ПРИВЫКНУТЬ К ЗВУКАМ СИРЕНЫ НЕВОЗМОЖНО
ПРИВЫКНУТЬ К ЗВУКАМ СИРЕНЫ НЕВОЗМОЖНО
Тяжким испытанием для москвичей стали немецкие бомбежки. Только первый месяц войны столицу не бомбили. Все силы люфтваффе были брошены на поддержку наступающих сухопутных войск вермахта. Это позволило командованию Красной армии стянуть со всей страны к Москве максимальное количество средств противовоздушной обороны.
Сталин спросил зенитчиков, что им нужно. Они составили длиннейший список: истребители, прожекторы, зенитные орудия, аэростаты… Сами они потом признавались, что им страшно было просить это у Государственного Комитета Обороны, понимая ограниченные возможности промышленности и отчаянное положение на фронтах. Но Сталин легко утвердил заявку. Речь шла о его собственной жизни, а это было поважнее очевидного соображения, что боевая техника в первую очередь нужна фронту.
9 июля 1941 года приняли постановление «О противовоздушной обороне Москвы». На вооружении 1-го корпуса ПВО, которым командовал генерал-майор артиллерии Даниил Арсентьевич Журавлев, находилось 1044 зенитных орудия среднего и малого калибра, 336 зенитных пулеметных установок, 303 аэростата заграждения, 618 прожекторных станций и 585 постов ВНОС.
В сформированном накануне войны 6-м истребительном авиационном корпусе ПВО (одиннадцать, затем тридцать полков) было примерно 400 самолетов, командовал корпусом полковник Иван Дмитриевич Климов.
Для сравнения — небо Лондона (а ожесточенные бомбежки британской столицы продолжались несколько лет) защищали всего 452 орудия. И огонь британских зенитчиков был малоэффективным, пока не начали действовать радиолокаторы. В сентябре сорокового на один сбитый самолет уходило тридцать тысяч снарядов, в октябре — одиннадцать тысяч, а в январе сорок первого — всего четыре тысячи.
Московская система противовоздушной обороны радиолокаторами не располагала. Поддержавшего работы по созданию радиолокационной техники маршала Тухачевского Сталин расстрелял. После Тухачевского денег на радиолокацию не давали, и войну встретили без локаторов… Поэтому вокруг столицы сконцентрировали все силы зенитной артиллерии и авиации.
Командный пункт 1-го корпуса ПВО устроили в бункере — на глубине пятидесяти метров — под многоэтажным домом на улице Кирова, дом 33. Здесь разместились командование московской зоной противовоздушной обороны, главный пост воздушного наблюдения, оповещения и связи, узел связи, который позволял связаться со всеми частями, правительственными и городскими организациями. Рядом — комната оперативной группы начальника зенитной артиллерии и комната командующего 6-м истребительным авиационным корпусом с пультами управления. Все комнаты были оборудованы самыми современными на тот момент средствами электросвязи.
К бомбежкам в городе готовились загодя.
«Поступил приказ затемнить окна, — вспоминали москвичи. — Чтобы ни один лучик света не пробивался наружу. В один-два дня все окна крест-накрест были заклеены светлыми полосками. Москва стала напоминать великана, израненного и заклеенного пластырем. Витрины магазинов оделись в деревянные щиты, и снаружи их заложили мешками с песком…»
За сохранностью стекол и светомаскировкой тщательно следили.
Поздно вечером 24 июня служба наблюдения и оповещения приняла собственные самолеты, сбившиеся с курса, за бомбардировщики врага. Зенитная артиллерия открыла огонь. Из Генштаба позвонили генерал-майору Михаилу Степановичу Громадину, которого в мае назначили начальником Московской зоны противовоздушной обороны:
— Нечего лупить по своим бомбардировщикам, которые возвращаются через Москву с боевого задания.
Причем зенитчики приняли разрывы собственных снарядов за куполы парашютов, то есть им показалось, что немцы еще и десант выбросили…
Такое случалось не раз. При стрельбе зенитными снарядами старого образца в воздухе образовывались белые облачка, которые в горячке боя принимали за раскрывшиеся парашюты. Немецких парашютистов боялись смертельно, хотя боевое десантирование командованием вермахта практически не использовалось. Сообщения о немецких парашютистах были порождением слепого страха.
