ТРАГЕДИЯ ПЛЕНА
ТРАГЕДИЯ ПЛЕНА
Трагедия плена была самым что ни на есть настоящим ужасом войны.
Передо мной письмо советского военнопленного Ф.Е. Кожедуба своей семье. Но даже слово «трагедия» применительно к этому человеку звучит слишком мягко.
«Гор. Каунас 19 октября 1941 г.
Дорогая моя семья, Мотя, Катя и Маруська!
Не знаю, что с вами там случилось до сего времени, живы ли вы, здоровы ли вы и как проживаете дальше… Как я хотел с вами еще раз повидаться, но это не удалось, нам больше не видаться. Живите там и размышляйте, как лучше прожить, и не забывайте, что я умираю с мыслью о вас и вашими именами на устах. А смерть моя долгая и страшная.
Я вам написал много писем, но не надеюсь, чтобы вы их получили. Писал и Никону и Парфёну, просил, чтобы вам переслали, может быть, от кого и получите.
4 и 5 сентября 1941 г. был в страшных боях, вышел цел и невредим. 14 сентября попал в плен к немцам возле Новгорода-Северска в селе Роговка. Направили в Стародуб, в Сураж, а потом в Гомель. В Гомеле был с 20 сентября по 2 октября, а потом отправили в гор. Каунас, где мне приготовлена могила.
С самого ухода из дома я голодал и доживаю последние дни. В Каунасе живу с 5 октября и пока по сей день в форте бывшей крепости совместно с Рябченком Сергеем Даниловичем, который уже третий день в госпитале. Живу под открытым небом в яме, или пещере, или в подвале. Пищу получаем в день 200 г. хлеба, пол-литра вареной капусты и пол-литра чаю с мятой. Все несоленое, чтобы не пухли. На работу гонят палками и проволочными нагайками, а пищи не добавляют. Имеем миллионы вшей. Я два месяца не брился, не умывался и не переодевался. Из одежды имею нижнее белье, верхнее белье, шинель, пилотку и ботинки с обмотками. Погода холодная, слякоть, грязь. Ежедневно умирает 200—300 человек. Вот куда я попал, и дни мои остались считанные. Спасти меня может только чудо. Итак, прощайте, мои дорогие, прощайте, родные, друзья и знакомые. Если найдется добрый человек и перешлет мое письмо, то знайте хоть, где я погиб бесславной тяжелой смертью.
Еще раз прощайте. Ф. Кожедуб…»
…Из дневника Ивана Алексеевича Шарова: «22/Х. Нас пригнали в Могилев. Сегодня давали кушать: утром 300 гр хлеба, в обед 450 гр супа. Суп жидкий — несколько крупин пшена плавает да крахмал. Вечером то же —: суп не суп, а так, одно название, баланда в общем. Доставали<его с боем: в лагере человек 50 тысяч… Не проходит и дня, чтобы не убили 5—7 человек… Я получил палкой по голове…
22/XI. Питание ухудшилось, стали привозить мороженую картошку и пшено. Ее моют в холодной воде, а она от того смерзается только большими кусками. Так и бросают в котел вместе с гнилью и землей… Получается такой суп, что ни одна свинья не может кушать, а человек ест, да еще добавки просит. А вместо добавки получает палкой или плеткой, хорошо, если не по роже… От такого питания люди стали болеть дизентерией. Начался сыпной тиф и много других болезней, люди стали мереть как мухи — человек пошел утром за куском хлеба и не вернулся, по дороге помер. Люди ходят как тени — кости обтянуты кожей, страшно смотреть… Ежедневно помирает в Могилевском лагере 280—300 человек…
1942 год
16/II. Я переболел тифом. В этих ужасных условиях мне пришлось перенести эту страшную болезнь. В бараке холодно, лечить нечем, кормить тоже… Мне помогли товарищи, что работали на кухне, — приносили хорошую картофель и пшенную кашу. Я выжил — спасибо еще и доктору-москвичу, фамилию его забыл… Ходить еще не могу — тиф отразился на ногах…
4/III. Стал не шибко ходить… С ноября по март в Могилевском лагере умерло 20 тысяч человек. Команда из 100 могильщиков не успевает рыть братские могилы, их уже стали взрывать… Трупы мертвецов — по всему лагерю, лежат в штабелях в раздетом виде… Нас опять куда-то гонят… Вечером пригнали в Оршу, до станции шел при помощи товарищей…
7/III. В Орше ночевали 2 ночи и обе ее бомбили наши самолеты. Бараки ходуном ходили. Ребята говорили, что лучше бы уж бомба попала в наш барак, лучше умереть от своих, чем от немцев.
