Глава 9 В армии США

Глава 9

В армии США

Поскольку я не был гражданином США, мне не разрешили поступить на военную службу добровольно, как я хотел в начале 1942 года, и мне пришлось ждать, пока меня не призовут. Кроме того, мне сказали, что, так как я гражданин другого государства, правительство само выберет, где мне служить.

В ноябре 1943 года мне было велено явиться на учебный пункт 17-го полка в Балтиморе, где я на ура прошел медицинское освидетельствование, не считая плоскостопия, которое, как я понял, не позволяло мне служить в пехоте. Через несколько дней меня перенаправили на призывной пункт в близлежащем Кэмп-Миде. Мои друзья были уверены, что я окажусь в инженерных войсках, или войсках связи, или в военной разведке, или даже в армейских воздушных силах, как их тогда называли. Когда я хорошо прошел стандартную проверку для призывников, я сказал, что желал бы получить назначение туда, где пригодился бы мой опыт и знание Германии, а также квалификация как электрика и радиотехника.

И вот на следующий день я оказался на поезде с древним паровозом, изрыгавшим черный дым, по дороге в Кэмп-Блэндинг в Северной Флориде, где я должен был получить базовую пехотную подготовку. В то время вооруженные силы больше нуждались в пушечном мясе, чем в специалистах. Я решил постараться и избавиться от последних следов акцента. Мне хотелось быть уверенным, что американские солдаты не примут меня за немца.

Через три недели базовой подготовки в Кэмп-Блэндинге меня вместе с другими призывниками на грузовиках доставили в окружной суд в Джэксонвилле. Вплоть до самого момента, когда я встал, чтобы принести присягу, я не подозревал, для чего я там. Неожиданно я стал американским гражданином. Никаких церемоний, просто поднял правую руку и сказал: «Клянусь». И еще: «Хотите ли вы сменить имя?» Из Хайнца Вольфганга Рихарда Зонненфельдта я стал Рихардом В. Зонненфельдтом.

Стать американским гражданином было моей голубой мечтой. И вдруг, без всяких церемоний, мечта стала былью. Я был ошарашен.

Вот так я, последним прибыв в Америку, оказался первым среди родственников и друзей, кто получил американское гражданство. Мое гражданство помогло родителям, у которых теперь был сын-солдат. Я был на седьмом небе от счастья, что стал полноправным гражданином величайшей страны мира. Я весь сиял и глубже дышал воздухом, который теперь стал таким же моим, как и любого другого американца. Я больше никогда не буду беженцем.

В Кэмп-Блэндинге я научился сворачивать одеяло, чистить ботинки, складывать сундук и вещмешок, носить винтовку и атаковать штыком картофельные мешки. Я так метко стрелял в цель, что мне выдали винтовку «Спрингфилд» с телескопическим прицелом для снайперской стрельбы. Когда нас стали обучать уличному бою, не осталось никаких сомнений, что нас тренируют для военных действий в Европе. Среди прочего нас научили, что если в нас кинут гранату и ее нельзя будет отбросить, то кто-то должен накрыть ее своим телом, чтобы спасти товарищей. Через несколько дней лейтенант, командовавший нашей учебной ротой, показал, как надо отбрасывать настоящие гранаты. Он выдернул чеку, запал задымился, и лейтенант неловко уронил ее себе под ноги. У нас было пять секунд до взрыва. Наш товарищ по учебке, высокий и красивый юноша, бросился на гранату, а остальные укрылись, кто где смог. Но, разумеется, это оказался муляж, учебная граната без боевого заряда.

Молодого красивого солдата направили в школу для кандидатов в офицеры, потому что он «пожертвовал» собой. Или не пожертвовал? Он всегда был любимчиком сержанта Витакко, начальника нашей части. Как сейчас помню, Витакко любил повторять: «Солдаты, если вы сидите на толчке и слышите, что я ору «Становись!», кончайте гадить и рвите со всех ног».

Важную часть нашей подготовки составляли фильмы ужасов про шанкры и другие жуткие следствия венерических болезней. Прямо с винтовками, рюкзаками и касками нас сгоняли в большую аудиторию, где было темно, как в аду кромешном, когда начиналось венерическое кино с гноящимися членами размером с дирижабль. Мы постоянно чувствовали усталость, и нам пришлось научиться такому фокусу: поставить винтовку между ногами, повесить каску на ствол и упереться в нее подбородком, как в подставку, чтобы чуть-чуть вздремнуть. Если такая импровизированная подпорка падала, раздавался жуткий грохот. В зале тут же загорался свет, чтобы поймать нарушителя. Нам приходилось реагировать очень быстро, чтобы не получить в наказание скучную и бессмысленную работу. Наш военный принцип звучал так: никогда не попадаться, и я подцеплял винтовку ремнем, чтобы она не падала, когда я дремал. Мою уловку раскрыли, но я отделался всего лишь эпическим разносом, потому что в уставе такое нарушение было не прописано.

В армейской анкете я указал, что на гражданке был электриком и водил грузовик. Когда нам пришло время ехать на полевые учения, мне велели вести армейский грузовик «шесть на шесть». Мне коротенько рассказали, как управляться с этим чудищем, у которого были приводы на все шесть колес и восемь передач, но я справился очень хорошо. Полевые учения включали в себя марш-бросок на сорок километров с тяжелым рюкзаком за спиной и винтовкой на плече. То, что я был за рулем, спасло меня от марш-броска, но не от суровых полевых условий. Я вырыл окоп, дно которого скоро стало наполняться водой, и в ночной тьме почувствовал, как что-то скользит у меня по ноге. Я догадался, что это змея. Я выскочил из окопа, и сержант-инструктор заорал, чтобы я лез обратно. Я сказал ему, что у меня на ноге змея, и он сделал запрещенное: включил фонарик на секунду, достаточную, чтобы увидеть, как прочь уползает змея. «Зонненфельдт, откуда ты взял эту змею?» — крикнул он. Он не стал наказывать меня за то, что я вылез из окопа, и я навечно ему обязан.

