5. МОРАЛЬ ВОЙНЫ И ПОЧЕМУ МЫ ПОБЕДИЛИ Женщины на войне это две стороны медали...
5. МОРАЛЬ ВОЙНЫ И ПОЧЕМУ МЫ ПОБЕДИЛИ
Женщины на войне это две стороны медали...
В годы войны в армию и на флот было призвано около 300 тыс. женщин. Летчицы, снайперы, врачи и военфельдшеры, зенитчицы и связисты, прачки, синоптики воевали рядом с мужчинами. Они также погибали в боях, получали ранения и несли свой офицерский долг наравне с ними. Но были среди них и те, кого называли не иначе, как ППЖ — походно-полевые жены, которые скорее пристраивались на войне как могли, за спинами командиров, начальников и политработников, в тепле, фронтовом уюте и сытости. А за это еще и получали государственные награды. Они тоже сделали для победы не мало, и потому наград у них было несколько больше, чем у женщин-фронтовиков. Но обо всем по порядку.
Маршал Советского Союза А.И. Еременко на фронте находил время для ведения дневника. А в 1969 г. он издал книгу «Годы возмездия», которая вышла в свет с купюрами. В 2000 г. газета «Труд» опубликовала вычеркнутые страницы.
Андрей Иванович затронул, на его взгляд, чрезвычайно щекотливую тему: «Это вопрос о сожительствах офицерского состава армии с военнослужащими, вольнонаемными женщинами, а также женщинами из местного гражданского населения».
По мнению маршала, этот вопрос отрицательно влиял на ход боевых действий войск Отдельной Приморской армии в зимних наступательных операциях.
«Сожительствовали многие офицеры штаба, командиры частей и подразделений, — вспоминал Еременко. — ... Сожительницы, как правило, жили вместе с офицерами и генералами, присутствовали при обсуждении оперативных планов, при отдании приказаний старшими и при докладе младшими, они находились в курсе событий, всех дел».
Более того, такие женщины «вели паразитический образ жизни, получали зарплату по какой-нибудь должности, а сами не работали». Всего только в штабе командующего Еременко было зафиксировано 68 таких случаев. Автор приводит некоторые из них:
«Так, например, начальник штаба генерал-майор П.К. жил вместе с младшим лейтенантом медслужбы М., которая нигде не работала. Начальник разведотдела генерал Н.Т. Сожительствовал с гражданкой Л., которая жила в его служебном кабинете, ни за что ни про что получая зарплату по офицерской должности. Подполковник Г.Ж. — начальник отдела кадров армии (!) — сожительствовал с “гражданкой города Краснодара” Л., которая ранее проживала на оккупированной противником территории и вела разгульный образ жизни с немецкими офицерами. Любовницей подполковника П.К., заместителя начальника топографического отдела армии, была хозяйка квартиры гражданка станицы Ахтанизовская В.О., которая во время оккупации имела интимные связи с немецкими офицерами. Она все, что узнавала, разбалтывала “среди гражданского населения станицы”... Подполковник Р. — командир 691-го стрелкового полка 383-й стрелковой дивизии состоял в интимной связи на протяжении двух лет с санинструктором Е.Б., которая никакой работы в полку не выполняла. Однако Р. трижды представил ее к правительственным наградам: медалям “За боевые заслуги”, “За отвагу”, ордену Красная Звезда».
К слову, проблемы в Отдельной Приморской армии были не одиноки, так как проблема «ППЖ» вообще существовала во всех частях и штабах многомиллионной Красной Армии.
Вот выдержка из докладной записки начальника Особого отдела НКВД Волховского фронта майора госбезопасности Мельникова от 10 марта 1942 г. «О морально-бытовом разложении комполсостава частей и соединений 59-й армии»: “... Начальник штаба артиллерийского управления 59-й армии полковник Самойлов увлекся машинисткой артуправления Тугариновой Капиталиной, чем скомпрометировал себя в лице сотрудников управления. В любовной записке на имя Тугариновой Самойлов пишет: “... Капочка! Если ты не хочешь нарушать дружбы, откажись, что ты сказала сегодня — Больше кушать со мной не будешь. Я сильно этим огорчен, ты меня обижаешь незаслуженно. Делаю я все для тебя из дружеских и благих намерений. Ты мне нравишься, я к тебе привык, если не сказать большего. Фима”. Эта записка стала достоянием сотрудников артуправления.
Комиссар 430-го гаубичного артполка Резерва Главного командования батальонный комиссар Фридрик держит у себя в полку в качестве санинструктора днепропетровскую артистку Булдакову, хотя она никакого медицинского образования не имеет. Булдакова проживает в одной машине с Фридрик. Бойцы, командиры и политработники называют Булдакову «личным адъютантом комиссара полка».
Командир отдельной кабельно-шестовой роты связи лейтенант Плюсин сожительствует с военфельдшером Соней. Военком 129-й отдельной телеграфно-эксплуатационной роты связи Автухов, сожительствуя с военфельдшером роты Сакисиной Полиной, не отпускает ее в роту для обслуживания бойцов, работающих на линии, вызывая этим смешки и возмущение со стороны личного состава.
Начальник обозно-вещевой службы 1249-го стрелкового полка 377-й стрелковой дивизии Ефимов Александр Егорович сожительствует с гражданкой д. Кипрово Михайловой Е.Н. Последняя, по имеющимся данным, во время пребывания немцев в Кипрово сожительствовала с немецкими офицерами.
Комиссар 1240-го стрелкового полка 372-й стрелковой дивизии батальонный комиссар Самойлов имеет интимную связь с комсомолкой военфельдшером Петуховой. Используя свое служебное положение, Самойлов взял Петухову к себе на командный пункт из ПМП, в качестве медработника, где и сожительствует с ней. Во избежание, за свои действия Самойлов объявил перед общественностью полка о том, что Петрова является его женой, в то время как у него имеется жена и трое детей. После того как Самойлов связался с Петуховой, в полку значительно ослабла политработа и снизилась дисциплина личного состава.
