V. День шести заминированных легковушек

V. День шести заминированных легковушек

Я не помню, в какой момент мы поняли, что их было шесть. Может быть, не стоило удивляться, после того как накануне мы наткнулись на якобы несуществующую фабрику СФЗ. Но я падал с ног от усталости и, чтобы не заснуть, жадно отхлебывал кофе из огромной походной кружки, раскрашенной в цвета камуфляжа пустыни; поэтому, когда поступил первый вызов, я, не придав ему особого значения, отправил команду на задание, будто речь шла о проверке очередного подозрительного мусорного пакета или кучи мусора, какие встречались на дорогах Ирака на каждом шагу.

На этот раз, однако, все было не так просто. Через пять минут после первого вызова поступил второй. Потом еще один. Мы вышли из ангара и увидели три столба черного дыма над центром города. Прежде чем мы успели забежать обратно в ангар, чтобы ответить на очередной телефонный звонок, в небо взмыл четвертый столб дыма. Через пятнадцать минут их было уже пять. А всего бомбы были заложены в шесть легковых машин в разных частях города. Позже, вспоминая этот день, мы называли его днем шести заминированных легковушек.

Одна группа во главе с Кастельманом направилась к зданию местного отделения Союза патриотов Курдистана, возле которого прогремел первый взрыв; я со второй вышел через пять минут после них. Двумя группами мы быстро перебирались от одного места взрыва к другому, от одного облака дыма к другому. Везде нужно было пересчитать трупы, собрать вещественные доказательства, «зачистить» место происшествия, ликвидировать оставшиеся источники опасности. В основном мы занимались подсчетом трупов.

Юбэнк, Митчел, Крисп и я отправились на место второго взрыва, который был устроен возле детского сада для курдских детей-калек. Трудно поверить, правда? Думаете, я все это придумал? Воспользовался стереотипным представлением о самой ужасной цели террориста-смертника, севшего за руль начиненного взрывчаткой автомобиля? Если бы. Около девяти утра глинобитную стену, окружавшую двор детского сада, протаранил фиолетовый «опель», который взорвался тут же на игровой площадке. Мы приехали осмотреть место происшествия.

Смотреть, в общем-то, было не на что. Дымящийся обгоревший остов легковой машины, блок цилиндров, пробивший стену здания детского сада. Толпа истошно вопящих людей (такие толпы будут сопутствовать нам до конца дня) быстро поредела, после того как увезли большую часть останков. Две одичавшие облезлые собаки обгладывали то немногое, что осталось. В тот день нам предстояло разобраться еще с четырьмя автомобильными бомбами. Мы постарались всё побыстрее закончить.

Холодный серый зимний день в восточной части штата Вашингтон. Мы с Джимбо бежим по безлюдной дорожке вдоль речки мимо куч плавника, которым зимой усеян весь берег, мимо нагромождений поваленных деревьев и каменных валунов. Мы оба — офицеры запаса и инструкторы по подрывному делу: работаем в паре, без конца разъезжаем по стране, переключаясь с одной группы саперов на другую, так что наша жизнь — это сплошные командировки и преподавание. Я бегаю, чтобы забыть о своем Безумии, а Джимбо составляет мне компанию, за что я ему очень признателен. Но сегодня у меня нестерпимо болит колено, легкие разрываются на части, и я не могу бежать в таком темпе, при котором Безумие перестает о себе напоминать. Поэтому Джимбо бежит впереди, а Рики — сегодня он тоже с нами — держится у меня за спиной и подгоняет меня, так что я бегу не останавливаясь, хотя и медленнее, чем обычно.

— Докуда ты хочешь добежать сегодня? — спрашивает Рики.

— Я хочу пробежать шесть миль, то есть 10 километров. Как полагаешь, получится? — отвечаю я, тяжело дыша и корчась от боли. Колено продолжает протестовать, но, по крайней мере, эта боль занимает все мои мысли.

— Хорошо бы. Надеюсь, успеем, — говорит Рики.

Мы прибавляем темп, огибаем темные округлые холмы, пробегаем под мостом старой заброшенной железной дороги, бежим вдоль реки, поднявшейся после оттепели. Но я начинаю прихрамывать, и мой шаг снова замедляется, как я ни стараюсь игнорировать боль в связке под коленной чашечкой. Рики смотрит на часы.

— Если хотим успеть вернуться засветло, надо поворачивать, — говорит он.

Я пытаюсь возразить, но он прав, и мы нехотя разворачиваемся и бежим обратно в гостиницу. Чуть позже Джимбо догоняет нас, и мы завершаем пробежку на фоне догорающего заката, когда вдоль улиц зажигаются гроздья фонарей. Джимбо пробежал намеченную «десятку» и рассказывает нам о водопаде, который он увидел за поворотом реки и до которого мы не добежали всего одну милю. Рассказ о водопаде впечатляет, но нам с Рики так и не удастся добежать до того места, откуда он виден.

Они начали кричать еще до нашего приезда. Крики сопровождали нас все время, пока мы работали. Наверное, они продолжались и после нашего отъезда.

Это были не просто крики. Это были душераздирающие вопли отчаяния, сменявшиеся рыданиями, приступами рвоты и новыми воплями.