Сверяясь с компасом и приблизительными картами, мы патрулировали флоридские болота, встречаясь с аллигаторами, гремучими змеями и дикими кабанами. Мы стреляли в них холостыми патронами, хотя предполагалось, что мы прячемся от врага. Но «враг» тоже отстреливался от змей и аллигаторов.

Мы взбирались на стены и ползали на брюхе по грязи, стараясь держаться ниже линии трассирующих пулеметных пуль. Мы кололи муляжи немцев штыками, ставили ловушки на воображаемого противника и попадались в ловушки невидимого противника, учились стрелять из гранатометов и базук. Еще мы научились выживать на скудном пайке. Я получил медаль снайпера. Наконец я стал сертифицированным пушечным мясом.

Нам дали неделю отпуска, потом мы вернулись в армию. Вскоре после прибытия в район погрузки в Норфолке я слег с высокой температурой из-за сильной ангины. Тогда еще не было мудреных антибиотиков, и ангина была серьезным заболеванием. Я пролежал в изоляторе две недели, пока мне давали лошадиные дозы сульфамидных препаратов. Потом я получил приказ отправляться в Северную Африку. 4 июня 1944 года, пока я ждал отправки в Северную Африку, пал Рим, а через два дня началась высадка войск в Нормандии. Это были по-настоящему горячие дни. С одной стороны, я боялся, что не успею повоевать, а с другой — испытывал облегчение оттого, что мне, может быть, не придется стать пехотинцем. Я уже не так рвался в рукопашный бой, как три года назад в Англии. Но я был готов выполнить свой долг.

Нас погрузили на новенький с иголочки большой транспортный корабль «Генерал М.К. Мейгс». Он был совсем не похож на переполненный трюм «Дюнеры». Перед выходом в море у нас провели учения по покиданию корабля на шлюпках и всем выдали по спасательному жилету. Я впервые увидел вращающийся радар на мачте. На «Генерале Мейгсе» были стойки с глубинными бомбами и приличная артиллерийская установка на юте.

Через день-два пути под эскортом миноносцев мы остались в Атлантическом океане без провожатых. По слухам, наш корабль был достаточно быстроходен, чтобы обогнать любую подводную лодку, и мы даже не шли зигзагами. Несколько раз в день мы видели след «Либерейторов» на большой высоте, патрульных четырехмоторных бомбардировщиков дальнего радиуса действия. Нам сказали, что они присматривают за нами.

Однажды, во время учебной стрельбы и сброса глубинных бомб у матросов, рядом с моей койкой выскочила заклепка. Внутрь брызнула струя воды толщиной с большой палец. Я быстро свернул пару трусов и заткнул дыру. Я доложил о протечке, после чего пришел матрос с деревянной затычкой в виде конуса, похожей на кукурузный початок, и забил ее в дыру. Я не мог поверить, что он больше ничего не сделает, но потом до меня дошло, что дерево разбухнет и герметично запечатает отверстие.

Когда уже показалось африканское побережье в районе Туниса, корабль вдруг резко изменил курс, так что солдаты покатились по палубе. К счастью, никто не упал за борт благодаря леерам и стойкам. Корабль продолжал разворачиваться, и мы ждали, что нас вот-вот атакует враг. Потом двигатели замолкли. Всего лишь неполадки рулевой машины, сказали нам. Остаток пути мы прошли без происшествий.

Вместо того чтобы идти в Тунис, куда мы и собирались в самом начале, мы направились в Неаполитанский залив, где погрузились на танкодесантный корабль. Нам пришлось взбираться по сеткам для крепления грузов прямо в боевой экипировке, то есть с рюкзаками и винтовками за спиной. Когда я спускался, солдат сверху наступил мне на пальцы левой руки. Пока я пытался заставить его убрать ногу, он наступил мне на правую руку второй ногой. Хорошее прибытие в зону боевых действий!

Нас доставили в «приемку» — так в разговорной речи называли пункт приема пополнений — севернее Неаполя, где мы ждали отправки на фронт. Знойным итальянским летом мы каждый день проделывали по восемь километров до пляжа, чтобы поплавать, там же обедали и возвращались поздно вечером. Мы купались и плавали голышом — солдатское обмундирование не предусматривало плавки.

Итальянские дети и девушки повзрослее приходили на нас посмотреть и комментировали нашу внешность. Еще они продавали апельсины, виноград, оливки, а когда могли, и крестьянское вино. Мы всегда приглашали их попировать вместе с нами, но наши офицеры не давали нам сойтись. Как-то раз, когда человек сто из наших сидели голышом на пляже, вдруг появились два немецких истребителя и открыли огонь. Почему ты чувствуешь себя таким уязвимым, когда ты голый? Даже если знаешь, что рубашки, белье и брюки не остановят пули? Все сразу же инстинктивно бросились в воду и сидели там, выныривая только ради того, чтобы глотнуть воздуха. Чудесным образом никого не ранило.

Ради хоть какого-то разнообразия я вызвался водить грузовик с провизией. Скоро я уже возил не только провизию, но и боеприпасы, на таком же универсальном многоцелевом армейском грузовике на шести колесах.

Ездить приходилось по извилистым и узким дорогам, где часто еле мог проехать и один автомобиль. Некоторые участки серпантина простреливались немецкой артиллерией. Как-то, когда меня обстреляли и я бросил грузовик и спрятался, мне показалось, что смертоносные снаряды знаменитых немецких 88-миллиметровых пушек проносятся мимо меня на расстоянии нескольких сантиметров. Они ударили в насыпь всего в паре метров от меня, и сердце у меня ушло в пятки. Чуть не попали! Опытные шоферы знали, что потом немцы передвинут пушки в другое место, чтобы наши самолеты их не разбомбили. Поэтому мы вздохнули с облегчением и вернулись за руль.