Комиссар санитарного батальона 372-й стрелковой дивизии Чернышев сожительствует с подчиненной ему медсестрой Окорядченко, которую без всякого основания пытался представить к правительственной награде. В результате бездеятельности начальника санитарной службы 372-й стрелковой дивизии Голышева дисциплина среди военнослужащих санчасти ослабла. Работники пьянствуют и в половом отношении развратничают.
Аналогичное положение и в батальоне связи 372-й стрелковой дивизии, где телефонистки ведут себя распущенно. В результате командиры Смирнов, Норонов и комиссар Ларин сожительствуют с ними без стеснения. Начальник связи штаба 372-й стрелковой дивизии подполковник Тимошенок, исключенный из ВКП(б), 25 февраля в нетрезвом состоянии, склоняя к сожительству телефонистку Манцеву в присутствии бойцов, приказывал ей лечь с ним спать...»
В декабре 1941 г. по материалам проверки вольнонаемных лиц в частях и органах тыла 5-й армии Западного фронта были подготовлены следующие выводы:
«В целях выявления лиц, не внушающих политического доверия, и другого примазавшегося элемента к воинским частям армии (Управления тыла) нами проверен и выявлен ряд лиц, которые раньше находились на территории, занятой противником, а также люди, которые своим поведением разлагают окружающий их нач. состав.
По армейскому военторгу
1. К., 1911 г. рождения, работает старшей официанткой столовой № 2 по обслуживанию высшего комсостава. Имеет недостачу в выданных ей средствах в сумме 400 руб.
К. до начала войны проживала в г. Белостоке. Долгое время находилась на территории, занятой немцами. Со стороны последней отмечены факты морально-бытового разложения. Является подозрительной личностью и не внушает доверия.
2. К., 1911 г. 5ождения, работает официанткой столовой № 2. Развращена в половом отношении, своим поведением внесла элементы бытового разложения на окружающую ее среду, не внушает политического доверия.(...)
5. П., по национальности полька, работала машинисткой армейского военторга. 13/XI-41 г. привезена из г. Москвы без всяких ее характеризующих документов. В половом отношении развращена и вокруг себя группировала командный состав.
По интендантскому Управлению тыла
Вольно-наемных имеется 3 человека машинисток, из коих:
П., 1922 г. рождения. В течение последних 2-х лет работала парикмахершей в г. Москве. 20/Х1-41 г. была привезена из Москвы в штаб армии и назначена на должность машинистки. П. своей половой распущенностью создала сборище с участием нач. состава...»
Михаил Иванович Сукнев на фронте был комбатом. Даже штрафбатом командовал. Человек он судя по всему суровый и не особо многословный. Потому и про женщин на войне говорил так: «Что лишнее в действующей армии, так это женщина с ружьем! Бессмысленно и неэффективно!»
Так думал не только он один. Мне много раз приходилось слышать об этом из уст многих прошедших войну в пехоте.
Но вернемся к комбату. В своей книге он поведал о женщинах с ружьем свои наблюдения: «Стоят передо мной высокие блондинки, грудь — чудо, а на ней по одному, по два ордена аж Красного Знамени. А сами такие глазастые, так и смотрят по сторонам в поисках кавалеров. Снайперши! Все подобные ситуации я повидал на фронте...
Развели их по местам. И они исчезли. Ни днями, ни на рассвете на наших передовых линиях не слышно стрельбы. Иду по траншее в 1-м батальоне, на постах стоят свои, и ни одной женщины-снайпера! Которые расположились по блиндажам с командирами взводов, старшинами рот или с командирами...
Надо прямо сказать: чтобы застрелить из снайперской винтовки хотя бы одного фрица, надо не одну неделю наблюдать за обороной противника. И когда вдруг мелькнет голова немца, который выбрасывает лопатой землю из траншеи, не упустить это мгновение! А это каждому и опытному снайперу дано.(...)
Если бы я был снайпером, то награда мне была бы не выше медали “За отвагу”! А тут у женщин-снайперов через одну ордена Красного Знамени, Красной Звезды, а медалей “За отвагу” — не перечесть...
Прошла неделя. (...) Командир роты не мог собрать своих снайперов — исчезли в окопах, и все. Наконец нашел, но три -как в воду канули! Всеведающий помначштаба Алексей Цветков (...) подсказал: “Одна скрывается у того-то, другая у того-то и третья там-то...”
Нашли. Командир роты принес мне их книжки с отметками об “убитых” фрицах, подтверждаемых подписями солдат и сержантов. Возвращая ему эту, грубо говоря, туфту, я сказал, чтобы он увозил своих снайперов, и побыстрее. Иначе я их разоружу и снайперские винтовки, так необходимые нам в батальонах, отберу...
И еще один момент. Полковые интенданты сдавали в стирку по прифронтовым селам женщинам и девушкам, которым после окончания работы выдавались справки, что они были в таком-то полку, дивизии и т.д. Спустя годы эти “воины” из прачек стали “участниками Великой Отечественной войны"...
Была «ППЖ» у маршала Жукова, который наградил ее от всей своей широкой души: орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды, медалью «За отвагу» и еще четырьмя медалями и тремя иностранными наградами.
Была «ППЖ» у генерала Власова. Тот успел наградить ее двумя медалями «За отвагу». И если бы не плен, то наградил бы и орденами.
В январе 1944 г. командир 96-го стрелкового полка, в котором воевал мой дед, подписывает Приказ № 002/Н, где во втором пункте черным по белому написано: «Машинистку штаба полка гв. ефрейтора В. Валентину Петровну за то, что “за время боевых действий полка с июля 42-го по январь 44 г. в трудных условиях боевой обстановки, самоотверженно трудясь, добилась чистоты и аккуратности в работе, способствуя тем самым своевременному представлению донесений перед вышестоящими штабами”. Получила машинистка медаль “За боевые заслуги”, в то время, когда солдат и офицеров баловали наградами весьма и весьма редко.
