2. В тылу

2. В тылу

Николай Белов, сражавшийся в Красной армии, записывал в дневнике под конец 1942 г. «Вчера получил от Лидочки целую пачку писем. Чувствуется, что ей тяжеловато одной с малышами»⁴⁸ (31.12.1942). Едва ли капитан Белов понимал, насколько «тяжеловато» его жене. Во многих странах в ту войну мирное население страдало не меньше солдат. Румын Михаил Себастиан не бывал на фронте, но в декабре 1943 г. записывал: «Все личное накрыто тенью войны. Ее жуткая реальность заслоняет все. А мы – где-то вдали, забытые даже нами самими, с нашей померкшей, съежившейся, летаргической жизнью, словно ждем возможности очнуться от сна и вновь начать жить»⁴⁹. Хотя потери России и Китая существенно искажают общую картину, можно все же утверждать, что в целом с 1939 по 1945 г. погибло больше гражданских, чем вооруженных участников конфликта. Само выражение «на домашнем фронте» кажется издевательством в контексте СССР, где десятки миллионов оказались в положении, которое описывает сражавшийся в сентябре 1942 г. на Украине партизанский комиссар Павел Калитов, заглянувший мимоходом в деревню Климово: «Бледная, худая женщина сидит на скамье с младенцем на руках, рядом девочка лет семи. Она плачет, несчастная. Что вызвало эти слезы? Чего бы я ни отдал, лишь бы помочь этим беднягам, унять их боль»⁵⁰.

Три недели спустя похожая сцена в Буднице: «Что уцелело? Гора руин, торчат трубы, обгоревшие стулья. Дороги и тропы успели зарасти сорняками и чертополохом. Ни признака жизни. Деревня находится под постоянным артиллерийским огнем»⁵¹. Вскоре после этого подразделение Калитова получило от командования регулярной армии приказ эвакуировать все гражданское население из двадцатипятикилометровой зоны тыла. Людям разрешалось взять свои вещи, но корм для скота и картошку они должны были оставить. Калитов в отчаянии пишет: «Нам пришлось работать с гражданскими, уговаривать их, чтобы они ушли, не оказывая сопротивления. Это непросто: многие живут исключительно на картошке. Требовать, чтобы они оставили свои припасы для прокормления армии, значит, обрекать их на тяжелейшие лишения и даже на смерть. Вот передо мной семейство беженцев. Изможденные, худые до прозрачности. Особенно тяжело смотреть на малышей – их трое, один грудной, двое ненамного старше. Молока нет. Эти люди страдают, как и мы, солдаты, или даже тяжелее. Бомбы, снаряды, мины их тоже не щадят»⁵². Калитин изумлялся стойкости человеческой природы, способности все перенести.

Даже те русские, кто не оказался в осажденном городе или под воздушными налетами, работали в годы войны в чрезвычайно тяжелых условиях. Их паек составлял в среднем на 500 калорий в день меньше, чем у английских и немецких рабочих, на 1000 калорий меньше, чем у американцев. На территории, подконтрольной центральной власти, погибло от голода 2 млн человек, еще 13 млн погибло от бомб, а также на захваченной немцами территории. Узники трудовых лагерей ГУЛАГа снабжались питанием в последнюю очередь, и в каждый военный год четверть наличного состава лагерей вымирала. Россия страдала от повальной цинги из-за отсутствия витаминов и от множества других заболеваний, вызванных голодом и непосильной работой. «Никакой жизни, кроме завода»⁵³, – писала москвичка Клавдия Леонова, трудившаяся на текстильной фабрике, где шили военную форму и камуфляжные сетки. Всю войну производственная линия работала круглосуточно, люди выходили в две смены по 12 часов. Кормили их плохо пропеченным хлебом и кашей из подгоревшей пшенки, которую раздавали прямо у станков. «Мы не умирали с голоду, но есть хотелось все время, собирали даже картофельные очистки. Теоретически воскресенье оставалось выходным, но партком завода собирал нас на добровольные работы – копать окопы или носить хворост из подмосковных лесов. Мы грузили рудничные стойки, тяжеленные, не всякий штангист справится. Мы жили в крестьянской хате, и хозяйки все время ругали режим и нас ругали, потому что мы собирали в лесу ягоды и грибы, а они хотели собрать их сами и продать нам».