По пути мы проезжали американскую военно-воздушную базу и обычно останавливались там, чтобы купить кока-колу и пончики в хорошо снабжаемом армейском магазине. С этой базы вылетали «Летающие крепости» — «Боинги» B-17, — чтобы сбрасывать провиант партизанам Тито в Югославии, и это задание считалось легким. Еще они летали бомбардировать румынские нефтяные месторождения в Плоешти, или Вену, или даже Южную Германию, и эти задания были уже далеко не простыми. Несколько таких же, как я, шоферов правдами и неправдами напросились полетать на В-17 на месте хвостового пулеметчика, когда задание было легким, и мне тоже не терпелось попробовать, но, прежде чем подошла моя очередь, мне пришлось вернуться в нашу «приемку». Помню, как увидел на базе рекламу компании «Боинг» в журнале «Тайм», которая строила бомбардировщики «Летающая крепость», с подписью «Кто еще боится «Мессершмиттов»?» «Мессершмитт» был самым опасным немецким истребителем. Каждый пилот с базы подписался под этой рекламой, вывешенной на видном месте.

В один прекрасный полдень нам велели собирать вещи и быть готовыми к отъезду в два часа. Нас привезли в неапольский порт, где по грузовым сеткам мы поднялись уже на другой войсковой транспорт. По вездесущим виноградникам мы поняли, что направляемся в Южную Францию, которая была занята за два дня до того. Нам выдали боевые пайки и боеприпасы и прочитали лекцию о том, что мы должны будем делать «на берегу». Вдобавок нам заплатили. На шлюпочной палубе играли в запрещенные азартные игры на деньги, а на одеялах разложили карты для покера и блек-джека. Тысячи долларов переходили из рук в руки.

У Сардинии началось волнение на море. Вместе с нами плыла группа спаги, бородатых солдат из французской Северной Африки, которые привезли с собой коз и женщин. Они разместились на палубе между моей и шлюпочной. Вонь еды, коз, экскрементов и рвоты, которой разило от этого места, напомнила мне худшие дни на «Дюнере». Я остался на шлюпочной палубе, где игры продолжались до тех пор, пока на рассвете не показалась Франция. Берег был совершенно безлюден, не раздалось ни единого выстрела. Мы снова спустились по грузовым сеткам на танкодесантные суда, которые пригнали прямо к берегу. Мы высадились недалеко от Сен-Рафаэля на знаменитой Французской Ривьере. Скоро появились французские женщины, которые стали нас обнимать и целовать. Я немного говорил по-французски и разузнал, что немцы ушли оттуда за несколько дней до того. Личный состав выгрузили с транспортов и на грузовиках отвезли примерно на восемь километров вглубь от берега, где мы разбили лагерь.

Через некоторое время какая-то француженка устроила скандал в палатке капитана. Он видел, как я разговаривал с местными жителями, и потому послал за мной. Только он не знал, насколько плох мой французский, особенно когда пришлось иметь дело с очень возбужденной женщиной, которая говорила очень быстро и с акцентом, совершенно для меня непонятным. Однако чуть погодя я понял, что она пришла жаловаться на то, что ее дочь обесчестили. Я не знал, как по-французски «изнасилование», но все это не предвещало ничего хорошего, потому что по военному уставу, как я помнил, изнасилование каралось смертью.

Капитан попросил меня пойти с этой женщиной и разобраться. Мы пошли к ней домой, в простую лачугу. Там я увидел ее дочь, у которой грудь просвечивала сквозь жиденькое платье. Итак, я приступил к расследованию. «Mais oui, ce soldat americain est entre dans ma chambre»[13]… что-то в этом роде. Что было дальше? «Ах, месье капитан, — сказала она, — он посмотрел на меня, а потом спустил брюки — les pantaloons». Что же потом? Он изнасиловал ее? «О нет, месье капитан, он любил меня». Что было дальше? Он натянул штаны, взял винтовку, надел шлем и ушел.

Все понятно. Да, ясно как день. Я сунул руку в карман, достал бумажник и, наблюдая за ее лицом, одну за другой вынул из бумажника банкноты по сто франков, которые нам только что выдали, новые и хрустящие. Я увидел, как загорелось ее лицо, прежде чем добрался до третьей банкноты, и уже понял, что две вполне восстановят ее честь, уладят дело и спасут одного из моих товарищей от страшной участи. Я протянул ей деньги и почувствовал, что меня тоже приглашают, но объяснил, что мне пора идти воевать.

Я вернулся в лагерь, и командир нашей роты пожелал узнать, что произошло. Женщина подписала заявление, которое составил я сам, где по-английски говорилось, что все это ужасное недоразумение. Таким образом была восстановлена дружба и честь между союзниками. А я стал ротным переводчиком.

Вскоре мы уже день за днем шли за нашими наступающими войсками и отступающими немцами. В конце концов мы оказались в Дижоне, в сотнях километров севернее места высадки. По пути мы прошли через красивый Гренобль, где я смог проехать по великолепному Валь-д’Изеру до Монблана. Я стал водить джип капитана, который использовал меня как переводчика и посредника при заключении сделок. Мы купили немного сыра бри, который я положил в карман куртки. Через несколько недель забытый сыр практически сцементировался с тканью, и, чтобы спастись от всепроникающей вони, мне пришлось вырезать весь карман с разложившимся сыром.

К ноябрю наступление союзников во Франции остановилось по всему фронту, и я попросил, чтобы меня перевели в 121-й эскадрон разведки в составе 106-й бронетанковой разведывательной группы, которая до того шла в авангарде знаменитой 3-й армии Паттона, направлявшейся в Германию через Францию. Теперь группа относилась к 7-й армии США. Если мне суждено получить ранение или погибнуть, пусть это, по крайней мере, будет с удобством, в танке или джипе, а не пока я шагаю, окапываюсь, мерзну и вкалываю, как пехтура. Моя новая часть была расквартирована под Саргемином, который вскоре должен был стать южным флангом Арденнской операции.