Во время первого авианалета поступил приказ объявить воздушную тревогу. И в этот момент у работника штаба МПВО от волнения пропал голос. Вместо него тревогу объявил дежурный техник. На следующий день председатель Всесоюзного комитета по радиофикации и радиовещанию при Совнаркоме Дмитрий Алексеевич Поликарпов откомандировал в штаб противовоздушной обороны двух профессиональных дикторов. Начальник штаба МП ВО по телефону отдавал приказ, и по общегородской трансляции объявлялось:
— Граждане, воздушная тревога! Граждане, воздушная тревога!
Потом включали сирену. После окончания налета сообщали:
— Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!
Первый массированный налет на столицу произошел через месяц после начала войны, 21 июля. Он начался в десять вечера и продолжался пять часов. Налета ожидали. Солдат-зенитчиков покормили заранее.
Небо было очень чистым. Немецкие летчики ориентировались по железным дорогам и асфальтовым шоссе, которые отражали свет. В налете участвовало двести пятьдесят немецких бомбардировщиков. Москвичи впервые ощутили леденящее дыхание войны.
Генерал Михаил Громадин доложил Сталину:
— Десять немецких самолетов сбили истребители на подлете к городу, еще десять подбили огнем зенитной артиллерии и пулеметов.
Сталин остался доволен:
— Двадцать уничтоженных самолетов — это десять процентов от числа участвовавших в налете. Для ночного времени нормально. Надо еще иметь в виду, что значительная часть немецких бомбардировщиков получила серьезные повреждения. Мне сейчас звонил маршал Тимошенко. Сказал, что наблюдал за самолетами противника, идущими от Москвы. Некоторые из них горят и падают за линией фронта.
Опубликовали сообщение ТАСС: «В 22 часа 10 минут 21 июля немецкие самолеты в количестве более двухсот сделали попытку массированного налета на Москву. Налет надо считать провалившимся… Через заградительные отряды прорвались к Москве лишь отдельные самолеты противника. В городе возникло несколько пожаров жилых зданий… Ни один из военных объектов не пострадал…»
На следующий день Сталин подписал приказ № 0241 — первый с начала войны приказ наркома обороны с выражением благодарности:
«За проявленное мужество и умение в отражении налета вражеской авиации объявляю благодарность:
1. Ночным летчикам-истребителям Московской зоны ПВО.
2. Артиллеристам-зенитчикам, прожектористам, аэростатикам и всему личному составу службы воздушного наблюдения (ВНОС).
3. Личному составу пожарных команд и милиции г. Москвы…
Генерал-майору Громадину представить к правительственной награде наиболее отличившихся».
В ноябре Громадин возглавит ПВО страны.
Генерал-майор Даниил Журавлев информировал вождя о потерях:
— В Москве возникло несколько очагов пожара, и довольно сильных. Сгорели деревянные бараки на одной из окраин, железнодорожный эшелон с горючим, стоявший на запасных путях около Белорусского вокзала. Вражескими бомбами было разрушено несколько домов…
Начальник столичного управления НКВД Журавлев (однофамилец генерала из ПВО) сообщил наркому внутренних дел Берии реальные цифры: по предварительным данным, в ходе налета немецкой авиации на столицу пострадало семьсот девяносто два человека (убиты — сто тридцать), разрушено тридцать семь зданий, возникло больше тысячи пожаров… На площади Белорусского вокзала фугасной бомбой большой мощности была повреждена магистральная водопроводная труба. Вода затопила вестибюль станции метро «Белорусская», проникла в машинный зал эскалаторов, прорвалась в торец станции, но ее откачали. Бомба пробила туннель на перегоне между станциями «Смоленская» и «Арбатская», одновременно разрушилась магистраль городского водопровода, и вода хлынула в метро. Людей успели вывести.
«Это один налет, — вспоминал командующий авиацией Московского военного округа полковник Николай Александрович Сбытое, — а всего их было сто двадцать два. Простое перемножение этих цифр легко покажет, что Москва стала могилой тысяч и тысяч погибших мирных жителей».
Но следующей ночью последовал новый налет — сто восемьдесят немецких самолетов. Сбили четыре. Появление бомбардировщиков в небе столицы означало, что части вермахта неудержимо приближаются к Москве.
