Лондон: настал день последнего суда

Лондон: настал день последнего суда

9 июня английская разведка получила новые сведения, на основе которых она сделала вывод, что «концентрация немецких войск против России ведется с огромной скоростью и энергией». Но даже тогда Иден решил опубликовать эту информацию лишь с целью «способствовать сопротивлению русских», очевидно — против уступок перед лицом немецкого ультиматума⁵⁶. Чтобы англичане не думали, что идут германо-советские переговоры и не ускорили бы собственные переговоры с немцами, Майский сообщил 10 июня Идену, что «между Германией и Россией не существует военного союза и он не планируется. Более того, Советское правительство в настоящее время не ведет переговоров с германским правительством о каком-либо новом соглашении, ни экономическом, ни политическом». Такая информация, однако, поставила серьезную дилемму. Если сосредоточение немецких войск у советских войск означало войну, то англичане могут соблазниться начать собственные усилия по достижению мира или способствовать повороту немцев на Восток⁵⁷. Очевидно, русские надеялись, что их заверения приведут к тому, что английская пресса оставит эту тему. Вместо этого они столкнулись с обилием спекуляций вокруг приезда Криппса.

Ощущение Майского, что Англия отчаянно пытается вовлечь Россию в войну, казалось, было подтверждено в ходе его бесед с Иденом 13 июня — после возвращения Криппса и непосредственно перед выходом коммюнике ТАСС. На Майского произвела сильное впечатление «кампания в прессе в связи с приездом Криппса…», и он «выразил сожаление, что намерение Идена воспрепятствовать «спекуляциям» газет по этому поводу, о которых, — пишет Майский, — он мне говорил 5 июня, не нашло практического осуществления». Это, очевидно, укрепило его ощущение, что слухи раздуваются Черчиллем. Майский предупредил Идена, еще до публикации коммюнике ТАСС, что «сообщения такого характера, которые появились вчера, не будут поняты в Москве и к ним отнесутся с возмущением». На этот раз, однако, Иден пригласил Майского для того, чтобы сообщить ему о возросшем за предыдущие 48 часов потоке разведывательных данных. Сосредоточение немецких войск, подчеркнул он, «может быть предпринято для ведения войны нервов, а может быть и для нападения на Россию». Иден, как казалось, отчаянно пытался внушить Майскому свою убежденность, что характер этой разведывательной информации показывал действительное намерение немцев совершить нападение. Однако Майский, занятый мыслями о кампании в печати, сразу же отверг предложение Идена о помощи, которое могло быть еще одной попыткой вовлечь Россию в войну. Предложение Идена, заметил он, «предполагает сотрудничество» между двумя странами, которое, как он считал, было «преждевременным». Однако, Иден продолжал настаивать. Он объяснил, что раньше у него было такое же мнение, как сейчас у Майского, однако информация, ставшая известной в самые последние дни, заставила его изменить свои взгляды. Майский, на которого давило тяжкое бремя необходимости правильно оценить характер этой информации, настойчиво потребовал от Идена дальнейших доказательств намерений Германии, причем «как можно раньше, либо сегодня либо в выходные дни». Иден не понял, насколько срочный характер носит просьба Майского о дополнительной информации; он пообещал проконсультироваться с Черчиллем и Генеральным штабом о передаче разведывательных данных⁵⁸.

Итак, ближе к концу дня 15 июня, за неделю до нападения Германии, Черчилль наконец дал добро на решение расстаться с судьбоносными доказательствами, полученными англичанами через «Энигму». Кадоган получил от Объединенного комитета по разведке доклад о вероятности войны, содержавший самые последние данные; основу доклада составляла подборка всех имевшихся разведывательных данных, включая дешифровки, полученные благодаря «Энигме». Этот жест был исключительно щедрым, так как путем тщательного изучения доклада можно было бы выявить источник разведывательных данных. Разведка также вручила Кадогану карту, на которой была обозначена умеренная оценка позиций противостоящих сил по обе стороны границы. При этом разведчики саркастически заметили, что «сравнение этой карты и замечаний г-на Майского в ходе его последней беседы с заместителем министра является очень забавным». В выходные дни Майского не было в посольстве, и передача информации была задержана до утра следующего дня⁵⁹.

