Глава 9 Канарис и политика

Глава 9

Канарис и политика

Тот, кто хотел бы рассказать об отношении шефа абвера к политике, должен начать издалека. В годы Первой мировой войны он был далек от политики, так как и кайзеровский флот, и кайзеровская армия в принципе были отстранены от борьбы политических мнений.

Когда же возвратившийся в 1918 г. в Берлин капитан-лейтенант решил заняться политической деятельностью, то это было вызвано любовью к униженной и внутренне истерзанной родине. А когда он окунулся в бурный поток революционных событий, ему пришлось разделить судьбу многих офицеров армии и флота, которые встали на сторону молодой республики, хотя и без энтузиазма, а потому часто оказывались не в ладах с совестью. В частности, Канарис решительно отвергал все, что пахло марксизмом и коммунизмом, ибо с этой стороны, считал он, Германии угрожает наибольшая опасность. Поэтому он решил наконец встать на сторону министра рейхсвера социал-демократа Носке, который в послевоенные месяцы все более становился центром притяжения офицеров и политиков, обеспокоенных судьбой рейха. Правительство могло поначалу опираться только на несколько регулярных войсковых соединений, таких, как гвардейская пехотно-кавалерийская дивизия, которая с середины января 1919 г. расположила свой штаб в отеле «Эден» в Берлине. Канарис стал офицером связи этой дивизии с министерством рейхсвера. При его непосредственном участии здесь вскоре возникли добровольные отряды гражданской самообороны, начальником которых был капитан-лейтенант Пфлюк-Хартунг.

Первое боевое крещение люди из отрядов гражданской самообороны вместе с офицерами гвардейской пехотно-кавалерийской дивизии получили в январе 1919 г., когда началось восстание «спартаковцев» под руководством Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Однако свергнуть правительство им не удалось. В кровопролитных боях лучше вооруженные «фрайкоровцы» и добровольческие отряды вскоре восстановили порядок. Вечером 15 января 1919 г. Карл Либкнехт вместе с Розой Люксембург были арестованы в своей частной квартире в Вильмерсдорфе на Маннхаймерштрассе. При перевозке задержанных конвоир разбил Либкнехту голову прикладом, а затем при подъезде к следственной тюрьме Моабит он был «застрелен при попытке к бегству». Розу Люксембург застрелил из пистолета сопровождавший офицер. Это случилось в ночь на 16 января.

Неверно делают те, кто связывает этот трагический эпизод с Канарисом. Он в это время даже не был в Берлине: в конце декабря 1918 г. он получил приказ прозондировать внутриполитическое положение на юге Германии и там создать организацию гражданской самообороны по берлинскому образцу.

Когда в мае 1919 г. начался судебный процесс по обвинению офицеров в убийстве Либкнехта и Люксембург, Канарис выступал на нем в качестве заседателя. Это судебное разбирательство было вызвано неспокойной обстановкой в стране и требованиями левых радикалов. Между тем в Мюнхене в результате коммунистического восстания была провозглашена Советская республика. Она продержалась всего около четырех недель и была разгромлена в ожесточенных уличных боях. Убийства заложников, совершенные большевистскими радикалами, ясно указывали на одичание политической морали и на очевидный фанатизм масс.

Четверо офицеров, признанных участниками расправы над Либкнехтом и Люксембург, были оправданы. Насколько это было справедливо или нет, сегодня уже вряд ли можно установить доподлинно. Обвиняемый по делу об убийстве Люксембург обер-лейтенант Фогель был осужден только за нарушение устава караульной службы и превышение власти, но не за убийство. Несколько дней спустя ему удалось бежать из тюрьмы. Подробности побега до сих пор не выяснены. Тем не менее газета «Фрайхайт» обвинила Канариса в том, что он участвовал в этом деле, и против него военный суд возбудил уголовное дело. Он был взят под стражу. Но за него поручились, и он был выпущен на свободу с условием не покидать помещение берлинского штаба морской бригады. После тщательного разбирательства выяснилось, что Канариса вообще не было в Берлине во время побега Фогеля. Следственные органы признали обвинения необоснованными и закрыли дело[130].