8/III. Пригнали нас в Борисов. 4 человека по дороге замерзли, один был живой, но идти не мог. Его положили вместе с мертвой лошадью. Пока нас построили, он замерз на наших глазах.
10/III. Кормят неободранной гречихой. Много вымирает от запора. Чтобы оправляться, приспособлены специальные палочки, чтобы выковыривать из заднего прохода…
17/III. Привезли в Новую Виленку…
20/III. Пешком погнали в Вильну.
20/IV. За этот период 4 раза ходили в дезинфекцию и в баню — от вшей… Кормят 300 гр хлеба в день и суп… На прогулку из помещения выпускают 1 раз в день…»
…«Нас доставили на холм, где уже было пять тысяч русских пленных, которые жгли костры и грелись, — рассказывал Г.П. Терешенков. — Потом нас построили в колонну и погнали к ст. Вырица. На дороге при резком повороте, когда часть колонны оказалась вне поля зрения конвоя, мы со студентом-однокашником нырнули в развалины дома и притаились.
Колонна прошла мимо нас. Почему-то сейчас вспоминаю мое первое впечатление от немецкой речи… Мне казалось, что это сплошной лай собак, а это была обычная разговорная речь немцев.
К вечеру у развалин дома появились мальчишки и затеяли игру… Увидели нас и начали кричать: “Дяденьки красноармейцы”. На ребят обратили внимание проезжавшие немцы, и нас под улюлюканье вытащили, бросили в грузовик и привезли в г. Лугу. В этом лагере к сентябрю 1941 года собралось примерно 30 000 пленных, к весне 1942 года их осталось в живых примерно 1500 человек. Я заболел сыпным тифом и только чудом уцелел, благодаря русским врачам. Мои колени были толще, чем ягодицы, я почти ползал, а не ходил…»
…Из воспоминаний А.Н. Деревенца: «Нас вели в минский лагерь. Но это был вовсе никакой не лагерь. Это было огромное вытоптанное людьми поле, на котором, говорят, была картошка, которую уже давно пленные выцарапали из земли и съели. На огромном поле не было ни единого, хоть какого-нибудь строения и не было забора. С одной стороны поле было ограничено рекой с почти стоячей мутной коричневого цвета водой, которую пленные пили. Здесь же на берегу реки было и ничем не отгороженное отхожее место. Не было даже ямы. А с другой стороны стояли машины с пулеметами вместо изгороди. По ночам машины включали фары, освещая поле, на котором вповалку лежали пленные.
Лагерь был большой, свыше ста тысяч пленных. Колонну подвели к лагерю и приказали стать в цепочку по одному. Раздавали еду. У бочек с соленой селедкой стояли с дубинами какие-то двое в гражданской одежде и каждому, кто подходил, давали одну селедку. Если кто-то задерживался, его поторапливали дубиной. Тут же стоял немецкий солдат, наблюдавший за порядком. В какой-то момент у раздачи впереди возникла по какой-то причине суматоха. И тут же раздалось несколько выстрелов. А потом в сторону из очереди оттащили трех убитых. Немцы не любили беспорядка… Поразила какая-то обыденность происшедшего. Убил и навел порядок. Солдат, застреливший троих, закурил сигарету и отошел в сторону. Раздача селедки продолжалась.
А мы еще недавно писали в школе сочинения о душевных муках Раскольникова, убившего зловредную старуху…
После безуспешных попыток прорыва, когда кто-то оставался лежать в поле или болотах Белоруссии, после неутолимого желания хоть что-нибудь раздобыть поесть, селедка казалась каким-то благом. Однако селедка была и на второй, и на третий день, и через неделю, и жажда становилась неутолимой. Внутри все горело. Люди пили из реки коричневую воду, и она булькала в животах, но жажда не утолялась.
Через пару дней я уже не мог видеть селедку и снова голодал. Но потом произошли некоторые изменения в питании пленных. Помимо селедки, стали выдавать горсть неочищенного овса или пачку махорки. Утром лагерь делили на три части. Пленных строили в три очереди: одной выдавали селедку, во второй — овес и в третьей — махорку. Перебежать из одной очереди в другую было невозможно. Немцы — любители строгого порядка — пристрелили нескольких пытавшихся сменить очередь, и порядок не нарушался.