Толпы, спонтанно собиравшиеся на местах взрывов и терактов, обычно состояли большей частью из мужчин в длинных арабских рубахах и мягких кожаных туфлях без каблуков; их лица выражали озабоченность и недоверие. На этот раз мы увидели совсем другую толпу. Узкая улочка отделяла воронку, образовавшуюся от взрыва второй бомбы, от небольшой группы женщин. Их истошные вопли слились в сплошной гул, который не смогла бы перекрыть никакая толпа мужчин. К крикам женщин добавлялся плач детей, которых те, как водится, привели с собой. В основном это были маленькие дети; они стояли босиком в лужах крови и сточных вод. Был среди них один мальчуган — на вид лет двенадцати, не больше, — который, едва мы появились, уставился на наш бронированный вездеход с нескрываемой ненавистью и презрением. Мужчины из толпы никогда не смотрели нам в глаза, даже если мы с ними заговаривали. Мальчишка же не сводил с меня глаз, смотрел не мигая, будто хотел просверлить взглядом кевлар, сталь и плоть, чтобы увидеть, что подо всем этим кроется.

От взрыва огромной силы, разрушившего пол квартала, почернели даже жалкие деревца. Главная мишень террористов, — полковник-курд, командовавший отрядом полицейского спецназа, — как ни странно, остался жив. Когда начиненный взрывчаткой автомобиль, за рулем которого сидел террорист-смертник, подъехал вплотную к его дому, полковник все еще находился внутри. Телохранители, заехавшие за полковником с утра, чтобы отвезти на работу, поджидали его на подъездной аллее рядом со служебной машиной. От машины мало что осталось. Внутренности телохранителей мы нашли на крыше одного из домов метрах в четырехстах от места взрыва.

Ступня тогда еще не лежала в коробке. Это будет позже.

Иракская полиция, прибывшая раньше нас, даже не пыталась сдерживать обезумевших людей, которых с каждой минутой становилось все больше — горожане толпами стекались к месту происшествия, чтобы отыскать и забрать останки своих близких, а когда это удавалось, тут же начинали их оплакивать. Какие улики мы могли найти в такой неразберихе? Вдобавок ко всему, не успели мы осмотреть остов машины террориста, как ее погрузили на эвакуатор. Я был в отчаянье. Иракские полицейские что-то истерично кричали нам, размахивая руками, но без переводчика мы мало что понимали. Сам полковник уже отбыл в полицейское управление, чтобы заняться планированием карательной операции против устроивших теракт арабов. При этом стоявшие поодаль женщины ни на минуту не переставали пронзительно кричать и причитать.

«Для чего мы вообще сюда приехали? — подумал я. — Ведь до нас здесь побывали уже сотни людей и, если сразу после взрыва какие-то жалкие остатки улик еще можно было найти, теперь они затоптаны, сметены, убраны, растащены или таинственным образом исчезли. Какое мне дело до того, кем был этот смертник? Какое мне дело до того, какую взрывчатку он использовал? Как он привел бомбу в действие? На какой машине приехал и откуда ее угнал? Если им наплевать, почему это должно заботить меня?»

Мальчишка продолжал смотреть на меня, а женщины не переставали кричать, и чем отчаяннее они кричали, тем больше я злился. Неужели они думают, что мне нравится бродить среди останков их родственников — сыновей, братьев, детей? Они что, не видят, что я пытаюсь помочь? Но каждый раз, когда толпа подавалась вперед, я отступал на полшага, ощущая на себе тяжесть тысячи неблагодарных взглядов. Я понемногу делал свое дело: тут соскребу крохотное пятнышко остатков взрывчатки, там подберу номерной знак машины террориста. Чем бы мы ни занимались, вокруг все время толпились люди — толпа напоминала муравейник. Зачем им надо делать почти невыполнимой нашу и без того ужасную работу?

Неужели никто не заставит этих женщин замолчать? Их неутихающие вопли прожигали мне мозг, проникая в голову сквозь затычки в ушах.

Я снова вспомнил, что у меня есть автомат, — рука ощущала его тяжесть. Я мог бы заткнуть рты этим женщинам. Если этого не захочет сделать никто другой, если иракская полиция не уведет их отсюда, не разведет по домам, то замолчать их заставлю я.

Я ставлю большой палец правой руки на предохранитель, а указательный — на спусковой крючок.

Я могу это сделать запросто. Сколько их всего — пять, шесть? Я могу убить пять или шесть женщин, чтобы прекратить эти вопли. Я готов — только бы меня отпустила эта мигрень, от которой раскалывается голова, только бы смолкли эти безумные причитания и зубовный скрежет.

Я вообразил себе, как это будет. Почувствовал прилив адреналина, и палец на спусковом крючке нервно задергался. Теперь я не спускал с них глаз: волосы скромно убраны под платки, залитые слезами лица прикрыты ладонями. Вопли по-прежнему не прекращались.

Подросток сверлил меня невидящим взглядом. Я пристально посмотрел на женщин и снял автомат с предохранителя. Я чувствовал, что могу это сделать. У меня хватит решимости. Я могу положить конец этим вызывающим воплям.

— Ну же, капитан, пошли, — сказал Юбэнк. — Здесь мы ни хрена не найдем. К тому же у нас еще один вызов. Они нашли легковушку с невзорвавшейся бомбой. Давай di di mau[19].

Во мне теперь как бы два человека. Один здравомыслящий, другой безумный. Первый наблюдает за вторым.

Безумец живет обычной жизнью. Каждое утро он просыпается с желанием узнать, буду ли я таким весь день. На этот вопрос я всегда отвечаю утвердительно.

