приведенными в книге.

Итак, нам известно, что Р.Н. Ким был арестован 2 апреля 1937 года. Теперь, по сведениям О.Б. Мозохина, к этому можно добавить, что 21 мая того же года о факте ареста было доложено самому Сталину. Случай беспрецедентный. До сих высшая инстанция, попадавшаяся мне в расследованиях арестов японистов, — прокурор СССР и высшее руководство НКВД («дело Мацокина»). Что заставило чекистов рассказать о Киме самому Сталину? Вероятно, именно к 21 мая он сказал на следствии нечто настолько важное, что его дальнейшую судьбу мог решить только диктатор. Что же именно? По версии О.Б. Мозохина, Ким был завербован в 1922 году генеральным консулом Японии во Владивостоке Ватанабэ, которого чекисты определили как «резидента японского Генерального штаба». В действительности Ватанабэ Риэ в указанное время был просто консулом[226], о его второй жизни нам сегодня ничего не известно, но согласимся с тем, что для такого дела это не так уж и важно. Ким рассказал, что поступил на службу в ОГЛУ по заданию Ватанабэ, правда, не открыл, как ему удалось это сделать. На протяжении двенадцати лет (очевидно, с 1925 года) он «поддерживал в Москве связь с японскими разведчиками», среди которых были военные атташе и работники посольства Японии в Москве. Будучи одним из ведущих контрразведчиков на японском направлении, он якобы передавал им материалы по «вопросам, связанным с контрразведывательной работой ОГПУ—НКВД против японцев». Точнее, «Ким, участвуя с 1932 года в технических операциях по выемкам документов из сейфов японского военного атгашата в Москве, проводил их по предварительной договоренности с японцами и таким образом снабжал органы ОГПУ—НКВД дезинформационными материалами». Более того (и это, думается, главное!): «Ким, по национальности японец, был сыном бывшего японского посла в царской России. Он скрывал это, выдавая себя за корейца[227].

19 мая 1937 года арестованный Ким Роман Николаевич, 1899 года рождения, уроженец города Владивостока, гражданин СССР, беспартийный, старший лейтенант государственной безопасности (специальное звание, примерно равное армейскому майору. — А.К.), подтвердил факт своего внедрения в органы ОГПУ—НКВД японским Генеральным штабом для ведения разведывательной работы.

Будучи агентом негласного представителя японского Генштаба Ватанабэ, осуществлявшего функции японского генерального консула во Владивостоке, Ким внедрился сначала в негласный (то есть стал агентом. — А.К.), а впоследствии, в 1932 году, и в гласный (получил штатную должность. — А.К.) аппарат ОГПУ—НКВД. Таким образом, находясь на руководящей оперативной работе, он занимался разведкой в пользу Японии вплоть до своего ареста.

Настоящее имя Кима было Кинго Мотоно. Ким был внебрачным сыном японского дипломата Ичиро Мотоно, бывшего послом в России в годы империалистической войны и впоследствии министра иностранных дел при кабинете Ямамото[228]».

Что ж, такое признание дорогого стоит! Не просто «японский шпион» в сердце НКВД, а сын министра иностранных дел, специально заброшенный в Советскую Россию, чтобы стать агентом в сердце вражеской контрразведки — такого еще не бывало в мировой истории. Неудивительно, что об аресте Кима доложили Сталину—только он мог решить, какую комбинацию в этой игре предлагать японцам.

В ходе следствия Роман Ким (или уже Мотоно Кинго?) рассказал, что получил образование в «японском императорском лицее», куда принимали только детей аристократов новой Японии. Министр Мотоно был не только министром и одним из богатейших людей страны, но и бароном. По его ходатайству внебрачного сына приняли в колледж, записав под именем Кинго Саори, так как мать мальчика звали Саори. Окончив лицей в 1917 году, Кинго должен был сдать необходимый для поступления на службу в японский МИД экзамен, но отказался от него и вместо этого почему-то выехал в воюющую, революционную Россию. Здесь он поступил в Восточный институт во Владивостоке — «хотел заниматься филологией», который окончил в 1923 году—аккурат ко времени вербовки консулом Ватанабэ, знавшим, по словам Кима, его с детства. Колчаковской мобилизации в 1919 году Киму удалось избежать при помощи японцев, после чего консул Ватанабэ «заявил, что Ким у него теперь в долгу», и в декабре 1922 года предложил вернуть и личный, и национальный долг, поступив на службу в организуемый в это время аппарат Приморского ГПУ. Ким согласился, и, опять же по версии следствия, с этого времени японская разведка помогала ему подниматься по служебной лестнице в советской контрразведке.

