Донбасс

Донбасс

– Гля, они корову тянут! Украли! Ну дают укропы. Им, видать, жрать нечего!

– А может, они по женщинам соскучились?

– Точно. Они ж в Евросоюз хотят. А там свободная любовь. То зоофилы, то педофилы. Тфу ты, мля!

Ополченцы переговариваются по рации. Мы слушаем их болтовню по громкой связи, как радиопостановку. Ополченцы рядом. В двух километрах от нас, но за кордоном. Держат в клещах две украинские бригады. А те пытаются вырваться из котла, но – никак.

А я вам скажу, на войне хуже нет, чем попасть в окружение. Сидишь себе и смотришь в одну точку. Если тишина – страшно. От одного ожидания смерти помереть можно. Если артобстрел – ладонями зажимаешь уши и прижимаешь голову чуть ли не к животу. А на тебя с неба кусочками падает земля, словно в твой окоп, как в могилу, уже кидают три ритуальные горсти. И будто удавка затягивается на шее. И уже позорный плен видится спасением. Украинские десантники и мотопехота как раз в такой ситуации сейчас и находятся.

Я готовлюсь к переходу на Украину. Все предписания в кармане, ребята мои, оператор и звукооператор, спят. Мы ждем, когда за нами приедет машина из Луганска.

Днем в штабе тишина, а вот по ночам слышно, как там, за кордоном бьет артиллерия. Звуки боя долетают до нас и сквозь стены, и по рации. Ополченцы лупят из всех стволов. Выстрел, и тут же взрыв. Выстрел – взрыв. В упор. Пять, десять, сто раз. Эфир живет. Ополченцы командуют, матерятся, комментируют свою работу. Иногда в частоту влезают окруженные украинцы. Просят пощады, но их лупят и здесь.

– Шо ви робите, хады! Зупинытися!

– Ты на каком языке со мной разговариваешь, скотина!

– Припиныте вогонь!

– Ничего не понимаю. Что ты блеешь?

– Хады!

Штаб контрабандистов стоит на окраине российского Донецка. Есть и у нас такой город – в Ростовской области. Дом. Кругом кусты. То ли бывший магазин, то ли склад. Крыша дырявая, шифер зеленый, весь во мху. Стены из серого бетона, выжженные ярилом, щербатые, краски на них нет и не было. Хочешь попасть в штаб? Разморенный жарой, ты делаешь шаг в провал в стене. И погружаешься в сырую, прохладную темноту. Движешься длинными коридорами, пока вдали не заблестит огонек. Это фонарь, стильный, с витражами. Покачиваясь на цепях, он освещает шикарную кованую дверь. Домофон, кнопочка. Алё, свои! Задвижка замка щелкает, и тебя впускают в уютный кабинет. Пузатый кожаный диван. Прямо по курсу массивный стол. Черный, директорский. Компьютер-яблоко, золоченая подставка под календарем, стаканчик с ручками и карандашами. За столом стул – винтажный, с изогнутой спинкой. На зеленом сукне, под мягким светом антикварной лампы, вместо рабочих бумаг – небрежно брошенные телефоны, брелоки и автомобильные ключи. Вдоль дивана тянется прямоугольный журнальный столик. Столешница стеклянная, прозрачная. Ножки витые, серебряные. На дальней стене, прям за директорским столом, растянуто знамя ДНР. Черная, синяя, красная полосы. На столике вместо газет и журналов стоят бутылки. Виски, молт. Шотландский копченый, дорогой. Французское вино. Рядом большие кружки, или, как говорят на Руси, бокалы. В них крепкий чай или черный кофе. На диване, в креслах, откинувшись на мягкие кожаные спинки, отдыхают несколько человек. Уже ночь, но здесь не спят. Слушают рацию, изредка чокаются, вполголоса обсуждают свои дела.

В детстве я читал про контрабандистов. Не помню у кого. У Майн Рида, наверное. А может, у Фенимора Купера. Про лихих разбойников с кривыми кинжалами и с кремневыми пистолетами. С обветренными лицами и закрученными вверх усами. Эти контрабандисты на книжных совсем не похожи. Джинсы, футболки. Спортивное телосложение. Возраст? Есть те, кому под тридцать. Есть и кому под шестьдесят. А вот работа у них – сплошные приключения. Риск, погони, ночные караваны. Правда, нынче никакие они не разбойники. Добровольные помощники донецкой революции. И луганской тоже.

Мои друзья утомлены. Почему друзья? Потому что других в штаб не пускают. Слишком закрытое место. Здесь обсуждают вещи, не предназначенные для чужих ушей. И коль ты попал сюда, вроде как посвящен.

За световой день по местным колдобинам контрабандисты проезжают километров по пятьсот. Проезжают – это мягко сказано. Пролетают. Это вообще их стиль: быстро ездят, быстро думают, быстро делают. А то, глядишь, догонят, и поймают.

Сейчас они перебрасывают за кордон в основном не товар, а людей. Молодых, поджарых, старых, бородатых, разных, но жаждущих одного – войны. Попадаются в этой толпе люди с камерами, фотоаппаратами, с нейтрально-голубыми касками и бронежилетами. Ни их цель все та же – война.

В первый раз в Новороссию я отправился, когда все только начиналось. Не так много было выстрелов, но журналистов российских на Украину уже не пускали. Разворачивали прямо на пограничных постах: «Ваш паспорт! Ага… Кто такие? Репортеры?! Це неможливо! Повертайтеся додому!».

Но разве репортера можно остановить и развернуть? При слове «нельзя» он начинает сходить с ума. У него развивается клаустрофобия. Для него уже становится жизненно важным попасть именно туда, куда его пускать не хотят. И он всегда добивается своего.

Обмануть украинских пограничников оказалось проще пареной репы. Журналюги перли в Новороссию внаглую, через Киев. Причины посещения придумывались самые невероятные. Например, одни покупали в Москве билеты на концерт какой-нибудь украинской рок-группы. И предъявляли их украинским пограничникам. Мол, мы фанаты, а кумиры наши выступают только у вас. Прокатывало! Другие приобретали путевки в украинский санаторий по лечению псориаза. Мол, в Одессу едем, «в лекарню». Тоже годилось, верили. Но все равно, для конспирации члены съемочных групп добирались до Киева разными поездами и самолетами. Профессиональную аппаратуру с собой не брали. Громоздкая, заметят. Уже в Донецке или Луганске покупали бытовые маленькие камеры. На них и снимали.

