ВЛАСОВЩИНА И МОРАЛЬ

ВЛАСОВЩИНА И МОРАЛЬ

Александр Исаевич Солженицын их жалел. И, безусловно, когда он написал о них в «Архипелаге», то был не просто услышан, но был понят… Западом.

«Что русские против нас вправду есть и что они бьются круче всяких эсэсовцев, мы отведали вскоре. В июле 1943-го под Орлом взвод русских в немецкой форме защищал, например, Собакинские выселки. Они бились с таким отчаянием, будто эти выселки построили сами. Одного загнали в погреб, к нему туда бросали ручные гранаты, он замолкал; но едва совались спуститься — он снова сек автоматом. Лишь когда ухнули туда противотанковую гранату, узнали: еще в погребе у него была яма, и в ней он перепрятывался от разрыва противопехотных гранат. Надо представить себе степень оглушенности, контузии и безнадежности, в которой он продолжал сражаться.

Защищали они, например, и несбиваемый днепровский плацдарм южнее Турска, там две недели шли безуспешные бои за сотни метров, и бои свирепые и морозы такие же (декабрь 1943). В этом осточертении многодневного зимнего боя в маскхалатах, скрывавших шинель и шапку, были и мы и они, и под Малыми Козловичами, рассказывали мне, был такой случай. В перебежках между сосен запутались и легли рядом двое, и уже не понимая точно, стреляли в кого-то и куда-то. Автоматы у обоих — советские. Патронами делились, друг друга похваливали, матерились на замерзающую смазку автомата. Наконец совсем перестало подавать, решили они закурить, сбросили с голов белые капюшоны и тут разглядели орла и звездочку на шапках друг у друга. Вскочили! Автоматы не стреляют! Схватили и, мордуя ими как дубинками, стали друг за другом гоняться: уж тут не политика и не родная мать, а простое пещерное недоверие: я его пожалею, а он меня убьет.

В Восточной Пруссии в нескольких шагах от меня провели по обочине тройку пленных власовцев, а по шоссе как раз грохотала Т-тридцатьчетверка. Вдруг один из пленных вывернулся, прыгнул и ласточкой шлепнулся под танк. Танк увильнул, но все же раздавил его краем гусеницы. Раздавленный еще извивался, красная пена шла на губы. И можно было его понять! Солдатскую смерть он предпочитал повешению в застенке.

Им не оставлено было выбора. Им нельзя было драться иначе. Им не оставлено было выхода биться как-нибудь побережливее к себе. Если один “чистый” плен уже признавался у нас непрощаем ой изменой родине, то что ж о тех, кто взял оружие врага? Поведение этих людей с нашей пропагандной топорностью объяснялось: 1) предательством (биологическим? Текущим в крови?) и 2) трусостью. Вот уж только не трусостью! Трус ищет, где есть поблажка, снисхождение. Во “власовские” отряды вермахта их могла привести только крайность, запредельное отчаяние, невозможность дальше тянуть под большевистским режимом да презрение к собственной сохранности. Ибо знали они: здесь не мелькнет им ни полоски пощады! В нашем плену их расстреливали, едва только слышали первое разборчивое русское слово изо рта. (Одну группу под Бобруйском, шедшую в плен, я успеваю остановить, предупредить — и чтоб они переоделись в крестьянское, разбежались по деревням примаками.) В русском плену, так же, как и в немецком, хуже всего приходилось русским.

Эта война вообще нам открыла, что хуже всего на земле быть русским.

Я со стыдом вспоминаю, как при освоении (то есть разгроме) бобруйского котла я шел по шоссе среди разбитых и поваленных немецких автомашин, рассыпанной трофейной роскоши, — и из низинки, где погрязли утопленные повозки и машины, потерянно бродили немецкие битюги и дымились костры из трофеев же, услышал вопль о помощи: “Господин капитан! Господин капитан!” Это чисто по-русски кричал мне о защите пеший в немецких брюках, выше пояса нагой, уже весь искровавленный — на лице, груди, плечах, спине, — а сержант-особист, сидя на лошади, погонял его перед собою кнутом и наседанием лошади. Он полосовал его по голому телу кнутом, не давая оборачиваться, не давая звать на помощь, гнал его и бил».

