Глава вторая БАТОГИ И «КОШКИ»

Глава вторая

БАТОГИ И «КОШКИ»

Любая военная организация помимо награждений, имеющих весьма мощный стимул в улучшении качества службы, всегда использует другой не менее мощный стимул — систему наказаний. Не чужд извечной политики кнута и пряника был и российский парусный флот. О пряниках мы рассказали в прошлой главе, теперь же пришла пора поговорить и о кнуте.

Система наказаний, постоянно совершенствуемая со времен Петра Великого, к концу существования эпохи парусного флота была весьма разнообразна и включала в себя весьма большой спектр: смертную казнь через повешение и расстрел, привязку к позорному столбу, имитацию расстрела с последующей ссылкой на каторгу и одновременным лишением дворянства, чинов и состояния, ссылку на каторгу, но без позорного столба и имитации расстрела, разжалование в матросы (от недели до нескольких лет) — до указа, до выслуги, а в исключительных случаях и навечно, разжалование — понижение в чине на одну или несколько ступеней от нескольких месяцев до нескольких лет, изгнание со службы, изгнание со службы с взятием с выгнанного его крепостных в рекруты, перевод в армию с понижением в чине на несколько ступеней, ссылку на поселение с увольнением от службы, увольнение без пенсии, без присвоения очередного чина, единовременный штраф или вычет части жалованья за определенное время, незачет определенного времени службы к выслуге ордена, пенсии, пропуск в присвоении очередного чина.

Разумеется, подавляющее количество этих наказаний применялось к офицерам. Для матросов перечень был куда проще и суровей. Помимо смертной казни и каторги существовали еще арестантские роты (что было ненамного лучше каторги) и достаточно изощренный список традиционно морских наказаний, как то: «купание с раины», «килевание». Однако самым распространенным наказанием на всем протяжении эпохи парусного лота оставалась самая банальная (но от этого не самая гуманная) порка линьками и «кошками».

Весьма сурово всегда было отношение к тем, кто недобросовестно относился к своим служебным обязанностям. «Кто на вахте найден спящим», то офицер в данном случае разжаловался на месяц в рядовые, а матрос спускался трижды с райны. За непрофессионализм, плохое содержание своего заведования, порчу казенного имущества матросов попросту лупили, офицеров же штрафовали и лишали преимуществ в получении очередного чина.

Впрочем, порой их даже за весьма большие оплошности могли только пожурить. Вот типичный случай. На эскадре вице-адмирала Сенявина во время пушечной салютации оторвало сразу у четырех матросов по руке, а один упал за борт и утонул. Николай I немедленно распорядился: «Велеть старших артиллерийских офицеров там, где случилось, арестовать на неделю. Командирам судов сделать строжайший выговор, ибо их небрежению к обучению людей и к должности приписываю столь несчастное происшествие…»

При первом прочтении уголовных статей петровского Морского устава вообще поначалу берет оторопь: столь страшны и безжалостны наказания за, казалось бы, и не столь уж большие прегрешения. На самом деле в полной мере «смертельные статьи» применялись относительно редко. Устав во многом должен был играть воспитательную роль. Ежедневно после вечерней молитвы и поверки дежурный офицер читал матросам эти статьи, и те должны были проникнуться пониманием того, что служить следует хорошо и не доводить начальство до белого каления.

Как правило, военно-морские судебные заседания в XVIII — первой половине XIX века по старой мировой морской традиции проводили на борту одного из стоящих в порту линейных кораблей, хотя на берегу было бы гораздо удобнее. Начало судебного заседания обозначалось выстрелом пушки. Завершение заседания и оглашение приговора также обозначалось пушечным выстрелом и соответствующим флажным сигналом.

