Относительно позднее вступление в ряды Красной армии

Относительно позднее вступление в ряды Красной армии

У нас нет никаких оснований усомниться в том, что болезнь, целых семь месяцев удерживавшая Жукова вдали от Красной армии, была настоящей. Осенью 1917 года Россию действительно поразила эпидемия тифа, бактерии которого, по всей видимости, стали последним сувениром, привезенным юным унтер-офицером из армии. Ни мыла, ни дезинфицирующих средств не было, а ослабленный недоеданием организм слабо сопротивлялся болезни. Как писала в декабре 1917 года «Правда», в камерах просушки, где проходило санобработку солдатское обмундирование, дохлые тифозные вши образовывали на полу слой толщиной 5 см и напоминали серый песок. Мария, одна из дочерей Жукова, расскажет, что ее отца лечил некий Николай, главный врач маленькой больницы Угодского Завода и сын священника Василия Всесвятского, который венчал его родителей и крестил в 1896 году его самого[65]. Возможно, из-за своего сомнительного социального происхождения этот человек не появляется на страницах мемуаров маршала. Видимо, выкарабкаться больному помогло и его крепкое сложение, но все-таки болезнь не осталась без последствий, вызвав «продолжительную слабость», как он говорил. Вынужденное пребывание в Стрелковке имело и свои преимущества: Жукову не пришлось делать выбор между двумя сторонами Гражданской войны в тот момент, когда исход ее оставался неясным, причем победа большевиков сначала казалась наименее вероятным вариантом. Опасность свержения Ленина и его правительства отодвинулась только после взятия красными 10 сентября 1918 года Казани, отбитой у совместно действовавших эсеров и чехословацких легионеров[66]. Троцкий объявил: «Это перелом». На следующий день «Правда» написала в передовице: «Взятие Казани – первая действительно крупная победа Красной Армии!»[67] С данного времени решение соединить свою судьбу с этой армией, начинающей побеждать, уже не являлось самоубийственным.

Мы могли бы поверить в искренность этого решения Жукова, если бы в автобиографии, написанной в 1938 году, он не написал: «Я был мобилизован в РККА 1 октября 1918 года». Так как же: вступил добровольцем или был мобилизован? Мы склоняемся ко второй версии, на том же, уже приводившемся ранее основании. В 1938 году Жуков не мог врать командованию относительно даты и условий поступления на службу в Красную армию. В стране свирепствовала большая чистка, каждый день по всей стране офицеры исчезали десятками. Арестовывали и расстреливали по ничтожному подозрению, за малейшую ложь. Значит, бывший драгунский унтер-офицер был все-таки мобилизован в Красную армию, и произошло это 1 октября 1918 года. Несколькими днями ранее Троцкий, народный комиссар по военным делам, решил произвести массовый набор бывших унтер-офицеров 1893–1897 годов рождения (Жуков родился в 1896)[68]. Этот декрет вышел позже тех, которые призывали на службу бывших офицеров, сначала добровольно (апрель), а затем, с 28 июля, принудительно. К концу 1918 года в рядах РККА уже служили 128 168 унтер-офицеров и 22 295 офицеров царской армии[69].

Надо сказать, что в тот период большевистская власть не располагала никакими административными структурами, позволявшими ей ставить на учет и индивидуально призывать бывших унтер-офицеров. Должно быть, Жуков прочитал приказ Троцкого на афише одновременно с прокламацией, объявлявшей Республику Советов «единым военным лагерем». Он отправился в ближайший военный комиссариат, в Калугу[70] или в Москву, совершенно добровольно, потому что никто не мог его к этому принудить: репрессивные меры по отношению к уклонистам и дезертирам начнут применяться через несколько месяцев. Таким образом, вступление Георгия Константиновича в Красную армию, каким бы парадоксальным это ни показалось, было «добровольной мобилизацией», почему, возможно, и появились две различные версии, высказанные им. Его готовность явиться на призывной пункт по мобилизации резко контрастировала с практически всеобщим нежеланием крестьян идти на службу в Красную армию, признаки которого он, возможно, замечал в Стрелковке, поскольку именно в Малоярославце, неподалеку от его родной деревни, 7 ноября 1918 года разразилось мощное восстание против восстановления принудительного призыва[71]. На территории Калужской губернии даже была провозглашена суверенная советская республика, расстрелянная артиллерией красных[72]. Жуков не дезертирует в ноябре или декабре 1918 года, в отличие от 40 % новобранцев (в некоторых районах Московского военного округа число дезертиров достигало 90 %)[73].

Почему Жуков откликнулся на призыв Троцкого? Версию о желании помочь выжить родителям можно отбросить сразу, потому что только 24 декабря 1918 года Совнарком принял решение об оказании материальной помощи и выдаче пособий семьям красноармейцев. Его руки были бы в Стрелковке полезнее любых пособий. Какой еще выбор у него был, кроме как пойти в армию или остаться в Стрелковке, которая, как мы знаем, уже летом 1918 года была поражена неурожаем?[74] Какое будущее ждало молодого человека с горячей кровью в деревне с 300 жителями, «между икон и тараканов» (Горький)? Тот, кто вырвался из деревни, в нее надолго не возвращаются. Она убивает всякое желание пробиться в жизни, всякое честолюбие, как писал Горький, уловивший парализующий ужас, который внушает русская деревня: «Вокруг – бескрайняя равнина, а в центре ее – ничтожный, маленький человечек, брошенный на эту скучную землю для каторжного труда. […] Спора нет – прекрасно летом „живое злато пышных нив“, но осенью пред пахарем снова ободранная голая земля, и снова она требует каторжного труда. Потом наступает суровая, шестимесячная зима, земля одета ослепительно-белым саваном, сердито и грозно воют вьюги, и человек задыхается от безделья и тоски в тесной, грязной избе. Из всего, что он делает, на земле остается только солома и крытая соломой изба – ее три раза в жизни каждого поколения истребляют пожары»[75]. Жуков, бывший щеголеватый московский рабочий, элегантный драгунский унтер-офицер, уже повидавший мир, не мог желать для себя такой жизни. Для двадцатидвухлетнего крестьянского сына революция – это приключение. Он решил, что его будущее связано с этой революцией, обещавшей наконец вытащить Россию из средневековья. Как бы то ни было, 30 сентября 1918 года Георгий Константинович уложил свой вещмешок, начистил сапоги и снова попрощался с матерью, в день своего ухода на фронт. Он возвращался в армию… на сорок лет.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.