Но почему же тогда их не только не жалели, но и ненавидели сами военнопленные, в прошлом «товарищи» по несчастью?

О подобном отношении вспоминала Ю.В.т Владимиров: «Я услышал еще об одном событии, происшедшем на шоссе примерно в километре от городка Хайденау. Рассказчик и его товарищи присели отдохнуть на обочине шоссе, а мимо шла большая колонна пленных власовцев — солдат и офицеров РОА. Увидев их, сидевшие повскакивали с мест, крича: “Вот они, сволочи, предатели Родины!” и бросились на них с палками и камнями, а один из бывших пленных выхватил из вещевого мешка немецкую гранату и, вытащив чеку, бросил ее в колонну. Гранатой убило несколько власовцев, многих ранило, в том числе двух конвоиров. Товарищи этих конвоиров, разозлившись, до крови избили прикладами автоматов обезумевшего “патриота”. В те дни не раз случалось, что офицеров и солдат РОА наши военнослужащие расстреливали на месте».

Бывший офицер РОА А.Г. Алдан так говорил о своем пребывании в Германии: «Все русские, т.е. остовцы и военнопленные, не то что не любили немцев, а ненавидели их острой ненавистью. Да и было за что. Эти люди на собственной спине убедились, что немцы никогда не могут быть друзьями русских».

А ведь именно власовцы сами дали Сталину повод увидеть причины власовщины прежде всего в том, что не все «враги народа» были выявлены до войны. Факты перехода на сторону врага, факты предательства тысяч бойцов и командиров (неважно по какой причине) убеждали вождя в необходимости усиления карательных акций.

К слову сказать, до сих пор сохранилось немало документов, устных распоряжений Сталина, записанных исполнителями, об ужесточении контроля над выходящими из плена, проведении целого ряда специальных мероприятий в прифронтовой полосе.

Можно предположить, что не было бы ужесточения, если не было бы власовщины.

«Власовщина как политическое явление явилась результатом ряда причин, — считал Д.А. Волкогонов, — крупные неудачи на фронтах, отрыжки национализма и социальной неудовлетворенности некоторых представителей (и их детей) привилегированных классов, страх перед возмездием, после того как некоторые не по своей воле оказались в плену. По мере роста отпора захватчикам случаев добровольного перехода на сторону врага становилось все меньше, а в конце 1942 года и в 1943 году фактически не стало».

Олеся Николаева — поэт, прозаик, эссеист в своей книге «Поцелуй Иуды» называет XX век веком массового предательства и богоотступничества. О феномене такого явления, как предательство, она говорит следующее:

«Вопрос о предательстве есть вопрос антропологический. По христианскому вероучению человеческая природа испорчена грехопадением, и воля, которая принадлежит этой падшей природе, также утеряла свою первозданную цельность. Еще апостол Павел за два тысячелетия до нынешних психоаналитиков сокрушался: “Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю”.

Поэтому и грех есть прежде всего ложное избрание воли, как писали Святые Отцы, “удобопреклонной ко греху”.

А предательство — всегда следствие порочного выбора лукавой воли.

Если покопаться в каждой отдельной истории человеческого предательства, мы найдем ее корни в каком-нибудь грехе — это может быть гордость или зависть, или сребролюбие…»

Достаточно точно мотив перехода к немцам назвал генерал Ральф фон Хайгендорф, сам в прошлом один из руководителей Восточных легионов вермахта: «Совершенно ясно, что основным мотивом для перехода к немцам был не идеализм, а материализм». Исходя из этого, он разделил состав «добровольцев» на три части: «материалисты», «оппортунисты» и «чистые идеалисты». Если первые имели чисто материальный интерес, то вторые просто поняли силу немецкого оружия, а третьи шли бороться за «идею». Но именно они считались у немцев численно наименьшей группой.