Майский был ошеломлен, когда утром в понедельник он предстал перед Кадоганом в Форин оффис, и тот беспристрастно монотонным голосом начал зачитывать ему «точные и конкретные» факты. Майского встревожило не столько осознание того, как он впоследствии столь ярко заметит в своих мемуарах, что «вся эта дышащая огнем и смертью лавина должна вот-вот обрушиться» на Россию. Скорее, он забеспокоился при мысли об успокаивающем содержании своих предыдущих телеграмм. Поэтому он тут же дал телеграмму в Москву с опровержением своих более ранних оценок⁶⁰. И даже тогда Майскому, как свидетельствуют его мемуары, оценки, господствовавшие в Москве, мешали послать точный доклад:

«Конечно, я не принимал сообщение Кадогана за стопроцентную истину; сведения разведки не всегда точны; англичане были заинтересованы в развязывании войны на Востоке и могли сознательно сгустить краски для произведения большего эффекта на Советское правительство; поэтому с того, что я слышал от Кадогана, мысленно делал значительную скидку. Но все-таки информация товарища министра была столь серьезна, а сообщенные им сведения столь точны и конкретны, что должны были бы, казалось, заставить Сталина задуматься, срочно проверить их и уж во всяком случае дать строгое указание на нашу западную границу: Будьте начеку!»

Несмотря на цензуру, в телеграмме Майского содержалась довольно точная информация о различных стадиях наращивания немцами численности своих войск у советских границ в мае и июне. В заключение он писал: «Общее количество германских войск, в настоящий момент сконцентрированных на советских границах по сведениям британского генштаба, составляет 80 дивизий в Польше, 30 в Румынии, 5 в Финляндии и Северной Норвегии, всего 115 дивизий, не считая мобилизованной румынской армии»⁶¹.

Русские оказались на тонком льду — они набирали очки против немцев, но их позиции в Англии ослабевали. Это могло бы быть особенно опасно, если бы переговоры о сепаратном англо-германском мире шли полным ходом. Русские совершенно очевидно колебались в своих оценках. Отношение английского правительства к развивающемуся кризису имело центральное значение для собственных оценок Кремля. Несмотря на атмосферу отчаяния, воцарившуюся там, Сталин оставался непоколебим в своей уверенности в провокациях англичан, с одной стороны, и в том, что перед нападением немцы предъявят ультиматум, с другой. Это препятствовало его окружению — разведке и Майскому — формулировать четкие доказательства. Поэтому оценки Майского в дни между 10 и 15 июня сыграли на руку одержимости Сталина провокациями, — отголоски ее мы слышали в знаменитом коммюнике — и усыпили его в отношении реальной военной опасности.

Как очевидно теперь, целью тонко сформулированного коммюнике, опубликованного 14 июня, было разоблачить провокацию. Содержавшееся в нем недвусмысленное утверждение, что советско-английский союз не находился в процессе создания, должно было, как ожидалось, быть подтверждено Лондоном, что привело бы к ликвидации слухов. От Берлина ожидали отрицания враждебных намерений, а то и появления Гитлера за столом переговоров.

Тем не менее, коммюнике даже не стали печатать в немецких газетах. Известно только, как отреагировали круги вермахта, в которых коммюнике было «воспринято весьма иронически»6². От Англии же последовал жесткий официальный протест, напоминающий русским, что информация о сосредоточении немецких войск ничего общего не имела с возвращением Криппса и появилась не с «советской стороны границы»⁶³.