В марте 1920 г. внутреннее напряжение в стране вновь достигло апогея. В начале марта командир двух военно-морских бригад генерал фон Люттвитц был снят со своего поста, и был издан приказ распустить обе бригады. Тогда капитан II ранга Эрхардт предпринял марш-бросок со своими войсками из Дёберитца на Берлин и занял здания министерств. Возникло новое правительство во главе с генеральным директором ландшафтных парков Каппом и генералом фон Люттвитцем. Канарис с несколькими одинаково настроенными товарищами без колебаний приняли сторону Каппа — Люттвитца. Возможно, если бы Носке оставался в Берлине и обратился бы к войскам, решение было бы другим. Но правительство убежало сначала в Дрезден, а затем в Штутгарт. В результате в рейхсвере началась сумятица, стали формироваться жестко противостоящие друг другу группировки. Дело грозило кровавой бедой, и тогда правительство Носке объявило генеральную забастовку. В течение двух суток это положило конец мечте об обновлении отечества. Капп покинул Берлин.

В последующие годы Канарис полностью посвятил себя служебным обязанностям. Руководство флота искало тогда средства и пути обхода условий Версальского договора. Главное заключалось в том, чтобы не отставать от технического развития и продвигать за рубежом запланированные на долгий срок секретные мероприятия в области вооружений. Для таких заданий Канарис был самым подходящим человеком. Здесь он мог применить свои знания языков и большой опыт в обращении с важными людьми в промышленности и хозяйстве как в своей стране, так и за рубежом.

Однако политика вновь напомнила Канарису о себе. 23 января 1926 г. он по поручению министра рейхсвера должен был давать показания в комитете рейхстага как эксперт по делу о мятеже на флоте в 1917 г. Он обратил свою критику не столько против осужденных тогда матросов и кочегаров, сколько против тех политиков, которые инспирировали это восстание. Это вызвало большой шум в прессе, но виновные в мятеже политики уже сидели в рейхстаге и пользовались иммунитетом. В другой раз Канариса пытались обвинить в соучастии в покушении на генерал-полковника фон Зекта. Однако министр рейхсвера, назначив дополнительное расследование, пришел к выводу о полной невиновности Канариса[131].

Тот отчасти горький опыт, который Канарис приобрел в политике в годы после Первой мировой войны и революции в Германии, был для него весьма полезной наукой. Он взял оттуда привычку к скрытности, маскировке, компромиссам и поиску решений, когда перед ним возникали задачи, переходившие в сферу политики, как, например, когда нужно было вести дела и переговоры с предпринимателями и прочими деловыми людьми в интересах своих ведомств. Порученные задания он выполнял добросовестно и большей частью успешно. Осторожность и наблюдательность заставляли его рассматривать вещи с разных сторон, причем не только через немецкие очки. В то же время он развил в себе умение общаться с людьми самого разного толка как на родине, так и за рубежом, доводя свой врожденный к этому талант до настоящего искусства.

Поэтому вполне понятно, что министр рейхсвера фон Бломберг в конце 1934 г. остановил свой выбор на капитане I ранга Канарисе как будущем шефе военной разведки. Вопреки всем распространенным потом слухам новый начальник абвера не имел до той поры никакого отношения ни к разведслужбе ВМФ, ни к военному шпионажу. Вместе с тем Канарис с большим вниманием следил за развитием политических процессов в стране и был суровым критиком тех явлений, которые считал ненужными или дурно проводимыми. Тайная разведывательная деятельность ему нравилась, но, когда он пришел в нее, он словно окунулся в кипящий котел политических интриг и жесткой борьбы политических интересов. Но он их не испугался, потому что верил, что сумеет преодолеть те трудности, которые при его предшественнике Патциге создавали абверу гестапо и СД. В том, что это было заблуждением, мы убедились в предыдущей главе.

Хотя, как мы видели, абверу в соответствии с соглашением о «десяти заповедях» было запрещено собирать политическую информацию, Канарис не мог наглухо зашорить себя от всякой политики. В интересах рейха и своей службы он стремился получать точную и наиболее полную информацию о политических моментах и их подоплеке. Это достигалось разными путями. Так, центральный аппарат абвера имел всегда непрямой контакт с МИДом через группу «Абвер/Аусланд» в ОКВ, которую с 1938 г. возглавлял вице-адмирал Бюркнер. Во время войны там находился в качестве офицера связи специальный представитель МИДа и офицер резерва. В войнах таких масштабов, как Вторая мировая, всегда возникает много внешнеполитических вопросов второстепенного значения, которые должны решаться на среднем уровне руководства, не обременяя без нужды высокие инстанции. На этой основе группа/управление «Абвер/Аусланд» решала до 90 % всех таких дел. И можно только сожалеть, что существовавшие превосходные отношения отдельных германских военных атташе с высокопоставленными лицами в нейтральных государствах никогда не использовались для того, чтобы когда-то хотя бы попытаться начать разговор с противной стороной[132].