А мне не везло. Я так мечтал попасть в очередь, где раздают овес или в ту, где дают махорку, которую можно было поменять на овес, и ничего не получалось. С утра я переходил из одного поля в другое, чтобы попасть в ту очередь, где дают овес, и все равно попадал именно в ту, где дают сельдь. Так как полученную селедку я уже не мог есть, то у меня их скопилось несколько штук. Я предлагал их все за горсть овса в обмен, но охотников не было. И я чувствовал, как с каждым днем слабею. От воды, которую я пил непрерывно, стали опухать ноги…»
В «Докладной записке министериального советника Дорша рейхлейтеру Розенбергу о лагере военнопленных гор. Минске» говорилось:
«В лагере для военнопленных в Минске, расположенном на территории размером с площадь Вильгельмплац, находится приблизительно 100 тыс. военнопленных и 40 тыс. гражданских заключенных.
Заключенные, загнанные в это тесное пространство, едва могут шевелиться и вынуждены отправлять естественные потребности там, где стоят.
Этот лагерь охраняется командой кадровых солдат численностью около одной роты. Охрана лагеря такой малочисленной командой возможна только при условии применения самой жестокой силы.
Военнопленные, проблема питания которых едва ли разрешима, живут по 6—8 дней без пищи, в состоянии вызванной голодом животной апатии, и у них одно стремление — достать что-либо съедобное.
Гражданские заключенные в возрасте от 15 до 50 лет — жители Минска и его окрестностей. Эти заключенные питаются, если они из Минска, благодаря своим родственникам. Правда, питание получают только те, родственники которых с утра до вечера стоят с продуктами в бесконечных очередях, тянущихся к лагерю. Ночью голодающие гражданские заключенные нападают на получивших передачу, чтобы силой добыть себе кусок хлеба.
По отношению к заключенным единственный возможный язык слабой охраны, сутками несущей бессменную службу, — это огнестрельное оружие, которое она беспощадно применяет.
Исправить это хаотическое состояние военные власти не могут вследствие огромной потребности в транспорте и людях, вызванной наступлением.
Организация Тодта попыталась принять решительные меры, учитывая, во-первых, что огромную работу в тылу фронта невозможно выполнить только немецкой рабочей силой, а во-вторых, что из-за уничтожения в Минске всех предприятий, обеспечивающих снабжение населения, изо дня в день возрастает угроза эпидемии, распространяющейся и растущей вследствие огромного скопления человеческих масс в лагере.
Из числа гражданских заключенных организация Тодта отобрала в виде опыта полноценных в расовом отношении квалифицированных рабочих и успешно использовала их на самых неотложных работах. После этого удачного опыта предполагалось отобрать еще около 200 квалифицированных рабочих с целью использования для приведения в порядок машинного парка управления автострады Минск — Смоленск — Москва.
Отбор заключенных должен был производиться и далее с целью использования около 10 тысяч заключенных на строительстве дорог под руководством немецких рабочих из организации Тодта. Но на второй же день организации Тодта был запрещен отбор гражданских заключенных со ссылкой на приказ генерал-фельдмаршала Клюге, согласно которому решение вопроса о выделении заключенных фельдмаршал оставляет за собой.
Опасность этого понятного с военной точки зрения приказа заключается в том, что:
1) проведение программы срочных работ оказывается невозможным из-за недостатка рабочей силы;
2) едва ли удастся предотвратить ужасную вспышку эпидемии.
В связи с этим представляется необходимым немедленно выделить организации Тодта нужное количество гражданских заключенных для восстановления предприятий Минска, обеспечивающих снабжение, причем отбор будет ограничен только полноценными в расовом отношении квалифицированными рабочими.
Поскольку в ближайшем будущем о смягчении положения или распределении заключенных по различным лагерям не может быть и речи, следует немедленно объявить строгий карантин в массовом лагере Минска, который, вероятно, будет не единственным…»
…Юрий Владимирович Владимиров свой первый лагерь описал более подробно, чем это сделали другие: «Территория лагеря, куда нас немцы пригнали, по-видимому, раньше была местом расположения кавалерийской части Красной армии, но, может быть, и коневодческой фермы. На ее территории располагались длинные деревянные конюшни с кормушками для лошадей, изготовленными из очень толстых бревен…
Основная — не застроенная — часть территории представляла собой широкий луг, на котором вынуждены были устроить себе пристанище пленные. Некоторые отрывали себе ямы, чтобы прятаться в них от солнца и дождя.
Лагерь имел несколько больших и малых блоков, и в их числе — отделение для военнопленных из младшего и старшего командного состава Красной армии, отделение медсанчасти для больных и раненых пленных. По истечении нескольких суток пленных угоняли или отвозили на грузовиках и поездами в другие места. Очень многих отправляли на Украину для особо тяжелых работ, в частности, на строительство военных укреплений, на восстановление металлургических и горнорудных предприятий, на реконструкцию железнодорожных путей, чтобы по ним могли двигаться немецкие поезда. Однако подавляющую массу пленных немцы все же везли в Германию.