Безумец одевает детей, упаковывает им бутерброды, отвозит их в школу. Безумец принимает душ, ест, убирает со стола. Безумец летит к месту работы, обучает солдат, летит домой. Безумец спит рядом с моей женой, ходит тренироваться в хоккей, проверяет домашние задания по математике. Безумец без конца бегает. Безумец всегда остается Безумцем.

Зато здравомыслящий может думать о своей жизни отстраненно. Он наблюдает, ждет, делает замечания. Здравомыслящий знает, что можно жить по-другому. Он знает, что жизнь, которой я живу, — не жизнь. Знает, что раньше было много такого, что я делал с удовольствием — даже кое-какие теперешние мои занятия когда-то доставляли мне удовольствие. Он знает, что должно существовать средство, при помощи которого можно исцелиться от Безумия. Знает, что, если я в данный момент нахожусь во власти Безумия, отсюда вовсе не следует, что так и будет до конца моей жизни. Я ведь не всегда был таким. Здравомыслящий «я» знает, что было время «до», но будет и «после».

Вместе с тем здравомыслящий «я» беспомощен: он в ловушке, он всего лишь тень, заглядывающая через плечо Безумца, чья жизнь крутится в бешеном вихре. Здравомыслящий только наблюдает, как у меня раздувается грудная клетка, как все внутри закипает, как отделяется от туловища голова и боль не стихает ни на минуту.

Курдам понадобилось всего несколько минут, чтобы правильно оценить ситуацию. И, едва поняв, что происходит, они начали мстить арабам с той беспощадностью, с какой мстили им много веков. Мало кто представляет себе, как сильно курды и арабы ненавидят друг друга. Акты возмездия начались еще до того, как арабские террористы-смертники завершили свою серию атак. В День шести заминированных легковушек взорвалось только пять начиненных взрывчаткой машин. Одна не взорвалась. Курды убили водителя шестой машины выстрелом в висок, когда он был почти у цели. Когда я увидел его, он сидел за рулем серого японского легкового автомобиля меньше, чем в сотне метров от меня. Тело его обмякло, но не завалилось набок; стекло передней дверцы со стороны водителя было забрызгано кровью; находившееся в багажнике целехонькое взрывное устройство было готово сработать в любую секунду. Нам предстояло обезвредить бомбу — тогда ни дом, возле которого стоит машина, ни живущая в нем семья сегодня не пострадают. За все время командировки в Ирак это был первый такой случай.

Митчел отправил робота к машине с бомбой и проверил достоверность информации, полученной от курдов. Труп убитого террориста был на переднем сиденье; к рычагу автоматического переключения передач, что находится рядом с ручкой стояночного тормоза, был прикреплен механизм, приводящий в действие взрывное устройство. От этого механизма тянулись электрические провода к аккумулятору. В задней части салона лежала связка баллонов из-под пропана, начиненных самодельной взрывчаткой с вкраплениями комков пластита; баллоны были скреплены черной изолентой.

Мы с Криспом прошли в грузовой отсек вездехода за взрывным устройством, которое роботу предстояло закрепить на днище легковушки. Я достал очередную сигарету и закурил: курение было самым безопасным из всего, что я сделал в тот день.

— Как ты думаешь, какое выберет Юбэнк? — спросил Крисп.

— Готов поспорить, это будет бут-бэнгер[20], — ответил я.

Бут-бэнгер разработал в середине 1980-х Сидней Элфорд, чудаковатый английский изобретатель и специалист по подрывным работам; устройство предназначалось для уничтожения бомб, которые устанавливали на легковые автомобили боевики ИРА в Северной Ирландии. Бут-бэнгер — этакая коробка размером с «дипломат» со смесью взрывчатых веществ и воды, — удаляет все содержимое багажника, при этом автомобиль обычно выворачивается наизнанку. Внутри безобидной на вид черной пластмассовой коробки, похожей на игрушечный чемоданчик, слои воды и взрывчатки перемежаются, что очень увеличивает эффективность устройства. Еще у себя в ангаре мы тщательно подготовили бут-бэнгер, аккуратно нарезав взрывчатку на куски шестимиллиметровой толщины. Оставалось только добавить воды и плотно закрыть крышку.

Как и следовало ожидать, толпа вокруг нас начала расти, но на этот раз она состояла не из расталкивающих друг друга зевак и не из рыдающих женщин, а из вооруженных автоматами АК-47 представителей курдской милиции пешмерга, полных решимости защищать свои дома и вершить возмездие. Сквозь треск по рации нам передали, что в нашу сторону движутся несколько черных автофургонов с вооруженными людьми в масках, выставляющими напоказ реактивные гранаты. Наш переводчик быстро переговорил с командиром пешмерги, указывая жестами на запад и на север. Вскоре автоматчики что-то закричали, и все побежали в сторону центра города. Вдалеке послышались выстрелы, и я так и не увидел ни одного черного автофургона.

Робот оторвал взрыватель в автомобиле самоубийцы от рычага переключения скоростей, а затем подлез под машину сзади и положил бут-бэнгер на землю под багажник между тротуаром и ходовой частью. Юбэнк активировал взрыватель бут-бэнгера, раздался небольшой взрыв, и баллоны из-под пропана вместе с детонирующим шнуром вылетели наружу, вытолкнутые водяной струей. Через несколько минут мы уже могли спокойно подойти к машине, демонтировать вручную остатки бомбы и рассмотреть вблизи результаты «работы» курдского снайпера.