О нравах, царивших в первых морских учебных заведениях при Петре I, историк пишет так: «За всякого рода провинности и нарушение дисциплины в школе применялись тяжкие наказания и денежные штрафы. За крупные проступки воспитанников солдаты били плетьми на школьном дворе, за неявку на занятия, или, как тогда говорили, «неты», накладывались очень большие штрафы; штрафы эти взыскивались очень строго, в случае неуплаты брали у виновного его «холопей» и били на правеже по ногам до тех пор, пока владелец холопа не найдет денег для уплаты за свой прогул и не выручит своего раба; если же у провинившегося не оказывалось холопей, то брали на правеж его самого и били до тех пор, пока родные не внесут штрафа или товарищи не заплатят требуемой суммы. Нравы того времени были грубые».

Анализ послужных списков морских офицеров XVIII века показывает, что в отношении старших начальствующих лиц (штаб-офицеров и адмиралов) сроки наказаний часто сокращались, а то и вообще отменялись. Нередко царствующая особа попросту накладывала резолюцию: «Простить». В отношении рядового офицерства решения суда выполнялись, как правило, более строго, хотя и здесь высшие инстанции нередко смягчали или даже отменяли приговоры военных судов.

Вот достаточно типичный пример из жизни нашего флота середины XVIII века. События произошли в 1753 году на фрегате «Ягудиил» под командой лейтенанта Льва Пальчикова в составе эскадры Балтийского флота. У острова Гогланд во время «крепкого ветра» фрегат получил повреждения рангоута Корабельный секретарь Николай Титов, бывший в тот момент на вахте, и мичман Михаил Платцов спустились к капитану в каюту, чтобы доложить ему о случившемся и получить необходимые указания на дальнейшие действия. Там они застали лейтенанта Пальчикова, который пьяный валялся в кровати. Не выслушав офицеров, пьяный командир обматерил Титова, а потом матюгами выгнал обоих. После этого Титов отказался нести вахту и передал Пальчикову с рассыльным его приказ о своем назначении на вахту. Некоторое время спустя мичман Платцов отправился на флагманский корабль, где подал жалобу на поведение командира. Вернувшись оттуда, он прибыл к капитану и доложил о своих действиях. Пальчиков грязно обругал его «за поведение» и велел идти на шканцы. Поднявшись на шканцы вслед за своим офицером, пьяный Пальчиков продолжил там выяснение отношений. При матросах он снова обматерил Платцова, а потом и вовсе ударил его кулаком в лицо. Впрочем, и Платцов в долгу тоже не остался. Драка лейтенанта с мичманом происходила на глазах всей команды. Когда матросы кое-как разняли дерущихся начальников, Пальчиков велел принести им кошки, снять портки с мичмана и выпороть его как «Сидорову козу». Матросы, однако, этого не сделали, побоявшись бить дворянина. Тогда Платцов был арестован командиром и посажен под арест. По прибытии в порт Титов и Платцов подали «доношение» на капитана, а тот в свою очередь, на них «о взаимно учиненных обидах».

Следственная комиссия приговорила всех трех к смертной казни. «Умертвен» — так значится в документе. В «Общем морском списке» факт казни лейтенанта Пальчикова, однако, отсутствует. Зато там имеются данные, что в 1756 году «умертвенный» Пальчиков стал капитан-лейтенантом, а в 1761 году выбыл с флота. По-видимому, осужденного на казнь просто достаточно долго мурыжили в тюрьме, решая, казнить или помиловать, а затем все же помиловали, да еще восстановили в чине за понесенные лишения. Что касается Титова и Платцова, то их держали около года в застенке «в железах». После долгих разбирательств судьи в конце концов вынесли обоим оправдательный вердикт, «вменяя им в штраф не подлежащее по сентенции приговоренное к смерти претерпение и содержание в аресте скованна, освободить и определить в команду с прежними их рангами».