Для меня легальный путь был заказан. Не помогли бы ни санаторий, ни концерт. Я примелькался на экране, меня узнают. И тогда я решил стать нелегалом. Даже представлял себя сгорбленным под тяжестью огромного рюкзака, сыплющим на тропу табак, который сбивает со следа собак. С привязанными к ботинкам копытами: мол, корова прошла, а не журналист.

Но вышло все по-другому. Приехали в Ростов. Вышли на нужных людей. Ночь, туман, секретная встреча.

– Вам куда?

– За кордон.

– Европа, Штаты, Китай?

– Да вот сюда, на Украину.

– Тю! Готовы?

– Да.

– Ну тогда вперед!

Через час в грязной «Ниве» пробираемся на Украину. По ухабам и в кромешной темноте. Фары закрыты маленькими накидками, как здесь говорят, «бандитками». На панели шелестит рация.

– Пятый, у тебя как?

– Тихо.

– Ты подъехал?

– Уже стою.

Набираюсь наглости и завожу с водителем разговор.

– А… А вы кто?

– В смысле?

– Ну вы вот через границу ездите…

– Ну да. Мы же контрабандисты.

Говорю, говорю и выясняю, здесь работает целая система. Десятки российско-украинских бригад. Были на Дону шахтеры, а как Советский Союз исчез, появилась новая почетная профессия. И целый контрабандистский профсоюз. Возят шмотки китайские, лекарства, ГСМ, запчасти автомобильные. Оружие, наркотики? А зачем? Так административная ответственность, то есть штраф. А если со стволами поймают или с «герычем» – однозначно тюрьма.

– А для нас коридор специально открыли, да? Мы по договоренности едем?

– Зачем, мы и так проскочим.

Ничего себе «проскочим». Накануне украинских пограничников подперли заградотряды Яроша, «правый сектор». Попадешься – не отвертишься.

Вот и украинский город Краснодон. Помним, помним. Молодогвардейцы. Олег Кошевой, Ульяна Громова, Сережа Тюленин… Их фашисты убили. И нас тут того и гляди поймают и в шахту бросят.

Но до Славянска добрались тогда без приключений. Хотя… Было несколько моментов… Например, перегрузиться на такси решили у краснодонского кафе «Золотой шар». Аккурат когда на улицу вышел перекурить весь штаб украинского погранотряда во главе с начальником. У них там, оказывается, сабантуй какой-то был. А еще по дороге ночью милиция остановила. Под Луганском, на блокпосту. Все дела: флаг жовто-блакитный, люди с автоматами, в масках. Таксист, когда подкатывали, посоветовал:

– Прикиньтесь, что спите.

Я голову свесил на грудь, слюну по подбородку пустил, а сам слушаю:

– Кого везешь?

– Говно пьяное. Только угомонились, сволочи. Проверять будете?

– Вот еще. Двигай!

– Дякую.

Только успели тогда в Славянске обосноваться у Стрелкова, как мне позвонили из Москвы. Отругали за «махновщину», велели двигать назад. И мы уехали.

А теперь? Что раньше считалось нарушением, нынче в порядке вещей.

Все репортеры за рубеж прут нелегально. А как еще? Стоит тут рядом пограничное КПП «Изварино». Можно было бы туда сунуться, но украинские войска с той стороны расстреливают все, что движется, из пушек и пулеметов. И машины беженцев, и рейсовые автобусы, и пешие группы. Им, похоже, все равно, кого убивать.

Вот и идет народ «тропой Хо Ши Мина». Это коридор безопасности. Контролируют его ополченцы, и ширина его пятьдесят километров. По нему в зарослях туда-обратно снуют пыльные грузовички с российской народной гуманитаркой, ее, как правило, казаки собирают и переправляют. Здесь можно встретить и спешащих на фронт добровольцев. Или добровольцев, которых везут домой запаянными в цинк. Здесь же таксисты, журналисты и еще черт знает кто.

Добровольцев опознать легко. Возраст? Нет. Одежда? Различная. Глаза! Взгляд у этих людей какой-то сквозной, отрешенный. Они все уже «там». Не в окопах, не в бою, а на небесах. Здесь никто не идет на войну с гармошкой и балалайкой, пропадая по-русски, весело. Каждый из них переходит свой Рубикон не здесь и не сейчас, а гораздо раньше, дома, в Тюмени, во Владивостоке, в Грозном. Каждый делает выбор, и лишь потом отправляется в путь. Что в конце пути? Неизвестность.

Кто они, эти российские добровольцы? Да кто угодно. Обычные люди, порой не имеющие понятия о солдатской доле, вдруг уезжающие воевать за Донбасс. Удачливые бизнесмены, переписывающие свои фирмы на жен или друзей, а потом исчезающие на юго-востоке. Ветераны Афгана, Анголы, Мозамбика, Чечни, почуявшие запах пороха – запах, сводящий их с ума, как чарс или анаша. Есть неудачники, потерявшие работу, семью, уверенные что война спишет все их проблемы. Простые рабочие, врачи, чиновники, бандиты. Я ж говорю, кто угодно.

Я помню Славянск в начале войны. Вот картина. Ночь, позиции ополченцев у горы Карачун. Ожидаем атаки двух групп украинских диверсантов, высадившихся с вертолетов в районе села Балбасовки. Приглядываюсь к бойцам. Старший, по прозвищу Бармалей, бывший солдат-десантник. Единственный, так сказать, профессионал. Остальные – стеклодув, водитель, плиточник, ну и так далее. Все в масках. Оружие – пара старых «калашей», ручной пулемет, ружья охотничьи, обрезы, ножи. Камуфляжи разные, большей частью старые украинские. Пара человек в бронежилетах. Войско…

Едва стемнело, защитники Славянска сгрудились у железных бочек с горящими дровами. Я было сунулся с предупреждением, что на фоне огня мы коллективная живая мишень. Спросил, выставлено ли на флангах охранение, устроены ли впереди секреты, есть ли кто-то из наших на чердаке стоящего рядом сарая. Потом махнул рукой. Ну не учить же людей с оружием. И вдруг я был сражен! Один из воинов обратился ко мне извиняющимся тоном, указывая на бордюр:

– Машина едет, будьте добры, зайдите за поребрик.

