5 Добровольчество как суррогат мобилизации

5

Добровольчество как суррогат мобилизации

Приостанавливая призыв и мобилизацию военнообязанных в том или ином регионе, руководство страны, с одной стороны, объективно усложняло себе задачу по изысканию резервов для пополнения действующей армии: чрезмерную нагрузку несли «благонадежные» народы. Политические решения шли вразрез с актуальными потребностями действующей армии. С другой стороны, широкая огласка таких решений могла навредить интернационалистскому имиджу Советского государства и Красной армии, возмущало патриотически настроенное население регионов, чья служба в армии считалась нежелательной. Именно о таких настроениях жителей Дагестана сообщали в ноябре 1942 г. начальнику Главупраформа Щаденко секретарь Дагестанского обкома ВКП(б) А.К. Алиев и председатель СНК ДАССР А.Д. Даниялов: «Запрещение призыва в ряды Красной армии является в жизни народов Дагестана политически вредным и ничем несмываемым пятном…» (Здесь и далее курсив наш. – Авт.)⁴⁵⁸ Этот запрет также «отрицательно и вредно отразится на фактически призванных в ряды РККА [дагестанцах], так как каждый из призванных систематически поддерживает письменную связь со своими семьями…»⁴⁵⁹

Альтернативой обязательному призыву в тех регионах, где он был отменен, стало добровольчество. Оно должно было автоматически предохранять Красную армию от проникновения в нее антисоветски настроенных и неустойчивых лиц и одновременно давало возможность удовлетворить стремление тех горцев, которые действительно готовы были на фронте отстаивать интересы Советского государства.

В начале войны добровольчество на Северном Кавказе, как и во всей стране, дополняло обязательный призыв. Не менее важна была и его идеологическая функция: масштабы добровольческого движения демонстрировали степень патриотического подъема населения. Этот показатель был очень важен для советского правительства. Политическая значимость этого явления сделала добровольческую статистику самостоятельным показателем, существовавшим отдельно от фактических результатов приема добровольцев в армию. Человек, подавший в военкомат заявление о добровольной отправке на фронт, совсем не обязательно туда попадал. В тех случаях, когда он подлежал плановому обязательному призыву, мобилизации, был забронирован за производством, не подходил для службы в армии по возрасту, состоянию здоровья и прочим показателям, он оставлялся на месте, но при этом обязательно учитывался в добровольческой статистике. Данные о подаче гражданами заявлений о добровольной отправке на фронт широко используются местными историками для демонстрации патриотического подъема в том или ином регионе.

Добровольчеством охватывался, как правило, непризывной контингент граждан: старшие и допризывные возраста, комиссованные по болезням, увечьям и т. д. На Северном Кавказе на добровольной основе в конце 1941 – начале 1942 г. формировались Адыгейский добровольческий кавалерийский полк, 114-я Чечено-Ингушская и 115-я Кабардино-Балкарская кавалерийские дивизии, некоторые другие национальные части. Подробно речь о них пойдет ниже.

С приостановкой призыва титульных национальностей северокавказских республик добровольчество приобрело особый политический оттенок. Возможность стать добровольцем теперь стала привилегией политически благонадежных граждан.

В конце августа 1942 г. Чечено-Ингушский обком партии совместно с командующим Северной группой войск Закавказского фронта⁴⁶⁰ генерал-лейтенантом И.И. Масленниковым запросили у Ставки Верховного главнокомандования разрешения провести прием добровольцев среди чеченцев и ингушей на том основании, что все они – 45 тыс. здоровых мужчин – «хотят драться с фашистами»⁴⁶¹. Вполне вероятно, что с такой инициативой в Военном совете Северной группы выступил председатель СНК ЧИАССР С.К. Моллаев, незадолго до этого, 18 августа 1942 г., назначенный членом Военного совета группы войск⁴⁶².

Перед принятием решения Сталин запросил мнение генерала армии И.В. Тюленева и наркома внутренних дел Л.П. Берии. Последний работал в тот момент на Кавказе в качестве полномочного представителя ГКО и фактически подменял собой фронтовое руководство. Сталин получил следующий совместный ответ: «Формирование каких-либо частей из чеченцев и ингушей в данное время считаем нецелесообразным»⁴⁶³. Однако здесь же допущено исключение: «Наиболее проверенные чеченцы и ингуши, так же как и осетины, будут использованы в необходимых случаях в качестве проводников, разведчиков частями Красной армии. (Здесь и далее курсив наш. – Авт.) После проверки на конкретных делах из них будут создаваться небольшие добровольческие отряды для борьбы с противником»⁴⁶⁴. В другом донесении Берии в Москву говорится о «тщательной проверке каждого из них»⁴⁶⁵. По данным историков З.М. Аликберова и Х.-М. Ибрагимбейли, в начале сентября 1942 г. на фронт отправились 2 тыс. добровольцев из числа коренных национальностей Чечено-Ингушетии⁴⁶⁶ и 4900 добровольцев из Дагестана⁴⁶⁷, однако этим цифрам, как и вообще факту проведения добровольческой кампании осенью 1942 г., документальных подтверждений обнаружить пока не удалось.