Делая вывод из данного случая, можно сказать, что в целом по отношению к офицерам высшее начальство вело себя достаточно гуманно. Даже такой дикий случай, как потеря управления кораблем командиром из-за пьянства и полное неповиновение офицеров с безобразной дракой на шканцах на глазах всей команды, был в конце концов предан забвению. Трудно представить, чем все могло бы кончиться, если бы «Ягудиил» во время происходивших на нем событий находился в отдельном плавании (где власть командира была абсолютной!), а не в составе эскадры.

Вообще в практике российского парусного флота бывало и так, что изначальное наказание назначалось предельно жестоким, однако затем все постепенно сводилось к амнистиям, а то и просто к прощению.

Безжалостна была военно-морская Фемида за трусость во время сражений и к тем, кто покрыл позором Андреевский стяг. Тут уж снисхождений не было! Так, за трусость в Гогландском сражении 1788 года сразу несколько капитанов линейных кораблей арьергарда, уклонившиеся от жестокого боя, были отданы под суд и без всякой жалости разжалованы «в матросы навечно».

В то же время за это же сражение был судим, но оправдан, сдавшийся в плен шведам капитан линейного корабля «Владислав» капитан 1-го ранга Амандус Берх. Без огневой поддержки струсивших капитанов, он в одиночку несколько часов отчаянно сражался, брошенный на произвол судьбы в центре неприятельского флота. Свой корабль Берх сдал только тогда, когда более половины команды был убито, а стрелять было уже нечем

В 1829 году в русском флоте произошло событие, потрясшее всех. Находившийся в дозоре неподалеку от турецкого порта Пендераклия фрегат «Рафаил» под командованием капитана 2-го ранга Стройникова был застигнут врасплох турецкой эскадрой и, даже не предприняв попытки вступить в бой, спустил перед турками свой Андреевский флаг. Обрадованные неожиданной победой турки включили захваченный фрегат в состав своего флота под именем «Фазли Аллах», что значит «Дарованный Аллахом». Случай с «Рафаилом» — для русского флота небывалый, а потому особенно болезненный. В негодовании были все: от бывших сослуживцев Стройникова до императора Николая I. По окончании войны Стройников вернулся на родину, где сразу же был отдан под суд.

Из служебной биографии С.М. Стройникова: «1830 г. Июля 6-го. По высочайшей конфирмации лишен чинов и дворянства и назначен в Бобруйскую крепость в арестантские роты… 1834 год. Апреля 11-го. Освобожден из арестантской роты и записан в матросы на суда Черноморского флота».

Как гласит легенда, император Николай I якобы запретил Стройникову до конца его дней жениться и иметь детей, сказав при этом так: «От такого труса могут родиться только трусы, а потому обойдемся без оных!» Учитывая то, что Стройников к этому времени уже имел двух сыновей, наказание, прямо скажем, хоть и эффектное, но не слишком страшное.

В отношении же самого фрегата «Рафаил» император был не менее категоричен, чем в отношении его командира: «Если когда-либо представится возможность уничтожить бывший «Рафаил», то каждый офицер Черноморского флота должен считать это делом своей чести!»

Что же касается фрегата «Рафаил», то приказание Николая I в 1853 году исполнил вице-адмирал Нахимов. Огнем орудий его эскадры бывший «Рафаил» был уничтожен в Синопской бухте.

Как все же интересно устроена наша флотская жизнь! Порой читаешь документы 250-летней давности и вдруг понимаешь, что во многих аспектах отечественного флотского быта ничего до нынешнего дня не изменилось!

Вот, к примеру, выписка о решении Адмиралтейств-коллегий за 1762 год о некоем капитан-лейтенанте Иване Быкове. В Коллегию поступил на данного Быкова аттестат (в нашем нынешнем понимании — аттестация) его капитана Рукина. В аттестате (аттестации) капитан Рукин показал на Быкова, что «в 1760 году должность свою исправлял исправно, а в 1761 году в кампании находился временно пьян, за что от командира и рекомендован был, и ныне с того пьянства воздержался, как подлежит честному офицеру».