Поребрик? Не бордюр, а поребрик? А парадное вместо подъезда? Кура вместо курицы, греча вместо гречки, булка вместо батона? Так говорят только в Санкт-Петербурге. Я тут же взял парня в оборот. Ты кто? Он мотнул головой и стянул с себя маску. Шок. Представьте себе: автомат, держат его руки в обрезанных спецназовских перчатках. Рукава уходят в богатырский панцирь-бронежилет. А вверх из него торчит худющая шея с ушастой маленькой головой. А на голове хайер! Яркий, оранжевый! Панк, самый натуральный панк. Губы, нос и уши ополченца пробиты серьгами. Их гроздья. Вот это да!

– Я студент. В Питере учусь. А родом отсюда, из Славянска. Узнал, что будет война, – приехал. Пока каникулы.

Ему бы у себя на Лиговке дурь курить, тусоваться у магазина «Castle Rock», где такие, как он, собираются, а он здесь, город родной защищает.

Вот такими были первые ополченцы, которые с оружием вышли на баррикады.

Вернемся, однако, в российский Донецк. В этот раз границу пересекаем днем. На фантастическом драндулете, напоминающем «виллис» времен Второй мировой. Драндулет скрепит и трясется, и я опасаюсь, что он развалится. Ухабы закончились, пошла ровная дорога. Но ехать все равно некомфортно. Дело в том, что перед нами прошла танковая колонна. И мы тарахтим колесами по выщерблинам, оставленным гусеницами, как по стиральной доске. Тррр-трррр. Мчим минуту, две – бац! Утыкаемся в высоко поднятую корму танка Т?55. То ли свалился в кювет, то ли подбит, башня в сторону, но не горит. Объезжаем, едем дальше. Впереди первый украинский поселок. На окраине, в пыльных кустах, люди в камуфляже старого российского образца. Человек десять. Все в возрасте. Ни бронежилетов, ни подсумков, ни ремней. Только автоматы Калашникова в руках. Лица сосредоточенные, оглядываются по сторонам. Один из них выходит и поднятой рукой останавливает наш драндулет. Водитель с обреченным выдохом дает по тормозам. У меня холодеет внутри. Кто такие? Если украинская нацгвардия – все, конец командировке. Мы стоим и покорно смотрим на подошедшего. Фу ты, георгиевская ленточка! Она слишком мала, чтоб заметить ее издалека. Наш. Ему на вид лет сорок, лицо не военное. Он больше похож на богатого коммерсанта или на топ-менеджера. Благородная седина в смоляных волосах. Лицо гладко выбритое, можно сказать холеное, кожа смуглая, глаза черные. Кавказец? Но обращается он к водителю на чистом русском:

– Вы ехали спокойно? Тихо там?

– Тихо.

– Укропов не видели?

– Нет. Танк видели. Вон там, у моста застрял.

Ополченец дернулся, скривился, как от зубной боли.

– То, что видел, забудь.

Выскакиваем на шоссе. «Стиральная доска» от танковых гусениц и на асфальте не пропадает. Зудим колесами до первого блок-поста. Его маленький гарнизон – сплошные деды, пенсионеры. С охотничьими ружьями. Один из них, импозантный, как из театра. Пират XXI века. Высокий, грузный. Треники с отвислыми коленями, линялая майка-тельняшка. На голову намотана чалма, а?ля горец-Моргунов из «Кавказской пленницы». На боку палаш без ножен, в руках обрез. На белой дряблой коже выцветшие татуировки. Плечи покрывают восьмиконечные звезды с раскрашенными оконечностями. На груди церковные купола. Смотрит на нас, как гладиатор, сурово. «Идущие на смерть приветствуют…»

Июльский Луганск пуст. Мертвый город. Дома целы, дороги подметены, а людей нет. Как после взрыва нейтронной бомбы. Редко машина какая промчится по улице. Я видел пустые города. В Боснии мусульманский Сараево был таким, окруженный сербами. Грозный, пустой и страшный, в декабре девяносто четвертого. Перед штурмом. Вот и Луганск сжался, скукожился в ожидании удара.

Жизнь более-менее кипит в центральной гостинице «Луганск». На постое только журналисты. Ими занят весь двенадцатый этаж. Берем номера на ночь и всей съемочной группой отправляемся перекусить в ближайшее кафе. Посмотрим, как тут кормят в дни войны. Так, пиво есть. Шашлык. Оператор Серега берет коктейль с отвратительным названием «Амфетамин». Гарсон поджигает жидкость зажигалкой. Серега тут же высасывает химическое зеленое пламя через соломинку. Ну прям факир. И тут мы вынужденно отрываем свое внимание от стола. На дороге шум мощных движков. Провожаем взглядом мчащуюся мимо колонну «Градов». Ого! Луганской республике явно есть чем отбиваться. Я вспоминаю обрывки фраз, услышанные мною час назад в фойе гостиницы:

– А?! Ночью?! Опять в подвале просидели? Ну понятно…

– Сегодня опять стрелять будут.

– По Металлисту?

– Я думаю, прям по городу.

Мне говорили, что украинская артиллерия бьет по Луганску. Вместе с пушками работает и «Тюльпан» – двухсотмиллиметровый реактивный миномет.

У него снаряд, как ведро. На Кавказе, помню, рядом с нашим лагерем стоял такой дивизион. И стрелял он по ночам. «Тюльпан» выталкивает свою мину на орбиту. А там, в самой высокой точке запускается реактивный двигатель и влечет снаряд к цели. Просыпаясь от громкой канонады, я лежал с открытыми глазами. Пытался рассмотреть небо сквозь брезент армейской палатки. Мне казалось, что мина зависает аккурат надо мной. И я думал: вот не запустится у нее движок, и плюхнется эта куча тротила на наш бивуак. И образуется вместо лагеря большая-большая яма. Потом дивизион «Тюльпанов» наши военные продали куда-то в Африку, и я успокоился.

А в Луганске ночью сквозь плотно задраенный стеклопакет я слышу, как «Град» пускает свои снаряды. И уходят они куда-то вдаль. По-моему, это не они нас, это мы их мочим.

Утро в гостинице мы проводим, словно в мирное время. Берем багаж и топаем в лифт, спускаемся на завтрак. По пути в кабинку, увлеченные беседой, заходят два незнакомых мне репортера.

– Хороший рюкзачок!

– Ну да.

– Вот только «кэмлбэг» совсем не нужен. Зачем этот бурдюк с собой таскать?

– Не скажи. Я в него воды наливаю, на целый день хватает.