Однако Канарис постоянно добивался того, чтобы все поступавшие в абвер важные внешнеполитические сведения попадали через связников, так сказать, «по-черному», в руки нужных сотрудников МИДа и, наоборот, — из МИДа в абвер. Одним из самых надежных доверенных лиц Канариса в МИДе был статс-секретарь Эрнст фон Вайцзеккер. Через государственного советника Гельмута Вольтата адмирал получал ценные сведения также из министерства экономики. Той же цели служили его частые зарубежные поездки, во время которых он благодаря знанию многих иностранных языков и дипломатическим способностям узнавал много ценных сведений и к тому же искусно протягивал новые нити связей. Круг его знакомств и доверенных лиц охватывал все мыслимые оттенки человеческих особей и характеров. К ним принадлежал и почти легендарный «барон Ино» (он же «барон Ролланд»), исключительно сноровистый левантинец, у которого повсюду были очень влиятельные друзья и который постоянно информировал абвер. Однако при всем этом строго выдерживался принцип, чтобы эти круги не вступали в контакт с аппаратом абвера и тем более не становились агентами германской тайной службы.

Канарис выбрал для себя при этом позицию пристального наблюдателя и делового критика, призванного разъяснять руководству вермахта истинное положение вещей и предупреждать его о возможных последствиях неверных решений. Тем самым он, конечно, везде был «не к добру», особенно там, где он был «стоп-сигналом» для идущих по пути безоглядности. Были и такие военачальники, которых откровенно злила лучшая осведомленность абвера и его шефа, поскольку они не могли опровергнуть его аргументы. Канарис был, пожалуй, единственным из всех крупных военных, который ездил повсюду — по всем странам Европы, Южной Америки, Ближнего и Среднего Востока. И, как говорит про него Абсхаген, «он принадлежал к числу самых информированных людей в Германии в том, что касалось политической обстановки за рубежом»[133].

Глава тайной службы обязан быть постоянно в курсе всех внешнеполитических событий; при этом сведения к нему должны поступать из первых рук, а не из приукрашенных донесений других ведомств, чтобы он мог быстро составить ясную картину происходящего. В противном случае он не будет соответствовать занимаемой должности. Отсюда перед ним возникает отчасти безнадежная, а иногда и просто запретная, но с точки зрения разведки необходимая задача давать неприкрашенную политическую информацию своему руководству. В том, что абвер и его шеф находились в этом плане в крайне стесненном положении, виноваты были Гейдрих и СД, а также не в последнюю очередь сам Гитлер, который никак не хотел понимать, что начальник секретной военной службы является одной из важнейших военных персон, тем более — во время войны.

Однако во внутриполитические дела Канарис почти никогда не вмешивался. Если ему попадались сведения о каких-то политических планах диктатора, он старался удержать себя и абвер в тени возникавших вспышек сопротивления. Однако начиная с 1935 г. большая политика в рейхе, в том числе и военная, делалась без привлечения абвера, что, без сомнения, было серьезной ошибкой режима.

Информацию о положении на театрах военных действий абвер получал, естественно, от разведотделов штабов армий и групп армий. И здесь в частных беседах с местными абверовцами выяснялось многое о планируемых или уже осуществляемых режимом беззакониях, в частности о так называемой «национальной политике» в рамках «Генерального плана «Восток». Например, стало известно, что за определением «восточные недочеловеки» стоял сам Гитлер, преследовавший цель урегулировать численность и силу всех славянских народов. По мнению Канариса (и оно совпадало с мнением знатоков России), войну с Советским Союзом нельзя было выиграть без политики, основанной на освобождении населяющих его народов от большевизма, и без аграрной политики, в основе которой лежит крестьянское частное владение землей.