А ведь на фронте многие знали, женщин обслуживающих офицеров до полковника включительно, как правило, награждали медалями «За отвагу» или «За боевые заслуги».
А вот командующие армиями своих «ППЖ» отмечали орденом Красной Звезды.
Командующие войсками фронтов — орденом Красного Знамени...
Характерно, что на фронте медаль «За боевые заслуги» в обиходе прозвали медалью «За половые заслуги», а орден Красной Звезды — «орденом ППЖ». Об этом писал Виктор Некрасов.
И все же женщинам на войне досталось. Да и не все они жили в командирских землянках, не все продавались за тепло, льготы и вкусную пищу...
Очень интересно о них мне рассказывал Александр Захарович Лебединцев. Как прошедший войну в пехоте от командира взвода до начальника штаба полка, он насмотрелся всякого. И никогда не забудет слов командира полка:
— Смотри, начальник штаба, и все запоминай. Ты моложе меня на 15 лет, и расскажи потомкам о мучениях их бабушек и прабабушек на этой беспощадной войне!
«... больше всего женщин оказалось в стрелковых войсках, где их обязанности были самыми трудными как в физическом, так и в моральном отношении. Если солдат мог неделями не умываться в ходе непрерывных боев и по полгода не мыться в бане, то для женщин и девушек в пехоте это было мучительным испытанием. В повседневных боях радистки и связистки переносили на себе полевые рации порой до пуда весом или металлические катушки на груди с полевым кабелем. А санитарные инструкторы в ротах и батальонах вытаскивали из боя раненых и обязательно вместе с их оружием.
Миллионы раз воины, обращаясь к своим спасительницам, повторяли слова, из которых по потом сложили стихи: “Сестра, ты помнишь, как из боя меня ты вынесла в санбат?
Остались живы мы с тобою в тот раз, товарищ мой и брат». Этого не забыть во веки веков!», — говорит Александр Захарович.
Очень хорошо помнит он их переход в феврале 1944 г. от Умани до Ботошанн в Румынии, который длился 25 суток на дистанции 450 км боевого пути: «Слабому полу, несмотря на то, что даже офицеры и кавалеристы иногда носили ботинки с обмотками, выписали “чоботы”. Но их на складах в конце февраля не оказалось. И пошли они, присягой подстегиваемые, через Черкасскую, Хмельницкую области Украины, Молдову и Румынию в валенках по грязи до колен. Мы не различали, когда кончается день и начинается ночь. Радовались, что все 25 суток ни разу не проглянуло солнце, а значит, не появлялась авиация. Иначе, как спасаться в таком распутье от разрывов бомб? (...)
Спали большей частью на ходу. Заверяю, что это вполне возможно. Нужду справляли мужчины “по-малому” также на ходу. А каково связисткам и медичкам в общей колонне на равнинной безлесной местности? Расскажу, как это сохранилось в моей памяти...
Связистки и медички выходили из строя парами на несколько шагов на обочину. Одна из них раздвигала в стороны полы шинели, как бы “маскируя” подружку. А другая снимала ремень и надевала его на шею, иначе он утонул бы в грязи, расстегивала шинель, потом телогрейку, за нею ватные брюки, кальсоны и старалась не попасть в раструбы голенищ валенок. Потом в обратной последовательности все застегивалось, и они менялись местами.
Первоначально глуповатые мужики подавали голос воздушной опасности: “Воздух!” или “Рама!” — означавший известный самолет-разведчик, но через день отбросили эти плоские шутки. А ведь, кроме того, у женщин были и свои, чисто женские заботы, а марш продолжался месяц. Вряд ли кто в колоннах вспомнил за этот марш, к которому он принадлежит полу, а не то, что подумал о сексе и каким способом его лучше провести».
Перед маршем всех девиц переодели по-зимнему. В солдатских кальсонах, бязевых нижних мужских рубахах, ватных брюках, телогрейках, гимнастерках и юбках, в валенках на пять размеров больше, чем положено, в шапках-ушанках да в брезентовых поясных ремнях у них было невозможно определить, где у них талия или бюст...
«Чего только не увидишь ныне на экранах телевизоров в игровых кинофильмах и на страницах красочных журналов, газет и просто репродукций и иллюстраций: девицы взывают страстно: “Бери меня, я вся твоя”. Их стройные нижние конечности произрастают из-под мышек. Талию можно охватить пальцами рук, а взгляд их настолько же томный, доступный, как и расчетливый одновременно. На фронте тоже стремились к этим стандартам, но не всегда получалось.
Примерно такими же были женщины только в штабах, но и в 1941-м, и в 1945 гг. в летнюю пору, когда восседали с радиостанциями или пишущими машинками на заднем сиденье “виллисов” у большого начальства, начиная с командиров корпусов и выше. Но если спуститься до полковых и батальонных штабов, медицинских рот и рот связи, да еще в зимне-весеннее время, да на дорогах, разбитых гусеницами целой танковой армии, то вид наших женщин без содрогания не вспомнить даже теперь...», -рассказывает Лебединцев.
В 1989 г. ему как председателю совета ветеранов дивизии за год до своей смерти доверительно исповедовалась Безродная Людмила Ивановна. Врач и капитан медицинской службы она поведала несколько подробностей о своих однополчанах и не только.
Александр Захарович запомнил детали: «С началом наступления с боевых порядков начинали поступать ходячие раненые. Большинство с сильными болями. Но болеутоляющего в полковом звене не водилось, кроме йода, бинтов и иногда спирта или самогона.