– Ты вина налей, и день короче будет.

Лифт привозит нас прямо в ресторан, на второй этаж. Выходим. Зал битком набит журналистами. При нашем появлении общество реагирует, поминая всуе ведущего «Вестей недели» Дмитрия Константиновича Киселева, который препарирует политику Киева каждый выпуск.

– Ага! ОПГ Киселева пожаловала!

– Здорова-корова!

– Как ехали, через Киев?

– Какой там, по кустам!

Нас ждет Донецк. Там предстоит работать. Перед выездом потрошим мобильники. Аккумулятор в один карман, аппарат в другой. Вот такая техническая хитрость. Чтоб не попасть в засаду. Говорят, спецслужбы Украины или их западные друзья могут отслеживать весь твой путь, используя твой же мобильник как маячок. Так вот, чтоб избавиться от слежки, просто выключить аппарат недостаточно. Надо его полностью обесточить. И это не паранойя, обычная техника безопасности. Нам рассказывают, что так же вели наших ребят из «Вестей», которых убили месяц назад под Луганском. Хотя я в это не очень-то верю. Парни были честные, но неопытные. Взорвалась мина, пущенная украинской стороной. Они пошли смотреть на воронку. Оператор, Витька Денисов, с которым я проработал год в Чечне, все сделал правильно. Не пошел. Лег под БМП. Сам живой остался и снял на камеру, как ребята погибли. Всегда надо ждать второй мины, третьей. По одной не пускают! Был бы военный кадровый рядом, подсказал бы.

А взять оператора ОРТ Толю Кляна, которого застрелили несколько дней назад в Донецке. Вопросов море. Поехали они снимать ночью переговоры солдатских матерей с командованием украинской части, чтоб солдат отпустили. Зачем ночью? Почему среди солдатских матерей не было ни одной матери? Чужие тети, да еще, говорят, подкрепленные алкоголем. Почему в отъехавший от украинской части автобус стреляли совсем с другой стороны, с фланга? Интересно, да? Жизненно интересно.

Итак, мы катим в Донецк. Цель? Новости. Мы будем снимать новости и передавать их в Москву, ничего более. А новости такие: Донецк в глухой обороне, и его вот-вот начнут штурмовать. Одни идут, другие их не пускают. Все просто.

Водитель Саня, который забрал нас из Луганска, дончанин, тучный весельчак. Балагурит не уставая. А мы делим путь на дистанции, от поста до блокпоста. Боимся, боимся, боимся, и ух – свои! Снова отрезок острых ощущений. И снова нормально. Дело в том, что, запросто можно нарваться на украинских военных. Издалека не разберешь, кто на очередном блокпосту стоит. Если российский флаг, то можно спокойно подъезжать, или георгиевский, а еще донецкий черно-сине-красный. А вот если жовто-блакитный, тормози. И чем быстрее, тем лучше, пока тебя в бинокль не заметили и не лупанули из пушки.

А что делать, если над постом реет флаг ВДВ? Кто там? Ведь десантную символику используют и те, и другие. Пока не подъедешь, не увидишь георгиевские ленточки на лацканах, сердце не успокоится.

Если бы не мягкий, убаюкивающий Санин голос, дорога показалась бы мне гораздо длиннее.

– Вот смотрите, ребята, я подметил, если ополченцы на дороге дерганные, психованные, значит обстановочка не очень. Если благостные, ленивые, значит нормалёк. И еще, видите, фуры гоняют? Это очень хорошо, значит по всей трассе спокойно.

Саня профессию водителя осваивает второй день. И вообще, он только учится жить днем. Нет, он не упырь, не Дракула, не вурдалак. Саня бывший крупье.

– Сколько историй я у рулетки выслушал! Сядет рядом толстосум и нудит прямо в ухо: жена шалава, сын наркоман, дочь проститутка, деньги тянут, тянут. Ты сидишь и впитываешь эту дребедень. А потом толстосум раз – и депутатское удостоверение закладывает.

Дорога из Луганска в Донецк преотвратительнейшая. Саня чертыхаясь объезжает выбоины в асфальте.

– Теперь новая жизнь. В казино же как? Все вверх ногами. Вечером завтрак. В полночь обед накрываем. Утром ужин. Днем спать, к ночи опять на работу.

Блокпост перед Дебальцево. Тут молодые ребята. Новый камуфляж.

Новые автоматы, с черными пластмассовыми прикладами. А рядом человек с камерой.

– Саня, стой!

Кажись, знакомого встретил.

Серега Зенин. Работали когда-то репортерами на «Вестях». Подхожу, обнимаемся. Я хлопаю его по бронированному животу:

– А броник тебе зачем, здесь же тихо?

– Молчи. Видишь, кино крутим.

И вот вам еще одно знаковое выражение этой войны. «Крутить кино».

Нет, здесь много рождено неологизмов. «Укроп» – украинский патриот. «Нацик» – боевик украинской национальной гвардии. А вот «крутить кино» – значит гнать обманку. Ну как вам иначе сказать… Вводить в заблуждение. Если здесь говорят про человека «да он кино крутит» – значит лукавит, выдает одно за другое, специально производит ложное впечатление. Я вам скажу, ни одна война без такого «кина» не обходится. И я понимаю, для Сереги бронежилет – это декорация. Чтоб в Останкине увидели и ужаснулись: ох, мол, опять наши под пули лезут. Бывает. Другие вон в бронежилетах и касках из Ростовской области, с границы передают. Тоже жути нагоняют. Прокатывает.

Первый рабочий день. Пробираемся в Донецкий аэропорт. Нас ведет замначальника контрразведки ДНР Леонид Баранов. Когда знакомились, он так и сказал: «Леонид», положив болт на конспирацию. Кстати, сегодня ополченцы все чаще ходят без масок. Хороший признак. Уверенность в себе. Леонид на вид вовсе не военный. Небольшого роста, русоволосый. Совершенно открытый, светлый парень, с трогательной челочкой на лбу. Просторные камуфляжные штаны. Черная футболка. Сверху разгрузка. Ни броника, ни шлема. Говорят, он целый месяц сидел в плену. То ли сбежал, то ли обменяли. И опять воюет. У него здесь свой маленький отряд. И свой сектор обороны.

– Вчера нас обстреляли. Минометы. Мы продвинулись чуть вперед, пощупать их. Все мины ушли в тыл, в частный сектор.

– А кто там, в аэропорту?