В середине марта 1923 году Ким по поручению Ватанабэ встретился со своим однокашником по Восточному институту китаистом и сотрудником Госполитохраны Владимиром Богдановым[229], которого попросил «помочь с работой». Богданов предложил стать Киму секретным агентом Приморского ГПУ и «освещать» жизнь японской колонии во Владивостоке. Ким согласился и на квартире Богданова дал подписку как «сексот»—секретный сотрудник ГПУ, получив одобрение своих действий у консула Ватанабэ.

В апреле 1923 года Ким навсегда покинул Дальний Восток, перебравшись в Москву в качестве секретаря представителя японского телеграфного агентства «Тохо» Отакэ Хирокити (у О. Мо-зохина — Отаке), числившегося на учете в ГПУ в качестве «нелегального резидента японского Генерального штаба». Судя по всему, Ким уже ранее работал с ним, так как предложение поехать в Москву он принял от некоего Хироока, с которым «ранее вместе работал в “Тохо”». Богданов одобрил японский план, после чего Хироока вручил Киму 2000 рублей золотом (!) на расходы в путешествии, а консульство Японии выдало «охранную грамоту». Ким рассказал, что в консульстве его принял японец Вакаса — «доверенное лицо Ватанабэ», во время японской интервенции в Приморье носивший офицерскую форму. Вакаса передал ему, что Ватанабэ возлагает на него большие надежды в деле стратегического внедрения в центральный аппарат ГПУ в Москве, после чего Ким отправился в Читу, где встретил Отакэ, прибывшего туда по КВЖД через Маньчжурию. Далее они вместе доехали до Москвы, где вначале жили в гостинице «Княжий двор»[230], а затем Ким — по поручению Отакэ — купил себе квартиру на Трифоновской улице, неподалеку от Лазаревского кладбища. Гостиница «Княжий двор», и даже некоторые ее номера отдельно, были оснащены телефонной связью. Туда Киму, вскоре после его прибытия в Москву, по предварительной договоренности с Богдановым, достигнутой во Владивостоке, позвонил представитель 5-го контрразведывательного отделения ГПУ и назначил встречу у Большого театра. Здесь у О.Б. Мозохина явная путаница: 5-м отделом контрразведки ГПУ руководил не Шпигельглаз (правильно — С.М. Шпигельглас), а И.Ф. Тубала. Отдел был сформирован 28 июля 1923 года на базе бывшего 7-го отделения КРО, которое занималось борьбой со шпионажем Китая, Японии и Кореи и с белогвардейскими эмигрантскими группировками на их территории[231]. Но вернемся к следственному делу Романа Кима. «Работая в качестве секретаря Отаке, Ким одновременно поддерживал негласную связь с ОГПУ. В целях завоевания авторитета и доверия перед последними по предварительной договоренности с Отаке он представлял в ОГПУ освещение его деятельности. Преследуя цель внедрения в органы ОГПУ, он с согласия Отаке выдал ряд его связей: Попова М.Г., впоследствии расстрелянного за шпионаж[232]; Шенберга, бывшего секретного сотрудника КРО, двойственную роль которого Ким “разоблачил” перед органами ОГПУ; японского коммуниста Кодаму[233], бежавшего в Японию через финляндскую границу, и других. Все это предпринималось по согласованию с Отаке для того, чтобы создать благоприятные условия и предпосылки внедрения Кима в аппарат ОГПУ».

Здесь наше внимание невольно обращается к личности самого господина Отакэ, который, по версии чекистов, много лет умело водил их за нос. Известные исследователи японской диаспоры в Приморье А.С. Дыбовский и З.Ф. Моргун опубликовали в ноябре 2012 года статью «Профессор Е.Г. Спальвин и журнал «Восточная студия», в шторой содержится упоминание и об Отакэ: «В годы Гражданской войны и иностранной интервенции во Владивостоке работали корреспонденты нескольких иностранных информационных агентств. Среди них был и будущий создатель японской фирмы “Наука” Отакэ Хирокити. Он приехал во Владивосток с целью совершенствования в русском языке, поступил в Восточный институт и сделался ассистентом проф. Е.Г. Спальвина по кафедре японской словесности. X. Отакэ являлся также сотрудником газеты “Урадзио Ниппо”. После отъезда X. Отакэ в Москву в качестве лектора восточного факультета ГДУ (Государственного Дальневосточного университета—бывшего Восточного института —А.К.) его сменил Хироока Мицуцзи. М. Хироока прибыл во Владивосток в 1919 г., и, выполняя обязанности спецкора, возглавил представительство информационного агентства “Тохо цусинся”»[234]. Заодно, как видим, выяснилось, за что Хироока передал Киму 2000 рублей золотом перед отъездом того в Москву.