В тех западных странах, которые не подверглись оккупации, кое-кто даже процветал благодаря войне: преступный класс наживался за счет спроса на проституток, товары с черного рынка, ворованный бензин и военный провиант; многократно умножились доходы промышленников, которые каким-то образом ухитрялись обойти прогрессивный налог; фермеры, особенно в США, где их доходы выросли в среднем на 156 %, наслаждались таким благополучием, какого никогда прежде не знали. «У фермеров начались отличные времена, – вспоминала Лора Бриггс, дочь мелкого арендатора из Айдахо. – Папа смог удобрить и облагородить свою землю. Мы и большинство наших соседей перебрались из крытой рубероидом хижины в новый каркасный дом с водопроводом. Теперь у нас появились электрическая плита вместо дровяной печи, и раковина, где можно было мыть посуду проточной водой, и водонагреватель, и красивый линолеум»⁵⁴.

Но для подавляющего большинства все было отнюдь не столь радужно. Лейтенант Дэвид Фрейзер из гвардейского полка гренадеров сформулировал принципиальную особенность положения миллионов солдат и гражданских: «Люди были сорваны со своих мест, это казалось сном, от которого тщетно мечтаешь пробудиться»⁵⁵. В апреле 1941 г. Эдвард Маккормик писал сыну Дэвиду, который вместе со своим братом Энтони добровольцем вступил в армию и теперь отправлялся в составе артиллерийского полка на Ближний Восток:

«Вся жизнь вашей мамы, – писал ему отец, – сосредоточена на тебе и Энтони. С самого момента твоего рождения главным для нее стало твое здоровье, счастье и благополучие. И сейчас инстинкт подсказывает ей те же мысли, так что нет надобности объяснять тебе, как ее подкосила разлука с вами обоими. Таковы же и мои чувства: я с ужасом представляю себе трудности, опасности, мучения, которые, скорее всего, выпадут на вашу долю. В то же время у меня нет сомнений в необходимости этой войны. Победа нацистов означала бы привольную жизнь для узкого круга избранных немцев, а все остальные под их властью погибали бы и душой, и телом. Вы с Энтони способствуете освобождению мира от этой напасти, и хотя как отец я бы желал, чтобы вы оказались как можно дальше от кровопролития, я преисполнен гордости за то, что вы делаете и что вам предстоит свершить. Мама и я посылаем вам нашу горячую любовь и благословение и молимся о вашем здравии и счастливом возвращении. Отец»⁵⁶.

Понадобится более четырех лет, чтобы семья Маккормик вновь воссоединилась, и такая разлука постигла в ту пору десятки миллионов семей. Чаще всего причиной становилась мобилизация или добровольный уход в армию, однако перемещения и расставания происходили и в силу других причин: половина населения Великобритании за годы войны сменила место жительства. Кого-то эвакуировали, освобождая их дома для военных, чей-то дом был разрушен, большинство призвал долг службы. Значительная часть бельгийского рыболовного флота выходила в море из порта Бриксхем в Девоне, а многие датские рыбаки обосновались в Гримсби, графство Линкольн. В других областях Европы насильственное переселение принимало гораздо более жесткие формы. Например, в январе 1943 г. английская медсестра Глэдис Скиллетт родила ребенка не на одном из английских островов Ла-Манша, где она жила до войны, а в маленькой немецкой больнице в Биберахе. Глэдис в числе 834 жителей оккупированного немцами Гернси отправили в сентябре 1943 г. в рейх, и остаток войны они провели в лагере. Всего с Гернси собирались вывезти не 834, а 836 человек, но немолодой мэр и его жена, родом с соседнего острова Сарк, перерезали себе вены. Миссис Скиллетт на всю жизнь сохранила дружеские отношения с женой немецкого солдата, которая лежала с ней в одной палате: они обе почти одновременно родили здоровеньких сыновей⁵⁷.