Другой исследователь коллаборационизма Вернер Вармбрунна выделил также три группы мотивов: предательство, приспособление и «резонный» (т.е. сотрудничество с врагом во избежание худшего развития событий или выбор из всех зол наименьшего).

Военный историк В.И. Семиряга квалифицирует явление коллаборационизма как «разновидность фашизма и практику сотрудничества национальных предателей с гитлеровскими оккупационными властями в ущерб своему народу и Родине».

Историк из Санкт-Петербурга К.М. Александров называет измену нестандартным и непривычным поведением человека в экстремальной ситуации.

«Власов совершил действительно гражданский поступок, — считает Александров, — он нашел в себе силы нарушить данную им присягу богоборческой и антинациональной сталинщине и стать знаменем для сотен тысяч людей, увидевших в Сталине большее зло, чем Гитлер».

Вы только вдумайтесь, что говорит этот специалист по проблематике антисталинского протеста в годы Второй мировой войны!

Но как быть, если Власов изменил не государству, а прежде всего своему народу и своему Отечеству?

«На должностях командующих общевойсковыми армиями в Отечественную войну побывали 183 человека, 22 из них погибли, несколько попали в плен, но, кроме Власова, ни один не перешел на службу к немцам, — писал В. Богомолов. — 16 общевойсковых армий попадали в окружение, при этом несколько командующих погибли, трое в последнюю минуту покончили жизнь самоубийством, но ни один не оставил в беде своих подчиненных…»

Всего же за годы Великой Отечественной войны во вражеский плен попало 80 советских генералов и комбригов, а два генерала оставались на временно оккупированной немецкими войсками территории, не вступая в контакт с оккупационными властями.

Из 80 генералов и комбригов, оказавшихся в плену, 23 генерала погибли там же в плену, 12 генералов и комбригов перешли на сторону противника.

Из числа возвратившихся на Родину 26 генералов были восстановлены в правах после проверки. И, несмотря на ошибки совершенно неизбежные при том режиме, тех законах и том менталитете власти и общества, тем не менее именно эти цифры отражают истинное отношение к бывшим военнопленным вообще.

Но дело в том, что К.М. Александров настолько пристрастен и неравнодушен к своему герою, которого он очень хочет оформить в национального, что абсолютно не желает замечать очевидного.

Например, пленение Власова он называет «случайным». Но оно никак не могло быть случайным, хотя бы потому, что сам генерал очень долго бродил в немецком тылу и прекрасно осознавал, где он находится. Не мог не понимать Власов и всю бесперспективность своего дальнейшего «путешествия». Тем более, к своим он возвращаться, видимо, и не собирался.

Еще Александров отмечает, что «в судьбе и в нравственном выборе А. А. Власова решающую роль сыграл субъективный фактор. Не попади он в плен, его карьере надлежало, несомненно, успешно состояться, и мы бы узнали совсем другого генерала. Однако Бог каждому человеку предоставляет свой выбор».

С этим утверждением также трудно согласиться. Все дело в том, что должность командарма Власов исполнял по совместительству. С должности заместителя командующего войсками фронта его никто не снимал. Следовательно, даже не попади он в плен, Власов вряд ли уже мог рассчитывать на должность выше командующего армией.

А может быть, и командира корпуса. Думаю, что и сам Власов прекрасно понимал, что его карьера закончилась, потому-то и не стал возвращаться к своим. Несмотря на всю трагедию Второй ударной армии, его личная трагедия заключалась в том, что он должен был там что-то изменить. А изменить он уже ничего не мог.

Доказывая недоказуемое достаточно пристрастно (это заметил не только я), Александров допускает немало ошибок, непростительных профессиональному историку. Например, он пишет о тех, кто имел отношение к допросам и приговору Власову: «Кстати, позднее Ульрих, как и Абакумов, тоже был арестован и умер под стражей. В Российской Федерации не реабилитирован».

На всякий случай: Василий Васильевич Ульрих умер от инсульта 7 мая 1951 года в возрасте 62 лет. Похоронен на Новодевичьем кладбище. Последние три года занимал должность начальника Высших академических курсов усовершенствования при Военно-юридической академии.