– Десантники, из аэромогильных войск («аэромогильные» – еще один местный неологизм). Там же нацгвардия, иностранные наемники.

Я стараюсь представить тех, что на той стороне. Как они выглядят, как общаются друг с другом, что обсуждают за бутылкой вечерами, после славных дел.

Нас ругают, наверное, проклятых москалей, ну и, конечно, ополченцев. А ведь я мог быть среди них. Если принял бы в начале девяностых украинскую присягу, а не уехал бы в Россию, домой. Из Прикарпатья, где завершал свою офицерскую карьеру.

А служил я в Тринадцатой общевойсковой армии. В Ровно. Западная Украина. Однополчане? Да всякие были. Русские, узбеки, кавказцы. Украинцев, конечно, больше всех. Нормальные ребята. И отдыхали вместе, и служили, и сало ели. Никогда я себя там «кацапом» или «москалем» не ощущал. Мало того, у меня был приятель бандеровец, настоящий, и я частенько с ним выпивал. Он был уже стар. Звали его Тюльпан. Высокий такой, плечи широченные. В шляпе ходил. И по любому поводу, потирая руки, он приговаривал: «И щетина превратится в золото». Тюльпан отмотал четвертак в сибирских лагерях. После войны. Об этом рассказывать не любил. Пили мы, а он лишь сетовал, что напрасно воевал. Знал бы, мол, что вот так жить будет, раньше бы сдался. Умер, наверное, Тюльпан. Ему тогда уже под восемьдесят было.

А сослуживцев своих украинских я последний раз видел в Вавилоне. В Ираке. В расположении международной дивизии, которую сформировали под эгидой НАТО. Бродил я по бывшему дворцу сына Саддама, Кусая, и вдруг услышал сзади украинскую мову. Обнялись. Узнал, что Ровенской армии уже нет. Есть корпус, а скоро и вовсе бригаду сделают. Вот такой случился у них развал.

Теперь вот я здесь, в Донецке, у аэропорта. А в самом аэропорту, не исключено, мои бывшие однополчане.

Мы надеваем железные свои шапки и жилеты. Ополченцы нас уже ждут.

– Ну что, ребята, готовы?

– Готовы.

– Нам пройти-то всего надо сто метров. Это бывшая воинская часть. Столовая солдатская – еще наша. А баня уже нет. Вон она.

Леня Баранов хочет показать нам пассажирский терминал. Издалека, конечно, потому что в терминале этом крепко засели украинские снайперы.

– Там дальше, за баней, зеленка. В ней очень много было убитых. Наших. При первом штурме.

Я в том деле не участвовал. Кадры видел любительские. Фуры, а внутри вповалку трупы ополченцев. Десятками. В хорошей экипировке, в берцах богатых. И все в крови. А рядом с фурами гробы. Целые завалы гробов. До сих пор мне это видится. Говорят, водитель запутался и вывез ополченцев из аэропорта прямо к чужим позициям. А дальше их просто расстреляли. И вот сейчас мы стоим на этом самом месте.

– Лень, почему они сидят в аэропорту? Их можно выпустить?

– Они не хотят выходить. Я думаю, там не регулярная армия. Профессионально против нас работают. Сдаваться? Да там половина наемники. Переговоры ловим, то на английском, то на польском. Держатся. Но есть им уже толком нечего. Им питание по воздуху подбрасывают.

Мы ускоренно шуршим гуськом по заросшему вишневому саду. Минута – и вот она, столовая. Позиция, мешки с песком. Белые мешки. Ребята, видно, еще не совсем опытные. Ну наломайте веток, навтыкайте, ветошью прикройте, если настоящей маскировочной сети нет. Так же незаметнее будет. Леня прерывает мои внутречерепные нравоучения.

– Вот, смотрите, провизия летит!

Он тычет дулом автомата в синее небо. Мы видим парашюты. Штук пять. Картина, похожая на десантирование боевой техники ВДВ, как на учениях. Приглядываюсь. Это не техника, большие серые обвязанные канатами и холщевой тканью тюки. И возле них, в воздухе, хлопают и распускаются маленькие белые облачка. Это зенитка ополченцев пытается лишить украинских военных завтрака. Безуспешно. Провизия долетает туда, где ее ждут.

– Лень, это же практически город, могут сказать, что вы, ополченцы, жметесь к мирному населению. Вот и попадает по домам.

– Нет, мы жмемся к аэропорту. Как можно ближе. Это уже передний край.

Дальше уже ничейная земля. Сейчас мы туда и пойдем.

Вот у нас работенка. Все нужно потрогать руками. Рассказывай не рассказывай – все, что не снято, не считается. У газетчиков считается, у радийщиков тоже, а у нас на ТВ – нет.

Мы перебегаем маленькую асфальтовую площадку и ныряем в дом. Ряды сидений, сцена, полумрак. Солдатский клуб. Бойцы разбегаются по коридорам, шуршат по помещениям и громко сообщают, прям как киношные спецназовцы: «Чисто!», «Чисто!». Взбегаем на второй этаж, и тут Леня, дернув меня за рукав, останавливает мой полет.

– Все, это зона прямой видимости. Аккуратней! Снайпера у них там.

Затаив дыхание, заглядываю в пролом в стене. В томном мареве вижу: современное здание, написано «Аэропорт Донецк». Оператор Серега прильнул к камере. А я размышляю. Надо же, всякая война развивается по одним и тем же законам. Проходит одни и те же стадии. Сначала ее участники и сами не верят, что все вокруг по-настоящему. В плен берут еще понарошку. Стреляют не в кого-то конкретно, а просто в сторону противника, над головами. Авось испугаются и сами уйдут. А они не уходят. Приходится много стрелять. Появляются убитые. Среди убитых оказываются знакомые, друзья, родственники. И уже следующему пленному – в ухо прикладом. А кому-то и голову отрезают в припадке ярости. Или просто пускают пули в дергающиеся тела. Потом наступает момент протрезвления. Пленных меняют. Патроны экономят. И война из временного увлечения превращается в ремесло.

Как начиналась первая чеченская компания? Я помню. Над бакинской трассой, в районе станицы Асиновской, сбили российский вертолет. Так боевики за раненым летчиком ухаживали, как за родным. И в больнице в Урус-Мартане лечили, и чуть ли не сами его к нам привезли. И на Донбассе была та же картина. Вертолет сбили над Славянском. Украинскому летчику помогают идти, перевязывают его, отдают без условий. А потом колесо войны завращалось быстрее, быстрее. Без тормозов. Интересная тема.