Выяснилось, что больше половины оборонявших столицу советских истребителей устарели, вооружены только пулеметами. Плохо работала радиосвязь. Мало кто из летчиков имел опыт ночных полетов. Мобилизовали опытных летчиков-испытателей, сформировали из них две отдельные эскадрильи ночных истребителей. В первом же бою Марк Лазаревич Галлай (будущий Герой Советского Союза и наставник отряда космонавтов) сбил немецкий бомбардировщик.
«В одну из ночей самолеты прорвались, — вспоминала москвичка. — Это было настолько ужасно, что я даже почти ничего не помню. И ужасны не сами разрывы бомб, а сознание того, что «они прорвались»… У людей появилось какое-то новое выражение лиц. Какая-то жестокость и в то же время отчаяние во взгляде.
С этой ночи началось. Каждый вечер, приблизительно часов в семь, поднимались в небо аэростаты, напоминающие покачивающихся заснувших рыб. В районе десяти часов, когда серость окутывала землю, раздавалась воздушная тревога.
По улицам бежали люди, спешащие укрыться в убежища. По небу метались лучи прожекторов, выискивая врага. Воздух заполнял лопающийся звук зениток, страшные разрывы падающих бомб и душераздирающий вой пожарных машин…»
Спасения от налетов искали в метро, где ночью укрывалось двести—триста тысяч москвичей. Еще в июне мобилизовали молодежь на подготовку бомбоубежищ.
«Две или три ночи подряд, — вспоминал экономист Леонид Исидорович Лопатников, в ту пору вчерашний школьник, — чистили мы туннели метро. Это была нелегкая работа: грязь там не выскребали, наверное, со времен строительства. Мы приводили туннели в порядок, потом к нам подвозили деревянные щиты, которые мы укладывали по обе стороны рельсов. Во время воздушных тревог на них лежали тысячи людей, спасаясь от бомбежек.
Ночью ходить по городу без пропуска было невозможно. Поэтому, окончив работу около площади Революции, мы должны были ждать утра в вестибюле. Чтобы сэкономить время, я вместе с одной симпатичной девушкой однажды прошел весь путь до площади Маяковского по туннелю».
Не ожидая сигнала воздушной тревоги, люди заранее с вещами собирались у вестибюлей. Постоянные бомбежки изматывали.
Самыми опасными точками считались вентиляционные киоски. Там выставлялись посты, чтобы предупредить пожары вблизи воздухозаборников. В туннелях находились железнодорожные электростанции — на случай, если электроэнергия перестанет поступать из города. Но они не понадобились.
5 сентября 1941 года сотрудники ЦК комсомола отправили секретарям ЦК партии Андрееву и Щербакову записку:
«Женщины с грудными детьми и больными (коклюш, грипп, корь и др.) размещаются в вагонах поездов. Женщины с детьми до двухлетнего возраста, как правило, размещаются на станционных платформах прямо на мраморном холодном полу. Остальные женщины с детьми размещаются в туннелях…
В туннелях сыро, температура 10—12 градусов. Дезинфекция нар и скамеек не производится, в результате на станциях «Парк культуры и отдыха», «Красные ворота» появились вши, клопы, тараканы. Вентиляция на станциях «Смоленская», «Арбат», «Коминтерн» неудовлетворительная, воздух тяжелый и спертый… Уборных на станциях и туннелях недостаточно. Многие уборные находятся в антисанитарном состоянии. Нет питьевой кипяченой воды. В медицинских пунктах нет акушеров, хотя ежедневно в метро имеют место 8—10 случаев родов…»
В метро навели порядок, условия стали лучше. В сорок первом году во время воздушных налетов на станциях столичного метро родилось двести семнадцать детей. Множество москвичей пытались там укрыться во время бомбежек, но далеко не всех пускали.
«Воздушных налетов ожидали обычно к ночи, поэтому движение поездов метрополитена прекращалось с 8 часов вечера до 5 часов 30 минут утра. В половине девятого вечера двери метро открывались для детей и женщин с детьми. С собой можно было проносить одеяло, постельные принадлежности, детское питье! Для детей до двух лет в вагонах поездов ставились кроватки.