Обычно, при прорыве оборонительных рубежей, на перевязочный пункт прибывал представитель Смерша — один из троих оперуполномоченных в полку, который должен был первым осматривать раны (особенно кистей рук) с выявлением членовредительства или, как все именовали их тогда, “эсэсовцев” (“Само-Стрелов”). Такие ранения нетрудно было определить по нагару от сгоревшего пороха вокруг раны. “Эсэсовцев” судили и после излечения отправляли в штрафные батальоны (из огня да в полымя). Зная о контроле, они обычно отсиживались в кустах, выжидая, когда особист уйдет на прием пищи в штабную кухню. Иногда это затягивалось до наступления темноты, вот тогда они бросались на перевязку, где медсестры стыдили таких “ловкачей”, те оправдывались тем, что у них дома “куча детей”. Сердобольные уступали и “квачом” йода обеззараживали рану, пороховые ожоги на которой теперь нельзя было распознать, и “эсэсовцы” убывали в медсанбат».
Из воспоминаний Людмилы Ивановны, январь 1944 г., Киевская область:
«Где мы были третьего дня? Так я и не знаю, но убеждена, что эта ночь никогда не сотрется в моей памяти...
Наша передовая медицинская группа следовала за авангардным батальоном. Путь был тяжелым, так как весь день шел снег, и заметенную сугробами дорогу плохо преодолевали лошади в упряжках саней с нашим нехитрым хозяйством медико-санитарной роты.
Уже были сумерки, когда началась метель. Вскоре на нашем пути появились первые раненые. Им нужна была срочная помощь, но негде было развернуть полковой перевязочный медпункт — кругом лес и сугробы. И какова же была моя радость, когда раненые сообщили, что видели справа хату. Что это было? То ли оставшийся домик от уничтоженного села, руины которого так по-хозяйски были спрятаны сугробами снега? То ли какая-то сторожка или строение полевого стана? То ли просто фронтовая удача подарила нам это пристанище без оконных рам и дверей. Пока выносили снег и мусор, закладывали проемы окон кусками самана и навешивали брезент на дверную раму, я оборудовала перевязочную.
Через короткий промежуток времени мы уже могли отогреть раненых чаем, приготовленный заботливым поваром Пискуном, обработать раны и уложить их на солому в натопленном помещении. К тому же у нас были “знаменитые” марлевые ватные стеганые одеяла.
К этому времени поток раненых стал увеличиваться, быстро заполняя не только обе смежные комнаты, но и примыкающую к ним кухню. Тут санитар доложил, что на плащ-палатке доставлен раненый в “горячке”. И действительно молодой паренек с широко раскрытыми глазами был в шоковом состоянии и беспрерывно что-то говорил и говорил. Когда положили его на стол, то я увидела, что у него под ремнем была окровавленная тетрадь в коленкоровом переплете, которую он просил сохранить.
Осмотрев его, я пришла в ужас, насколько тяжелым было его ранение в живот. И несмотря но то, что я отчетливо понимала всю безнадежность его положения, старалась делать все возможное. А говорил он лихорадочно быстро, словно хотел поведать нам всю боль своей души. Словно говоря кому-то, он убеждал, что будет жить, потому что отец его и два брата убиты на фронте, а сестренка, которую увезли в Германию, погибла при бомбежке, и смерть ее он скрыл от матери. Голос его был то звонким и чистым, то угасал до шепота, но он все убеждал кого-то, что остался один у матери и обязательно должен вернуться к ней. А потом так жалобно прошептал: “А если что — не посылайте ей похоронки...”.
Я успокоила его, а у самой на душе было тяжело и тоскливо. Поток раненых прекратился. За окнами неистовствовала вьюга. Она ревела и гудела в трубе нашей печурки, пытаясь своими порывами в прах разнести наше жалкое пристанище. Потом грохот сменился воем, словно рыдали сотни обездоленных, оплакивая всех изуродованных и искалеченных и этого умирающего юношу, почти мальчишку, лежащего на перевязочном столе. Доносившиеся завывания вьюги и мольба раненого приводили в ужас, было тоскливо и хотелось плакать от безысходности. И вдруг наш умирающий боец запел: “Весною астры, астры ранние... Моему сердцу тяжко-тяжко, чужою стала я тебе...” (Эти слова, как клещи, впивались в мозг). Его голос осекся, но несколько других голосов раненых подхватили эту песню, и мелодичные грустные слова наполнили комнату в эту глухую, безотрадную ночь. Не в состоянии сдержать слез, мы с медсестрой Клавой плакали. Даже у пожилого повара Пискуна по щекам одна за другой катились слезы и прятались в усах.
Кончилась эта кошмарная ночь. К утру умер молодой солдатик, и взошло ясное солнце на безоблачном небе, а белоснежные сугробы сверкали тысячами огоньков.
Только гулкие разрывы снарядов и мин на передовой напоминали о войне...
Когда я открыла окровавленную тетрадь, предмет заботы умершего юноши, то увидала в ней неотправленное письмо к матери. Отсылая это письмо адресату, я написала от себя несколько строк, в которых сообщала, что ее сын попал в плен...»
Окровавленную тетрадь в коленкоровом переплете Людмила Ивановна хранила более сорока лет...
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
К началу Великой Отечественной войны некомплект врачей составил 23%, фельдшеров — 36,3%, фармацевтов — 41,1%, стоматологов — 35%.
В июле 1941 г. началось дополнительное формирование эвакогоспиталей на 750 000 коек — всего около 1600. Кроме того, с начала войны по 1 декабря 1941 г. были сформированы 291 дивизия с медсанбатами, 94 стрелковые бригады с медико-санитарными ротами, 380 передвижных полевых госпиталей, 38 рот медицинского усиления, 12 госпиталей для лечения легкораненых, 37 полевых эвакопунктов, 70 эвакоприемников. Постановлением Совета Народных Комиссаров от 17 июля 1941 г. 632 дома отдыха и 221 санаторий превращены в госпитали на 55 000 коек. Под госпитали выделялись лучшие общественные здания, школы. На базе школ были развернуты 45,5% госпиталей, институтов — 13,2%, лечебных учреждений — 11,6%, гостиниц, клубов, общежитий — 29,8%. К началу 1942 г. на территории СССР действовали 431 постоянных и временных санитарных поездов, 286 военно-санитарных летучек.