Перевес политических мотивов над потребностями армии вкупе с пристальным вниманием к добровольчеству на Северном Кавказе лично Сталина («товарищ Сталин приказал…», «товарищ Сталин разрешил…» вместо обыкновенно безличного «ГКО постановил…» или «Ставка приказала…») говорит о том, что оно стало важным элементом национальной политики в регионе.

Наиболее отчетливо этот тезис нашел отражение в добровольческой кампании в Чечено-Ингушетии и Дагестане в январе – марте 1943 г., проведенной спустя много месяцев после приостановки здесь обязательного призыва.

Директивой начальника Упраформа РККА генерал-полковника Щаденко № ГУФ/28ш от 26 января 1943 г. была объявлена мобилизация всех добровольцев по национальности чеченцев, ингушей и представителей народностей Дагестана.

Мобилизация велась при активном участии советских, партийных и комсомольских организаций республик. Была организована мощная пропагандистская кампания, в которой участвовали все наличные силы партийных идеологов республик и работников военкоматов.

Как ни странно отмечать в главе о добровольчестве, главным принципом проводимого мероприятия была объявлена именно добровольность вступления в ряды Красной армии. Местные власти отдавали себе отчет в политической важности мероприятия, стараясь не допустить принудительности и кампанейщины. Требовалось на деле доказать лояльность горцев советскому строю. Тем не менее добровольческая кампания сразу же стала давать сбои именно из-за нежелания многих военнообязанных служить в армии.

Особенно напряженная ситуация сложилась в Чечено-Ингушетии. Здесь призывные комиссии в полной мере столкнулись с особенностями традиционного менталитета горцев – большим влиянием старейшин родов и мусульманских священников, оказывавших определяющее влияние на молодежь, тейповой замкнутостью. Население Чечено-Ингушетии почти не проявляло интереса к данному мероприятию. «Добровольцев очень мало», – отмечал военком республики полковник К.А. Бронзов⁴⁶⁸. Люди справедливо указывали властям на добровольность кампании и ссыпались на наложенный прежде запрет на призыв: «Сталин запретил призывать чеченцев и ингушей в армию, а местные власти, несмотря на это, призывают»⁴⁶⁹. Как и в случае с карачаевцами, о чем говорилось выше, многие чеченцы и ингуши расценивали этот запрет скорее как благо и привилегию.

Угроза срыва добровольческой кампании наряду со стремлением республиканских властей оправдать доверие советского правительства неизбежно вела к перерождению добровольческого принципа в обязательный. Существенные элементы принудительности были заложены еще в самой директиве ГУФУ, поскольку республикам был выдан наряд на добровольцев. Для Чечено-Ингушской АССР был установлен наряд в 3 тыс. чел. для пополнения 30-й кавалерийской дивизии. Для его выполнения использовались обычные методы обязательного призыва: райвоенкомы по согласованию с местными советскими и партийными властями составляли списки кандидатов в «добровольцы», рассыпали им повестки, а затем при помощи работников милиции обеспечивали их явку в райвоенкомат. «Добровольная мобилизация сразу же превратилась в очередной призыв», – констатировал К.А. Бронзов. Сам термин «мобилизация», в большинстве случаев использовавшийся в документации, имел принудительную семантику, вместо более подходящего для добровольчества «вербовка». Грубое администрирование, неразборчивость в методах (заложничество, вооруженное конвоирование «добровольцев»), невнимание к будущим бойцам и их семьям (например, нередко из семьи забирался единственный кормилец, в то время как в соседних семьях оставалось несколько взрослых мужчин) только отталкивали горцев. Они всячески сопротивлялись проводимым мероприятиям: отказывались получать на руки повестки, не являлись на сборные пункты, сбегали от конвоя, уходили в леса и т. д.

К середине марта 1943 г. по Чечено-Ингушетии удалось мобилизовать 4208 человек, прежде всего чеченцев. В войска (112-й запасный стрелковый полк и 30-ю кавалерийскую дивизию) удалось отправить 1850 чел.⁴⁷⁰

Благоприятнее положение складывалось в Дагестане. Дагестанскому обкому партии удалось достойно организовать кампанию по вербовке добровольцев. В совместном постановлении обкома и СНК ДАССР, объявлявших начало вербовки, подчеркивалось, что мероприятию придается «исключительное политическое значение»⁴⁷¹. Здесь тоже местами констатировались «грубейшие нарушения принципа добровольности»⁴⁷². Однако властям не пришлось прибегать к крайним мерам, поскольку дагестанцы проявляли большую сознательность. Власти со своей стороны старались всячески подчеркнуть почетность для молодых людей службы в армии. Для агитации широко привлекались родственники призывников и старейшины.