Работали буфеты, на каждой станции была вода. Остальных в метро пускали лишь после сигнала воздушной тревоги, если оставались свободные места…»
«В Москве по ночам тяжко, — писал дочери в августе Корней Чуковский. — Немцы появляются с наступлением темноты и бросают бомбы до рассвета. Уже попали бомбы в гостиницу «Москва» (во двор), в американское посольство, во многие близлежащие здания… К счастью, каждый дом охраняется бригадами смелых самоотверженных людей… Во всем этом для меня самое тягостное — не спать. Во мне нет никакого страха, смерть меня не страшит, но сердце устало от бессониц».
Молодой тогда актер Ростислав Янович Плятт работал на радио и вечерами читал антифашистскую публицистику. Он бежал в Дом звукозаписи на улицу Качалова, когда в городе уже объявляли воздушную тревогу.
«Когда пришло время вспоминать, все происходившее тогда представилось мне в каком-то нереальном свете: по пустым улицам большого города, в темноте, озаряемой вспышками зенитного огня, бежит длинный человек, шарящий перед собой палкой, чтобы не споткнуться… Однажды мне показалось, что объектом стрельбы являюсь я — в нескольких метрах впереди меня из двора рядом с Домом звукозаписи грохнула в небо невидимая мне огневая точка, и на секунду я ослеп и оглох, ощутив себя уже в мире ином.
Не могу забыть еще один грохот., уже фашистской фугаски, той, что выкосила часть Старой площади. Я в это время находился в доме по улице Немировича-Данченко, но удар был такой силы, что казался совсем рядом. Я выбежал на улицу, думая, что мой дом уже разваливается».
Будущий академик и вице-президент ВАСХНИЛ Ираклий Иванович Синягин работал во Всесоюзном научно-исследовательском институте свекловичного полеводства. Ночами дежурил на крыше.
«Я увидел, что на чердаке светится синим зажигательная бомба, — вспоминал Синягин. — Мы знали, как надо тушить зажигалки. Было известно, что немцы применяют несколько типов этих бомб.
Были термитные бомбы, которые горели ровным накалом очень высокой температуры. Такие бомбы моментально зажигали деревянные потолочные перекрытия, и тушить их нужно было только песком.
Были натриевые бомбы. Они взрывались при обливании водой или при опускании в воду.
Были, наконец, бомбы с небольшим зарядом взрывчатки. Они взрывались при попытке взять их в руки и поражали людей, которые боролись с пожаром.
Все это я знал, но раздумывать было некогда. Каждая секунда угрожала распространением пожара. Я схватил зажигалку руками в перчатках и сунул ее в бак с водой. Вода бурно вскипела, на руки мне попал кипяток. Но бомба утихла…».
Ольга Грудцова, дочь знаменитого Напельбаума — был такой волшебник фотографии на Кузнецком, вспоминала (см. «Совершенно секретно», 11/2003):
«Считается, что по теории вероятности дважды в одно и то же место бомба не может попасть. Через несколько дней в разрушенную аптеку на углу Мерзляковского переулка снова попадает бомба… Дома стали похожи на людей с распоротыми животами… видны кровати, диваны, картины на стенах… В метро пускают спасаться только стариков и женщин с детьми, а у меня одна мечта — попасть туда. Муж достает разовый пропуск на станцию «Охотный ряд». Я счастлива…
А мой начальник, Илья Захарович Трауберг, всеми силами рвется на фронт. Другие хлопочут о броне, а он — только о том, чтобы на войну. Спекулянты скупают картины, рояли, красное дерево — за килограмм хлеба. Я ему об этом рассказываю, а он одно твердит:
— Вы не туда смотрите. Не в ту сторону.
Паника подхлестывалась слухами, которые возрастали от полного отсутствия информации. Радиоприемники все были сданы в первые же дни войны, из радиотарелок утром и вечером голосом Левитана сообщалась сводка…»
Ламповые приемники регистрировались и сдавались в отделения связи, выделили полторы сотни складов, на которых спрятали до лучших времен двести десять тысяч приемников.
«Осенью сорок первого московские школы прекратили работу, и мне делать было нечего, — вспоминал будущий известный экономист Станислав Михайлович Меньшиков. — В конце сентября — начале октября участились бомбежки. Зенитная оборона столицы была неплохой, немецкие самолеты редко прорывались к центру города, но сирены воздушной тревоги звучали каждый час, а то и чаще. Я почти каждый день ходил в небольшой театр кинохроники на Тверском бульваре, но из-за постоянных тревог редко удавалось досмотреть хронику до конца.