Книготорговая фирма «Наука» ныне прекрасно известна всем японоведам и большинству русских, живущих в Японии. В ее главном магазине в Токио, неподалеку от православного собора Воскресения Христова, потрясающий выбор книг о России, русских писателей на русском языке. Заказать их можно и по Интернету. «Наука» сегодня — один из немногих культурных и филологических мостиков, крепко связывающих наши страны. Неужели ее основатель был сотрудником японской военной разведки? Кто знает... С одной стороны, многие японцы-русофилы, особенно переводчики и ученые, довольно легко совмещали любовь к нашей стране с разведкой против нее — таковы особенности островного менталитета. Среди известных ныне имен основоположников японской русистики, друзей и переводчиков корифеев великой русской литературы агентов японской разведки — подавляющее большинство. С другой — известно, что Отакэ Хирокити был журналистом, симпатизирующим новой России, и даже подвергался преследованиям японской полиции за активные призывы к выводу японских войск с территории России. В своих воспоминаниях корреспондент «Владиво-ниппо» (она же «Урадзио-ниппо». —А.К.) Отакэ... писал: «Почти все японцы под крики “жизнь в опасности” и с помощью армии покинули Владивосток... Я из окна своего дома вместе с женой смог лицезреть тот исторический момент, когда русская (Красная) армия входила в город... Всю ночь по Светланской с грохотом везли пушки. Японские военные утверждали, что их всего 6, а их оказалось аж 200. В небе с самолета разбрасывали листовки»[235]. Получается, что либо чекисты ошибались, либо Отакэ был очень хорошим разведчиком. На японском языке вышло несколько книг об Отакэ, но о его второй жизни, если такова имела место, в них ни слова...

В любом случае в 1925 году Ким был «передан на связь» второму секретарю посольства Японии в Москве Сасаки Сэйго, которого в ОГПУ считали полковником японской армии. Их с Кимом встречи проходили на квартире Отакэ, и Сасаки особенно пристально интересовался карьерой Кима в ОГПУ и перспективами его служебного роста. Судя по материалам следствия, поведение Сасаки было стандартным для проверяющего: он передал Киму «привет от Ватанабэ», предложил добиваться доверия в ОГПУ, продолжая сообщать чекистам интересующую их информацию, просеянную сквозь сито японской разведки. «Вместе с тем он рекомендовал действовать с чрезвычайной осторожностью и не предпринимать что-либо, что могло нарушить и свести на нет намеченный план внедрения в органы ОГПУ, так как японский Генеральный штаб на Кима возлагал большие надежды». Осторожность и еще раз осторожность—вот лейтмотив «напутствий» полковника Сасаки своему агенту, с которым он, по данным АСД, был связан с 1925 по 1927 год. Но здесь снова нестыковка: Сасаки Сэйго покинул Москву в середине 1926 года и следующие семь лет прослужил генеральным консулом Японии в Александровске—на Сахалине! Вне зависимости от того, был он полковником разведки или не был, поддерживать в указанное время связь с Романом Кимом в Москве он не мог никак.

Тем не менее «установки, которые были даны резидентами японского Генерального штаба Отаке и Сасаки в интересах внедрения Кима в контрразведывательный аппарат ОГПУ, в значительной мере облегчили выполнение поставленной перед ним задачи. Его деятельность как секретного сотрудника КРО ОГПУ, внешне казавшаяся безупречной, “инициатива”, проявленная в деле освещения Отаке и т.д., безусловно способствовали укреплению его доверия (так! — А.К.) у оперативных работников ОГПУ, с которыми он поддерживал связь. В результате Ким постепенно стал продвигаться. Ему стали поручать ответственную и строго секретную работу (разве то, чем он занимался ранее, таковой не являлось?—А.К.). Так, в 1927 году он был привлечен чрезвычайно секретным подразделением ОГПУ — Спецотделом для работы над шифрами, а в 1928 году стал нештатным переводчиком ОГПУ, так как к этому времени началась систематическая перлюстрация японской дипломатической почты. В этом же году он стал принимать участие в особо секретных операциях по японской линии. И, наконец, в 1932 году его перевели в гласный аппарат ОГПУ на руководящую контрразведывательную работу по японской линии. В результате основная задача, поставленная перед Кимом японским Генштабом, была достигнута».