Не будем судить солдат власовской «армии» по отдельности — среди них оказались не только банальные предатели, но несчастные, морально сломленные люди со сложнейшей личной судьбой. Но сам генерал Власов подлежит суду историческому, ибо взял на себя ответственность за других и предлагал им историческую цель. В истории он останется предателем. Не менее важно дать ответ поклонникам и адвокатам Власова из Русского зарубежья. Они желали победы оккупантам и поражения собственному правительству — точно повторяя подход и мышление В.И. Ленина в 1914-м. Протоиерей Александр Киселев из Русской зарубежной православной церкви, благословлявший этого генерала, в своей апологетической книге «Облик генерала А.А. Власова» не дает какой-либо убедительной аргументации для оправдания предательства. Похоже, священник тоже не различил государство — политический институт — и Отечество, которому угрожало исчезновение.

Военный корреспондент К. Токарев лично присутствовал на допросах Власова в Москве. Позднее он вспоминал: «Сокамерники завистливо удивлялись, как это ему удалось выпросить двойную норму питания.

— Мне голодно, я большой человек, — жаловался он надзирателям.

— Не большой, а прожорливый, — отмахивались они. Их, начальник распорядился выдавать двойную пайку — “чтоб не скулил перед судом”.

Однажды Власов спросил у меня:

— Слушайте, какой это приказ Сталина был, что будто бы меня и после войны обязательно найдут и казнят? Вы читали такой?

— Не читал, — отвечал ему, — но слышал.

— Да ведь меня теперь весь мир знает! — восклицал Власов. Возмездие привело его в камеру смертников, а он на что-то еще надеялся!

— А ведь, возможно, меня не расстреляют. Дадут этак лет двадцать пять — и порядок. Я же спас сотни тысяч русских военнопленных!

Ему напоминали о предательстве. Он возражал:

— Не то говорите, не то… В политике преступление — ерунда, важны результаты. Мой результат — спасение военнопленных от голода и унижения. Так что вспомнят и эту мою заслугу!

Возвращаясь с допросов, Власов злобно ругал своего следователя, которому сам же давал подробные показания, но не доверял его записям и придирчиво вчитывался в протокол, прежде чем подписать.

Однажды вернулся возбужденный и даже довольный.

— Нынче мне повезло, — сказал, подмигнув из-под окуляров. Оказывается, его привели к начальнику следственного управления. У входа на столике — большая пепельница с горкой окурков.

— Я их цоп и за пазуху, — похвалился “освободитель России”. Он рассортировал “бычки” по степени их пригодности и сказал: “Живем!”»…

После сорокаминутной беседы Власова с Абакумовым начальник Внутренней тюрьмы полковник Миронов получил указание:

«На имеющуюся у Вас половину продовольственной карточки прошу включить на дополнительное питание арестованного №31

Начальник следственного отдела ГУК “СМЕРШ”

Генерал-майор Леонов».

Собственно, это и был весь тот торг Власова со следствием, благодаря которому он вполне нормально питался и отвечал на все вопросы следователя. Поэтому применять к Власову какие-либо меры воздействия не пришлось. За «парцайку», за ароматную папиросу, за чай с бутербродами в кабинете следователя Власов весьма охотно рассказывал и теперь был готов продать всех. О судебном процессе над Власовым К.М. Александров, в частности, пишет: «Одно из серьезных заблуждений, препятствующих объективной оценке Власовского движения 1942—1945 гг., заключается в распространенном представлении о вине А.А. Власова и его подельников, якобы доказанной в судебном порядке в соответствии с действовавшим уголовным законодательством РСФСР. В результате московского судебного процесса 30 июля — 1 августа 1946 г. будто бы состоялось признание группы генералов и старших офицеров власовской армии виновными, а вынесение коллективного смертного приговора “обеспечило неотвратимость наказания за совершенные преступления”.