Из более 6 тыс. госпиталей, сформированных в годы войны, 117 были захвачены противником, 17 понесли большие потери при выходе из окружения и были расформированы, 14 пропали без вести в ходе боевых действий, судьба 79 госпиталей не установлена. За весь период военных действий действующая армия лишилась 227 госпиталей.
Всего в период с 22 июня 1941 г. по сентябрь 1945 г. в лечебных учреждениях всех типов было госпитализировано 22 326 905 человек, из них раненых, контуженных, обожженных и обмороженных — 14 685 593 человек.
Свыше 17 млн. раненых в боях и заболевших возвращено в строй.
В целом в годы войны в армии действовало 200 тыс. врачей и почти 500 тыс. медицинских работников среднего звена.
За мужество и героизм при выполнении профессионального долга орденами награждены 8 медико-санитарных батальонов, 39 военных госпиталей, ордена и медали получили 116 тыс. врачей и более 30 тыс. других работников здравоохранения, 47 медицинских работников удостоены звания Героя Советского Союза...
***
Александр Захарович Лебединцев однажды наблюдал во время боя поющего и очень счастливого солдата. Когда он поинтересовался о его радости, то та оказалась ранением. Солдат шел на медпункт, предвкушая эвакуацию в тыл и лечение в эвакогоспитале.
«Пехотинца хватает на одну — две атаки, и счастье было, если человек получал ранение, а то ведь немало погибали от пули или осколка в первой же атаке, — вспоминает А.З. Лебединцев. — В связи с этим я много разговаривал с ветеранами, имевшими ранения многократно. Вот один пример — командир взвода конной разведки 29-го полка лейтенант Исаев Виктор Федорович 1913 г. рождения. За время войны был шесть раз ранен, хотя и служил в полку, которым командовал его родной брат. Когда я спросил его, как он выжил после шести ранений, то он ответил, что выжил благодаря этим же ранениям, так в госпиталях он пролежал в общей сложности почти полтора года. А за это время сколько погибало людей на переднем крае?»
Василь Быков так писал о госпитале: «В сравнении с передовой любой госпиталь может показаться курортом. Не был исключением и тот, в который я попал. Он размещался в центре города, в здании школы. Меня помыли в бане, прожарили в вошебойке мое обмундирование, кишевшее вшами, дали чистое белье. Госпиталь был переполнен. Мест для раненых, как всегда, не хватало. На двух офицеров — одна койка. Помню, соседом моим был лейтенант-танкист со знаменитой фамилией Ворошилов (“С Ворошиловым лежал”, — не без иронии рассказывал я позже). Госпиталь этот принадлежал 5-й танковой армии, и потому в нем преобладали танкисты — раненые, обгоревшие, разные. На обгоревших смотреть было невозможно. Особенно на их лица. Ожоги очень болят и долго заживают. Люди мучаются, выходят из себя, ругаются по всякому поводу с соседями, сестрами, начальством. А начальство — доктора — почти сплошь женщины. Пожилые и молодые. Мужчины — в основном политруки. Они каждый день талдычут одно и то же — ведут свою навязшую в зубах пропаганду. Разжигают ненависть к немецко-фашистским захватчикам. Этой ненависти у нас и самих сверх всякой меры. И не только к фашистам. Некоторые раненые, не сдерживаясь, матерят больших и малых командиров, и тогда в палате нередко возникает крутой и откровенный разговор. А вечером или ночью в ней появляется офицер из Смерша, и чересчур откровенного куда-то забирают. Несмотря на пропаганду да и наши собственные чувства, на передовую никто не рвется: все-таки в госпитале тепло, тихо и безопасно. Голодновато, конечно, на тыловом пайке. Но к голоду в нашей жизни все мы были привычны.
Раненые, еще жившие недавними боями, часто говорили о них, вспоминали подробности, гибель товарищей. В палате я услышал немало горьких слов насчет “порядка в танковых войсках”, узнал о качестве и боевых возможностях наших танков и противотанковых средств. Так про сорокопятку мои соседи говорили, презрительно ухмыляясь, для них это было не средство борьбы с танками, а просто “хлопушка”. А вот о немецких “тиграх” и “Фердинандах”, которые с дальних дистанций успешно прошибали нашу броню, рассказывали серьезно и даже завистливо. Установленная на тридцатьчетверке 76-миллиметровая пушка их не брала, а они из своей 88-миллиметровой навылет пробивали болванками наши машины. А мы-то, дураки, наслушавшиеся политбесед, считали, что советская тридцатьчетверка — лучший танк в мире. Послушали бы поклонники и пропагандисты этой боевой машины, что говорят те, кто горел в ней, кто, обожженный и раненый, выползал из расколотой и рвущейся брони! А ведь лучшими считались не только советские танки, но и устаревшие винтовки образца прошлого века, и ППШ — автомат, скопированный с финского, который выпускался там еще в 1934 г., и, разумеется, наша суконная шинелка на “рыбьем меху”.
«Что уж говорить про фронтовые госпиталя, о которых с болью и гневом писал впоследствии Виктор Астафьев!
Главным лекарством в них была ихтиолка — черная вонючая мазь, с помощью которой лечили почти все раны. Хорошо, если рана чистая. А если в ней земля, остатки грязного обмундирования?.. О пенициллине ведь мы тогда даже не слышали. Одна надежда была на хирургов. Резали они беспощадно и тем спасли немало жизней. Кормежка в госпиталях немногим отличалась от фронтовой, разве что еду давали горячей, — каша перловая, реже пшенная, суп с перловкой или вермишелью, хлеб и традиционный чай. (...)
Офицеров, попадавших в госпиталя, старались разместить хоть в каких-то зданиях, палатами для солдат нередко служили бывшие конюшни, коровники и свинарники. Их очищали от навоза, настилали солому, а поверх нее набрасывали плащ-палатки. Раненые лежали не раздеваясь, собственные шинели и ватники заменяли им одеяла. Отопление налаживали из подручных средств. На проходах обыкновенно ставили печку, сделанную из бочки из-под солярки или бензина, и топили круглые сутки. Кое-как отогревшись, отоспавшись и немного придя в себя, люди начинали знакомиться друг с другом, искать, кому выложить то, что накипело на душе, даже в карты играть. А кое-кто и запел...»