Тревоги настолько приелись, что мы практически не ходили в бомбоубежище. Ночью можно был спрятаться под землей на станции метро «Площадь Маяковского». Но раз столкнувшись с тамошней неразберихой, решили туда больше не ходить… В один из дней я увидел, как прожекторы взяли в клещи бомбардировщик и вели его по небу. Зенитки по нему лупили беспрестанно, но «Юнкерс» продолжал гнусно и монотонно гудеть. Было это почти над самой моей головой, но страха я не испытывал и продолжал глазеть. Вдруг раздался вой падающего фугаса, длившийся несколько секунд, раздался мощный взрыв, и от взрывной волны заложило уши.
Наутро я узнал, что эта ночная бомба стерла в порошок небольшой дом на Садовом кольце в километре от нас, где помещалась керосиновая лавка. Все дома вокруг остались целы, а на месте бывшей керосиновой лавки (напротив нынешнего Театра кукол) до сих пор зияет квадратный пустырь…»
В отчете управления НКВД по Москве от 24 ноября 1941 года говорилось:
«За пять месяцев войны на г. Москву было совершено 90 налетов. В результате бомбардировки пострадали 6380 человек, из них: убито — 1327, тяжело ранено — 1931, легко ранено — 3122. От сброшенных зажигательных и фугасных бомб в городе возникло 1539 пожаров, в том числе наиболее крупных — 671. В результате бомбардировки уничтожено 402 жилых дома…
На промышленных объектах возникло 130 пожаров, из них в 40 случаях заводским и фабричным цехам и сооружениям были причинены значительные повреждения. Бомбардировкой разрушено 22 промышленных объекта, из них 3 завода, 12 фабрик и 7 предприятий городского и железнодорожного транспорта…»
Самые крупные пожары вспыхнули на товарной станции Белорусского вокзала, ликеро-водочном заводе на Самокатной улице, на колхозном рынке на Тишинской площади…
«Всего в Москве от зажигательных бомб возник 1141 пожар, — докладывал старший майор госбезопасности Журавлев, — из них на оборонно-промышленных объектах — 24, на объектах военного ведомства — 18, на особо важных — 14…»
Комендант Московского Кремля генерал-майор Николай Кириллович Спиридонов доложил Берии, что одна бомба весом в двести пятьдесят килограммов пробила перекрытие Большого Кремлевского дворца и упала в Георгиевском зале. К счастью, не взорвалась, а развалилась. Неразорвавшаяся термитная бомба была найдена на чердаке Кремлевского дворца. Еще одна неразорвавшаяся фугасная бомба упала в Тайницком саду, в тридцати метрах от Большого Кремлевского дворца. Несколько зажигательных бомб упали в районе Тепловой башни, Комендантской башни и Боровицких ворот. Все они были потушены и особого вреда не причинили.
Николай Спиридонов, начинавший трудовую жизнь мальчиком в магазине ссудно-сберегательного товарищества, служил в пограничных войсках, после окончания Академии имени М.В. Фрунзе в 1938 году из майоров был произведен сразу в комбриги и получил назначение начальником 3-го спецотдела (шифровальная техника) НКВД, а потом столь же неожиданно стал комендантом Кремля.
Заведующая московской поликлиникой № 5 врач Елена Ивановна Сахарова:
«Налеты немца с каждым днем ожесточеннее и длительнее. Вчера был разрушен Большой театр. Бомба упала на улице Горького около телеграфа, в очереди у диетического магазина было много пострадавших и убитых, и все это до воздушной тревоги… Москва имеет необычный вид и настроение: на мостах баррикады, в переулках тоже — Москва готовится к великому бою. Люди ходят с вещами, с заплечными мешками, как будто куда-то уезжают или переезжают…
Привыкнуть к звукам сирены невозможно. Психика людей как-то странно меняется. Самые близкие сообщают о смерти своих родственников равнодушно, констатируя факт, а реакция настоящая приходит потом… Ночи темные, если бы не электрические фонари, которые мы добыли всеми правдами и неправдами, не раз поломали бы себе руки и ноги… Ни на минуту не сомневаюсь, что победа будет наша, но что будет здесь, в Москве? Люди, приезжающие с фронта, говорят, что здесь находиться страшнее, чем на фронте, так как здесь все неожиданно, и не знаешь, где будет сброшена бомба…»
Бомбили не только город, но и область.