– Лёнь, а для тебя вон те, что в аэропорту, они враги или так?

Леня отвечает сразу.

– Враги. Сколько они наших убили. Женщин, детей. Тысячи. Но это только верхушка айсберга. Скоро начнем считать пропавших без вести. Еще тысячи. Но у нас соотношение потерь с Украиной один к трем. У них погибших гораздо больше. Солдат. Когда война закончится, я сам постараюсь найти места, где они сжигали свои трупы. Когда-нибудь украинские матери поймут, что это были их дети. И они никого не защищали, наоборот, атаковали обычных мирных граждан Донбасса.

Леня вдруг прерывается и, глядя на терминал, меняет тему на более животрепещущую.

– Нам бы сюда «Корд», крупнокалиберный пулемет. Двенадцать и семь. Как дали бы им сейчас!

Живем мы на съемной квартире. Гостиница нам ни к чему. Там ты записан, зафиксирован. Там ты, как на ладони. Начнется штурм города, войска пойдут шуровать по отелям. Где там российские журналисты? А ну давай их на плаху! Всегда нужно продумывать варианты отхода.

Донецк днем живет словно и не в окружении. Июльская жара. Кабачки и рестораны принимают посетителей. Банкоматы выдают купюры. Магазины, парикмахерские, рынки – везде покупатели и продавцы. Как в мирное время. Вода есть, горячая и холодная. Телефонная связь, интернет. Мостовые моются и подметаются. И даже мэр города ездит в Киев на совещания. Чудеса да и только. Вот только милиционеров на улицах нет. Ни гаишников, ни патрульных. На днях у аэропорта, на дорожной развилке расстреляли экипаж ГАИ. Вот они и пропали. Но светофоры работают, и, что самое удивительное, водители старательно соблюдают правила. При мне таксёр развернулся через две сплошные линии. Его догнала обычная легковушка, вышли трое парней с автоматами и в тельняшках, и ласково так ему сказали с ударением на самый последний слог: «Правила соблюдай!».

А вот по ночам жутко. Этот вой сирены… И разрывы. Их звук мечется в городских кварталах. Густой черный дым поднимается вверх то в одной стороне, то в другой. Обычно услышав сигнал тревоги, я просыпаюсь и выхожу на балкон. Наблюдаю. Мне кажется, если в меня полетит снаряд, я успею поднять остальных и мы выскочим из квартиры, успеем. Хотя прекрасно знаю: если это произойдет, то в доли секунды. Раз и все.

Каждый день мы выезжаем в разные точки, бегаем и снимаем, разговариваем с людьми. Однажды в городе познакомились с удивительным человеком. Разматывая провод и доставая свой микрофон, я спросил:

– А как вас представить?

– Дед Мороз.

На июльской жаре такое прозвище звучит весьма необычно. И тем более, что Дед Мороз – это женщина. Лет шестидесяти. Пятеро детей, внуки. Веселая и разговорчивая. В бабской юбке и белой футболке. Едва начались волнения, ее потянуло к зданию администрации, просто так, посмотреть. От увиденного стало плохо. Очнулась в буфете, где ей сунули под нос нашатырь. Посидела, оклемалась, стала помогать стряпать. И вот однажды, надев дурацкий красный колпак и прицепив бороду, взяла поднос и вышла на площадь, раздавая мятежникам бутерброды. Стала их поздравлять с Новым годом. С новой жизнью, хоть на дворе была весна. Прозвище так и прилипло.

Деду Морозу на месте не сидится. Она решила посмотреть, что происходит на фронте, и стала отправляться в маленькие опасные путешествия. Покупала пирожки и конфеты, развозила их по окопам, по самым отдаленным постам. Теперь раздобыла маленькую видеокамеру и снимает о своих поездках отчеты. А видео раздает журналистам, не способным всюду успеть. Перед нашей камерой она сначала рассказывает о себе, а потом как бы обращается ко всему миру.

– Я хочу правды. Чтоб нас все слышали и понимали, что мы не просто так взяли оружие, что мы не бандиты и не хотим воевать. Мы хотим, чтоб нас услышали. У нас тоже есть свое мнение, не только у Западной Украины. Дайте нам жить. Мы же не накинулись ни на кого! Мы у себя дома, вы же к нам пришли с оружием! Мы будем стоять.

Выезжаем в Карловку. Смешное название. Там, говорят, немец когда-то жил, Карл. Так и назвали. Сейчас Карловка на острие. Там идут бои. Мы договорились, нам помогут их снять.

Сначала нас привозят в Макеевку, в штаб одного из отрядов. Это бывшая станция техобслуживания. Мы в накуренном помещении. Попиваем чай, беседуем с ополченцами, ждем, когда в Карловку поедет смена бойцов, чтоб отправиться вместе с ними. Приходит известие: украинские самолеты бомбят шахту № 21. Штабные дружно хватаются за телефоны.

– Наташа! Детей никуда не отпускай. Какая школа?! И сама никуда не ходи.

– Юль, где малая? В саду? Забирай. Забирай, потом все объясню.

Вокруг одни шахты, а шахтеров среди ополченцев раз-два и обчелся. Почему? Деньги за уголек им платят, и неплохие. Они все в кредитах, надо отдавать. Пропал работник на пару дней – все, уволен. В правлении революция никого не волнует. Ополченцы попытались было не пускать шахтеров в забой. Бросили это дело, опасно. В 89?м здесь, на Донбассе, возникли волнения. Из-за нищеты. Поднялась лишь часть горняков, всего двести тысяч. Требования сразу выполнили. Я так думаю, и сейчас опасно их трогать. Если им мешать зарабатывать, они выйдут из шахт и сметут все к чертовой матери. И Киев, и революцию. Хотя… Есть же сугубо шахтерская дивизия на Донбассе, «Кальмиус». И по телевизору идут регулярные объявления о наборе в нее добровольцев. Вот только народу в «Кальмиусе» едва батальон.

Ополченцы строятся. Экипировка у них не ахти. Но у всех автоматы, есть пулеметы. А лица знаете какие? Как из хроники Великой Отечественной. Я видел и другие лица, на том же Кавказе. Особенно это касалось командированных из Москвы милиционеров. Они сидели в горах месяц, два, три. И не брились, и сурово сводили брови перед объективами камер. Но… Все равно, проступала сквозь наносную брутальность столичная нега. Обросшие щетиной щечки никак не хотели впадать, оставались пухлыми. Крутые перчатки, «винторез» в руках и кроссовки вместо сапог мужественности не добавляли.

