ФЛОТ СОЮЗНИКОВ НА ЧЕРНОМ МОРЕ

ФЛОТ СОЮЗНИКОВ НА ЧЕРНОМ МОРЕ

Англия и Франция располагали значительными силами, и они начали свою войну, собираясь разом военным путем решить систему взаимоотношений с Россией, то, что ранее проводилось в жизнь путем дипломатии, торговли, финансов.

Свое непосредственное вступление в войну против России Англия и Франция начала 10 (22) апреля 1854 г. с массированной бомбардировки чисто торгового порта Одессы и попытки высадить там десант. Высадка сорвалась благодаря героическим действиям батареи прапорщика Щеголева.

Корнилов назвал бомбардировку «чисто коммерческого города» «безуспешной, бесполезной и бесчеловечной». Общественность многих стран Европы разделяла эту точку зрения — и несколько английских и французских подданных, в это время находившихся в Одессе, в знак протеста даже отказались от своего гражданства. Но в их действиях преобладали эмоции, вполне уместные у простых граждан, но недопустимые в большой политике. В оценке же Корнилова — чисто военный подход, с позиции которого нападение на Одессу действительно было явно бесполезным.

Однако руководители стран союзников, планировавшие данную акцию, исходили из более перспективной логики — ибо войны и политика этой эпохи все более явственно (и чем дальше — тем больше) подчинялись экономике, становящейся поистине краеугольным камнем общества Экономическая же целесообразность требовала именно нейтрализации Одессы, крупнейшего торгового порта России, через который шло более половины хлебного экспорта России (а хлеб в то время был главной статьей вывоза и основным источником поступления валюты для государства Николая I).

Приведем несколько цифр. С 1826 г. до 1851 г., т.е. незадолго до начала спора «о святых местах», через все российские балтийские и беломорские порты было вывезено около 30,5 млн. четвертей (четверть = 128 кг) хлеба, а из черноморских за это же время — около 56,5 млн. четвертей (и напомним: более половины из этих 56 млн. — из Одессы).

И еще, из 30 млн., вывезенных через запад и север, лишь 4 млн. составляют ценные сорта хлеба, а из 56 млн. черноморских — 52 млн. четвертей. Англия признавала, что из черноморских портов в 1852 г. получила 59% всей завезенной в страну пшеницы. (Вообще, Англия, как и сотни лет назад — с допетровских времен, — весьма нуждалась в русском сырье, без которого уже практически обходиться ей было весьма сложно. Так, даже с началом войны она не прекратила закупок российских товаров через нейтральные страны: через Пруссию она получит в 1853 г. 54 центнера сала, а в 1854 г. — уже 253 955 центнеров; конопли: в 1853 г. — 3447 центнеров, в 1854 г. — уже 366 220 центнеров, льна: в 1853 г. — 242 383, в 1854 г. — 667 879 центнеров.)

Одесса играла еще особую роль в перспективных планах союзников и потому, что освободившиеся по Адрианопольскому мирному договору 1829 г. Молдавия и Валахия, также развернувшие обширную хлебную торговлю (ранее Турцией запрещалось вывозить зерно куда-либо, кроме Стамбула), находились под доминирующим влиянием России. Их крупнейшие хлебозакупочные организации в Браилове и Галене находились под заботливым присмотром России, контролировавшей устье Дуная и часть зерна направлявшей в Одессу, диктовавшей окончательные цены англичанам и французам (необходимо также заметить, что молдавско-валахская пшеница, хоть и уступала русской, все равно была значительно лучше той, что получала Англия из Канады, США и Пруссии, — так что выбора у англичан, по сути дела, и не оставалось).

Экономика властно диктовала наступившую войну еще задолго до ее начала — и это несмотря на то, что верховная власть, аристократия, придворные круги в Англии, Австрии, Пруссии, Швеции, Дании, не колеблясь, были на стороне Николая I, как самодержца-личности, так и его политики охранения, сбережения и упрочивания существующего положения дел (правда, попытка сохранить достигнутое, не продвигаясь вперед, была чревата непредсказуемыми последствиями).

Впрочем, как и попытка идти в ногу с прогрессом. П.Х. Граббе в своем дневнике писал: «Странно и поучительно, что в общих мерах покойного государя, обращенных наиболее на военную часть, были упущены две такие важности, каковы введение принятых уже во всех западных армиях усовершенствований в артиллерии и в ружье; в особенности огромный недостаток пороха, что я узнал из уст самого государя и что, впрочем, везде и оказалось. Этому пособить было трудно». В последний момент — конечно. Всё, а уж тем более готовиться к войне, лучше заранее.