В действительности ни предварительного следствия, ни процедуры судебного разбирательства в общепринятом смысле по делу генерал-лейтенанта А.А. Власова и его подельников в 1945—1946 гг. не было. По отношению к участникам Власовского движения в 1945—1950 гг. в рамках фиктивного уголовного законодательства имели место физическая ликвидация или принудительное этапирование в исправительно-трудовые лагеря граждан Советского Союза, выразивших свой протест против репрессивной государственной политики путем участия в боевых действиях на стороне противника, так как никаким другим путем выразить этот протест им не представлялось возможным».

Я не буду излагать свое мнение на этот счет, тем более что, как и у Александрова, у меня нет юридического образования. Восполнить этот пробел я попросил специалиста — военного прокурора судебного отдела Военной прокуратуры Московского военного округа. Вот как прокомментировал приговор от 1 августа 1946 года по делу бывшего генерал-лейтенанта А.А. Власова и других полковник юстиции В.Ф. Алиферовец:

«С точки зрения общепринятой теории права, судебное разбирательство по делу Власова и других бывших советских военачальников, несомненно, проведено с грубейшим нарушением правовых норм, без соблюдения всех необходимых процедур, в т.ч. с игнорированием стадии судебного следствия, без участия защитников и прокурора. В этом смысле процесс над власовцами ничем не отличался от других аналогичных судебных процессов того времени, когда речь шла о привлечении к уголовной ответственности по небезызвестной 58 статье УК РСФСР.

Сегодня, наверное, любому, даже очень далекому от вопросов юриспруденции человеку, известно, что в те годы никакой состязательности и равенства сторон в судебном уголовном процессе не было, да и не могло быть по определению, в силу существовавшего в стране политического режима. Суд в подобных случаях руководствовался не стремлением к установлению истины, а указаниями лиц высших партийных органов и руководителей репрессивного аппарата. В данном случае, как это усматривается из документов служебной переписки, суд руководствовался указаниями Сталина и Абакумова.

Собственно говоря, приговор по делу был вынесен еще за неделю до начала судебного заседания. Это было сделано 23 июля 1946 года на заседании Политбюро во главе со Сталиным. В его решении были четко назначены и определены как сроки и форма предстоящего процесса, так и мера наказания всем подсудимым.

К слову сказать, советское уголовно-процессуальное законодательство того времени не было ориентировано на правовые системы наиболее развитых, демократических и цивилизованных стран. Поэтому в соответствии с отечественным Уголовно-процессуальным кодексом вполне допустимым являлось то, что суд, например, мог при рассмотрении дел о “контрреволюционных преступлениях” признать доказательствами протоколы допросов лиц, произведенных в ходе предварительного расследования, без их проверки в судебном заседании и даже без их оглашения. Свидетелей, по усмотрению суда, могли вообще не вызывать и не допрашивать. Таков был закон.

Вероятнее всего, что и методы, какими допрашивались обвиняемые по этому делу, были не самыми гуманными. Тем более, если принять во внимание то, что многие из оперуполномоченных и сотрудников следственного отдела ГУКР “СМЕРШ”, принимавших участие в расследовании уголовного дела, впоследствии были досрочно уволены из органов за нарушения социалистической законности, в т.ч. за применение пыток и истязаний, а кое-кто осужден и даже расстрелян во главе с самим министром госбезопасности Абакумовым B.C.

Вместе с тем, бесспорно, что Власов А.А. и его соратники по службе в стане врага заслуженно осуждены по инкриминируемым им статьям Уголовного кодекса. Их вина в совершении предательства и в измене Родине совершенно очевидна и ни у кого не вызывает сомнений. Доказательств тому превеликое множество, хоть они и не были должным образом и в полном объеме исследованы в суде. В связи с этим, назвать процесс над власовцами политическим (а кое-кто сегодня придерживается и такой точки зрения), а приговор в отношении них несправедливым было бы, по меньшей мере, кощунственным. Они получили то, что заслужили».

Следовательно, даже если суд над Власовым и его подельниками не признать законным, то не признать его справедливым невозможно.

…«Анализируя Русское освободительное движение, необходимо учитывать, что оно возникло до сдачи Власова в плен (12 июля 1942 года) и с самого начала уже имело довольно широкий характер», — считает А.В. Мартынов. Далее он пишет: «Другой немаловажный вопрос касается реальной силы, боеспособности РОА. Представляется, что немцы имели достаточные основания скептически относиться к своим русским союзникам».