Итак, перед членами Адмиралтейств-коллегий стоял выбор: давать Ивану Быкову следующий (капитанский!) чин, или, помня о его «боевом» прошлом, в наказание и назидание этого чина не давать. Члены Коллегии (сами старые и опытные адмиралы) решают данную проблему, на мой взгляд, достаточно разумно: «…Того ради Быкову подтвердить, чтоб и впредь содержал себя в трезвости, в противном же тому случае поступлено с ним будет по указам, ибо затем он и от производства ныне обойден…»

Капитанский чин предполагал самостоятельную должность, а потому был ответственен особо. Сомнения членов Коллегии здесь понятны: одного года хорошего поведения все же маловато, чтобы исправить о себе мнение в высших флотских кругах. Именно поэтому Быкову в капитанском чине члены Коллегии и отказывают, но в то же время сообщают, что данная задержка временная, и если в следующем аттестате (аттестации) будет сообщено о трезвом поведении капитан-лейтенанта, то он будет окончательно прощен и произведен в долгожданное капитанство.

Мне стало любопытно, и я заглянул в «Общий морской список», чтобы узнать, возымел ли действие педагогический прием членов Адмиралтейств-коллегий на Ивана Быкова. Как оказалось, старики адмиралы прекрасно разбирались в психологи своих офицеров. Иван Быков должных выводов из решения Адмиралтейств-коллегий не сделал и уже в 1763 году был выгнан с флота за пьянство.

Разумеется, пьянство на флоте не приветствовалось и особо склонных к нему офицеров, как мы уже знаем, после определенных увещеваний просто выгоняли со службы. Морской устав был в данном случае достаточно либерален, так как писавшие его, видимо, и сами были не прочь при случае отдать долг зеленому змию. «А кто будет пьян на вахте», то офицера в первый раз лишали месячного жалованья, во второй раз — на два месяца, и лишь на третий — лишения чина на время или пожизненно, в зависимости от зла, которое он нанес службе своим пьянством. Пьянствующих матросов просто драли линьками как «Сидоровых коз» у мачты. Любопытно, что за пьянство вне вахты никакого наказания не полагалось и, надо думать, некоторые этим упущением устава весьма умело пользовались.

Весьма расплывчатым было вообще определение того, пьян матрос или же он просто поправил здоровье. О тех, кто, будучи в увольнении на берег, возвращался на своих ногах на судно или в казарму, как о пьяницах, речи никто вообще не вел. Пришел и ладно, с кем не бывает! Речь шла о тех, кто напивался до бесчувствия, дрался и дебоширил. Но и при этом всегда старались разбираться, за правое ли дело дрался матрос в кабаке. И если оказывалось, что кто-то посторонний плохо отозвался о нашем Отечестве, об Андреевском флаге или о судне, на котором служил дебошир, и тот просто вступился за честь флота, то ни о каком наказании речи быть не могло.

Многие капитаны весьма своеобразно разбирались и с теми, кто, перепившись, просто не мог вернуться на свое судно или корабль и падал по пути в лужу. Если оказывалось, что пьяный матрос валяется головой к своему судну, то никакого наказания он обычно не нес, так как считалось, что он, бедолага, из последних сил стремился добраться до родного судна, но, не рассчитав сил, полег в пути. Зато, если же пьяный оказывался лежащим головой от судна, то он объявлялся чуть ли не преступником, так как злодей якобы намеревался удрать с судна, и только алкоголь не позволил ему осуществить свой злодейский замысел. Тут уж пьяница получал батогами да «кошками» по полной программе…

Если к пьяницам на нашем флоте относились, как мы уже поняли, с известным пониманием, то наказания становились предельно суровыми, когда речь шла о вопросах государственной безопасности. Тут в Морском уставе статьи были самые суровые и для матросов, и для офицеров, без всяких снисхождений. «За умышление зла против его величества или кто ведает, а не известит», такие офицеры и матросы считались изменниками и должны были быть четвертованы с конфискацией имущества Кто же просто «его величество хулительными словами поносил или препятствовал его намерению», приговаривали просто к лишению живота. «Кто будет непристойно рассуждать об указах от начальника», то офицер, в таком случае, наказывался «лишением чести» (т.е. дворянства и чина), а матрос «на теле наказан будет».