Я заглянул в машину со стороны пассажирского сиденья в поисках вещественных доказательств, и осмотрел труп водителя. Взрыв не причинил ему никаких повреждений — настолько точно сработал бут-бэнгер. Склоненная набок голова покрылась тонким слоем пыли, поднятой нашим подготовительным взрывом. По пыли на ресницах я сразу понял, что неудачливый террорист-смертник до взрыва был мертв. Будь он жив, пыль запорошила бы ему глаза и он бы смахнул ее с носа и ресниц. Но осевшая пыль его не раздражала. Ничто уже не могло заставить этот мешок человеческой плоти пошевелиться — даже начавшие собираться вокруг него мухи.

Я внимательно рассмотрел дырку у него в черепе. Она была темной, пустой. Мозг вышибли: он вытек с другой стороны через выходное отверстие, которое было скрыто от меня. Черная дырка в черепе чуть повыше виска была диаметром с мой указательный палец.

Мне захотелось засунуть в нее палец.

Я лежу один на полутораспальной кровати. Лежу наедине с моим Безумием на той самой кровати, где из моей головы выползают пауки и где потолок опускается на меня, грозя раздавить. Пузырящееся, кипящее, нестерпимое Безумие распирает меня так, что я вот-вот лопну. Я пытаюсь выползти из собственной кожи. Это длится уже три с половиной месяца. Безумие все еще не отпускает.

Жена отворачивается от меня и притворяется спящей. Мы легли спать, не разговаривая. Уже не первый раз. Вместо ночной рубашки она надела желтую футболку, на которой спереди красуется надпись жирными черными буквами: «Киркук, Ирак». Нынче за все награждают футболками. За победу в спортивном состязании. За открытие счета в банке. За донорскую кровь. За то, что во время турнира младшей бейсбольной лиги помог соседу поймать мяч, поданный пневматической пушкой. У меня даже есть футболка, полученная в награду за тушение лесного пожара в пойме реки Бэтл Крик в штате Южная Дакота. Футболка за тушение пожара. Отчего бы не награждать футболками за участие в войне?

Моя жена тоже лежит на нашей полутораспальной кровати одна. Ее муж, отец ее детей, так и не вернулся из Ирака. Во время моей первой командировки в Ирак она спросила у своей бабушки совета, как ей жить. Во время Второй мировой войны бабушка служила в армии — воевала в Африке и в Европе. Бабушка не могла ей ничего посоветовать.

— Как мне жить, когда его нет рядом? Как помочь ему, когда он вернется домой? — спросила моя жена.

— Он не вернется, — ответила бабушка. — Война убьет его так или иначе. По-моему для тебя будет лучше, если он погибнет там. Иначе война убьет его дома. А вместе с ним и тебя.

Дед моей жены умер задолго до ее рождения — от сердечного приступа на полу в гостиной. Второй мировой войне потребовалось одно или два десятилетия, чтобы его убить. Интересно, через сколько времени моя война меня убьет?

Моя жена не была готова сидеть и ждать, пока я свалюсь замертво. Когда меня уволили из армии и отправили из Балада домой раньше срока, она расценила это как подарок судьбы, как божью милость. Не может быть, чтобы, искушая судьбу во второй раз, я вернулся живым и невредимым. Уж лучше считать меня погибшим в тот день, когда я сел в самолет, летящий в Киркук. Жена не зря мысленно готовилась потерять меня: насколько она могла судить, я вернулся домой Безумцем. Она говорит, что за целый год, что прошел со дня моего возвращения, я ни разу не засмеялся. Безумный для нее — все равно что мертвый.

Я знаю, у нее хватит сил с этим справиться. Девушка, с которой я познакомился, когда мы учились на последнем курсе колледжа — круглая отличница, будущая медсестра отделения интенсивной терапии, член сборной колледжа по плаванию, — была сильной. Достаточно сильной, чтобы не пасть духом во время моих длительных командировок. Достаточно сильной, чтобы ждать, когда я вернусь и постучу в дверь, в то время как в вечерних выпусках новостей показывают ужасы войны. Достаточно сильной, чтобы иметь дело с Безумным мужем. Достаточно сильной, чтобы воспитать наших сыновей в одиночку. Достаточно сильной, чтобы вскрыть, если потребуется, конверт с письмом, которое я написал перед отъездом моим мальчикам на случай, если меня привезут домой в полиэтиленовом мешке, — письмом, в котором я объяснил, для чего их отец отправился умирать в город, который они не могут отыскать на карте. То письмо до сих пор лежит в небольшом сейфе, до которого можно дотянуться рукой с того места, где я сижу и печатаю эти строки. Я не вскрыл конверт и не выбросил, потому что не помню, что написал, а достать письмо, чтобы это узнать, выше моих сил. Но я знаю, что моя жена сделала бы это. У нее хватило бы духу. Она не боится сыпучего песка.

Так что если ей захочется выплакаться перед тем, как уснуть рядом со мной, она просто поплачет, раз так надо. Если ей надо помолчать, она молчит. Если понадобится заново спланировать свою жизнь, чтобы поднять на ноги четырех сыновей и поддержать не слезающего с дивана спятившего мужа, она просто будет делать, что требуется. Она выдюжит. Что ей еще остается? Что я могу изменить, лежа в одиночестве на этой кровати? Я Безумен.

Наш консультант по брачно-семейным отношениям — толстый и потный, пальцы сцеплены на огромном отвисшем животе, — поставил диагноз.