А здесь я не видел смеющихся, дурачащихся ополченцев. Везде, где я был, на всякой войне солдаты улыбались при виде камеры. Однажды, в августе 96?го мы снимали уходящих в Грозный контрактников. Они знали, что им предстоит таранить позиции боевиков и через пять минут многих из них убьют. Но даже они улыбались и поднимали вверх большие пальцы. Ополченцы Донбасса хмуры всегда. Они все там, за Рубиконом. У них какие-то свои жизненные измерения…

– Давайте ребята, поехали. Держитесь вот за тем джипом.

Двигаем. Полчаса по Донецку, мимо аэропорта, а затем выезжаем в область. На шоссе набираем скорость. Проскакиваем населенный пункт Пески. Не знаю почему, но не Пески?, а Пе?ски, с ударением на первый слог. По бокам пустота. Впереди очередной блок-пост. Вернее, кафешка с большим скоплением вооруженных людей. Рядом БРДМ, расписанный граффити. Эти ополченцы в основном в масках. Зовут друг друга по позывным: Горностай, Север, Скиф и так далее.

– Вот командир, Скорпион, с ним пойдете. Он как раз местный.

Скорпион. Лицо обветренное, бойцовское. Камуфляж какой-то нестандартный, зелено-желтый, разгрузка набита магазинами и гранатами, новый АК на профессиональном тактическом ремне, черные кожаные перчатки с обрезанными пальцами. Видно, что парень со стажем. Скорпион вздыхает и натягивает на голову черную балаклаву. Для него возня с журналистами – это, видать, общественная нагрузка.

– Ну что, в Карловы Вары?

– В смысле?

– В смысле, в Карловку едем?

– Да. Кстати, я бывал в Чехии, в Карловых Варах.

– Я всю жизнь в них живу.

Мчим, как можем, но за джипом Скорпиона всё равно не поспеваем. Шоссе открытое, мы – мишень. Ощущения, мягко говоря, неприятные. Проскакиваем желтый отель с вывеской «Карловы Вары», подлетаем к дамбе, справа оставляем разбитый храм из красного кирпича. Вот и Скорпион. Мы сворачиваем следом за ним в разбитый снарядами двор частного дома, хватаем камеры и начинаем снимать. А вокруг тишина. Даже саранча не стрекочет. Вот тебе и самое опасное место.

– Давайте быстрее, там в зеленке у них снайпер сидит!

Трусим за Скорпионом к неработающей бензоколонке. Площадка перед ней местами вспучена взрывами. Свежий щебень вывалился наружу и белеет на недавно положенном черном асфальте. Мы лавируем меж воронок, надо сказать довольно лениво. Дзиньк! Оба-на!

– Снайпер! Блин, у меня прямо рядом с ногой прошло! Пуля!

Теперь никаких слов не надо, и наши пятки мелькают. Скорее всего, это был никакой не снайпер, так, дежурный стрелок. Профессионалы шансов не оставляют. Если снайпер, открылся бы сейчас у нашего донецкого продюсера Андрюхи Руденко во лбу третий глаз. С первого выстрела. А так он живой, дышит вон полной грудью и картинно вращает глазами, прижавшись спиной к бензоколонке. Интересно, пробил бы стрелок его шлем или нет? Это я ему его подарил. Впереди у него написано «TV», а на затылке «I like it!». Каску эту я привез из Ирака, а надпись означает мою преданность репортерскому ремеслу.

Командир Скорпион начинает рассказывать нам о том, что за дамбой, совсем рядом, украинские батальоны «Донбасс» и «Днепр». И еще польский отряд «Каскад».

– Хорошо поляки воюют?

– Лучше, чем украинцы.

Карловка, дачный поселок. Сил у ополченцев мало, сплошной обороны нет. Каждый день их отдельным группам приходится прочесывать брошенные дома в поисках диверсантов. А за Карловкой украинские минометы, танки и артиллерия. Скорпион говорит, что противник стреляет из пушек, ходит в атаки.

– А чего так тихо сегодня?

– Не знаю, так давно уже не было.

Оператор Серега из-за угла снимает ту сторону. А что там? Кусты и кусты. Мы молчим. Что-то Скорпион не заводит ставшую модной в последнее время тему российской подмоги. Видать, гордость не позволяет. Мол, сами справимся. А вот Стрелков Игорь Иванович, министр обороны Донбасса, каждый день заявляет, что без Москвы революция пропадет. Не знаю… Я и сам часто размышляю об этом. Как-то в Славянске, пару месяцев назад, обратился ко мне местный житель. Мужичок лет шестидесяти. Его интересовало, сколько времени понадобится русским десантникам, чтоб высадиться здесь, в городе. А я ел, и у меня бутерброд чуть изо рта не выпал.

– А зачем здесь нужны наши десантники? Почему мой сын должен здесь погибать? И другие ребята, из Тулы, Пскова, Рязани? Почему? Вон сколько у вас мужиков без оружия бродит! Чем они занимаются? Почему не на баррикадах? Почему шахтеры сидят в своих норах? Опять мы должны кого-то спасать. То болгар, то сербов, то всю Европу от фашистов, а теперь вас?

У мужика аж затряслись губы. Он поправил очочки и отошел. Обиделся. Пускай. Хотя Россию на Донбассе действительно ждут. Есть какая-то святая вера, что подмога придет. Российский флаг – это прям оберег какой-то. В Енакиеве вон был случай. Пошел народ штурмом на шахтоуправление. Только лавина людская подкатила, а охрана: стоп! Все назад! И встала толпа. А тут вперед протиснулся репортер «Вестей» с раскрашенной в триколор поролоновой микрофонной бобышкой. Пару слов захотел сказать в кадре и решил выйти на передний план. Толпа как увидела этот «флаг» – давай скандировать: «Рос?си?я! Рос?си?я!». А потом поперла вперед, смела управление.