Однако подготовиться не смогли — не потому, что не хватало понимания. И за три года до войны московский генерал-губернатор АА. Закревский подает Николаю I доклад: «Имея в виду неусыпно всеми мерами охранять тишину и благоденствие, коими в наше время под державою вашего величества наслаждается одна Россия, в пример другим державам, я счел необходимым отстранить всякое скопление в столице бездомных и большей частью безнравственных людей, которые легко пристают к каждому движению, нарушающему общественное и частное спокойствие. Руководствуемый этой мыслью, сообразной с настоящим временем, я осмелился повергнуть на высочайшее воззрение вашего величества всеподданнейшее мое ходатайство о недозволении открывать в Москве новые заводы и фабрики, число коих в последнее время значительно усилилось, занимая более 36 000 фабричных, которые состоят в знакомстве, приязни и даже часто в родстве с 37 000 временно-цеховых, вольноотпущенников и дворовых людей, не отличающихся особенно своей нравственностью… Чтобы этим воспрещением не остановить развитие русской нашей индустрии, я предположил дозволить открытие фабрик и заводов в 40 или 60 верстах от столицы, но не ближе».

Однако в тех местах, равно как и во всех других, мыслили подобным же образом. Мысль сама по себе правильная, но вот последствия ее воплощения были более разнообразны, чем изначально задумывалось. Впрочем, это свойство любой теории, надеющейся охватить все многообразие реальной жизни и подчинить ее течение некой универсальной схеме. Со временем выясняется, что теория не в состоянии объять необъятное, но это знание, как правило, уже достается потомкам теоретиков. Пока же следствием было то, что перед войной на каждый полк приходилось по 72 нарезных ружья (о которых столь горячо ратовал лесковский Левша), остальные — гладкоствольные, доставшиеся с предыдущих войн и эпох, дававшие даже в руках лучших частей — гвардейцев — лишь 10% попаданий в большую мишень.

Именно подобная точность позволяла цепям ходить в штыковую под залпами противника и доходить с допустимыми потерями до его укреплений. Почти такая же картина — устарелость, изношенность — наблюдалась в артиллерии. Так, ружья и пистолеты делали всего на трех заводах — Тульском, Ижевском и в уральском Сестрорецке — где-то 50–70 тысяч штук в год. Война показала, что нужда в них — до 200 тысяч ежегодно. И — нарезных… Орудия производились также тремя арсеналами — Петербургским, Киевским, Брянским — не более 120 в год, а война сказала: нужно втрое больше. Порох выделывали тоже в трех местах — на Охтенском, Шостенском и Казанском заводах в количестве 60–80 тысяч пудов в год. Но лишь при обороне Севастополя будет израсходовано 250 тысяч пудов. А наступление С.А. Хрулева на Евпаторию 5 февраля 1855 г., неудача которого окончательно сломила Николая I (14 февраля император получит известие о разгроме хрулевского отряда, а 18-го его, сломленного всем ходом дел, уже не стало), захлебнется во многом именно из-за нехватки пороха: русские пушки стояли с жерлами, обращенными вдоль широкой улицы, отделяющей город от моря, когда по ней шло к неприятелю подкрепление и… не стреляли. Один из участников сражения позднее напишет, что лишь через три дня «я узнал… что пороху оставалось по одному заряду в пушках, который нельзя было выпускать, чтобы не лишить прислугу того убеждения, что пороху еще довольно».

Войны начинали состоять не только из доблести солдат и знаний командиров, но и все более из средств и орудий войны. Новые эпохи диктовали новые условия жизни и смерти, становящиеся хоть и новыми, но незыблемыми законами.

И законы эти все более громко и четко начинали диктоваться экономикой. Еще в 1841 г. английский посол в России писал в Лондон: «В Европе нет спроса на грубую продукцию русского мануфактуриста. Единственное направление, следовательно, в котором может быть найден сбыт для нас, это Азия, а главная цель запретительной системы в России и покровительства, которое оказывается отечественному мануфактуристу, заключается в том, чтобы вытеснить более дешевыми товарами британскую продукцию на Востоке. До сих пор это им, может быть, не удавалось, и мне неизвестно, произошел ли какой-нибудь вред для наших интересов от этого соперничества, но русские — упорный народ и империя (Россия. — Авт.) идет вперед к цивилизации, и так как средства транспорта улучшаются, — каковому предмету уделяется большое внимание, — то близость России к этим странам может иметь губительное влияние на английскую торговлю».