Сталин, размышлявший со своими советниками над отсутствием реакции на коммюнике, 16 июня получил телеграмму Майского, изменившего свои оценки после беседы с Кадоганом. Последовала молниеносная реакция. Вечером 16 июня английский поверенный в делах впервые за все время после отъезда Криппса нанес визит вежливости в Кремль. Пытаясь приуменьшить значение коммюнике, Вышинский извинился, сказав, что упоминание о Криппсе не было какой-то местью лично против него; это была «простая констатация факта, в очень тщательно взвешенных выражениях»⁶⁴. 18 июня, после того, как в Лондоне Криппс предупредил Майского, что на его возвращение в Москву «в очень большой степени» повлияют объяснения советской стороной упоминаний о нем в коммюнике, Майский заверил его «в самом высоком уважении» лично к нему со стороны русских⁶⁵. Не прошло и нескольких часов, как Майский направил Идену послание с извинениями, выдержанное в почти идентичных формулировках с московским примирительным заявлением⁶⁶.

16 июня в военном кабинете состоялось последнее перед началом советско-германской войны обсуждение отношений с Россией. Брендан Брекен информировал Майского о решении кабинета. Как представляется, при обсуждении выявились две позиции. Криппс, какой узнал от него раньше, испытывал опасение, что, в то время как вермахт достиг пика своей мощи, Красной Армии нужно было еще не меньше года, чтобы восстановить свои силы. Криппс проявлял симпатию по отношению к Сталину, поскольку он был за то, чтобы русские еще какое-то время оставались невовлеченными в войну. С другой стороны, Черчилль верил, что Красная Армия может сразиться с Германией, и это могло бы оказаться «большой помощью для Англии». Это подтверждало опасения Майского, что подход Черчилля по-прежнему во многом окрашивается тем, что он «принимает желаемое за действительное». Майский поэтому до самого кануна войны продолжал, с некоторым основанием, предупреждать Сталина, что кабинет в целом «страстно желал, чтобы СССР принял участие в войне»⁶⁷. Однако Майский все более начинал нервничать в связи с характером своих сообщений; особенно это стало проявляться после его встречи с Кадоганом.

Через два дня после заседания кабинета Майский обедал с Криппсом и его женой И зобе л. Их откровенный разговор вышел мрачным. Майский прямо заявил Криппсу, что Англия хочет вовлечь Россию в войну против Германии. Криппс не только отрицал это, но даже заявил Майскому, что единственное, что он хотел бы — это чтобы Россия проявила, к Англии 75 % такого нейтралитета, как в отношении Германии. Майский информировал Молотова срочной телеграммой, что Криппс, не смотря на его позицию во время обсуждения, состоявшегося на заседании кабинета, теперь «твердо убежден в неизбежности военного столкновения Германии с СССР, и притом не позднее середины июля». Во время беседы с Криппсом Майский пытался сделать вид, что он не растерян. В то же время он, — и это любопытно — придерживался концепции, популярной в Форин оффис: сосредоточение войск — это де просто «один из гитлеровских ходов в «войне нервов»… Но война? Нападение? Атака? Не могу поверить. Это было бы сумасшествием». Майский слабо пытался отрицать доводы Криппса, говоря, что они, мол, «не производят на него большого впечатления». Криппс не клюнул на эти слова. Он привел мощную аргументацию, которая явно вызвала у Майского сильное беспокойство. Он писал в телеграмме: Кадоган «располагает абсолютно достоверной информацией, что именно таковы планы Гитлера. И, если бы ему действительно удалось разбить СССР, вот тогда-то он со всей своей мощью обрушился бы на Англию. Члены бритпра, с которыми Криппс беседовал, считают, что прежде чем атаковать СССР, Гитлер поставит нам определенный ультиматум. Криппс с этим не согласен. Гитлер просто нападет на нас без всякого предупреждения, потому что он заинтересован не в том или ином количестве продовольствия, сырья и т. п., которое он хотел бы получить от СССР, а в разгроме самой страны, в уничтожении Красной Армии»⁶⁸.

У Криппса сложилось явное представление, что, по сравнению с их встречей буквально несколько дней назад Майский «казался куда менее уверенным в том, что войны не будет». Криппс бесстрастно отметил в заключение, что к концу беседы «из советского посла как будто полностью выкачали воздух, и он казался очень угнетенным»⁶⁹. То же впечатление сложилось у Г.Доусона, редактора «Таймс», который обнаружил, что Майский внезапно стал убежденным в близости немецкого вторжения⁷⁰.