Первую ночь на фронте мы вместе с шестью рядовыми провели на ферме, где растопили чугунную печку и приготовили себе ужин. То и дело громыхали артиллерийские снаряды, и я не сразу поверил своим новым товарищам, которые уверяли меня, что снаряды падают слишком далеко и беспокоиться из-за них не надо. Мои товарищи сражались в Нормандии, Фалезской операции и битве при Люневиле, где эскадрон понес большие потери, идя в авангарде 3-й армии Паттона. Естественно, я во все уши слушал их рассказы о боях, об их встречах с немцами, об их славе лучших бойцов 3-й армии Паттона. Там я в первый раз услышал, что эсэсовцы отрезали яички американским военнопленным и засовывали им же в рот.

Благодаря меткости я получил винтовку и место в головном джипе. Я не проходил подготовки к службе в бронетанковых войсках и не учился на артиллериста или радиста. По слухам, продолжительность жизни у тех, кто ехал в головном джипе разведки, была не больше, чем у стрелков хвостовой пушки на самолете, когда «Мессершмитты» еще представляли серьезную угрозу.

Моя новая роль в войне за разгром Гитлера одновременно будоражила и пугала меня.

В нашей части было три отделения, у каждого по два джипа и бронемашина M8. M8 — это шестиколесный бронированный автомобиль с 37-миллиметровой пушкой на вращающейся башне и двумя пулеметами. Он имел довольно хорошую проходимость на умеренно пересеченной местности, был бесполезен в лесу, но быстроходен на дороге с твердым покрытием, а также он был оснащен коротковолновой радиостанцией с приличным диапазоном. Однажды я попал на радиолюбителя в Харрисбурге в штате Пенсильвания и послал через него привет родителям, что было строго запрещено. Еще у M8 был УКВ-трансивер малой дальности для связи между движущимися объектами.

В бою наши джипы ехали с опущенным лобовым стеклом, пулеметом на стойке или на капоте, по трое человек на машину, и все, что возможно, висело на боковых поручнях. У джипов не на линии фронта были крыши, а иногда и даже пластиковые боковые шторки, отличная штука в декабрьские и январские морозы.

Кроме того, у эскадрона были легкие танки, форменное посмешище с высоким силуэтом и 37-миллиметровой пушкой, годной только для того, чтобы стрелять по солдатам, небронированным грузовикам и домам. От немецких танков снаряды просто отскакивали. Мы прекрасно понимали, что русский T-34 — лучший танк в мире, а за ним идут немецкие «Тигры» и «Пантеры». Британские «Кромвели» и американские M4 были гораздо хуже их. Наши M5 под названием «Генерал Стюарт» с их анемичными 37-миллиметровыми пушками были самыми плохими. Только после войны Америка ликвидировала отставание в танкостроении и в конце концов стала лидером.

В 1944 году недостатки американской бронетанковой техники — малая огневая мощь и высокий силуэт — компенсировались количеством, маневренностью и хорошей поворотливостью башни. Кроме того, у нас были самоходные противотанковые орудия с очень легкой броней, быстроходные, очень маневренные и оснащенные убийственно эффективными 90-миллиметровыми пушками. Если им удавалось первыми открыть огонь, они справлялись на ура. Иначе «прощай, Чарли».

В задней части противотанковых и других машин мы возили груды кастрюль и сковородок, стульев, радиоприемников, матрасов и прочих предметов быта, подобранных по пути. Еще в нашем эскадроне имелся ремонтный грузовик для полевого обслуживания, а также командная и санитарная полугусеничные машины — с колесами впереди и гусеницами сзади.

У нас было трое медиков: здоровяк-врач с длинной черной бородой, огромными ручищами, седыми волосами и русским акцентом, помогали ему два санитара на срочной службе в повязках с красным крестом. У меня никак не укладывалось в голове, каким образом медики умудрялись держать у себя в машине козу, да еще, как правило, одну или двух женщин. Периодически они все вылезали из машины, и врач производил регулярный осмотр на предмет венерических заболеваний. Мы выстраивались в ряд с расстегнутыми ширинками, держа в руках свои детородные органы, чтобы их «подоить» и молчаливый доктор мог посмотреть, нет ли признаков гонореи. Мы все переглядывались, стараясь разглядеть, у кого самое большое орудие. Единственным, кто за все время подхватил заразу, оказался санитар.

Пока я набирался опыта в танковой разведке, немцы продолжали наращивать «клин», собираясь наступать на Антверпен. Мы были на южном отрезке, далеко от главного направления удара. Тем не менее мы получили приказ покинуть здания, где мы жили, и вкопать в землю наши бронемашины и танки, так чтобы возвышались только орудийные башни и из каждой насыпи был пологий задний выезд.

Копать их лопатами было очень тяжело, и мы подумали, что один дизельный бульдозер из тех, что шли с войсками позади нас, мог бы поберечь наши спины. Западнее нас стояла хозяйственная часть, у которой были эти машины. Однажды вечером два наших танка объехали их полевой лагерь, стреляя из орудий и крича, чтобы они шли в укрытие, потому что немцы наступают. Тем временем два наших танкиста завладели двумя бульдозерами и привели их туда, где мы копали. После работы мы вернули бульдозеры, прилепив на каждый записку с благодарностью.

Между тем мы жили и спали под большими машинами, чьи моторы согревали, а радиостанции предоставляли новости и развлечения. Постепенно до нас дошло, что как мы ни окапывались, а немцы не придут. Каждый день мы слышали с неба тот низкий мелодичный гул, когда сотни тяжелых бомбардировщиков на одной скорости направлялись на восток, в Германию, часто слишком высоко, чтобы их увидеть, но оставляя за собой белый след. По времени их прилета и отлета мы могли вычислить, насколько далеко на восток они забирались. Однажды летели обратно в чистом небе практически у нас над головой, и мы слышали гром и грохот бомбежки. Вместо городов они бомбили немецкие склады боеприпасов, и мы поняли, что Арденнская операция близится к концу.