— Почему война все еще присутствует в вашем доме? — произнес он с одышкой. — В постели должен воцариться мир.

Слишком поздно. В нашей постели полным-полно винтовок и вертолетов и подергивающихся от нервного тика век; в ней и посиневшая кожа Кермита, и ступня в коробке. Каждую ночь моя жена спит рядом с тенью мертвеца.

Я сплю один, наедине с Безумием. Каждую ночь своими серыми паучьими пальцами оно снимает верхнюю часть моей головы и выедает у меня мозг и сердце, покуда я тупо смотрю в потолок со своего одинокого ложа.

— Нужно определить, что это за хреновина. Где ребята, собирающие информацию об оружии? — спросил Юбэнк.

Собрав последние вещественные доказательства, относящиеся к бомбе в машине, мы занялись подготовкой к уничтожению баллонов из-под пропана, начиненных самодельной взрывчаткой. Время от времени слышался визг шальных пуль, которые со звоном ударялись о броню вездеходов и крошили бетонные стены домов. Мертвый террорист с дыркой в голове все еще сидел за рулем своего автомобиля.

— Они осматривают место взрыва другой легковушки с командой Кастельмана, — ответил я. — Хочешь, я им позвоню и скажу, чтобы подъезжали сюда?

— Не, не надо, нет времени. У нас есть набор для снятия отпечатков пальцев? — спросил Юбэнк.

— По-моему, нет. Все эти наборы у «оружейников».

— А хотя бы заглянули в его бумажник?

— У него нет бумажника. Уверен, что курды забрали его до нашего приезда.

— Но хоть что-нибудь надо накопать про этого сукина сына, — сказал Юбэнк и на минуту задумался, приложив палец к губам.

— Отрежьте ему пальцы и возьмите с собой, — раздался чей-то голос сверху. Это был башенный стрелок ближайшего к нам вездехода сопровождения — он, очевидно, подслушал наш разговор. Ствол его короткоствольного ленточного пулемета еще не остыл после отражения спорадического огня, досаждавшего нам всю вторую половину дня: из дула струился еле заметный дымок. Парнишка улыбнулся, по-видимому, гордый собой оттого, что ему пришла в голову такая замечательная мысль. Он мыслил нестандартно.

Я задумался.

— Пожалуй, не стоит. Мы все равно не сможем довезти их в целости и сохранности до центра обработки данных в Багдаде.

— Да, ты прав. Какая разница — одним неопознанным смертником больше, одним меньше… Собираем манатки и валим отсюда, — сказал Юбэнк.

Баллоны мы взорвали неподалеку в поле, где взрыв не мог никому и ничему повредить. После нашего отъезда курды, наверное, выволокли труп из машины. Точно не знаю. Уезжая, мы оставили машину с застреленным водителем там, где нашли.

Два месяца спустя у нас был День пяти заминированных легковушек. Но к тому времени у меня онемели руки и ноги, голова гудела, и все подробности этого дня стерлись из памяти.

Терроризм и современные способы ведения войны стали возможны только с появлением взрывчатых веществ большой разрушительной силы. Ужасы прежних войн были лишь бледными тенями современных деяний Князя тьмы. Человек в полной мере не осознавал, на какую жестокость он способен, пока не получил доступ к оружию массового уничтожения, при помощи которого можно за один раз убить несколько десятков, сотен или тысяч себе подобных; по сравнению с этим удар копья или дубинки, позволяющий лишить жизни одного врага, — детская шалость.

В условиях, когда взрывчатка является ключевой составляющей вооруженного конфликта, было бы естественно предположить, что люди, нейтрализующие ее действие, должны играть в этом конфликте главную роль. Однако те, кто так думает, ошибаются. Боеприпасы по большей части конструируются с расчетом на то, что взрыв произойдет непосредственно у цели, поэтому неразорвавшиеся бомбы или снаряды могут оказаться на поле боя разве что случайно. Все снаряды — будь то пушечные ядра времен войны Севера и Юга, артиллерийские снаряды и минометные мины времен Первой мировой, ракеты и снаряды зениток времен Второй мировой или управляемые реактивные снаряды и ручные гранаты времен войны во Вьетнаме — создавались с целью мгновенного уничтожения противника. И только с включением террора в арсенал современных средств, только когда одна из противоборствующих сторон решает сделать устрашение противника частью своей стратегии — только тогда роль сапера становится заметной. Ведь в этом случае сапер не столько ликвидатор отходов, сколько гарант спокойствия, человек, лишающий противника возможности применять основополагающий метод ведения войны.

В истории современных войн нашему брату-саперу дважды представлялся случай продемонстрировать свою значимость. В первом случае мы вышли победителями. Во втором — потерпели неудачу еще до того, как приступили к работе.

Нашествие полчищ нацистской Германии в считаные дни захлестнуло Польшу, Бельгию, Голландию и Францию, но грозная волна разбилась об отвесные белые скалы Британских островов. Чтобы Гитлер мог поставить себе очередной плюс, люфтваффе нужно было победить двух врагов. Врагом номер один для пилотов летящих клином дорогостоящих немецких бомбардировщиков были юркие английские истребители, жужжавшие над ухом, как назойливые насекомые; врагом номер два — отважные британцы. Первых атаковали мессершмитты. Вторых пытались молниеносно уничтожить зажигательными бомбами и ракетами Фау.