…На территории лагеря я нашел себе место в конюшне на деревянном полу, почти под самой кормушкой. 30 мая нас всех подняли в 6 часов утра громкими криками “Подъем”. Мы увидели несколько высоких и здоровых мужчин средних лет в советском военном обмундировании, но без петлиц и в начищенных до блеска хромовых сапогах. На левом рукаве у них была белая повязка с черной надписью немецкими буквами “Полиция”, а в правой руке они держали палку, напоминающую дубинку. Это были полицаи из бывших военнопленных! или гражданских лиц, перешедшие на службу к немцам.
Полицаи заявили, что те, кто в состоянии работать, может отправиться с ними, чтобы получить завтрак и уйти в город на работу. Но на какую работу, не сказали. Очень многие пленные, сильно оголодавшие в последние дни, сразу же согласились. Оставшиеся в лагере выстроились в очередь у кухни. Я увидел, как стоявший близко ко мне пленный, вытаскивая котелок из своего вещевого мешка, обнажил в нем пустую металлическую банку из-под консервов. Поскольку у меня не было котелка, я попросил его отдать мне эту банку. Но он сказал, что так просто ее не отдаст, а вот если бы у меня нашлось для него курево, то согласился бы. И тут я вспомнил о припрятанной немецкой сигарете и предложил товарищу эту “диковину”…
И как раз в этот момент мне удалось подсмотреть у одного пленного, что же за еду нам дают. К моему изумлению, это была опять баланда из подсолнуховой макухи. Я понял, что эту пищу мой больной желудок не выдержит, и возвратился в конюшню. Не выдержали долгого стояния в очереди за баландой и многие другие пленные — вернулись без нее на свои места. Почти никто не сумел даже напиться воды возле кухни: полицаи всех отгоняли. Оказалось, что эту баланду выдавали на весь день. Меня невыносимо мучила жажда. К счастью, на дне кормушки я обнаружил буровато-желтую воду, оставшуюся, вероятно, еще со времени последнего кормления лошадей. Я сунул голову в кормушку, но в этот момент пожилой пленный, находившийся поблизости, быстро стащил меня вниз, крикнув: “Ты что, рехнулся? Неужели собираешься пить лошадиную мочу? Вот возьми мою флягу!” Я сделал несколько глотков, но жажда все равно сохранилась. Тогда я решил собрать на лугу конский щавель и гусиную лапку. Набрав несколько горстей, я съел все, как это делал в детстве…»
…Брат Сергея Владимировича Михалкова Михаил, попав в длинную колонну военнопленных в конце октября 41-го, перейдя через Днепр по временному мосту, наспех наведенному немцами, под окрики охраны, вместе с пятью тысячами таких невольников, как сам, оказался у Кировограда…
Спустя десятилетия он напишет: «…И вот мы у Кировограда. Людей, даже не обыскивая, загоняли в зоны, обнесенные колючей проволокой. Таких зон, как мне показалось, были десятки. В них томились, как я узнал позже, более пятидесяти тысяч советских граждан, ставших невольниками.
В зоне, куда я попал, большинство составляли военнопленные. Проволока шла в три ряда и прочно окольцовывала наш участок. Участки плотно прижаты один к другому, и так на несколько километров.
По коридорам между зонами ходили немцы с овчарками. У ворот каждой зоны — несколько автоматчиков. День и ночь люди находились на голой земле под открытым небом…
Проснувшись утром, я увидел, что немцы вызывают и уводят из зоны “евреев и комиссаров”. Днем нас сгруппировали по сотням и вывели “на обед”. Мы миновали множество зон и очутились на большом армейском полигоне, оцепленном колючей проволокой. Более тридцати котлов, из которых валил пар, стояли в ряд. Колонны по четыре человека в шеренге подходили к котлам и получали баланду: немытые кишки и всякая требуха до кипячения не доводилась — делалось это специально для того, чтобы после такого “обеда” люди страдали поносами и дизентерией. (Я видел этих несчастных, корчившихся в предсмертных муках от диких болей в желудке.) Каждый получал один черпак баланды. Кто подставлял котелок, кто — миску, кто — тарелку. Я подставил кепку.
На четверых давали один круг жмыха, но разделить его на части было просто невозможно, так крепко он был спрессован.