Ну и конечно, через пару недель нас перебросили южнее, во 2-й корпус, и мы присоединились к знаменитым дивизиям, которые сражались и одержали победу на Сицилии, в Монтекассино и Салерно. Нас дислоцировали на северном краю очага немецкого сопротивления, севернее того места, где встречаются Франция, Германия и Швейцария. Это называлось «Кольмарский мешок».

Когда немцы начали уступать, я получил свой первый боевой опыт. Мы вели разведку на двух джипах и бронемашине и заблудились, совершенно не понимая, где мы находимся. Я заметил дорожные знаки, указывающие в сторону штаба немецкой армии. По какому-то наитию я развернул знаки в обратную сторону. Скоро неподалеку мы заметили ферму. Там мы подкрепились еще теплой курицей с морковью и картошкой и поняли, что немцы были тут еще совсем недавно. Мы спрятались в сарае под соломой.

Через некоторое время наш часовой доложил, что по дороге едет какой-то автомобиль. Я посмотрел в бинокль и увидел, что это немецкая штабная машина. Когда она находилась примерно в сотне метрах от нас, мы выстрелили из нашей 37-миллиметровой пушки. Из автомобиля выскочили пятеро немцев и попрыгали в канавы по обе стороны дороги. Один был в брюках с красной полосой, как у немецкого генерала. Потом мы расстреляли их автомобиль и выехали на нашей бронемашине. Я крикнул им «Хенде хох» («Руки вверх»), чтобы они вышли и сдались. Они повиновались, генерал шел последним. Мы забрали у них оружие, обыскали и посадили в наше укрытие под охраной.

Между тем немецкий генерал пожаловался, что какой-то идиот перепутал знаки, которые указывали в сторону его штаба. Я сказал ему, что это сделал я, и он потребовал немедленно его освободить, потому что это нечестно. Я велел ему заткнуться, или нам придется заткнуть его. Я заметил, что его подчиненные не очень огорчились тому, что попали в плен.

Мы еще не знали, где находимся относительно наших войск, пока на следующее утро не услышали по радио американские голоса и не увидели пехоту США. Мы поняли, что ненароком уехали далеко вперед. Когда американские грузовики, за которыми шла пехота, доехали до нас, мы договорились, чтобы наших пленников отвели в военную тюрьму. Немецкий генерал возмущался, что ему приходится стоять в кузове армейского грузовика вместе с обычными пленными солдатами, и тогда я велел ему идти пешком перед грузовиком, который ехал за ним на довольно высокой скорости для пешего человека.

Нескольким другим пленным не так повезло. Одному солдату приказали отвести их подальше назад. Вернулся он один. Что случилось с пленными? У солдата вдруг случился приступ ужасного поноса. Он не мог сдерживаться и присел на корточки. Один немецкий пленный увидел это, подговорил остальных развернуться и напасть на американца. В отчаянии американец расстрелял их всех из автомата. Да, «не спрашивай, не говори» — это не сегодняшнее изобретение[14]. В то время как солдаты войск СС оскверняли, увечили и пытали захваченных американских солдат, я никогда не видел, чтобы американские солдаты плохо обращались с немецкими военнопленными или гражданскими лицами. Но кто знает?

Когда мы делали доклад командиру, мы всегда начинали радиопередачу с позывных «Чарли Обоу, ответьте, Чарли Обоу». Так обозначался командир — инициалами CO, командующий офицер. Как-то раз мы слушали переговоры немцев по радио, и я услышал, как они спрашивают друг друга: «Wer ist der Charlie Oboe, wer ist der Charlie Oboe?» («Кто такой этот Чарли Обо?»), и я влез и сказал: «Halt dein Maul, du Dummkopf, der Charlie Oboe schreibt jetzt deinen Namen in sein Buch» («Заткнись, тупица, Чарли Обоу уже записывает твое имя себе в книжку»). Еще я назвал их Dummkopf Nazis (тупые нацисты).

Через несколько дней в районе Рейна мы увидели остатки линии Зигфрида. Там, среди почерневших взорванных бункеров валялись мертвые лошади, задрав ноги, и немецкие солдаты, чьи лица застыли, как жуткие восковые маски. Вонь от человеческих и лошадиных трупов смешивалась с запахом пороха и бензина, и от нее никуда нельзя было деться. Так пахнет поле боя. Кучки ошарашенных немецких солдат и гражданских шли на запад, подальше от войны. Солнце разогревало эту вонь, как и слой тонкой пыли, в которой я начал узнавать характерный признак артиллерийского обстрела. Воздушные бомбы оставляли глубокие воронки и разрушенные здания; снаряды превращали бетон, кирпич, известку и все остальное в пыль.

Перейдя Рейн по понтонному мосту, мы снова приступили к своим обязанностям — к разведке. Поставив свои машины на железнодорожной насыпи, возвышавшейся над окрестными лугами и болотами, мы заметили группы отступающих нацистов. Я крикнул, что мы американские СС. Это тут же привлекло их внимание, и большинство сдалось. За следующие дни я нахватался армейского немецкого, потому что товарищи подзуживали меня, чтобы я уговаривал немцев сдаться. Случались и перестрелки, и мы потеряли нескольких человек из наших.

Машины вермахта по большей части оказывались легкими мишенями, у них не было бензина, а у многих и боеприпасов. Мы расстреливали их, чтобы на них уже нельзя было ездить. Однажды ночью, пробыв на задании тридцать часов подряд, мы устроились на ночлег, выставили машины пушками наружу и заснули внутри, не выставив часовых. На следующее утро мы проснулись и увидели бредущих недалеко немецких солдат с белым флагом, человек двести, выглядывая, кому бы сдаться! Мы велели им идти на запад, пока кто-нибудь их не захватит. Они сложили автоматы и винтовки рядом с грудой ручных гранат и ушли.