К середине марта 1943 г. в дагестанские военкоматы поступило 8255 заявлений добровольцев, большинство из которых подавали молодые люди: 3,2 тыс. чел. владели русским языком. По утверждению заведующего военным отделом Дагестанского обкома партии Омарова, «в большинстве районов заявления подали почти все мужчины»⁴⁷³. Правда, он же отметил слабую явку добровольцев на комиссию, что свидетельствовало об определенном формализме записи в добровольцы. Но в целом положение в Дагестане выгодно отличалось от ситуации с добровольчеством, сложившейся в соседней республике. Заместитель командующего Закфронтом генерал-лейтенант Курдюмов в служебной записке отмечал: «Вербовка добровольцев в Дагестане проходит гораздо лучше, чем в Чечено-Ингушской республике. Как видно, [Дагестанский] обком подошел по-серьезному к этому вопросу»⁴⁷⁴. Всего из Дагестана в течение 1943 г. было отправлено в войска 4315 чел., местных национальностей при наряде в 4850 чел. Это вполне соответствовало среднегодовой норме приема призывников из Дагестана⁴⁷⁵. Общее число призванных по ДАССР в течение 1943 г. составило 5132 чел.⁴⁷⁶ Таким образом, на народности Дагестана в 1943 г. пришлось 84 % призванных. В то же время в Дагестане к концу 1943 г. оставалось 25 799 военнообязанных и 4902 призывника местных национальностей⁴⁷⁷.

Таким образом, определяющей чертой добровольчества на Северном Кавказе можно считать ярко выраженный кампанейский, управляемый характер добровольчества, также роднивший его с обязательными мобилизационно-призывными мероприятиями. Как правило, инициатива развертывания таких кампаний принадлежала партийным лидерам автономных республик, которые таким образом демонстрировали толерантность своих народов курсу центрального правительства, приобретавшую особую актуальность с ростом политического бандитизма в горах. Такие инициативы от лица трудящихся в разное время выдвигали обкомы Адыгеи⁴⁷⁸, Чечено-Ингушетии, Дагестана⁴⁷⁹, Кабардино-Балкарии⁴⁸⁰ и т. д.

Результаты кампании оценивались в Москве и с политической точки зрения и легли в основу решений о дальнейшей судьбе чечено-ингушского и дагестанских народов. В рассмотренных добровольных мобилизациях начала 1943 г. новое руководство Дагестана, возглавленное в сентябре 1942 г. креатурой Берии и влиятельного лидера Азербайджана М.-Д. Багирова вторым секретарем ЦК КП(б) Азербайджана А.К. Алиевым, несмотря на издержки, выдержало экзамен.

Уже после отставки Л.П. Берии в 1953 г. К.Д. Кулов – в годы войны председатель правительства Северной Осетии – утверждал, что в 1944 г., когда на Северный Кавказ часто выезжал Берия, он «несколько раз похвалил народы Осетии и Дагестана как активных участников войны». «Он говорил правду, – добавляет Кулов, – но этим он упрекал другие народы Северного Кавказа»⁴⁸¹.

Чечено-ингушское руководство (первый секретарь обкома – В. Иванов), несмотря на сверхусилия, не смогло переломить устойчивых антисоветских настроений в среде чеченских горцев. «Как никогда, – докладывал республиканскому обкому полковник Бронзов, – политическая и разъяснительная работа была хорошо организована… но [будучи] исключительно слабая в прошлом, [она] дала свои плохие результаты»⁴⁸². Ощущая неотвратимость наказания, партийное руководство Чечено-Ингушетии всячески старалось сгладить свои промахи. 13 мая 1943 г. в постановлении местного обкома было заявлено о «готовности чечено-ингушского народа выполнить свой долг перед советской отчизной», но перечисление затем «ряда крупных и серьезных ошибок» фактически перечеркивало популистский тезис⁴⁸³.

После кампании февраля – марта 1943 г. в северокавказских республиках добровольческое движение существовало только в рамках частной инициативы отдельных людей, но не в масштабах республиканских мероприятий. В отношении чеченцев и ингушей было и вовсе признано целесообразным прекратить вербовку добровольцев, а контингенты, оставшиеся после республиканской кампании, распустить по домам⁴⁸⁴.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.