Отойдя на некоторое расстояние от котлов, я быстро покончил с баландой и ждал свою порцию жмыха. Вдруг слышу крики, шум, немецкую брань… Смотрю, около одного из котлов — свалка, видимо, поссорились из-за жмыха или баланды. Автоматчики шарахнули по этой куче несколькими длинными очередями. Люди бросились врассыпную. Убитые остались лежать на земле…»
Как видим, одна из главных проблем плена заключалась в питании, ибо в немецком плену считать его таковым даже при большой натяжке невозможно.
8 октября 1941 года Верховное командование сухопутных сил подготовило документ о норме питания советских военнопленных, если это вообще можно назвать нормой:
«При использовании на работах (в лагере военнопленных и вне его) в рабочей команде, включая сельское хозяйство (на 28 дней): хлеба — 9 кг, мяса — 800 г, жиры — 250 г., сахар — 900 г.
Для несоветских пленных: хлеба — 100, мяса — 50, жиры — 50 (в среднем), сахар — 100.
В лагерях военнопленных, но на менее значительных работах:
хлеба — 6 кг (66%), мяса — 0 (0%), жиры — 440 г (42%), сахар — 600 г (66%).
Примечание: Если снижается норма для несоветских военнопленных, то соответственно снижается норма и для советских военнопленных.
Для восстановления работоспособности.
Если состояние питания в лагерях военнопленных, поступивших в лагеря в районе оперативных действий, требует, по мнению лазаретного врача, для восстановления работоспособности и предотвращения эпидемий добавочного питания, то каждому выдается на 6 недель:
до 50 г — трески в неделю,
до 100 г — искусственного меда в неделю,
до 3500 г — картофеля.
В конце следующего месяца (24 ноября 1941 г.) в Берлине, в министерстве снабжения, прошло совещание по проблеме питания советских военнопленных и гражданских рабочих. На нем, в частности, говорилось о том, что «Опыты по изготовлению специального хлеба для русских показали, что наиболее выгодная смесь получается из 50% ржаной муки грубого помола, 20% отжимок сахарной свеклы, 20% целлюлозной муки и 10% муки из соломы или листьев.
Мясо не употребляемых обычно в пищу животных никак не может удовлетворить существующую потребность. Поэтому питание русских должно быть обеспечено исключительно за счет конины и низкокачественного мяса».
«В 1941—1942 годах для советских военнопленных в лагерях прифронтовых областей суточные нормы питания содержали лишь 300—700 калорий на человека, — свидетельствует Ю.В. Владимиров. — С 1942 года к этим нормам ввели добавки. Так, в лагерях Шталаг калорийность питания увеличили с 1000— 1300 калорий до 2040 калорий для неработающих пленных. Для советских пленных все нормы всегда были заметно ниже, чем для пленных из других стран. Конечно, эти нормы были еще ниже, чем у немецкого гражданского населения и особенно у работавших. Как и в нашей стране, все немецкое население получало продукты по карточной системе».
Неудивительно, что установленные немцами нормы питания для советских военнопленных не везде и не всегда обеспечивались. «Во многом это зависело от места расположения (в стране или вне ее) данного лагеря или рабочей команды военнопленных и базы снабжения, а также заинтересованности и инициативности немецких комендантов лагеря, •— рассказывал Владимиров. — Очень часто некоторые перечисленные в рационе продукты или не выдавались, или заменялись другими. Я, в частности, за все время плена ни разу не получал мармелад, сыр, творог, квашеную капусту или щи из нее, свежие овощи и кофе. Вместо сахара или песка приходилось довольствоваться сахарином. В качестве жира мы получали в основном маргарин — примерно 5 раз в неделю, а иногда его выдавали пачкой весом 500 грамм, которую мы делили на 19 или 23 человека.
В Шталаге IVB два раза в неделю давали еще на 33—37 человек банку консервов весом 750 граммов из относительно жирного свиного мяса или говядины, а также из рыбы.
Регулярно мы получали только хлеб и картофель (в качестве второго блюда), а также чай. Обязательно имелось первое блюдо из кольраби, а иногда из брюквы и зеленого шпината со следами муки и какого-то жира. Очень редко в первом блюде появлялись признаки мяса, но не первой свежести и, как правило, конины или свинины. Иногда нас кормили гороховым и чечевичным супом.
Хлеб, маргарин, сахарин, консервы, чай и другие продукты поступали в пищеблок в основном из Мюльберга. А перечисленные овощи доставляли непосредственно из буртов, устроенных осенью на полях, окружавших лагерь.
Когда группа пленных работала далеко от лагеря, обед доставляли на место работы; если недалеко, то конвоиры приводили всех обедать в лагерь. Иногда пленные получали обед непосредственно у работодателя, тогда лагерный обед сохранялся для них до ужина.