Но, во-первых, невозможно точно оценить соотношение между людьми, вступившими в РОА и другие антибольшевистские формирования по убеждению, и солдатами и офицерами, спасавшимися от голодной смерти в лагере. К числу последних относился генерал Дмитрий Закутный, который, разочаровавшись в Освободительном движении, тем не менее оставался в нем до конца, боясь репрессий со стороны немцев и с грустью говоря о своем будущем после поражения Германии: “У меня на шее веревка болтается”»…

Отдельно нужно иметь в виду людей, руководствовавшихся личной местью. Это, например, уже упоминавшийся Иван Кононов, потерявший в результате репрессий отца и трех братьев и считавший виновником своих бед «проклятого кровавого горного шакала Джугашвили-Сталина». Были у Власова и те, кто действовал исходя из карьерных соображений, как генерал Сергей Буняченко, говоривший духовнику штаба РОА Александру Киселеву зимой 1945 года: «А что мне будет, если я возьму Киев?»…

Впрочем, и убежденных антикоммунистов было среди власовцев немало. Именно антикоммунизмом можно объяснить тот факт, что в течение недели после публикации Пражского манифеста (18 ноября 1944 года) 60 тысяч человек направили заявления с просьбой принять их в РОА. Естественно, что большинство из них не надеялись на победу Германии. Имела место «вера в то, что союзники, покончив с Гитлером, повернут теперь на Сталина».

Нельзя точно определить среди власовцев не только число убежденных противников советского строя, но и сколько из них искренне верили, что нацизм является благотворительной альтернативой коммунизму, а сколько исповедовали либеральные ценности. Начальник оперативного штаба власовской армии Андрей Нерянин (псевдоним А. Алдан) признает, что «абсолютное большинство бывших военнопленных, вступавших в РОА, чувствовало некий моральный гнет от факта “измены долгу присяги”, надевая форму РОА… у этих людей теплилась надежда на возможность возвращения на родину»…

Один из тех, кто был сначала солдатом, потом военнопленным, потом власовцем и, видимо, избежал наказания, остался на Западе, потом осел в Австралии, в 2001 году оставил свое «солдатское мнение» в Интернете:

«По законам тех времен, мы все (включая генералов) не имели права попадать в плен!

Мы были обязаны или “бросаться на амбразуры”, или застрелиться, сберегая для этого последний патрон. Это легко приказать, но не так просто выполнить! Более миллиона солдат Красной армии оказались в плену вследствие идиотского командования, неразберихи на фронтах или подавляющего преимущества сил противника. Как вы себе представляете этот миллион, один по одному (или всем вместе?) застреливающих себя “последним патроном” (которого иногда просто не было из-за плохого снабжения)?

Да, были люди, которые так и делали в пылу боя. Это делали те, кому грозил неминуемый расстрел по приказу “Верховного” за неисполнение “долга”, или те, кто по обстоятельствам верили, что им несдобровать в условиях плена. Но таких были единицы! Большинство, особенно когда пыл боя утих и надежда остаться живым не пропала, не застреливались, а хватались за эту надежду в ожидании подходящего момента для побега. Потом же, в уединении, с успокоившимися нервами и в ситуации обдумывания отказаться от своей жизни, скажем, очень трудно. Как поступили бы вы, оказавшись в таком положении? Короче: умирать не хочется никому!

Повального желания воевать со своим народом у нас не было. Были такие, кто хотел отомстить за боль, страдания и унижения, перенесенные на своей же Родине, но и те всеми силами избегали “стрелять в простого солдата” и “приносить горе конкретной матери”. Хотя на Родине это было каждодневным событием по воле наших правителей. Да что таить, даже и сегодня человек ничего не стоит для правительства “Великой Страны”. (И я не намекаю на “заказные убийства”: это в порядке вещей!)

Солдаты генерала А.А. Власова слепо верили в то, что он спасет их от когтей “СМЕРШа” и уведет их под защиту Союзников.