Так это продолжалось, пока мы не дошли до города Фройденштадт в Шварцвальде, который преграждал нам дорогу на восток в Южную Германию. Едва мы вошли в город, как нас стали обстреливать, и мы поспешно отступили. Чуть погодя вышла группа немцев в штатской одежде и солдат с белым флагом. Они хотели сдать город, но не могли, потому что там окопалась часть СС. Я велел им либо добиться, чтобы эсэсовцы сдались, либо уходить. Они сказали, что не контролируют СС. Мы приказали: «Уберите их к трем часам, или мы расстреляем ваш город». Мы привели тяжелые танки и артиллерию. В три часа артиллерия расчистила нам путь через город, превратив его в пыль. Идя по нему, мы время от времени еще слышали стрельбу, но оставили подчищать тех, кто еще сопротивлялся, пехоте.

В следующей деревне произошел один комический случай. Два наших солдата с энтузиазмом захватили немца в темно-синей форме. На нем была великолепная фуражка с галуном, Железный крест на груди и золотые полосы на рукавах. Солдаты были уверены, что захватили адмирала, пока я не объяснил, что это почтальон в медалях с Первой мировой.

Продвигаясь на восток, мы натыкались на очаги сопротивления со снайперами, а иногда с упертыми эсэсовцами. Никто из нас не хотел погибнуть в последние дни войны, но мы шли вперед. Иногда мы не останавливались больше суток. Помню, как заснул на месте и упал прямо на руль джипа. В одной деревне солдат из только что прибывшего пополнения, которое присоединилось к нам всего за несколько часов до того, погиб от пули снайпера. Заметив, что выстрел раздался из проема в черепичной крыше церкви, я выстрелил по нему из снайперской винтовки, и тело немецкого солдата упало в церковь перед алтарем. Мы ворвались туда и убили дюжину снайперов.

В другом городе мы наткнулись на государственный роддом. Женщины добровольно зачали от эсэсовцев, которых для этого специально на время оторвали от основной службы с целью улучшить арийскую расу. Меня отправили разведать, в чем дело. В роддоме находилось около сорока женщин, некоторые кормили грудью новорожденных, другие еще ждали журавля, третьи рожали. Нигде не было видно ни немецких медсестер, ни акушерок, ни врачей. Я позвал наших медиков, из которых ни один еще не принимал родов. С помощью двух женщин поопытнее, которые сами ожидали родов, они приняли роды у двух пациенток. Мы назвали младенцев Моисей и Аарон.

К тому времени я отслужил положенный срок на джипе, и меня перевели на бронемашину. Я научился ею управлять, заряжать, целиться и стрелять из орудия, поворачивать башню и обращаться с радиопередатчиком.

Как-то мы въехали в один немецкий город, и его мэр выбежал с официальным актом капитуляции на листе пергамента.

Он пришел в отчаяние, когда я сказал, что нам некогда с ним разбираться и пусть он дожидается другой американской части. Но все-таки нам хватило времени на маленькое развлечение. Некоторые участки дороги были слишком узкие, и бронемашина не могла развернуться на них, когда по ней стреляли. Я изобрел один уникальный для танковой войны маневр. Мы пристроили зеркало заднего вида таким образом, чтобы можно было задом ехать на врага, повернув нашу 37-миллиметровую пушку в обратную сторону. При первом вражеском выстреле мы жали на газ и рвали вперед! Мне тогда дали прозвище «Сонни заднего вида». Все это укладывалось в нашу задачу вызывать огонь, чтобы другие части с более мощными орудиями могли подавить сопротивление, тогда как мы шли дальше к следующему бою.

У меня было и второе прозвище — Лерой. Даже не знаю, откуда оно у меня взялось. Оно происходит от Килроя, этого вездесущего американского солдата[15]. Порой даже сегодня я, бывает, вздрагиваю, когда кто-нибудь подходит ко мне с приветствием: «Лерой, как дела, старый черт?» Ничего общего с Хайнцем Рихардом Вольфгангом Зонненфельдтом.

Когда умер президент Рузвельт, я слушал передачу Би-би-си по коротковолновому радио. Странно, что смерть этого великого президента почти никак не повлияла на нас, солдат. Мы знали, что фактически победили, не считая формальностей. Другое дело немцы. Я поймал радиопередачу, в которой знаменитый доктор Геббельс трактовал смерть Рузвельта как долгожданный поворот в войне, который должен привести к победе Германии!

Наша война продолжалась в виде мелких стычек с не желающими сдаваться немцами, а остальных мы в основном брали в плен тысячами, когда они шли на запад подальше от русских. Потом нас отправили отдохнуть в Гейдельберг, почти не тронутый войной, за исключением взорванного динамитом древнего римского моста над Неккаром. Отличная работа! Американцы были уже на обоих берегах реки.

В Гейдельберге нас поселили в прелестной гостинице, где мы спали на кроватях с настоящим постельным бельем и нам подавали еду немецкие официантки, которые были рады, что им перепадает от американцев провиант и сигаретные окурки, из которых они скручивали папиросы. На этих «домашних» папиросах они делали грандиозный бизнес. В то время американским солдатам было запрещено брататься с местным населением, то есть общаться с немками. Я познакомился с очаровательной голландкой, и мы неплохо провели время вместе. Военные полицейские США каждый раз думали, что застукали меня с поличным, когда я встречался с ней, пока она не показывала им свой голландский паспорт.

В Гейдельберге перед самым концом войны мы наконец-то получили новые танки, которые сменили бесполезные M5. Новые M24 были намного больше, с более низким силуэтом и 75-миллиметровым орудием — ерунда по сравнению с ужасным немецким 88-миллиметровым, но намного лучше наших вялых 37-миллиметровых металлических трубок.