Виктор Астафьев в своей последней повести «Веселый солдат» солдатский госпиталь описал таким, каким увидел его сам: «Хасюринский госпиталь жил и существовал по совершенно никем не установленным и не предусмотренным правилам — он жил по обстоятельствам, ему представившимся. А обстоятельства были таковы: в средней школе, где было правление госпиталя, санпропускник с баней, рентгены, процедурные, операционные, существовал кой-какой порядок. “Филиал” же был предоставлен самому себе. Здесь имелись: перевязочная, железный умывальник на двадцать пять сосцов, установленный во дворе, на окраине все того же сада, что начинался где-то у железной дороги и рос во все концы Кубани, вроде ему и пределов не было.
Еду, воду для умывания и питья в наш “филиал” привозили из центрального госпиталя.
Проспав ночь на туго набитых мешках, скатываясь с них на голый пол, мы уяснили, отчего в других палатках мешки сдвинуты вместе, расплющены и воедино покрыты простынями — народ здесь жил, пил и гнил союзно.
Огромное количество клопов, подозрительно белых, малоподвижных вшей, но кусучестью оголтелых, ненасытных. Сквозь ленивую, дебелую вошь, через спину и отвислое брюхо краснела солдатская многострадальная кровь. Эти вши не походили на окопных, юрких, ухватками напоминающих советских зэков, -эти не ели раненых, они их заживо сжевывали, и поэтому наиболее боеспособные ранбольные уходили из госпиталя ночевать к шмарам.
Главным лечением здесь был гипс. Его накладывали на суставы и раны по прибытии раненого в госпиталь и, как бы заключив человека в боевые латы, оставляли в покое. Иные солдаты прокантовались в этом “филиале” по годику и больше, гипс на них замарался, искрошился в сгибах, на грудях — жестяно-черный, рыцарски посеребренный — сверкал он неустрашимой и грозной броней.
Под гипсами, в пролежнях, проложенных куделей, гнездились вши и клопы — застенная зараза приспособилась жить в укрытии и плодиться.
Живность из-под ухоронки выгоняли прутиками, сломленными в саду, и гипсы, как стены переселенческих бараков, щелястых, плохо беленных, были изукрашены кровавыми мазками давленных клопов и убитых на твердом трофейных вшей, которые так ловко давились ногтем, так покорно хрустели, что вызывали мстительные чувства в душах победителей.
И нас, новичков, почти всех заключали в гипсы, размотав наросты ссохшихся за долгий путь бинтов, где часто не перевязывали, лишь перебинтовывали раненых, обещая, что “на месте”, в стационаре, всех приведут в порядок, сделают, кому надо, настоящие перевязки, кому и операции.
Раны наши отмочили, обработали йодом — спиртику почти не водилось, его выпивали еще на дальних подступах к госпиталю».
Что и говорить, в тылу безобразий хватало не меньше, чем на фронте. На то она и война!
Например, в декабре 1942 г. раненые бойцы в госпиталях Южного фронта жаловались на плохое питание, скверное медобслуживание и антисанитарное состояние медучреждений.
В одном госпитале давали 600 граммов хлеба 3 раза в день. Обед состоял из половничка постного жидкого супа и двух ложек каши или картофельного пюре. Тоже на завтрак и на ужин, но уже из одного блюда.
В другом госпитале кормили одной водой и пшеницей, но и про 600 граммов хлеба не забывали.
Правда, только перевязывали, а не лечили. Голод томил солдатские души, а их раны болели. Всюду была грязь и бестолковщина.
«Все три раны слились в одну — перевязочного материала нет, в этом госпитале и перевязок не знают, — писал любимой девушке боец Суховой. — Рентгена нет, что с костями им самим ведомо, т.к. ноет до чертиков. Гнойные раны у меня вообще в жизни никогда завязанные не заживут, а тут наложили жгут ваты, привязали, оно промокло, ноет, горит. Галя, тебе нельзя работать в госпитале, такой как этот, — это сумасшедший дом, на наше отделение всего имеем 4 ложки и оправляемся в каску».
Были и жалобы: «... Мы, бойцы Красной Армии, лежим в госпитале 1538 на нарах, на гнилой соломе. Там, где производят лечение, холодно и вши, нет одеял, лежим под шинелью в одном нательном белье.
... Помещение не оборудовано, как полагается, это бывшая церковь. С питанием тоже ненормально. Хлеб дают не полностью, что положено, вместо 200 граммов 150-180 не более. Обращались к начальнику госпиталя, но не хочет разговаривать, обращение его нечеловеческое к бойцам».
Но хоть и было так, тем не менее раненые каким-то образом выздоравливали, а потом и выписывались. На фронте даже шутили, называя их почти ласково государственным термином: «наркомздрав». Да и убитых почти также: «наркомзем».
До сих пор о цифре потерь, которые Красная Армия понесла в годы Великой Отечественной войны, продолжают спорить ученые мужи и к ним примкнувшие.
На сегодняшний день мы имеем по меньшей мере две серьезные научные оценки реальных размеров боевых потерь СССР.
Итак, первая. Она принадлежит коллективу сотрудников Генштаба под руководством профессора Академии военных наук генерал-полковника Г.Ф. Кривошеева:
«На 22 июня 1941 г. в рядах Красной Армии и флота находились 4 миллиона 901 тысяча 800 человек. В ходе войны были призваны и мобилизованы 29 миллионов 574 тысячи 900 человек. В результате за все годы войны прошли службу 34 миллиона 476 тысяч 700 советских граждан. На 1 июня 1945 г. в строю находились 12 миллионов 839 тысяч 600 человек. В том числе непосредственно в частях — 11 миллионов 390 тысяч 600 человек, в госпиталях на излечении — 1 миллион 46 тысяч человек, в других армейских формированиях (например, в войсках НКВД) — 403 тысячи человек. Неизвестной остается судьба примерно 500 тысяч человек, призванных в первые дни войны, но так и не дошедших до своих частей. Несложно посчитать, что убыль за годы войны составила 21 миллион 137 тысяч 100 человек. Вот некоторые эту цифру и считают потерями.