Именно в таком духе еще до начала похода на Россию высказал свое мнение Канарису офицер абвера обер-лейтенант профессор Оберлендер (тогда — политсоветник батальона «Нахтигаль»). После этого ему было поручено изложить эти взгляды в совершенно секретной памятной записке, использовав опыт польской кампании. В ней были показаны факты истребления и угнетения польского народа в духе политики Гитлера, в результате чего между населением и оккупационными властями сложились исключительно напряженные отношения. Если подобные методы при нашем военном успехе, продолжал Оберлендер, будут применены в России, мы встретим там жестокую партизанскую войну, которая традиционно является русским способом ведения боевых действий. Эту памятную записку Оберлендера Канарис передал непосредственно Гитлеру, но подобные взгляды и представления на него не действовали.

Ввиду такой невразумительности диктатора совершенно непонятен тот факт, что еще в ходе польской кампании ОКВ начало формировать батальоны украинских добровольцев под командованием немецких офицеров. Использование украинских или кавказских добровольцев было бы оправдано лишь в том случае, если бы у высшего германского руководства было честное намерение дать родине этих людей политическую независимость и в ходе войны продемонстрировать их народам примеры человечного отношения и примерного управления. Позицию Гитлера и его «восточных экспертов» вроде Розенберга, Коха и др. хорошо показывает то, что 26 июня 1941 г. ОКВ вновь в резкой форме указало абверу, что он должен выполнять только военные задачи и держаться в стороне от всяких политических интриг и вопросов. Это касалось и заявлений от украинских националистов (ОУН) и даже наших украинских агентов о зачислении их в формирования вермахта. Абверу же следовало делать все, чтобы помешать этим людям извлечь из своей военной службы какие-либо политические выгоды. При таких обстоятельствах не было ничего удивительного в том, что состоявший из украинцев батальон «Нахтигаль» просуществовал всего три месяца. Разочарование поведением и отношением немцев было столь велико, что из немногочисленных остатков батальона удалось потом сформировать только одно небольшое полицейское подразделение.

Политсоветник батальона «Нахтигаль» Оберлендер позже принял уже в звании капитана командование сформированным в Штранс-Нойхаммере батальоном «Бергманн» («Горец»). В нем были собраны представители кавказских национальностей, преимущественно грузины из разных областей. Что же касается северокавказцев, то их отношение к советскому режиму было хорошо известно. Советы рассматривались как угнетатели, и уже несколько раз — в 1921, 1928, 1931 и 1938 гг. — горцы поднимали восстания. Население кавказских окраин встречало немецкие войска, вступавшие в их села и города, как освободителей. Однако в какой мере части (их иногда называли «легионами») кавказских добровольцев могли успешно использоваться, полностью зависело от отношения оккупантов. Капитан Оберлендер в своих неоднократных памятных записках Канарису указывал на тяжелые последствия ужасных массовых убийств и колониальных методов эксплуатации населения в управляемых рейхскомиссарами оккупированных областях.

Так, в записке от 11 февраля 1943 г., озаглавленной «Двадцать тезисов об обстановке», сказано: «Политически опасно и практически неоправданно считать славян неполноценными в расовом отношении илотами, а Восток — колонией… На земле Европы уже не может быть места для колоний и колониальных методов эксплуатации»[134]. В другой записке от 22 июня 1943 г. Оберлендер отмечал: «Если своевременно и однозначно в восточной политике не произойдет требуемого поворота, то советские лозунги о «второй отечественной войне», о «советском многонациональном государстве» и «объединении славян», которые пока еще звучат слабо, станут для нас завтра горькой действительностью. Насколько серьезно следует воспринимать эту реальность, явствует из следующего высказывания одного высокопоставленного коммуниста: «Мы обращались с русским народом поистине плохо, так плохо, что для еще худшего понадобилось бы просто искусство. Вот немцы как раз и проявили это искусство. Но народ выбирает из двух тиранов того, который говорит на его языке… Поэтому мы выиграем эту войну». Мы переживаем последний исторический момент, позволяющий использовать тот шанс, который дал нам большевизм своей политикой уничтожения людей и отрицания человеческих ценностей, и сделать народы Восточной Европы нашими союзниками. Решается вопрос, либо мы с помощью оружия и соответствующей политики разгромим большевизм, либо истечем кровью в битве со славянами за «малую Европу» против всей Восточной Европы»[135].