— У нас один колхоз имеет четыре переходящих Красных знамени, — рассказывал в обкоме секретарь одного из подмосковных райкомов партии. — Лично мною были проведены и митинг, и собрания колхозников, ибо создалась большая угроза в этом колхозе. После налетов ряд колхозников забирались в леса. В частности, в июле, после серьезного налета на район, ряд колхозников разъехались в так называемые Коробовские леса. Мы собрались туда поехать, чтобы людей вернуть обратно, но оказалось, что был налет, фашистские самолеты сбрасывали на эти леса порядочное количество зажигательных бомб, и колхозники, удравшие туда, увидели, что дело невыгодно, снова вернулись в свой колхоз.
В зале, как свидетельствует стенограмма заседания, смеялись.
Но, вообще говоря, бомбежки — не повод для веселья. Никто не был застрахован от вражеских бомб.
28 октября бомбы попали в Кремль и в здание Центрального комитета партии на Старой площади. Взрывной волной было разрушено здание обкома и горкома партии. В кабинете Щербакова проходило совещание в узком кругу. Командующий Московской зоной обороны генерал-лейтенант Павел Артемьевич Артемьев докладывал план обороны Москвы.
Константин Телегин, член военного совета Московского военного округа и Московской зоны обороны, вспоминал:
«И надо же было случиться: в тот момент, когда Артемьев твердо и уверенно заявил, что Москва с воздуха прикрыта надежно, раздался огромной силы взрыв. Все здание задрожало, и казалось, вот-вот рухнет. Град осколков стекла и кусков штукатурки обрушился на присутствующих, погас свет, листы доклада и записей разметало. Щербакова контузило. Без посторонней помощи он не мог подняться.
С помощью прибывших пожарных была открыта дверь запасного хода, и по горевшей лестнице мы выбрались во двор. В нижнем этаже бушевал пожар. Пожарные в кислородных масках отстаивали каждую комнату, выносили во двор раненых и убитых. Как потом выяснилось, главный пост ПВО получил предупреждение о подходе на большой высоте одиночного самолета противника и принял решение тревоги не объявлять, зенитного огня не открывать, а поручить истребителям расправиться с этим наглецом. Но этот самолет был, видимо, не разведчик».
Георгий Попов тоже присутствовал на этом совещании:
«Раздался оглушительный взрыв и треск. Впечатление было такое, что все рушится. Свет погас, легкая пыль окутывала нас. Я не сделал ни одного движения, так как не знал, что делается вокруг нас. Воцарилась тишина, вдали появился, как бы в тумане, огонек от спички. Это из приемной пробрался к нам работник охраны.
Наконец, пыль несколько осела, и мы увидели, что все живы. Нас спасло то, что мы находились около мощной прямоугольной колонны. На полу валялись мелкие осколки оконных стекол и куски штукатурки с потолка, двери были выбиты. Мы попытались, как обычно, пройти через зал заседаний бюро МК и МГК ВКП(б), но там было все завалено. Тогда мы спустились через запасную лестницу и вышли в проезд между зданиями МК и ЦК партии. Здание ЦК было охвачено пламенем. Пожар продолжался трое суток, несмотря на то что были приняты все меры по его тушению… В тот день погибли десять человек, пятеро в здании ЦК партии и пятеро в МК партии…
На станции метро «Маяковская» у нас был запасной кабинет. Я позвонил на кремлевскую АТС, попросил включить мой кремлевский номер и стал обзванивать райкомы партии, так как связи со зданием МК партии не было…
МК остался без здания, чтобы его восстановить, надо было затратить не менее года. В Москве было много свободных зданий. Я выбрал здание Наркомата авиационной промышленности, однако в нем не было бомбоубежища первой категории. Пробыв в помещении наркомата два дня, мы заняли здание президиума Верховного Совета и Совета народных комиссаров РСФСР на Садово-Каретной, где МК и находился до конца 1942 года. Здание ЦК на Старой площади, 6 стали отстраивать. Ко времени его восстановления вернулся аппарат ЦК из Куйбышева…»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.