Германскому командованию было известно, что авиационные заводы Великобритании, Канады и США способны непрерывно поставлять в ВВС достаточное количество самолетов и в летчиках недостатка не будет. Таким образом, чтобы победить первого врага, требовалось сначала одолеть второго. Выиграть в этой битве можно было, только сломив волю народов Великобритании к сопротивлению, которая в значительной мере подкреплялась усилиями бригад по обезвреживанию неразорвавшихся бомб.

Не каждая сброшенная с самолета бомба взрывается. У некоторых механизм детонации не срабатывает, несмотря на точное соблюдение технических требований при изготовлении. Поэтому когда немецкие бомбы, сброшенные на лондонские кварталы, не взрывались, кто-то должен был их обезвреживать. Этим занимались специальные команды саперов, которые прочесывали развалины домов и воронки от взрывов.

К несчастью, изобретательные немцы предвидели такую возможность и придумали, как обернуть ее в свою пользу. Они сообразили, что, если сбросить бомбу с часовым механизмом, чтобы при ударе о землю она не взорвалась, а выглядела безобидной пустышкой, кто-то придет на место падения, чтобы ее увезти. Достаточно правильно выставить таймер, и бомба взорвется позже — как раз когда вокруг соберутся люди, пришедшие ее обезвредить. Немцы сконструировали такие таймеры в 1930-е годы и поставляли их франкистам в Испанию — к вящему удовольствию последних, так как оружие оказалось очень эффективным. В Англии же хитрость с таймерами сработала один-два раза, не более. Англичане быстро поняли, что им угрожает, и родилась новая саперная профессия: специалист по обезвреживанию неразорвавшихся бомб.

Так началось требующее полной отдачи состязание в изобретательности между противоборствующими сторонами — своего рода игра в кошки-мышки со смертельным исходом. Британские саперные подразделения изучили устройство немецких часовых механизмов и научились обезвреживать их до взрыва. Тогда немецкие конструкторы взрывателей оснастили бомбы средствами защиты от несанкционированного вмешательства (в частности, ловушками, препятствующими извлечению взрывателя), не позволявшими применять новые методы обезвреживания. Новую тактику защиты британцы разрабатывали на ходу, в боевых условиях: к каждой невзорвавшейся бомбе отправлялся только один сапер с ручными инструментами (молотки, отвертки и ручные дрели), остальные члены команды стояли поодаль и подробно записывали свои наблюдения. Они методично выполняли одну операцию за другой, ослабляли один винтик за другим и тщательно документировали успехи и неудачи. Если в какой-то день высверливание отверстия слева от взрывателя приводило к взрыву, то на следующий день отверстие высверливалось справа. Результаты этих экспериментов находили отражение в сборнике инструкций, призванных свести на нет все доработки немецких конструкторов.

Команды специально обученных саперов обезвреживали неразорвавшиеся бомбы. Пожарные команды гасили адское пламя. Британцы не сдались. Саперы самоотверженно трудились во имя победы, и в конце концов им удалось изменить стратегическое направление развития военных действий.

В Ираке нам еще раз представилась возможность ответить на вызов, однако мы ею не воспользовались.

Когда, перейдя кувейтско-иракскую границу и быстро захватив Басру, Кут и Наджаф, американские и британские дивизии совершали стремительный бросок к Багдаду и дальше на север страны, солдаты обнаружили по пути неохраняемые и незапертые подземные хранилища боеприпасов, большие склады артиллерийских патронов огромной разрушительной силы, авиабомб, мин и управляемых ракет. Вместо того чтобы выставить охрану и уничтожить эти запасы смертоносного оружия, мы оставили их нетронутыми и пошли вперед к более притягательным целям, рассчитывая на быструю смену правящего режима. Кое-где мы обследовали хранилища на наличие следов биологического и химического оружия, но не нашли ничего, кроме ржавеющих остовов кораблей, потрескавшихся бомб и пустых ракетных боеголовок. В отдельных местах мы взяли образцы, представлявшие ценность для технической разведки, и отправили их в Штаты. Большая часть наших находок осталась ржаветь под открытым небом: доступные всем и уязвимые, они не были нами забыты, но были брошены как не заслуживающие внимания.

К концу года хранилища боеприпасов опустели: иракские боевики вынесли оттуда все подчистую и распределили взрывные устройства между собой с тем, чтобы маскировать их у обочин дорог и предоставить нам избавляться от них по одному.

— Послушайте, что я вам скажу, — обратился к молодым командирам саперных подразделений главный мастер-сержант, а попросту ГМС. — Готовы? Сейчас вы охренеете.

ГМС стал сапером еще до моего рождения. Я навострил уши: сейчас меня посвятят в тайны профессии и сообщат что-то ценное. Была ночь, мы сидели на берегу пруда неподалеку от штаба оперативного подразделения. Я и еще два командира встретились на занимавшей обширную территорию военной базе к западу от Багдада, чтобы получить от командования новые инструкции. ГМС проводил неофициальную часть инструктажа.

Мы ждали. ГМС задумчиво посмотрел на темную сигару, которую осторожно разминал своими темными пальцами.