Все это выглядит вроде бы вполне убедительно, но что-то в биографии Романа Кима как японского шпиона заставляет все время сомневаться в правдивости изложенного. Например, согласно его показаниям на следствии, в 1927—1928 годах он установил связь с японским военным атташатом в Москве, что несколько странно, если Ким был связан со Спецотделом. Японскую армию в нашей стране тогда представлял полковник Комацубара (у Мозохина — Комацубаро) Мититаро. Комацуба-ра и Ким встречались в Москве дважды, в том числе на даче у секретаря-переводчика посольства Юхаси Сигэто. Потом была еще одна встреча. Ким докладывал военному атташе о своей карьере в ОГПУ, о характере службы, а Комацубара, в свою очередь, посоветовал быть ему крайне осторожным, но последовательно добиваться «внедрения в контрразведывательную часть ОГПУ, непосредственно занимающуюся делами по японцам». Но если принять на веру то, что Ким был японским шпионом, странно, что он при встрече не оповестил Комацубара об операции Бюро по дезинформации ОГПУ, которое подставило военному атташе «генерала из Генерального штаба РККА, который исправно снабжал “дезой” и Комацубара, и его преемников»[236]. И почему Комацубара не заинтересовали шифры? С тем же подставленным НКВД «генералом» держали связь, возможно — с помощью Кима, и следующие военные атташе: Касахара, Кавабэ, Хата, Кавамото. То, что сам Роман Ким все время находился в контакте с ними, следует опять же из материалов следствия. Более того, он раскрыл очень убедительные детали этой связи. Например, с помощником военного атташе Ямаока Ким назначал свидания трижды в 1932—1933 годах: «чтобы избежать провала, Ким и Ямаока встречались у здания “Межрабпомфильма”[237] около Петровского парка. При появлении Кима на месте встречи Ямаока, видя его, шел вперед, в лес и там ожидал.

Организовывались встречи следующим образом. В день встречи Киму на службу звонила женщина, что-то говорила, затем вешала трубку, и спустя некоторое время снова звонок. Мужской голос говорил по-английски: “пять часов” или” шесть часов” и т.д., а потом: “Это что, больница? Ах нет, извините”. Было условлено, что встреча происходила всегда на три часа позже времени, назначенного по телефону». На О.Б. Мозохина четкое изложение деталей связи с Ямаокой произвело очень сильное впечатление, видимо, заставившее его склониться к версии, что Ким — японский разведчик. Но...

Е.А. Горбунов в книге «Схватка с Черным драконом. Тайная война на Дальнем Востоке» приводит такой эпизод:«...во второй половине 1920-х годов, когда начали “разрабатывать” сотрудников японского военного атгашата в Москве, действовали по уже хорошо проверенной методике. Одному из помощников, а может быть, секретарей военного атташе, подставили молодую и красивую учительницу русского языка, конечно агента ОГПУ. Одновременно с уроками начались и развлечения: походы в рестораны, загородные прогулки, встречи на частных квартирах и т.д. Все эти “развлечения” фиксировались, и когда компромата набралось достаточно, то дипломата пригласили на беседу. В общем, в ОГПУ действовали по хорошо отработанной во многих странах методике. Вербовка состоялась, и у ОГПУ появился ценнейший источник получения военной и военно-политической информации в японском посольстве в Москве.

А дальше события развивались так: в июле 1931 года в японском посольстве в Москве произошла знаменательная встреча, которой суждено было войти в историю и японской разведки, и японо-советских отношений. Посол Хирота принял у себя военного атташе подполковника Касахару и генерал-майор Хараду. Генерал был командирован в Европу японским Генштабом с особыми заданиями, связанными с подготовкой к выступлению в Маньчжурии... Беседа была откровенной, и все присутствующие высказывались без всяких недомолвок, называя вещи своими именами. После беседы Касахара составил два документа. Он написал памятную записку о мнении японского посла Хирота и отправил ее начальнику Генерального штаба Японии. Вторым документом был конспект доклада, представленного генерал-майору Харада, в котором военный атташе высказал свое мнение о положении в Советском Союзе, о вооруженных силах и о перспективах возможной войны между Японией и СССР.