Та надежда, что “войну можно выиграть по телефону” (а это было в 1942 году), растворилась в воздухе уже после Сталинграда, введения жестокостей “заградотрядов” и открытии Второго фронта. Виноват в этом был Гитлер! Этот болван все еще надеялся на повторение своей “молниеносной войны” 1941 года и был против создания РОА (а тогда, в 42-м, было возможно собрать и вооружить десять—пятнадцать дивизий из военнопленных, которые гибли от голода в лагерях или уже были на учете вермахта как “добровольные помощники” (т.е. коноводы, кучера, водители машин, подносившие снаряды или контейнеры с едой к передовой линии). Офицеры Дабендорфа объясняли нам, что мы не должны стрелять в своих, нужно только показать свою силу и убедить солдат Красной армии, сомневающихся в правоте большевизма (а их было тогда много), что надо повернуть оружие против правительства, которое закабалило Россию и впутало ее в эту кровавую войну, а потом расправиться с гитлеровской армией, которой никогда не хватит сил захватить нашу Родину и удержать ее в своих руках без согласия на то самого русского народа. Пускай это звучит наивно теперь! Но тогда эта идея была нашей “соломинкой” за которую мы и ухватились. Но было уже поздно! (Гитлер спас большевизм своим запретом на создание РОА в 1942 г.).

Я посетил Россию уже шесть раз. И мне досталось повстречаться с людьми (с орденами на груди), которые были согласны с нашей надеждой и планами освободить Россию от сталинского ига, а потом расправиться и с фашистами.

Но побежденный всегда виноват! Так случилось и с нами, не с “врагами Народа”, а с его сыновьями, от которых правительство этого народа отказалось по приказу Сталина.

Нужно ли еще добавить, что мы не чувствовали себя обязанными, а только отвергнутыми за то, в чем мы не были виноваты!»

В сущности, и Александр Исаевич Солженицын говорил о том же самом: «Если режим безнравствен, то свободен подданный от обязательств перед ним».

Отсюда возникает вопрос: могут ли власовцы, да и сам Власов считаться нравственными людьми? Ведь общество и народ — это вовсе не режим и не Сталин. Да и присяга, как официальное торжественное обещание, есть клятва соблюдать верность прежде всего своему народу, а значит — обществу, а не режиму.

Когда к генералу Деникину обратились за благословением власовской армии, то он воскликнул в гневе: «Я воевал с большевиками, но никогда — с русским народом! Если бы я мог стать генералом Красной армии, я бы показал немцам!» Для него «сохранение любимого Отечества для будущих поколений было выше желания увидеть при жизни крах ненавистного “режима”». Словом, желание оправдать власовщину есть прежде всего стремление к обесцениванию Великой Победы.

* * *

По утверждению психологов, как «само пленение, так и реальная возможность пленения» значительно увеличивают нагрузку на психику и уменьшают стрессоустойчивость военнослужащего. «Хронология двух последних мировых войн и последующих локальных вооруженных конфликтов подтверждает значимость фактора пленения в качестве важного элемента психологического воздействия на противника, — считает В. Малышев. — Накопленный в этот период опыт позволил специалистам сделать вывод о том, что успешным оказывается такое воздействие, которое направлено на наиболее злободневные и значимые элементы обыденного сознания военнослужащего.

Причем сама ситуация пленения (нахождения в плену) в значительной степени соответствует данному правилу. Во-первых, к военнослужащему приходит осознание возможности реального применения к нему издевательств или пыток; во-вторых, полная неопределенность своего будущего; в-третьих, абсолютная зависимость от противника и, наконец, возникающее чувство неполноценности или вины за “неумелое” поведение на поле боя, а также понимание возможного в связи с этим осуждения сослуживцев, избежавших подобной участи. (…)

Опыт войн и вооруженных конфликтов XX века подтверждает, что пропаганда плена выступает в качестве составной и одновременно заключительной фазы психологического воздействия с целью слома морального духа противника и побуждения его к прекращению вооруженного сопротивления. Наибольшую результативность такое воздействие приносит в случае, если были достигнуты положительные результаты на предшествующих этапах психологического противоборства, которые, как правило, осуществлялись по следующим направлениям: дискредитация военного и военно-политического руководства противника; разрушение образа врага; создание позитивного образа и отношения к своей стране и действиям своих войск; активизация стремления к уклонению от участия в боевых действиях, внушение страха и неуверенности перед будущим; демонстрация преимуществ собственного оружия, материально-технического обеспечения и т.д.».