— Самодельные взрывные устройства — они как наркота, — сказал он. — Гребаная наркота, больше ничего. Думаешь, обезвреживая СВУ, ты спасаешь положение? На самом деле, обезвредить самодельную бомбу — это все равно что схватить и изолировать наркомана. Ты радуешься, что тебе удалось ликвидировать тайник с оружием? Раздербанить тайник — это как схватить продавца наркоты. Можно упрятать человека за решетку на тридцать лет за то, что он курит или продает травку, но, сколько ни сажай наркоманов и торговцев, наркота не переводится. Сколько ни отлавливай на границе контрабандистов с наркотой, поток этой дряни не иссякает. Ее по всей стране столько, что всю мы в жизни не отыщем. А если отыщем и уничтожим, то те, кому она нужна, вырастят ее сами. Вот так-то. Сколько ни уничтожай, она появляется снова и снова.

На минуту воцарилась гнетущая тишина. ГМС сделал еще одну затяжку — вишнево-красный кончик сигары ярко вспыхнул в ночи, окутавшей пустыню.

— Так что же нам теперь делать? — спросил я от имени всей группы.

— Есть только два пути, — ответил ГМС. — Первый: постараться отбить у них охоту к наркоте. Беда в том, что, пока мы здесь, всем нужна наркота и всякий может ее достать, когда вздумается.

— Ну а какой второй путь, если первый заведет в тупик? — спросил я.

— Сделать так, чтобы каждый довез до дому свою драгоценную задницу, — ответил ГМС на полном серьезе. — Позаботиться о каждом бойце и доставить каждого домой к маме. Чтобы остаться живым в Ираке, нужны пять вещей. Везенье, обучение, везенье, снаряжение и везенье. Молитесь каждый вечер перед сном, целуйте ваши хреновы четки, и, может быть, тогда мы все вернемся домой и выпьем пива в долбаном стриптиз-клубе еще до того, как эта свистопляска закончится.

Когда я впервые увидел Албица, он был весь в крови. Кровь была не его, но я об этом еще не знал.

Албиц, Медоуз и Рой застряли на расположенном к югу от Киркука одиноком аванпосту Бернстайн. Бернстайн с его спартанской обстановкой был создан для наблюдения за городком под названием Туз. За внешним спокойствием этого сонного городишки чувствовалась скрытая напряженность: периодически оно нарушалось вспышками разнузданного насилия. Поскольку команда саперов маялась от скуки и постоянно боролась с бессонницей, я иногда отправлял ребят на основную базу, где они могли хорошо поесть, принять горячий душ и пополнить запасы взрывчатки.

Теракт был совершен во время одной из таких поездок на базу. Вооруженный до зубов конвой вездеходов «Хамви» не так уж часто выезжает из Туза на север по безлюдному извилистому шоссе. Если подъехать к Киркуку с юга, то пересечь этот огромный и бестолковый город, двигаясь по достаточно широким улицам, можно только по одному маршруту. Какой-нибудь наблюдатель-одиночка в Тузе всегда может беспрепятственно позвонить своему двоюродному брату — члену террористической ячейки, действующей в Киркуке. Нетрудно предсказать заранее, в какое время конвой проедет тот или иной перекресток. Террористы выбирают для атаки такие места, к которым можно незаметно подобраться и откуда есть безопасные пути отхода. Броня наших вездеходов не так уж прочна — она легко пробивается кассетой снарядоформирующих зарядов.

Взрыв поразил вездеход, двигавшийся в колонне впереди машины, где ехали Албиц, Рой и Медоуз. Вся мощь взрывчатки, которой была плотно начинена капсула каждого заряда, обратилась на расположенную в передней части капсулы вогнутую облицовочную пластину, превратив ее в комок расплавленной меди, похожий на комету. Один такой грязный комок пробил заднюю пассажирскую дверцу, отсек три ноги и срикошетил от стойки, разбрызгиваясь по всему салону бронированного вездехода.

Команда саперов отреагировала первой: они первыми увидели взрыв и быстрее всех прибежали на помощь. Рой принялся осматривать место вокруг вездехода в поисках дополнительных взрывных устройств, которые могли быть спрятаны поблизости — для солдат, оказывающих первую помощь пострадавшим. Албиц погрузился в кровавое адское месиво и стал накладывать раненым жгуты на бедра выше того места, где у них раньше были колени. Солдату, сидевшему у двери, оторвало обе ноги, стрелку — одну. У человека со здоровым сердцем — особенно если это крепкий двадцатилетний парень — кровь из перебитой бедренной артерии, что проходит по внутренней стороне мускулистой ноги, хлещет с такой силой, будто это не артерия, а пожарный шланг. Оказывая помощь раненым, Албиц искупался в крови.

Когда Медоуз, Рой и Албиц прибыли на нашу базу и подошли к ангару, я еще ничего не знал о случившемся. Первым вошел Албиц — без единого слова, бледный, лысая голова вся в бурых пятнах. Я в этот момент находился в отделе оперативного дежурства: составлял очередной отчет, просматривал еще один отчет и пил уже не первую чашку кофе, восстанавливая силы после боевого задания, на которое мы выезжали накануне поздно вечером. Услышав, что кто-то вошел, я машинально поприветствовал человека, не глядя на него — лишь уловив боковым зрением бурые и серые камуфляжные цвета.

Албиц не ответил на приветствие. Почему-то замешкался возле моего стола.

Первым заметил неладное Гриффин. Он выскочил из-за стола, за которым сидел в ожидании вызова, и поддержал Албица, когда тот зашатался. Тут я, наконец, поднял глаза и увидел, как Албиц хватается за стену, чтобы не упасть. Он еще не успел снять бронежилет и опирался на автоматическую винтовку. Бурые пятна на нем не имели отношения к камуфляжу. Форма была серой, но вся пропиталась кровью, бурые пятна запекшейся крови покрывали куртку, руки и лицо. Лишь кожа вокруг глаз — там, где она была прикрыта солнечными очками — осталась белой; кровь забрызгала сами очки.