Сотрудник японского военного атташата, завербованный ОГПУ, сфотографировал документы и передал пленку в НКВД. Там сделали перевод, который пролежал в сейфе, дожидаясь своего часа, до декабря. В конце года, когда стало ясно, что японская агрессия в Маньчжурии продолжает расширяться, продвигаясь на Север, Сталин, очевидно, затребовал информацию от своих разведок о дальнейших планах Японии и ее действиях на азиатском материке. И руководство ОГПУ 19 декабря 1931 года представило ему имевшуюся в Особом отделе информацию. Сопроводительное письмо за № 4183, подписанное зампредом ОГПУ Балицким, начиналось фразой: “Просьба лично ознакомиться с чрезвычайно важными подлинными японскими материалами, касающимися войны с СССР”. Документы были представлены с грифами “Совершенно секретно, документально, перевод с японского”... Первым документом было резюме беседы посла Хирота с генерал-майором Харада от 1 июля 1931 года. Этот короткий документ стоит привести полностью: “Посол Хирота просит передать его мнение начальнику Генштаба Японии относительно государственной политики Японии:

“По вопросу о том, следует ли Японии начать войну с Советским Союзом или нет, считаю необходимым, чтобы Япония стала на путь твердой политики в отношении Советского Союза, будучи готовой начать войну в любой момент.

Кардинальная цель этой войны должна заключаться не столько в предохранении Японии от коммунизма, сколько в завладении Сов. Дальним Востоком и Восточной Сибирью”... Конспект доклада Касахара, представленный генералу на восьми страницах, также был тщательно прочитан и изучен, если судить по многочисленным пометкам Сталина...

4 марта 1932 года в советском официозе — газете “Известия” была опубликована передовая статья “Советский Союз и Япония”. В статье стандартные фразы о миролюбии Страны Советов, о росте японских провокаций. В качестве антисоветской интриги было представлено заявление представителя японского МИДа о неизбежности военного столкновения между Советским Союзом и Японией. Статья отмечала рост агрессивных намерений японских милитаристских кругов и предостерегала любителей военных авантюр, заявляя: “Советское правительство вело, ведет и будет вести твердую политику мира и невмешательства в происходящие в Китае события..Это была бы обычная передовица, в которой говорилось о миролюбии, если бы не одно обстоятельство.

Для доказательства агрессивной политики Японии в Маньчжурии в статье цитировались два документа. Именно те два документа, которые были добыты политической разведкой и легли на стол Сталина. Оба абзаца, отмеченные генсеком, полностью вошли в статью. Резюме посла было опубликовано полностью...»[238]

Так не этого ли загадочного источника в японском военном атташате, информация от которого ложилась на стол Сталину, курировал агент ОГПУ, а позже лейтенант госбезопасности Р.Н. Ким, принятый в штат... одновременно со скандальной публикацией «Известий»? А потому в 1937-м и докладывать об аресте тогда уже старшего лейтенанта ГБ пришлось Самому? Ким «вел» японцев, вел «дело Хирота—Касахара», он все знал. Может быть, даже больше чем остальные?

В 1937 году чекисты были уверены, что все было наоборот. По их версии, это Ким получал задания от японских военных атташе, и задания эти ничем особенным не отличались: отвлечь внимание советской контрразведки от настоящих разведчиков, подбросить дезинформацию, добыть какую-то ценную информацию по текущему моменту. Роман Ким назвал три особенно интересовавшие японцев темы: 1) какие операции разрабатывались против японцев в Маньчжурии; 2) за кем из японцев и русских, связанных с военными атташе, велось наблюдение; 3) состояние дела арестованного Иванова-Перекреста (где находится арестованный и кто еще задержан по его делу)[239].

Помимо этого, Ямаока сообщал Киму о высокой оценке его работы японской разведкой и обещал не чинить препятствий при выемке секретных документов из сейфов военного атташата. Кроме того, Киму дали гарантии содействия в вербовке любого японца, если его кандидатура будет предварительно согласована с японской стороной, а также «по линии ОГПУ... предлагалось завести дезинформационные комбинации на японского военного атташе и всемерно развивать их».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.