Далее В. Малышев пишет: «В США тема пленных в настоящий момент выступает в качестве одного из культурных лейтмотивов, рассматривающего каждого оказавшегося в руках противника военнослужащего как сражающего воина. Подобное отношение к военнопленным в США имеет свою предысторию. Во время войны в Корее 1950—1953 годов сдались в плен 7140 американских военнослужащих, что соотносительно с численностью войск США на Корейском полуострове непропорционально велико. Изучение причин такого явления выявило, что значительная часть американцев, подвергшись психологической обработке пропагандистских служб корейской армии, консультантами которых в основном выступали китайские специалисты, были склонны считать своего противника достаточно гуманным и рассматривали плен как способ сохранения собственной жизни. Однако впоследствии они убедились в том, что условия корейского плена оказались чрезвычайно тяжелыми. Из 7140 человек погибли 2702, в основном — от голода, холода, болезней и под пытками. Кроме того, все пленные подверглись усиленной психологической и идеологической обработке. Американский термин “промывание мозгов” появился именно в результате этой войны. В итоге, около 30 человек отказались вернуться в США.

Военно-политическое руководство Соединенных Штатов оперативно среагировало на факты массовой сдачи военнослужащих в плен в Корее, а также на связанную с этим потерю уважения к армии в обществе…

…по инициативе президента США Дуайта Эйзенхауэра в 1955 году был принят “Кодекс поведения” американских солдат, действующий как в мирное, так и в военное время. Согласно этому кодексу, пленные американские военнослужащие могут называть врагу только свое имя, воинское звание, личный номер и дату рождения и не имеют права “делать заявления, нелояльные к США”.

Принятие данного документа, а также продуманная интенсивная программа выработки моральной устойчивости военнослужащих на поле боя и верности присяге, показ всеми видами информации ужасов плена привели к тому, что уже в ходе вьетнамской войны, согласно официальным данным, в плен сдались лишь 589 американцев. В абсолютных величинах это в 12 раз меньше, чем в Корее, хотя война продолжалась в три раза дольше, и через нее прошло более трех миллионов американских солдат. (…)

8 ноября 1985 года в США была учреждена медаль “За достойную службу в плену”, которой награждаются все военнослужащие и лица вольнонаемного состава армии, плененные во время выполнения боевого задания или при выполнении служебных обязанностей. Для награждения этой медалью способ освобождения из неволи не имеет значения, но если будет доказано, что, находясь в плену, военнослужащий сотрудничал с противником или нарушил “Кодекс поведения”, то он может быть лишен этой награды.

Не без влияния событий второй военной кампании в Ираке президентом США весной 2003 года было объявлено о создании нового государственного праздника — Дня памяти американских военнопленных. Начиная с 2003 года 9 апреля в США становится национальным праздником. Ежегодно в этот день, согласно тексту подписанной президентской прокламации, “страна отдает дань уважения бывшим военнопленным”, а на Белом доме вывешивается специальный флаг, созданный как символ признания заслуг этих военных».

«Только к началу XX века появилось международное законодательство (в частности, Гаагская конвенция “О законах и обычаях войны” 1907 года, а также Женевские конвенции 1929 и 1949 годов “Об обращении с военнопленными”), в Соответствии с которым военнопленные получили определенные права, а пленившая сторона — определенные обязанности, — заключает В. Малышев. — Вместе с тем, как продемонстрировали войны и военные конфликты последних десятилетий, эта правовая система, ставшая частью военной культуры, даже в Европе зачастую оказывалась недееспособной. В других регионах мира жестокость по отношению к военнопленным все еще остается реалией войны».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.