Однако некоторые военнопленные, например, английские и американские, редко пользовались горячей пищей из пищеблока, и даже хлебом. Причиной такого пренебрежительного отношения несоветских военнопленных к лагерному пищеблоку было то, что они напрямую или через Международный Красный Крест регулярно получали от родных, а также от этой организации, пищевые и другие посылки. Им присылали даже шоколад, натуральный кофе и даже сигареты».
В Рижском лагере, несмотря на тяжелую каторжную работу по 12—14 часов в сутки, паек военнопленных состоял из 150—200 г хлеба и так называемого супа из травы, порченного картофеля, листьев деревьев и разных отбросов.
Один из военнопленных шталага 350 позднее рассказывал: «Нам давали 180 г хлеба, наполовину из опилок и соломы, и один литр супа без соли, сваренного из нечищеного гнилого картофеля».
Анатолий Деревенц запомнил на всю оставшуюся жизнь, как в один из дней немцы решили немного подкормить пленных сверх обычного рациона:
«На поле въехало две или три грузовые машины. Не останавливаясь, они поехали по полю, и с них стали сбрасывать бочки с килькой. Падая на дорогу, бочки разбивались, и тогда бегущая за машинами толпа пленных набрасывалась на содержимое бочек, вывалившееся в грязь, на дорогу. Люди, расталкивая друг друга, бросались на дорогу и, хватая руками кильки, смешанные с грязью, запихивали это в рот. Я тоже было бросился вслед за другими, но более сильные меня оттеснили, и мне могла достаться только смешанная с грязью жижа из бочек, и я оставил попытки ухватить что-нибудь существенное».
В одном из лагерей, который находился в Каунасе, военнопленные рвали траву и ели ее…
…Николай Обрыньба своими глазами видел лагерную кухню, куда «привозили трупы лошадей, собранные на дорогах, разрубали и бросали огромные куски в котлы с водой, затем мясо вынимали и резали на кусочки». Его поразило, что «лошадей привозили на двуколках, запряженных людьми. Все вокруг было в дыму и копоти, густой серый дым с розовым отливом, пронизанный искрами, клубился над висящими котлами, снизу их лизали языки пламени, метались темные землистые фигуры со спущенными на уши пилотками, обдирая подвешенные туши лошадей, тень гигантская от чьей-то фигуры, причудливо колеблясь в клубах дыма и пара, поднималась и изламываясь, уходила под крышу огромного сарая, все это напоминало Дантовы описания ада; страшнее всего, что я не слышал звуков голосов, все были как бы немы».
…Иван Шаров так написал в своем дневнике о питании в лагере на земле Германии: «Кормят брюквенным супом. Я раньше понятия не имел, что такое брюква, а теперь этой скотской едой кормят ежедневно, притом не досыта…»
…Военнопленный Сергей Воропаев находился в польском лагере. По поводу питания он оставил следующую запись в дневнике: «Хочу пощелкать семечки, ибо, поевши этих помой, сосет в кишках. Это состав брюквы, турнепса и воды 1 литр. Да, помои. Этот “суп”, кажется, не стало бы есть и животное, а мы жрем, нам еще хуже».
1 февраля 1945 года он записал: «Жизнь по-старому в наземном аду, только без смолы. Измор плановым путем продолжается. Обнаружено людоедство. Bneria, ночью один из больных забрался в холодилку и вскрыл мертвеца, вырезав ему внутренние мягкие части тела. Это было замечено, и вчера этот человек был расстрелян. И все это вызвано страшным голодом. За 4 дня пребывания в этом лагере мной было съедено 100 г гороху, 50 г сечки, крупы, 100 г сырой брюквы, 50 г картошки и 20 г травы. Один лишь чай, собаки, кипятят два раза».
В этом лагере под названием «Ламсдорф», предназначенном только для военнопленных, из 100 тысяч погибших советских военнопленных 40 тысяч умерли именно от голода.
Удивительно, но факт: «теневая экономика» и «черный рынок» также присутствовали в лагерях. Например, товары и цены в Порховском лагере были следующими: пайка — 35 руб., порция баланды — 10 руб., махорка на одну закрутку — 3 руб., консервная банка под котелок — 10 руб. Это, так сказать, ширпотреб, товары на каждый день. Но существовали и «предметы роскоши», например, часы. Один из военнопленных их продал заведующему складом за 900 руб. Из этой суммы он: 35 отдал за шинель, 100 — за пару чистого белья, 40 — за котелок.
В Рижском лагере цены «черного рынка» были несколько ниже, чем в Порхове. Буханка хлеба стоила 60 руб. (в городе — 1 руб. 80 коп.), махорка на одну закрутку — рубль.
