Пылающая и нестабильная граница

Пылающая и нестабильная граница

Поскольку японцам удалось взломать секретный советский шифр, они читали обо всех этих событиях, словно по книге. Их уверенность в том, что РККА не способна оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление, еще более укрепилась. Когда в марте 1939 года в речи на XVIII съезде партии Сталин предупредил о том, что на любую попытку нарушить неприкосновенность советских границ СССР готов ответить двойным ударом по поджигателям войны, в Токио посчитали его слова обычным блефом и увидели в них дополнительный аргумент в пользу того, чтобы предпринять некую военную акцию против Советского Союза.

Конфликт на Халхин-Голе начался с ничтожного инцидента. 4 мая 1939 года возле реки Халхин-Гол (японцы называют ее Халха) возникла перестрелка между монгольскими кавалеристами и японским патрулем. На этом участке граница между Монголией и Маньчжоу-Го была спорной. По мнению японцев, она проходила по самой реке; советская сторона считала, что граница отстоит на 30 км от реки и проходит через городок Номонган. Район этот пустынный, без дорог, одна голая равнина – идеальное место для применения танков. Бывают здесь только монгольские пастухи, перегоняющие через пустыню свои стада и табуны, невзирая на сильные жару и холод, засуху, песчаные бури и мошкару. Единственной преградой является река, шириной от 100 до 150 метров, с обрывистым западным берегом. Столкновение 4 мая было мелкой стычкой, но оно разбудило опасения Сталина относительно того, что Япония может захватить Внешнюю Монголию, находившуюся с середины 1920-х годов под властью коммунистов, вследствие чего Центральная Сибирь и ее становой хребет – Транссибирская магистраль – окажутся в пределах досягаемости внезапной атаки японских войск. В сложившихся условиях Москва начала действовать и силой, и дипломатией. 12 марта 1936 года был подписан договор о военной помощи с Улан-Батором, по условиям которого советские войска могли участвовать в обороне Монголии. В сентябре 1937 года, после еще нескольких мелких пограничных инцидентов, на территорию Монголии были введены мобильные соединения Красной армии – моторизованная дивизия, танковая бригада, три мотокавалерийские дивизии – общей численностью 35 000 человек при 82 самолетах. Скоро они были объединены в 57-й особый корпус.

Начиная с 1938 года монгольский диктатор Чойбалсан испытывал внутренние трудности, вызванные его жесткой политикой, повторявшей советскую. Сталин был вынужден демонстрировать свою поддержку ему и помогать положить конец «японским провокациям». Поэтому он позволил Ворошилову военными методами ответить на инцидент 4 мая, который, как можно предположить, был сильно раздут Чойбалсаном, нуждавшимся в поддержке себе лично и своему режиму. По иронии судьбы, вызов принял генерал Комацубара, бывший военный атташе японского посольства в Москве, а в тот момент – командир 23-й дивизии, дислоцированной в Номонгане[265]. Он получил поддержку в штабе Квантунской армии, где рассчитывали, что победа над Монголией приведет ее к союзу с Токио, в результате чего будут перерезаны пути, по которым Сталин направлял помощь гоминьдановскому Китаю. 15 мая японские самолеты подвергли бомбардировке военный лагерь противника, и 1000 японских военнослужащих углубились на 20 километров на монгольскую территорию. На следующий день Фекленко направил туда один пехотный и один артиллерийский полки, а также механизированную бригаду. 20 мая возле реки были отмечены первые боестолкновения между советскими и японскими солдатами. С 28 мая по 2 июня японский отряд в 2000 человек изрядно потрепал моторизованный полк 57-го корпуса, когда тот выдвигался к реке, не потрудившись взять с собой противотанковое вооружение. Эти бои и наблюдал Жуков, у кого они создали весьма мрачное представление о перспективах успеха в конфликте.