Нам известно общее число безвозвратных потерь. Оно составляет 11 миллионов 444 тысячи 100 человек. Из них убиты и умерли от ран 6 миллионов 329 600 человек, умерли от болезней, погибли в катастрофах и расстреляны по приговорам трибуналов — 555 тысяч 500 человек, пропали без вести и попали в плен — 4 миллиона 559 тысяч человек. Санитарные потери составили 18 миллионов 344 тысячи 148 человек. В том числе 15 миллионов 205 тысяч 592 раненых, контуженных, обожженных, 3 миллиона 47 тысяч 675 заболевших и 90 тысяч 881 человек — обмороженных. Из общего числа санитарных потерь 3 миллиона 798 тысяч 200 человек были уволены в запас по ранению и болезням, из них инвалидами признаны 2 миллиона 576 тысяч человек.
Но есть и другая убыль. Для работы в промышленность, местную противовоздушную оборону и военизированную охрану из армии было передано 3 миллиона 614 тысяч 600 человек. Еще 1 миллион 174 тысячи 600 человек были направлены на формирование органов НКВД. В польские, чехословацкие, румынские и другие национальные соединения и части, воевавшие на стороне СССР, выделено 250 тысяч 400 человек. Осуждены трибуналами отправлены в тыловые лагеря 436 тысяч 600 человек (это те, кому не доверили оружие, а всего были осуждены около 994 тысячи человек). Отчислены из армии по разным причинам (на самом деле большинство из них по неблагонадежности, как-то: чеченцы, ингуши, крымские татары) — 206 тысяч человек. Не разыскано дезертиров и отставших от эшелонов 212 тысяч 400 человек. Таким образом, цифра демографических потерь военнослужащих (убиты, умерли, не вернулись из плена) составляет 8 миллионов 668 тысяч 400 человек. Это безвозвратные потери минус вернувшиеся из плена 1 миллион 836 тысяч человек и вторично призванные на службу на освобожденной территории 939 тысяч 700 человек, ранее значившиеся пропавшими без вести».
Вторая принадлежит кандидату исторических наук, профессору Российского государственного социального университета Б.В. Соколову: «По моим оценкам, потери составляют 26 миллионов 400 тысяч человек. Это погибшие, умершие от ран, в плену и по другим причинам. Сразу оговорюсь, что точность этой оценки невелика — плюс-минус пять миллионов. То есть цифра реальных потерь находится в интервале от 21,5 до 31,5 миллиона человек».
Если первая оценка основана исключительно на документах. А это донесения «О боевом и численном составе» и «О потерях». Такие сводки начальники штабов всех частей каждые пять дней составляли и направляли в соединения, а сведения данные каждые десять дней докладывались в штабы фронтов и в Генеральный штаб. И количественно, и по спискам.
То вторая подкреплена только косвенными данными, т.к. Соколов с архивными документами не работал. Для него они почему-то закрыты.
Борис Вадимович «располагал данными из открытых источников о безвозвратных потерях Красной Армии за 1942 г. по месяцам, а также данными о потерях ранеными по месяцам за всю войну. Задача была установить, каково соотношение между ранеными и убитыми. Еще одна проблема — пропавшие без вести: под ними понимали и убитых, и пленных».
Он «установил, что в ноябре 1942 г. в плен попало меньше всего бойцов Красной армии, чем за все остальные месяцы этою года. Безвозвратные потери в этот период были в основном убитыми, а не пленными». Затем он «распространил пропорцию убитых к раненым, исключив пленных, на всю войну. И получил цифру в 22,4 миллиона. Но это только погибшие и умершие от ран и иных причин на фронтах и в тылу. К числу погибших следует прибавить умерших в плену. В середине 1945 г. немцы представили совокупные данные о пленных за весь период войны. В этих списках значились 5 миллионов 754 тысячи военнослужащих Красной армии. Но в сопроводительных документах немецкое командование оговаривалось, что данные за период с 1944 по 1945 г. по солдатам Красной армии занижены, так как из-за нарушений деятельности инфраструктуры всех пленных на Восточном фронте учесть не удалось. Кроме того, было явно занижено число пленных 1941 г., так как в сохранившихся документах филирует цифра в 3 миллиона 335 тысяч человек. Хотя известны донесения 1942 г., где число русских пленных обозначено либо как 3 миллиона 806 тысяч человек, либо как 3,9 миллиона человек».
По оценкам Бориса Вадимовича, «в немецком плену в общей сложности оказались 6,3 миллиона советских военнослужащих. Живыми из плена вернулись 2 миллиона 16 тысяч человек. Соответственно погибли в плену 4 миллиона бойцов и командиров Красной армии. 22,4 миллиона погибших на фронтах и 4 миллиона умерших в плену дали в сумме 26,4 миллиона».
***
Как попадали в штафные части?
Архивные документы абсолютно не лгут по этому поводу. Но если и были исключения, то сами понимаете, как же без них. Где люди, там не бывает золотой середины. Впрочем, в конкретных случаях люди попадали туда за дело. Подчеркнем, как правило.
С весны 1943 г. в штаб и политические органы 1-го танкового корпуса поступали жалобы и сообщения о преступлениях и злоупотреблениях командования 1437-го самоходно-артиллерийского полка.
Только 9 июня дело к производству принимает военная прокуратура этого соединения.
В ходе кропотливой следственной работы было установлено:
«В течение 2-3 месяцев воспитательная работа по укреплению советской воинской дисциплины в полку подменялась репрессиями...