В Кировоградском лагере за тридцать тысяч советских рублей немцы частным образом выпускали военнопленных на волю. Там же Михаил Михалков купил за сто рублей луковицу, за двести — пять картофелин, за пятьсот взял напрокат котелок, за триста — две щепотки махорки, двести — за щепотку сухого листа, сто рублей — за полкотелка воды и немного дров. И два сухаря приобрел за триста рублей.
В лагерях был и еще один «черный рынок». «За выданного товарища (комиссара или еврея) лагерное начальство премировало тех, кто их выдал, — хлебом, дополнительной пайкой или портянками с преданного мертвеца».
Другой проблемой плена являлись болезни.
Как вспоминал Иван Ксенофонтович Яковлев, «приводили и привозили не только поносников, но и тифозников. В лагере разразилась эпидемия новой инфекционной болезни — сыпной тиф. Смертность резко увеличилась. Гробовщики не успевали рыть траншеи и хоронить трупы».
Зимой 1942/43 года в одном из прибалтийских лагерей вспыхнула эпидемия сыпного тифа. В качестве меры борьбы с тифом фашисты организовали массовые расстрелы: «Достаточно было заболеть 3—4 военнопленным, как всех остальных, находившихся в этом бараке, немцы выводили к ямам на крепостной эспланаде и расстреливали».
Описание Н.П. Обрыньбы барака для тяжелораненых военнопленных лишь дополняет картину ада: «Нары были в три яруса. Вдоль всего сарая тянулся проход шириной семьдесят— восемьдесят сантиметров. Люди лежали потоком, плотно прижавшись друг к другу, стараясь согреться. Кто-то тронул меня за рукав, я услышал стон:
— Доктор, доктор, спаси меня, я жить хочу, у меня дом з садочком и детки, их трое, доктор, отрежь мне руку, она горит, только чтоб жить…
Ком подступил к горлу, но, пересилив себя, как мог твердо, ответил:
— Завтра буду смотреть всех и тебе помогу. А сейчас темно. У меня не хватило мужества сознаться, что я не врач, чтобы
не разочаровывать этих обреченных, не лишать их веры. Мои товарищи стояли, не проронив ни слова, раздираемые жалостью и чувством бессилия перед этими страданиями.
“Санитар” полез на свои нары в другом отсеке барака, а мы забрались вниз, под нары, в какую-то яму, еле поместившись в небольшом углублении, и кое-как улеглись.
Душно, но остроту запахов мы уже перестали ощущать, усталость брала свое. Закрыл глаза, и тут же замелькала мокрая, скользкая дорога и трупы, трупы, трупы… Неподвижно мы лежим в яме среди страдающих, бредящих, умирающих. Несмотря на весь ужас, показалось даже уютно тут, мы согрелись, и постепенно нас охватывает дремота. Вдруг теплая жидкость полилась сверху, у меня сразу промокла нога. Сначала я не понял, что это такое, но Сашка сказал:
— Я совсем мокрый, раненые мочатся на нас.
Утро наступило серое, промозглое. Когда мы вылезли из своего убежища, уже все знали, что пришли врачи. Немцы не давали раненым воды, утром доставалось им по кружке чая или кофе-бурды коричневого цвета. Мне же для работы нужна кипяченая вода…»
«В чистом поле, обнесенном колючей проволокой, был сооружен лагерь, — вспоминал В. Тимохин. — Лагерь не имел ни малейших условий для жизни человека: ни крыши над головой, ни других необходимых условий. Спали прямо на земле, хотя и только что прошел дождь. А время — уже наступил сентябрь. А я был в одной гимнастерке и без головного убора.
Питание: давалось 240 граммов хлеба и 0,5 литра баланды, состоящей из воды и нечищеной порубленной брюквы. Через несколько дней такой жизни у меня открылся понос. Среди нас находились наши русские врачи, попавшие тоже в плен и жившие в таких же условиях. В определенном месте обусловили медпункт. И вот я обратился в такой медпункт. Рассказал врачу, чем болею. Врач мне говорит: “Медикаментов у меня никаких нет, могу только порекомендовать: суп, который нам дают, ты не употребляй, а хлеб высуши на сухари, так попитайся два дня”. Так я и сделал. И, действительно, понос прекратился.
Ужасные нечеловеческие условия жизни в лагере быстро отразились на здоровье людей.
Люди стали в массовом порядке умирать от различных болезней и просто от истощения, оставшиеся в живых каждый день убирали мертвецов. Часть людей копают братские могилы, а остальные волоком таскают и навалом кладут мертвецов в могилы. Такая работа происходила каждый день».