12 июня, в день своего назначения командиром 57-го корпуса, Жуков перенес свой командный пункт из Тамцак-Булака на гору Хамар-Даба, в 4 км от переднего края. Одним из первых его действий в новом качестве стала организация системы сбора разведданных путем ведения аэрофотосъемки, заброски за линию фронта разведгрупп и опроса пленных. Свои действия он объясняет Ворошилову «отсутствием точных и полных сведений о расположении противника». Эта любовь и эта забота о ведении разведки станут одной из отличительных черт полководческого почерка Жукова. В течение следующей недели стали вырисовываться контуры войсковой операции, которая соответствовала модели «глубокого боя», теоретически разработанной Триандафилловым в 1929 году и которая, в более широком толковании, станет одним из удачных примеров советского военного искусства. Прежде чем приступить к ее описанию, важно понять, почему Сталин дал Жукову зеленый свет на ее проведение, отказав в том его предшественнику Фекленко. Сегодня известно[266], что Фекленко неоднократно просил у Ворошилова разрешения перенести свой КП ближе к линии фронта и запрашивал дополнительные силы и средства. На обе свои просьбы он получил отказ[267]. Так почему же Жукову в середине июня разрешили то, в чем Фекленко отказали в середине мая? Потому что за прошедшее время Сталин убедился в том, что быстро приближается новая мировая война. Он видел, что немцы обхаживают его, чтобы заключить договор, который развязал бы им руки в отношении Польши, а англо-французы, неуклюже и нарочно затягивая время, уворачиваются от создания военного союза с СССР. В этих условиях, когда на западных границах Советского Союза назревал крупный конфликт, не могло быть и речи о затягивании военных действий на востоке. Показательная и, главное, быстрая победа над японцами должна была значительно усилить позиции Сталина на переговорах, ведшихся параллельно с Германией и англо-французами, и окончательно развеять сложившееся после 1937 года мнение о его армии как о слабой и неспособной победить. Поэтому Жуков получит просьбу «преподать японцам урок». Как вспоминал Молотов в беседе с Феликсом Чуевым: «Сталин сказал наркому обороны С.К. Тимошенко: „Мне нужен такой командир, чтоб он не просто разгромил японцев, а свирепо порвал их на куски, чтоб у них вообще отпала охота идти на Север. Пусть устремятся в Океанию!“»[268]

Мысли Сталина известны нам благодаря свидетельству маршала Захарова, обнародованному через тридцать лет после событий. Разговор происходил в Кремле, темой его был размах, который следовало придать операции на Халхин-Голе. Один из присутствовавших военных предложил игнорировать границу между Монголией и Маньчжоу-Го, чтобы расширить кольцо окружения. «Эти предложения И.В. Сталин не поддержал, он ответил примерно следующее: „Вы хотите развязать большую войну в Монголии. Противник в ответ на наши обходы бросит дополнительные силы. Очаг борьбы неминуемо расширится и примет затяжной характер, а мы будем втянуты в продолжительную войну. Надо сломить японцам хребет на реке Цаган [одно из названий Халхин-Гола]“»[269]. Захаров не сообщает дату этого разговора, но наверняка происходил он во время обсуждения оперативного плана Жукова в конце июня 1939 года.

Эти слова Сталина ограничивают с политической точки зрения размах и цели операции на Халхин-Голе. Речь шла не о вторжении на маньчжурскую территорию и не о вытеснении японцев, как на озере Хасан, а о том, чтобы преподать им такой жестокий урок, чтобы отбить охоту повторять нападение. Военным были указаны рамки: границу не переходить. Однако Жуков попросил Ворошилова под свою личную ответственность продолжать сбор разведданных на глубину 8 – 10 км от линии советских застав[270].

Жукову была ясна суть приказа Сталина: план операции должен привести к разгрому противника, то есть к его окружению в районе между рекой Халхин-Гол и линией границы, признаваемой СССР, то есть на фронте длиной в 70 км и глубиной от 20 до 30 км. Жуков понимал, что не имеет права на неудачу и даже на полууспех: победа должна быть чистой, чтобы стать убедительным уроком. Еще одним доказательством решимости Сталина разбить японцев – и полностью использовать политические дивиденды, которые принесет победа,  – служит развернутая в прессе кампания, сопровождающая вооруженный конфликт. С 27 июня агентство ТАСС начало ежедневно публиковать информационные сводки с места боев. Мехлис направил на место событий звезду тогдашней военной журналистики Давида Ортенберга, заместителя главного редактора «Красной звезды», ежедневной газеты Наркомата обороны, которому поручено написать книгу и выпускать фронтовую газету. К Жукову были направлены и другие писатели, в том числе Захар Хацревин, Борис Лапин, Лев Славин и Константин Симонов, который прибудет на Халхин-Гол только в августе. В группу входили и два фотографа. Такая реклама еще больше давила на Жукова, но он охотно давал интервью. Очевидно, сыграло свою роль его огромное самолюбие, граничившее с чванством. Ортенберг рассказывал, что его двери были всегда открыты. Удивительно, добавляет он, что Жуков, даже вопреки мнению японской стороны, пустил прессу на переговоры о прекращении огня в сентябре.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.