Командир полка майор B.C. Гаевский, его заместитель по политической части майор Г.Л. Бабкин и начальник штаба майор А.И. Авдеев систематически применяли физические меры воздействия к своим подчиненным бойцам и командирам. В ряде случаев избиения производились упомянутыми лицами в состоянии алкогольного опьянения.
Так, Гаевский в апреле избил старшего техника-лейтенанта П.Я. Дорошина, нанеся ему несколько ударов кулаком и пистолетом по голове, а после приказал ему становиться для расстрела.
В начале апреля, также находясь в состоянии опьянения, нанес удар кулаком, а затем рукояткой пистолета лейтенанту В.П.Фурсову за то, что последний якобы не выполнил его приказания.
29 апреля во время попойки в штабной машине нанес удар по лицу красноармейцу Д.Н. Берестову, сбил его при этом с ног и угрожал расстрелом.
В мае, находясь в нетрезвом состоянии, избил своего адъютанта А. А. Заику...
Подобные преступные действия допускал, и его заместитель по политической части майор Бабкин.
Следствием установлено, что последний 7 апреля, находясь в состоянии опьянения, избил пистолетом красноармейца-тракториста Д.П. Симинякина и пытался его застрелить. Тогда же избил завскладом ГСМ В.Е. Иванова за отказ выдать горючее сверх нормы.
15-17 марта Бабкин оскорбил лейтенанта П.Х. Фаткулина, назвав его вредителем, и нанес ему при этом удар кулаком в лицо. В тот же период времени избил лейтенанта Байбулина якобы за симуляцию.
17 мая, войдя в машину помощника командира полка по снабжению майора Л.Е.Афанасьева, выгнал присутствующих там военнослужащих, заявив при этом: “А ну-ка вылетай отсюда всякая сволочь”, после чего потребовал от Афанасьева выдачи ему водки. Получив отказ от последнего, нанес ему удар по лицу...
Начальник штаба полка майор Авдеев в марте месяце в состоянии опьянения превысил свои права и незаконно расстрелял старшего сержанта Навака за то, что последний во время посадки в машину СУ-35 доложил Авдееву о своем заболевании. В результате произведенного выстрела Навак получил тяжелое ранение в голову. За попытку присутствующих при этом красноармейца Н.С. Виноградова и старшины Д.М. Чистилина оказать помощь раненому Авдеев пригрозил им расстрелом и приказал выбросить раненого Навака из машины на снег, а поставленному часовому — пристрелить Навака, если он поднимется. Спустя короткое время Навак пытался подняться и в соответствии с приказанием Авдеев был добит часовым. После убийство Навака Авдеев совместно с Гаевским послали матери Навака извещение, что ее сын расстрелян как трус и изменник.
Следствием установлено, что Навак, будучи совершенно необоснованно оскорблен Авдеевым, назван трусом, заявил: “Неизвестно, кто окажется трусом, я или вы”, после чего Авдеев без всякого повода произвел в него выстрел.
В апреле Авлеев совместно с Гаевским избили старшего техника-лейтенанта Дорошина. 19 мая Авдеев, находясь в состоянии опьянения, пришел в палату санчасти, лег на постель и открыл стрельбу, произведя при этом около 15 выстрелов. Пулями он изрешетил потолок палатки.
В конце мая Бабкин в состоянии опьянения на территории полка сел за руль грузовой машины, ездил вокруг санитарной палатки, а в конце концов разогнал машину прямо в палатку, прорвал ее насквозь. В тот период в палатке находился на излечении боец А.Я. Глубоковский, который случайно остался невредим.
Далее следствием установлено, что Гаевский, Бабкин и Авдеев систематически пьянствовали. Для организации попоек они использовали водку, предназначенную для выдачи личному составу полка. Только в последних числах мая Гаевский и Бабкин забрали со склада к себе в землянку около 80 л водки. В распитии этой водки принимал участие и Авдеев...
Кроме того, следствием установлено, что Гаевский, а в особенности Бабкин систематически транжирили первосортный бензин для поездок по личным надобностям. В течение последних 2,5 месяца ими израсходовано 5173 кг горючего. В целях скрытия незаконного расхода Гаевский производил фиктивное списывание...»
Через десять дней, 19 июня дело по обвинению командования полка было передано в военный трибунал Западного фронта.
Оно слушалось без участия обвинителей и защиты с вызовом 20 свидетелей.
В результате военный трибунал приговорил Бабкина Г.Л. и Авдеева А.И. к расстрелу с конфискацией имущества, а командира — Гаевского B.C. к лишению свободы на десять лет без поражения в правах. Однако приговор был отсрочен направлением в штрафную часть...
Но это еще не все. 20 июня 1943 г. приговор был утвержден военным советом Западного фронта, а 5 июля Военная коллегия Верховного суда СССР по протесту прокурора СССР определила: «Принимая во внимание, что осужденные Бабкин и Авдеев являлись активными участниками Отечественной войны, что Бабкин дважды ранен и награжден орденом Красной Звезды, а Авдеев — медалью “За отвагу”, и соглашаясь с доводами протеста прокурора СССР, расстрел Бабкину и Авдееву заменить десятью годами лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях без поражения в правах...»
Словом за такие преступления командованию полка, а в сущности, примитивным преступникам, штрафбат должен был показаться великим счастьем!
Для того и были созданы штрафные части.
Другой случай из той же серии не менее красноречив. Вот только неизвестно, штрафной ли закончился или все же расстрелом?
Донесение УУКР «Смерш» Воронежского фронта B.C. Абакумову о результатах проведенного расследования по факту утери секретных документов 31-го танкового корпуса
«21 июля 1943 г.
Совершенно секретно
12 июля 1943 г. 3 Отдел контрразведки Смерш 1-й танковой армии были доставлены совершенно секретные документы штаба 31-го тк, найденные в районе боевых действий дер. Зоринские дворы.
Среди документов были:
1. Приказ Ставки Верховного Главнокомандования № 0296.
2. Приказы войскам Воронежского фронта.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.