Почти в то же время, когда Оберлендер писал свой последний меморандум, т. е. 21 июня 1943 г., рейхсминистр Розенберг, инспектировавший оккупированные восточные области, выступил перед высшими офицерами группы армий «Юг» с докладом о целях Германии на Востоке. Согласно записи, сделанной по памяти начальником отделения абвера при штабе группы армий, Розенберг сказал так: «Цель этой войны — не восстановление единой и неделимой России, а полное раздробление советского пространства по национально-хозяйственным единицам… В настоящий момент лучше всего не давать никаких, даже незначительных, политических обещаний»[136]. Эта запись в «Журнале боевых действий» абвера-II почти в тот же день была подкреплена решением Гитлера от 18 июня 1943 г., согласно которому пропаганда в пользу армии генерала Власова разрешалась, но без принятия каких-либо обязательств перед ним.

Помимо записок Оберлендера, к шефу абвера стекались и многочисленные донесения об обстановке от хорошо информированных ВО, что еще больше увеличивало его пессимизм относительно политической ситуации на Востоке. Осенью 1943 г. руководитель ВО в Стокгольме полковник Ганс Вагнер, сознавая, что война подошла к решающему повороту, по собственной инициативе попытался взять на себя роль посредника в переговорах о мире между Германией и Россией. Он был хорошо знаком с одним евреем, имевшим политические связи с А. Коллонтай, советским послом в Стокгольме. В конце июня 1943 г. Вагнер узнал, что Кремль готов вести переговоры в том случае, если ни Гитлер, ни Риббентроп более не станут определять германскую внешнюю политику. Вряд ли можно было тут чего-то добиться, но вскоре этот еврей сообщил полковнику, что Сталин, отказываясь от упомянутых условий, может направить представителя Наркоминдела в столицу Швеции для переговоров с уполномоченными германского МИДа. Полковник Вагнер информировал об этом посланника Грундхерра в германском МИДе в обход служебного пути. Грундхерр считал, что найденный Вагнером контакт — это, вероятно, последняя возможность для Германии закончить войну на более или менее приемлемых условиях. Когда Гитлер узнал об этом и о том, что доверенным лицом был еврей, он буквально взорвался от ярости, вызвал к себе тут же Канариса и, как рассказывал адъютант шефа ОКВ подполковник фон Фрайенд, задал ему серьезную взбучку[137].

Остается неизвестным, были ли эти шаги к миру слишком запоздавшими. Во всяком случае, офицеры абвера, особенно в руководящих инстанциях, оценивали тогда военно-политическое положение гораздо точнее, чем руководитель государства и «полководец» Гитлер.

Оглядывая даже бегло весь комплекс политических вопросов, которыми приходилось заниматься абверу и Канарису, можно лишь сожалеть о том, что потерян или же до сих пор не найден личный дневник адмирала. Это был бесценный документ, который позволил бы осветить не только все еще спорный вопрос о сопротивлении в Германии, но и очень многогранную деятельность Канариса. Ведь он с предельной точностью заносил в него со времени кризиса верховного командования 1938 г. все, что казалось ему важным; причем делал он это не от первого лица и не сопровождал факты своими субъективными оценками. Эти записки предназначались для того лишь, чтобы когда нибудь стать отчетом перед германским народом и обвинением Гитлеру и его режиму. При случае к этим заметкам присовокупляли свои записи и руководители отделов — Пикенброк, Остер, Лахузен и Хансен. Дополнительные замечания на полях делал ближайший соратник Остера Ханс фон Донаньи[138]. Иногда Канарис позволял некоторым из ближайших сотрудников делать для себя выписки. Несколько таких выписок сохранилось у генерала Лахузена, и они были представлены Нюрнбергскому военному суду. Этим и объясняется часто высказываемое утверждение о существовании какого то второго текста дневника. Это неверно[139]. Канарис вел его в одном экземпляре и писал всегда от руки. Очень редко, когда времени стало не хватать, он диктовал текст своей секретарше на машинку, которая печатала без копирки. Короче, личный дневник шефа абвера содержал много подробностей о деятельности военной разведки, смысл которых был подчас непонятен тогдашним сотрудникам абвера; но сегодня они могли бы многое рассказать о том, что делалось скрытно для поддержки внутреннего сопротивления режиму.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.