На российском флоте всегда принимались меры к тому, чтобы матросы как можно меньше испытывали на себе влияние берега, которое не без оснований высшие начальники считали тлетворным «Рядовые не должны слушать в делах, не касающихся к службе его величества, — трактовал Морской устав. — Ежели кто из офицеров под командой его сущым, что-нибудь прикажет, которое к службе его величества не касается, тогда подчиненный не должен офицера в том слушать и иметь сие в военном суде объявить, за что оный офицер по состоянию дела от военного суда накажется». За дезертирство полагалась смерть, казнен должен быть и укрывший дезертира, перебежавший к неприятелю офицер или матрос приговаривался к повешению, за трусость в бою — смерть. За попытку сдачи в плен — смерть, за оставление корабля в бою — смерть. Если капитан сдал свой корабль, то офицеры этого корабля (во главе с самим капитаном, разумеется) подлежали казни, а каждый десятый матрос по жребию к повешению. За попустительству к бунту офицеры подлежали казни, а матросы, участвовавшие в бунте, также. Аналогичное наказание ждало офицеров за дуэли или просто за вызовы на поединок на борту судна, причем их ожидал не просто расстрел, позорнейшее для дворянина повешение. Заодно к казни вместе с участниками дуэли подлежали и их секунданты. Более снисходительно было отношение к обычной драке «без вызова». Здесь принимали во внимание, что все мы люди русские и кулаки у нас порой чешутся. Если за мордобой казнить, то так и флот обезлюдеет. Посему за драки не казнили, а наказывали: матросов нещадно пороли, причем без особого разбора, кто, кого и за что лупил. Доставалось всем участникам. Так как офицеров-дворян пороть было нельзя, их попросту лишали жалованья, чинов (в зависимости от результатов драки) и заставляли просить у обиженного прощения перед судом. Всем убийцам полагалась смертная казнь без всякого снисхождения, кроме убийства по неосторожности. За последнее полагались ссылка на галеру и лишение чина.

Кто командира своего убьет, того колесовали. Самоубийц вешали за ноги на мачте и хоронили без священника и могилы. Гомосексуализм наказывался вечной ссылкой на галеру, а принуждение к содомии влекло за собой немедленную казнь, без всякого снисхождения. За изнасилование женщины также полагалась вечная ссылка на галеры или казнь.

Не приветствовались в российском флоте колдовство и всяческие языческие изыски. За это «чернокнижникам и идолопоклонникам» полагалось заключение «в железа», порка кошками, а в особо тяжких случаях, «впавшим в ересь», даже сожжение на костре. А не читай ненужных книжек и не болтай, что болтать не положено!

Если с офицерами-дворянами портовый суд бывал все же порой снисходителен, то над виновными матросами он обычно был скор и суров. Из воспоминаний современника: «Местность, где гоняли сквозь строй, находилась на Александровской улице от Кронштадтских ворот до Северной оборонительной стенки. Порядок прогона сквозь строй был следующий. Экзекуция обычно назначалась на 8 часов утра Арестанты накануне наказания переводились из тюрьмы на гауптвахту у Кронштадтских ворот. Ко времени экзекуции приводился отряд в 500 человек, а иногда и менее, из моряков и сухопутных команд. Команда встраивалась развернутым фронтом и каждому солдату давалась березовая с тонкой оконечностью палка (шпицрутен). Затем первая шеренга отступала вперед на расстояние длины палки и поворачивалась кругом, лицом к задней шеренге. Барабанщики разделялись на две части по концам строя.