Немцы отступали так быстро, что мы, разведчики, теперь шли следом за пехотой и бронетанковыми войсками, и, только когда наступление замирало, мы снова выдвигались вперед. И все-таки мы успевали повоевать, прежде чем немцы снова начинали отступление. То и дело нам приходилось снимать снайперов. Как-то раз я увидел, как один снайпер облегчается под деревом, и непроизвольно прицелился пониже. К счастью для него — наверное, и для моей совести тоже — пуля вошла в одну ягодицу и вышла через другую, больше ничего не затронув.

Однажды мы стояли в открытом поле, и я услышал зловещий шум, свист вместе с ревом, который доносился с неба и приближался с огромной скоростью. Это на низкой высоте летели совершенно новые немецкие реактивные истребители. Мы сразу же поняли, насколько они быстрее наших пропеллерных «Мустангов» и «Тандерболтов». И хотя война подходила к концу, кто-то сказал: «Ребята, дело еще не кончено».

Немецкая армия распадалась у нас на глазах, и граждане, вопреки последним безумным призывам Гитлера, не превращались в вервольфов[16]. Только самые фанатичные части СС упорно бились. Реактивных самолетов у немцев было мало; их танки и грузовики стояли без топлива, а лошади умирали. Тем не менее еще шли бои в городах, таких как Вюрцбург или Нюрнберг, и американские солдаты еще получали ранения и погибали.

Мы вошли в Мюнхен, и я схитрил и сделал вылазку в Дахау, сказав командиру, что якобы, как я услышал по радио в бронемашине, в концлагере в Дахау прячутся переодетые заключенными немцы. Мы оба видели в армейской газете «Звезды и полосы» фотографии из недавно освобожденных концлагерей на Западе и должны были понимать, что упитанные нацисты с гестаповскими татуировками на руках сразу бы бросались в глаза среди измученных и истощенных заключенных. Я думал, что фотографии в газете подготовили меня к тому, что меня ждало там. Но никакие фотографии не могли никого подготовить к тому, что я там пережил. Полчаса, проведенные в Дахау, стали самыми душераздирающими за всю мою жизнь.

Дахау представлял собой не единый объект, а главный лагерь и — трудно поверить — сто двадцать вспомогательных лагерей и фабрик рабского труда, столпившиеся вокруг города под названием Дахау. 42-я и 45-я дивизии США уже вошли в некоторые из этих филиалов.

Мы въехали на джипе в открытые ворота лагеря, где еще не было американских солдат, и там стояли эти несчастные люди в полосатых робах, с бритыми головами и впавшими щеками, как будто в оцепенении. Только когда мы крикнули «Американер!», они бросились вперед. По их крикам и словам я тут же услышал, что это не евреи и не немцы, как большинство заключенных в Да-хау. Забор из колючей проволоки еще стоял, но кто-то отключил подачу тока, который еще несколько минут назад делал его смертельно опасной преградой. На сторожевых вышках никого не было, за пулеметами, торчавшими во все стороны, никто не стоял. Трое заключенных насмерть забили здоровенную немецкую овчарку — видимо, из тех человекоубийц, которых использовали эсэсовцы-охранники для погони за беглецами. Стоял воскресный полдень 29 апреля 1945 года.

У многих заключенных с лица еще не сошло выражение страха. Два американских военных врача, которые ехали за нами на машине скорой помощи, велели нам избегать физического контакта с этими измученными людьми, чтобы не разнести инфекцию. Приемные центры для регистрации и помощи пострадавшим еще не открылись. Некоторые настолько ослабели, что умерли прямо у нас на глазах. Радость освобождения оказалась слишком велика для обессиленного организма.

Есть множество свидетельств об ужасах нацистских лагерей в различных центрах, посвященных холокосту, поэтому я напишу только о том, что сам увидел в те двадцать минут в Дахау. Груды безмолвных, гниющих, незахороненных трупов с открытыми глазами поразили меня не так сильно, как те, кто остался в живых. На их лицах застыло выражение вечной мольбы.

Как после стольких лет невыразимых страданий в ожидании только новых пыток и смерти могли они осознать, что к ним вернулась жизнь и свобода? Они видели перед собой только двух американских солдат и двух врачей. Откуда им было знать, что их охранники действительно ушли и не вернутся? Что это не ловушка? Как им было поверить, что они сумели пережить тысячи (и, как мы теперь знаем, миллионы) своих товарищей? Смогли ли они понять, что буквы «СС» уже означают не всемогущую, злобную, смертоносную силу, а порок, бесчестье и поражение?

Не в силах до конца осознать свое фантастическое спасение, они еще не вступили на дорогу эмоциональной и физической реабилитации. Сильнее всего мне запомнились недоверчивые взгляды освобожденных — взгляды, в которых была непередаваемая смесь удивления, страдания и беспомощности.

Хотя американские солдаты, которые вошли в другие части комплекса Дахау, рассказывали, что заключенные танцевали и кричали при виде американских военных и танков, те несчастные, которых увидели мы, были слишком ошеломлены, слишком слабы для немедленных проявлений радости. Предупреждение о том, чтобы мы не прикасались к ним и не давали им обнимать нас, было вполне обоснованно. Больше тысячи заключенных Да-хау, несмотря на все старания их спасти, умерли от тяжелых болезней вскоре после освобождения!

И вот я стоял там, солдат армии-освободительницы. Если бы не предприимчивость моей матери и не великодушие директрисы английской школы, я бы наверняка был одним из этих людских останков, мертвых или живых, на которых я теперь смотрел. Я вспомнил все злоключения на «Дюнере», но даже мои самые худшие дни не шли ни в какое сравнение с тем, что пережили эти люди и их погибшие товарищи.