…В одном из лагерей, находящихся в Киевской области, была расположена так называемая лечебница для советских военнопленных. Она должна была обслуживать два лагеря. По показаниям очевидцев, «лечебница фактически не оказывала никакой медицинской помощи. Больные и раненые не имели никакого ухода, не перевязывались, лежали с повязками, пропитанными гноем, в ранах заводились черви, не получали белья и другой необходимой для больных людей помощи. Питание было ужасное. Медикаментозная помощь отсутствовала. Естественным следствием такой обстановки была массовая смертность».
Существовавший при Даугавпилсском лагере госпиталь был ориентирован на уничтожение военнопленных. Одна из работавших там свидетельниц, в частности, рассказала: «Редко кто выходил живым из этого госпиталя. При госпитале работало 5 групп могильщиков из военнопленных, которые на тележках вывозили умерших на кладбище. Бывали часто случаи, когда на тележку бросали еще живого человека, сверху накладывали еще 6—7 трупов умерших или расстрелянных. Живых закапывали вместе с мертвыми; больных, которые метались в бреду, убивали в госпитале палками».
Лечили военнопленных, как говорится, «чем бог послал».
Ю.В. Владимиров тоже оказался в роли больного: «После обеда я попробовал полежать на кровати, но ячейки железной сетки больно вдавливались в мое худое тело, и я не смог уснуть. Хотел разместиться на полу, но посчитал это неудобным перед соседями, которые спокойно лежали на своих кроватях. Так и промучился до вечера, пока не принесли ужин — бак горячего сладковатого чая, заваренного листьями какого-то дерева, и суточные порции: кому — черного хлеба, кому — сухарей. При этом полагалось половину порции съесть в ужин, а другую — на следующий день в обед. Но на практике пленные всю порцию обычно съедали за один раз. В ту же ночь с меня так “несло”, что я почти всю ее провел в туалетной комнате, сидя со спущенными штанами на ведре, предложенном санитаром, так как пользоваться парашей не мог. При этом более часа трясся также от холода от приступа малярии. И, кстати, так происходило со мной еще несколько ночей.
На другой день врач вручил мне два пакета — один с марганцовкой, а другой — с порошком угля. Других лекарств у него не было… Наступило утро третьего дня моего пребывания в больнице. Я по-прежнему чувствовал себя плохо: сильно ослаб, с трудом передвигал ноги. В тот день врачебный обход закончился тем, что у всех проверили температуру, которая у меня оказалась ниже 36 градусов. В туалетной комнате меня взвесили на стареньких и расшатанных весах. Во мне было только 38 килограммов…»
…Анатолий Иванович Деревенц весной сорок четвертого года попал в лазарет для военнопленных, располагавшийся в Кюстрине на Одере. «Здесь было несколько отделений, — припомнил он. — Было хирургическое, где хирургом был наш военнопленный врач — замечательный хирург, спасший жизнь многим военнопленным… Говорят, что немцы в конце войны расстреляли этого врача, так как он много знал о том, о чем не следовало бы знать.
Дело в том, что здесь же, в этом лазарете, были и немецкие врачи, занимавшиеся экспериментами над нашими пленными. Здесь, например, специально заражали людей сыпным тифом. На руку пленному привязывали стеклышко от часов, а под стекло сажали тифозную вошь, а потом наблюдали течение болезни и производили эксперименты. На других пленных изучали заболевание цингой. Пленных кормили все время одним только очищенным рисом, и они заболевали цингой. Многие пленные были не в силах переносить муки голода и добровольно соглашались на такие опыты, так как здесь подопытных кормили вдоволь. Страшное дело — голод. Не всякий человек устоит перед призраком голодной смерти.
В лагере-лазарете, помимо наших пленных, были и пленные других стран. Однако опыты производились только над нашими. Другие пленные получали помощь от Красного Креста и не голодали.
Наших пленных, больных туберкулезом, держали изолированно в отдельной огороженной колючей проволокой клетке. Их кормили пищей, которая даже по сравнению с баландой для наших пленных из брюквы, была еще хуже, в основном из разных очисток от овощей. Эти люди были обречены…»
…Сергей Николаевич Воропаев в плену заболел открытой формой туберкулеза. В тот период противотуберкулезные препараты еще не были синтезированы. Его лечили вдуванием воздуха в плевральную полость. Но нечеловеческие бытовые условия привели к осложнению болезни: в плевральной полости появилась жидкость, которая нагноилась. Незадолго до освобождения лагеря советскими войсками он умер…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.