Торговля России с Портой стояла на четвертом месте после Англии, Франции и Австрии, причем лишь Россия и Англия ввозили больше, чем вывозили, т.е. турки платили золотом за их товары, а не наоборот. И Англия испытывала весьма ощутимую конкуренцию русских купцов и в Порте, и в Средней Азии, и в Персии. Причем в Персии начиная где-то с 1845 г. русские купцы стали отбирать первое место у английских. Тем значимее становилась для Англии Турция, которая в годы перед началом войны закупала английских товаров больше, чем более богатая и обладающая большим количеством населения Россия.

В английских деловых и политических кругах накануне войны господствовало вполне резонное и обоснованное мнение, что разгром Турции, в особенности — захват ее Россией, будет означать разгром английской торговли. Или во всяком случае будет равен тяжелому поражению. Аргументами этого тезиса служило и то, что в 1852 г. Англия ввезла из России 957 четвертей зерна, а из Порты (правда, почему-то с учетом Молдавии и Валахии) — 1875 000 четвертей. Подчеркивалось также, что с потерей самостоятельной Турции исчезнет единственный независимый от России торговый путь с Персией, прежде всего с самой богатой ее частью — северной.

Поэтому-то и сделанное Николаем I предложение англичанам поделить «наследство» «больного человека», т.е. Турции, вызвало в Лондоне резкое неприятие. Ибо Англии предлагались Египет и Крит, и в перспективе — Архипелаг, России же должны были отойти, к ее сфере влияния, помимо Молдавии и Валахии, Сербия, Болгария, Греция. Николай претендовал также на Проливы и Стамбул, и англичане понимали, что вскоре к нему отойдет также вся Малая Азия, сопредельная с Кавказом. Это могло стать крахом всей глобальной стратегии Англии. И самое неприятное, что дело потихоньку к этому шло — поскольку Турция сама по себе противодействовать в военном отношении не могла, и, кроме того, из 15,5 млн. жителей европейской ее части (в азиатской Турции никакая статистика не велась и количество жителей в ней было покрыто мраком) более 11 млн. были православными, т.е. видевшими в России своего традиционного защитника и покровителя.

Европа пока предпочитала действовать старыми, проверенными путями — ее товары все более наводняли Турцию, Порте охотно предоставлялись займы, правда, не на совсем альтруистических условиях В перспективе планировалось взять все административное управление и финансы в свои руки. Как были в руках европейцев — прежде всего англичан и французов — промышленность, торговля, кураторство над высшими военными кадрами (и институт военных советников-европейцев). И в конце концов — посадить на турецкий трон какого-нибудь европейского принца. Поэтому турок целенаправленно отлучали от технических новинок (за исключением тех, которые продавались под видом неслыханного благодеяния), от любого рода социальных изменений.

Сохранилось воспоминание одного паши, который как-то представил английскому послу свой проект допущения христиан на военную службу. Разгоряченный предыдущими заверениями англичанина о стремлении его страны всемерно помогать Порте паша с недоумением услышал отзыв на свое разумное предложение, принятие которого во многом могло бы выправить положение Турции: «Таким образом, христианские подданные будут иметь в своем распоряжение через несколько лет целую армию, вполне обмундированную и обученную, способную сражаться; этого не должно быть, мы вовсе не для того заботимся о неприкосновенности Турецкой империи и не для того старались обеспечить ее трактатами».

Сходно же думали и во Франции, увеличивавшей свой торговый оборот с Портой с 1836 г. до конца войны, т.е. 1856 г., по ввозу в шесть раз, а по вывозу — более, чем в шесть с половиной раз. Поэтому-то еще в 1852 г. один из французских адмиралов публикует свой подсчет английского и французского флотов и делает вывод: «Если разразится война с Россией, то с помощью нашего флота мы можем уничтожить ее торговлю на Черном море, опустошить там ее берега, проникнуть через Балтику и Неву даже в Петербург». Действительно, статистика — при некотором энтузиазме и излишнем оптимизме — позволяла делать схожие выводы: Россия имела меньше кораблей, особенно проигрывая по крупным торговым судам, которые в то время легко могли превратиться в военные. Что позволяло тому же адмиралу сделать конкретное утверждение, почти аксиому: «Наше морское могущество — это здание, краеугольный камень которого — военный флот, а фундамент — торговый флот».

России вскоре пришлось познать правоту этого постулата на собственном опыте. Но пока — кроме Синопа — по России победно звенели вести о кавказских победах.