Прошло всего четыре года и три дня с тех пор, как я ступил на американскую землю, тогда еще не зная, что буду служить в армии-победительнице.

Мы пытались с ними разговаривать. Они немного понимали по-немецки. Я мог только сказать им: «Все кончилось, все кончилось. Вы живы, вам помогут. Нам пора ехать, нацисты еще сопротивляются». Бывшие заключенные пытались цепляться за нас как за символы их свободы. И снова один вопрос не давал мне покоя: почему судьба пощадила меня? Есть ли в этом какой-то смысл или это случайность?

Если для них война наконец-то закончилась, для меня это означало возвращение к боевым действиям. Нам еще нужно было закончить начатое дело. Я чувствовал, как на меня волна за волной накатывает гнев. Сопротивление продолжали только эсэсовцы, гестаповцы и остатки других групп жестоких гиммлеровских убийц. Пока я не увидел своими глазами трупы, полумертвых людей, лица почти лишенных человеческого облика жертв концлагерей, я смотрел на сдавшихся немецких солдат почти с жалостью. Это особенно касалось совсем молодых юношей и стариков, которых, как мне было известно, безнравственный диктатор насильно заставил выполнять эту гибельную службу. Лагерем Дахау управляли не набранные по призыву солдаты, а специально обученные садисты. Эти эсэсовские фанатики заслужили смерть, и я впервые почувствовал сильное желание их убить. Но, в отличие от их жертв, трупы которых грудами были свалены в общие могилы и в навозную жижу покинутых лагерей, убийцы практически испарились, кроме тех, кто решил оказать вооруженное сопротивление.

После того как я вернулся в свою часть, в развалинах восточного Мюнхена мы первый раз увидели немецкое транспортное средство невоенного назначения: большой пивной фургон, запряженный огромными лошадьми! Мы направились по шоссе в австрийский Зальцбург, не встречая сопротивления. Там, в городе Моцарта, в знаменитом зальцбургском замке, возвышающемся над городом и рекой Зальцах, располагалась последняя штаб-квартира фельдмаршала Альберта Кессельринга, главнокомандующего немецкими вооруженными силами в Италии и Австрии. 5-я армия США и британские войска шли из Италии в Северную Австрию; русские заняли Восточную Австрию и Вену; а мы подходили с запада. Мы прибыли в Зальцбург, когда Кессельринг, оставшийся без организованных войск, сдался нашим коллегам-разведчикам всего за несколько минут до нас. На окраине Зальцбурга я увидел большую хромированную свастику на крыше завода. Я снес ее одним выстрелом из орудия на бронемашине. Когда из банка по нас открыли прицельную стрельбу, я взорвал снарядом дверь и сейфовую комнату. Это было хранилище казначейства немецкой армии, и банкноты по сто марок разлетелись, словно снежинки. Мы подбирали их тысячами и использовали вместо туалетной бумаги. Слишком поздно до меня дошло, что каждая марка тогда стоила примерно десять американских центов.

Из Зальцбурга впереди остальных американских сил мы в последний раз поехали в Санкт-Гильген, расположенный на Вольфгангзе, красивейшем озере в районе австрийской области Зальцкаммергут. 7 мая, за два дня до официального окончания войны, лейтенант велел мне сесть вместе с ним в джип, и мы поехали разведать обстановку вокруг длинного и узкого озера. Мы вдвоем ехали километр за километром по пустынной озерной дороге, направляясь в Ишль и Фушль. На восточном берегу мы нашли изгнанного короля Бельгии Леопольда и радировали в часть, чтобы его забрали. По пути мы то и дело замечали, что деревенские жители выглядывают из-за штор и приоткрытых дверей. Они впервые видели американцев. Дальше мы ехали по зловеще безлюдной дороге.

Когда мы остановились перед мэрией живописного курортного городка Фушль, улица была пуста. Там мы приняли у мэра капитуляцию. Потом, не заметив нигде немецких солдат, мы решили ехать назад. Подъехав к желтому дорожному знаку, отмечающему границу Фушля, мы услышали автоматный огонь и артиллерийский грохот. Я нажал на газ и пролетел двадцать километров обратной дороги до Санкт-Гильгена. Там мы узнали, что в Фушле засел полк войск СС, с которым бьются немецкие солдаты, поддержавшие капитуляцию. Эсэсовцы могли бы легко убить нас, захватить или утопить в озере. Перестрелка в Фушле между немецкой армией и эсэсовцами продолжалась два дня, после чего эсэсовцы скрылись в лесу. Эта поездка в Фушль стала для меня последним днем войны. Точно так же она могла бы стать для меня последним днем жизни.

Следующие две недели мы патрулировали окрестности вокруг Санкт-Гильгена, чтобы выследить и захватить немцев, продолжающих сопротивление. На двух джипах и бронемашине, один впереди нее, другой позади, мы прочесывали местность. Когда дорога была слишком узкая для бронемашины, мы ехали дальше на джипах и поддерживали связь по радио. Каждый день мы собирали по дюжине бродячих немецких солдат. Мы отправляли их в приемный центр по патрулируемой дороге. По большей части это голодные, усталые, потрепанные люди, так что они были не против сдаться в плен американцам. Правда, за некоторыми приходилось гоняться с пулеметом. Когда они сдавались, мы укладывали их брюхом на капот джипа, и они должны были ехать таким образом до места заключения и держаться, чтобы не слететь и не попасть под колеса.

Однажды, когда мы прощупывали узкую дорогу между озером и отвесными утесами слева от дороги, мы столкнулись с немецким автомобилем. Я заметил, что в нем было полно эсэсовских офицеров в черной форме. Наш джип съехал в озеро. Я ушел под воду и думал, что меня пристрелят, когда я вынырну глотнуть воздуха, а в конце концов мне придется это сделать. К счастью, в этот момент на место аварии прибыл джип, который ехал за нами. Немецкий автомобиль ударился о скалу, и у него не открывались двери.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.