В сопровождении экипажа еще одного вездехода я отправился осматривать пострадавший от взрыва «хамви». Он дожидался нас в гараже, куда его притащили на буксире. В углублении для ступней перед задним сиденьем все еще была лужа крови: она не успела испариться, несмотря на зверскую жару пустыни. Пресловутая медь, пробившая броню вездехода, запечатала входное отверстие и разлетелась брызгами: мы увидели застывшие капли металла на внутренней стороне задней стенки, а также на крышке люка и на ремнях, фиксирующих положение тела стрелка. Похоронная команда сюда еще не добралась: в углу кабины валялась оторванная нога в ботинке. Я закрыл дверцу и почти сразу же вышел из гаража. Продолжать осмотр не имело смысла — все равно бы мы не узнали ничего нового, да и запах стоял невыносимый.

Я не был знаком с Албицем до того дня, когда он предстал передо мной весь залитый чужой кровью. Я обнял его и отвел в душ — чем еще я мог ему помочь?

Наивная радость от участия в боевых действиях длилась немногим больше месяца. Каждый день я пытался убедить себя, что должен благодарить судьбу за то, что моя мечта сбылась, но мне это никогда не удавалось. Мы падали от изнеможения, и я шел сквозь войну как в тумане.

Беспокойные ночи, лихорадочный сон урывками, до самого утра телефонные звонки и обстрел нашей базы ракетами. Залитые холодным молоком хлопья перед экраном компьютера на рабочем столе из клееной фанеры, чтение присланных ночью отчетов службы разведки. А потом ожидание вызова: выезд на задание, вооруженное нападение, взрыв машины с бомбой, сообщение о том, что кого-то убили. Получив задание, мы выполняем его, возвращаемся на базу и снова ждем.

Обеды незаметно переходят в ужины — еда однообразная, по вкусу никакой разницы. Из дней складываются недели, из недель — месяцы. В голове дурман: сигаретный дым сливается с дымом от взрывов; надо спешно отправлять текущий отчет, а перед глазами окровавленные куски детских тел; изнеможение до боли в костях и литры черного-пречерного кофе.

А на фоне всего этого — неуклюже втискиваемые в мой плотный график, как обувной рожок в щель между пяткой и задником, еженедельные телефонные звонки жене, чтобы выяснить, почему старший сын плохо написал контрольную по математике или почему младшему неуютно в детском саду. Жена отвечает резкими отрывистыми фразами. Не потому ли, что смертельно устала от одиночества — оттого что меня нет рядом? А может, она махнула на меня рукой и нашла другого?

Не надо бояться сыпучего песка! — говорю я себе. Ты здесь потому, что ты этого хочешь. Потому что тебе нужно быть здесь. Это твой выбор. Люби то, что выбрал! Цени то, что у тебя есть! Потом, когда все кончится, тебе будет этого не хватать.

Как тебе нравятся разъятые на части дети?

Война дает ответ, не задумываясь.

— Можешь себе представить: нам платят за то, что мы колесим по стране и устраиваем взрывы. Как будто вся эта страна — огромный полигон для разрушений, — пустился в рассуждения Ходж — новичок, совсем недавно сошедший с трапа самолета. Разговор происходил в нашей столовой, когда мы, пообедав, курили и ели мороженое. Возмущенный голос Ходжа до сих пор стоит у меня в ушах.

— Могу, — ответил Кинер. Сам он перестал возмущаться в тот день, когда впервые наступил на фрагмент человеческого тела, который не смог распознать.

— Пойдемте, пока не сообщили об очередной заминированной легковушке, — проворчал я. Мы взяли свои подносы, сдали их судомойкам, вышли на улицу и увидели вдалеке над городом столб дыма. Это означало, что вызов поступит прежде, чем мы успеем добраться до нашего ангара.

Я сижу в крохотном кабинете моего первого психотерапевта в госпитале для ветеранов в Буффало. Женщина явно опечалена. И чем-то озабочена. У нее всегда озабоченный вид.

Я только что поведал ей о том, как ощущение Безумия захлестывает меня, когда я стою в очереди в кассу в Макдоналдсе. А также в аэропортах. Я всегда испытываю одиночество в аэропортах. Когда находишься в толпе незнакомых людей, хочется куда-то бежать…

Ощущение Безумия не проходит с того самого дня, когда я впервые почувствовал, что схожу с ума. Прошло уже четыре месяца. За все это время никаких улучшений — Безумие не отступает. Становится только хуже.

Моя докторша что-то записывает, слушая подробный рассказ о том, как я, будучи в командировке в Техасе, по дороге искал, где бы пообедать. «Триггеры»[21] — записывает она на желтовато-зеленой разлинованной странице блокнота со спиральным переплетом по верхнему краю. Что бы это значило? Не думаю, что она имеет в виду спусковой крючок автоматической винтовки, которую я постоянно ношу на груди и ремень которой плотно облегает мое правое плечо.

— Раньше у меня были сомнения, но теперь я знаю точно, — говорит докторша.

— Что вы знаете? — спрашиваю я, то скидывая, то надевая свои резиновые шлепанцы. У меня нехорошее предчувствие, что я знаю ответ.

— У вас ПТСР — посттравматическое стрессовое расстройство.

Черт. У меня действительно поехала крыша.