Преступников выводили из гауптвахты в брюках, накинутой рубашке и шинели. Читался приговор, и затем снималась рубашка, и ею перевязывались руки к прикладу ружья, за дуло которого брались два унтер-офицера, и начиналась проводка преступника сквозь строй. Во время прохода барабанщики били поход, на мотив которого арестантами была сложена особая песня.

Если преступник приговаривался к загнанию на смерть, то когда он падал, его клали на тележку и забивали до смерти. Если же не присуждался на смерть, то его обессиленного увозили в госпиталь, где залечивали раны, а затем опять гоняли сквозь строй до назначенного судом числа ударов. После каждого удара шпицрутен менялся на новый. Чтобы матросы не били преступников слабо, за спинами их ходили ефрейторы, которые отмечали мелом, кто тихо ударил, и, когда команда возвращалась в казармы, то осматривали шинели, и у кого оказывался крест, то такому милостивцу всыпалась по усмотрению начальства горячая порция лазанов. Крики, стоны гоняемых сквозь строй заглушались грохотом барабанов. Нельзя было смотреть без содрогания, как кусками отрывалось мясо от костей».

Впрочем, иногда власть все же сменяла гнев на милость. Однако делалось это порой весьма странно. К примеру, вскоре после восшествия на престол император Петр III объявил: «Сэлдат и матросов и других нижних чинов, кои за преступления наказываются на теле, не штрафовать отныне бесчестными наказаниями, как-то, батожьями и кошками, но токмо шпагою или тростью. Его И.В. уверен, что милосердие Его И.В. возбудит паче благодарность и благонравие, а не умножит отнюдь предерзостей…»

Честно говоря, я не усматриваю особого отличия для матроса, чем его будут лупить, батогом или тростью, а потому глубоко сомневаюсь, что императорское нововведение способствовало развитию у благодарных матросов некоего особого благонравия. Петр III, как известно, процарствовал немного, и на престол вступила его жена Екатерина. Флотские начальники, не сговариваясь, сразу же отложили в сторону ценимые ими шпаги и трости и снова взялись за привычные батоги и кошки. Всё, как обычно, вернулось на круги своя…

Весьма жестко спрашивали в российском флоте за воровство. Причем особенно за воровство у своих же товарищей. Из протокола заседания Адмиралтейств-коллегий от 1741 года; «По рапорту из главной кронштадтской конторы над портом и по приложенному при том следственному делу с подписанной сентенциею, содержащемуся под арестом морской артиллерии профосу, за учиненную им кражу 2 рубах, тако ж и за прежние неоднократные кражи хотя и по точным артикулам и положено ему учинить смертную казнь — повесить, но точию он еще 42 лет и прежние кражи чинены им не на великие суммы и с пьянства, и того ради подписанной казни не чинить, а учинить ему политическую смерть, бить кнутом и вырезав ноздри, сослать в каторжную работу вечно, понеже летами еще молод».