Мы снимаем Карловку. Разрушенные дома, детали украинских снарядов от установки «Град». И вдруг Скорпион напрягается, как охотничий пес, он становится в стойку. И рация его молчала, и не кричал никто. Вот так, на флюидах. Он оглядывается по сторонам, потом резко машет рукой, приказывая нам оставаться на месте. А сам, пригнувшись, семенит к дамбе. Вот он уже беседует с вышедшим из укрытия другим ополченцем. Напряжение. Минута, две. И тут через дамбу на нашу сторону медленно переваливает большой черный джип. С большим белым флагом. Ага, вот оно что. Вот тебе и разгадка сегодняшней тишины. Парламентеры. Их ждали. Поэтому никаких артналетов и перестрелок. Вернувшийся Скорпион уточняет:

– Это по обмену пленными. Из Киева едут, договариваться с нашими.

Мы возвращаемся в Донецк тем же маршрутом. Я вглядываюсь в мелькающий за окном привычный пейзаж, размышляю. Ведь у каждой войны свои символы, свои имена. Афганистан – это Панджшер, Кандагар и Саланг. Приднестровье – Бендеры, мост через Днестр. Балканы – Мостар, Сараево, Вуковар. Кавказ – это, конечно, Грозный, Ведено, Шатой и так далее. Когда я слышу какое-нибудь из этих названий, в душе холодеет по старой памяти. А у войны на Донбассе какие символы? Здесь все имена свои, теплые и радушные: Горловка, Андреевка, Семеновка, Макеевка, Мариуполь. Каждая буква родная. Вот это и мешает настроиться на боевой лад, включить механизм предчувствия опасности. На войне ведь как – если боец ходит не пригибаясь, если подолгу сидит и курит на бруствере, то все, его надо отправлять в тыл. А то убьют. А тут и руины вокруг, и убитые мирные жители, а мне все кажется, что войну на Украине я вижу во сне. В кошмарном сне.

Оставляем нашу квартиру, прощаемся с дончанами, уезжаем назад.

За пару десятков километров до Луганска нас останавливают на блокпосту. Пока у водителя Саши просматривают документы, командир ополченцев отводит меня в сторонку.

– Вы куда?

– В Луганск?

– Да ведь прямо по курсу, в Юбилейном, уже укропы, там танки.

– Что делать?

– Если у вас водила дерзкий, можно проскочить. Надо объехать.

– Дерзкий, просто он этого еще не знает. Рисуй схему.

Мы делаем крюк, мчим вперед, не обращая внимания на ухабы, ломаем на нашем авто две передние стойки, но в Луганск приезжаем.

Ух! Еще час – и мы уже в Краснодоне. А там новости. Украинские части, что попали в котел, разгромлены. Около пятисот военных перешли в Россию, там их моют и кормят. Тысячи полторы бойцов и офицеров вернулись на Украину, выпущенные ополченцами. А где остальные? Попали-то в окружение тысяч восемь? Я хочу съездить в котел. Посмотреть все своими глазами.

Проблем нет, пятнадцать минут – и мы уже бродим по украинскому опорному пункту. Он стоит на сопочке, возвышающейся над Краснодоном. Впечатление? Разгром. Техника вся горелая, БТРы, МТЛБ, гаубицы Д?30. Кажется, люди убежали отсюда внезапно, в течение каких-то минут. Брошенные солдатские норы-землянки. Рядом, на самодельных столиках, сбитых из зеленых снарядных ящиков, стоят трехлитровые стеклянные банки с соленым салом. И тут же пустые пакеты из-под американских сухих пайков. Какие-то бритвенные принадлежности, полотенца, куски мыла. Рядом обрывки бронежилетов и пробитые пулями темно-зеленые каски. И никаких траншей! Никаких окопов! Дико. Ведь любой бывалый солдат на войне, едва объявляют привал, сразу начинает окапываться. Лопатки нет? Каской, кружкой, ложкой, в конце концов. А здесь… Думали безнаказанно поохотиться, а на самом деле пришли на убой. И этот запах. Над всеми позициями стоит приторный запах, и его нельзя спутать ни с каким другим… Вот и ответ на вопрос, куда делись остальные военные, не вышедшие из котла.

Мы спускаемся вниз и у дороги, ведущей к КПП «Изварино», видим разбитую гаубицу, а рядом сгрудившихся ополченцев. Их несколько человек. Закинув автоматы за спину, они аккуратно перекладывают с земли на плащ-палатку выжженные солнцем человеческие останки. Достают бутылек, морщась, делают по глотку. Спирт. Протирают им руки и, наконец, замечают нас. Их лица без масок, и они печальны. Один из них, видать старший, повернувшись в сторону камеры, произносит:

– Этот парень герой. Ребята попали в засаду, он раненый прикрывал отход. Потом подорвал себя гранатой, чтоб не попасть в плен. Он из России.

– А как зовут, кто он?

Ополченец отворачивается и лишь машет рукой. Погибший герой? Кто он, откуда? Кто-нибудь когда-нибудь произнесет его имя вслух?

Что мы знаем о Великой Отечественной войне? О героях, об основных сражениях? Многое. Двести пятьдесят восемь кинооператоров снимали танкистов, летчиков, подводников, даже партизан. Что знаем об Афганистане? Гораздо меньше. Работать в боевых условиях телевизионщикам там не давали. А здесь? Обвал! Кто только не снимает, кто только не берет интервью. На камеры, на телефоны. Блогеры, стрингеры, репортеры, сами ополченцы. Боевой хроники море. Но почему, когда людям лгут, они верят. А когда показывают правду, они абсолютно уверены, что для них «крутят кино».

Через пару дней, уже в Москве, зазвонил телефон.

– Здравствуйте, это Александр?

– Да.

– Я Сергей, вы снимали моего сына, он погиб под Краснодоном.

– Тот самый, что спас людей?

– Да.

– Кто он, откуда? Как звали? Где его похоронили?

– Ничего сказать не могу. Я просто высылаю вам его фотографию.

Я открыл свою почту. Рассмотрел фото. Это был первый ополченец, который мне улыбался.

P.S.

В мае девяносто шестого года к нам на Шаболовку приехал Борис Ельцин. Вручал награды отличившимся журналистам. Шеф-редактор «Вестей» Александр Нехорошев подозвал меня.

– Так, Сладков, тебя первым вызовут. Получишь, тебе пожмут руку, сфотографируетесь, ну и ты должен произнести несколько слов. Есть что сказать?

– Конечно, есть. Я скажу: Борис Николаевич, не останавливайте, пожалуйста, войну, мне еще нужно мягкую мебель домой купить.

Александр Юрьевич, взявши меня за пуговицу, ненадолго задумался, потом ласково, как душевнобольному, сказал.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.