Из воспоминаний Фаддея Булгарина: «В Кронштадте было тогда учреждение страшное, но любопытное для философа, для наблюдателя человечества — это каторжный двор. Тогда не было арестантских рот, и преступников ссылали или на сибирские казенные заводы и в рудники, или на каторжные дворы, находившиеся в некоторых крепостях империи, особенно приморских, для употребления в тяжелых работах в гаванях или при крепостных постройках. Кронштадтский каторжный двор, как я уже сказал, был деревянный. Это было обширное четырехугольное здание в одно жилье, окнами на двор, с галереей вокруг, на которую выходили двери в так называемые палаты. Для входа и выхода были одни только ворота. В оконечности здания при воротах была караульня, две комнаты для караульного офицера и небольшая комнатка для писаря. Караул содержал Кронштадтский гарнизонный полк и высылал ежедневно полроты. У ворот и кругом по галерее, равно как и снаружи, по углам здания расставлены были часовые, а кроме того, часть караула отряжалась в конвой для сопровождения заключенных на работу в гавань и для наблюдения за ними во время работы. Все заключенные, высылаемые на работу, были закованы в кандалы, не по два вместе, как во Франции, но поодиночке. Некоторые старики и отличившиеся хорошим поведением были без кандалов, но те уже не выходили за пределы каторжного двора. Служба караульного и дежурного офицеров была тяжелая, беспокойная и чрезвычайно ответственная. Надлежало по требованию высылать заключенных на работу, осматривать их, поверять, потом принимать возвращавшихся с работы, наблюдать за порядком, тишиною и занятиями арестантов. Для внутреннего управления был особый комиссар с помощниками и канцелярией. Вообще на каторжном дворе господствовали примерный порядок и строгая субординация, и с заключенными обходились человеколюбиво. Милосердие и сострадательность — главные и блистательные черты русского характера. Народная поговорка: «Лежачего не бьют», глубоко начертана в русском сердце. В Сибири ссыльных не называют иначе, как несчастные, и само это наименование уже вызывает из сердца сострадание. В Кронштадте заключенных также называли несчастными, и их охотно снабжали подаянием, когда они проходили по улицам на работу. В то время, когда в гавани не имели нужды в большом числе рабочих, позволялось частным людям брать с каторжного двора работников. Их употребляли обыкновенно для очистки домов, для передвигания тяжестей при постройках и для возделывания земли в огородах. Цена за работу назначаема была комиссаром, а деньги поступали в артель. Заключенные получали хорошую пищу, русские щи и кашу, пили хороший квас, и одеты были сообразно климату и временам года. Едва ли в тех государствах, в которых много пишут и толкуют о филантропии, заключенные содержатся лучше, как содержались в Кронштадте. Впоследствии я имел случай видеть каторжные дворы (bagnes) во Франции, но они гораздо хуже бывшего кронштадтского каторжного двора.

Однако ж, заключенные в Кронштадте были не овечки! У дежурного офицера был один формулярный список заключенных с кратким указанием, за что каждый наказан и заключен, а у комиссара был другой, пространный формулярный список с подробным объяснением преступлений каждого, то есть перечнем из приговора уголовного суда. Страшно было заглянуть в этот второй формулярный список! Все же в ряду этих преступлений не было таких, которые обнаруживают крайнюю степень душевного разврата, утонченность злодеяния… На кронштадтском каторжном дворе не было ни одного преступника, получившего какое-нибудь школьное образование. Почти все они были из черного, грубого народа. Заметил я сверх того, что большая часть преступников, почти все, были или круглые сироты, или дети бедных мещан (вероятно, развратных). Из двухсот пятидесяти человек едва десять человек знали грамоту!

…Нарочно для этого познакомился я с комиссаром, и как в то время дозволялось навещать караульных офицеров, то я всегда пользовался случаем, когда знакомый мне офицер был в карауле на каторжном дворе. Заключенные были смирны, молчаливы и боязливы, когда с ними обходились серьезно; но когда от них требовали разговорчивости и ответов на вопросы, когда ободряли рюмкой водки и обещали денежное награждение за откровенность, тогда они охотно выказывали свою прежнюю удаль. Стакан водки пробуждал зверские инстинкты. Лицо, обезображенное отметкой палача в знак исключения злодея из человеческого общества, принимало страшное выражение при воспоминании о прежней вольной жизни. В рассказах этих несчастных вырывались слова и выражения, приводившие в содрогание слушателя!»

Разумеется, любая каторга — это все же несколько милосерднее, чем удавка на шею, и в этом можно отметить отсутствие излишней кровожадности у российского адмиралитета. Однако вечная каторга с выдиранием ноздрей за две украденные рубахи, это, согласитесь, хотя и поучительно для остальных, но все же весьма сурово для виновного.

В целом, что и говорить, наказывали у нас на флоте куда с большей изощренностью, чем награждали. Что ж, кнут зачастую был для флотского начальства куда привычнее пряника…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.