Бьянка Загари растила двух детей, но в декабре 1942 г., когда начались американские воздушные налеты, семье пришлось бежать из своего зажиточного неаполитанского дома. Все четырнадцать человек, включая родителей, зятьев и невесток, племянников, служанку и гувернантку, обосновались в отдаленном и бедном регионе Абруццо, сняли два дома в деревне в долине Сангро, куда добраться можно было только пешком. И там они жили безо всяких удобств, но в октябре 1943 г. бомбы настигли их даже здесь: всего в 30 км от их убежища завязалась битва под Монте-Кассино, одно из самых ожесточенных сражений между немецкой армией и союзниками на территории Италии. Загари с детьми бежала из деревни в толпе крестьян; когда они взбирались в гору, какой-то мужик на грубом местном диалекте, едва понятном горожанке, сообщил Загари, что большинство ее родичей погибло: «Синьора, десять упокойников вашенские». Она записывала: «Наступил рассвет, на гору карабкаются еще люди из Сконтроне, все насмерть перепуганы и все сообщают мне ужасающие подробности: кто видел оторванную руку, кто ножку, две косички с красными бантиками, тело без головы»⁵⁸.

Ее муж Рафаэль уцелел, но потерял почти всех своих родных. Спасшиеся несколько недель ютились в горных пещерах, осваивая навыки, о которых Загари прежде не имели и понятия: разжигали костры, сооружали примитивные убежища, практически не получая помощи от местных, которых волновала собственная участь, а к горожанам крестьяне не испытывали особого сочувствия. «Каждую мелочь приходилось выпрашивать, словно милостыню». Когда немцы их все-таки обнаружили, всех мужчин увели на принудительные работы. «Одного схватили, когда он пытался выкопать из-под развалин свою мать». После многих месяцев таких страданий Загари сумела спуститься с гор вместе с обоими детьми и сохранив при себе шкатулку с драгоценностями. Какой-то немец на грузовике сжалился над ними и подвез до Рима. «Мы въехали через ворота Сан-Джованни. Я будто во сне очутилась: дети спокойно гуляли, играли с нянями. Война – словно далекий гул. Все спрашивали, откуда мы такие явились. Никто не мог взять в ум, что мы из Сконтроне, там погибло девять членов нашей семьи. В отеле «Корсо», где швейцар узнал нас и постарался помочь, кто-то из постояльцев заявил, что не станет селиться в этой гостинице, если тут будут принимать таких оборванцев, как мы».

Богатство Загари избавило их от худших лишений. Большинство итальянцев такого подспорья не имело. Морозной зимой 1944 г. болезни и недостаток еды и топлива погубили множество гражданских, в первую очередь детей. Осиротевшая мать вспоминала: «Вдруг моей девочке стало плохо. Врач поставил диагноз: колит. Смерть наступила после пяти часов неописуемых мучений. В доме стоял пронзительный холод, Джиджето [муж] побежал и купил бутылки, чтобы налить в них горячую воду. Я положила малышку в нашу постель, обложила бутылками, прижала ее к себе. “Джиджето! – взмолилась я. – Сантина не умрет!” Но она умерла». Многие люди, чьи дома были разрушены или кого попросту выгнали из домов, вернулись к первобытному существованию в горах. Пережившая это девочка описывала: «Холод и сырость пещеры пробирали до мозга костей. Мама съежилась в углу, прижимая к себе трехмесячного братика. Она велела мне спуститься в город и позвать врача. Я бежала как заяц, но его не оказалось дома, он был у подесты, чей сын тоже болел с высокой температурой, как и мой брат. Наконец, доктор появился и выписал мне рецепт, но не поделился лекарствами, которые у него имелись. Он обещал прийти к нам, но, пока добрался, братик уже умер. Мать в отчаянии говорила: “Мой малыш умер, потому что я ничего не ела и молоко у меня испортилось”. Она – лишь одна среди миллионов»⁵⁹.

Люди, выселенные из домов, эвакуированные и согнанные с привычных мест, большую часть войны провели в напряженном ожидании: ордеров на вселение, визы для выезда или въезда в страну, возможности бежать из опасного места, разрешения тронуться в путь. Розмари Сэй, англичанка двадцати одного года от роду, сумевшая ускользнуть из немецкого лагеря в Виши, на много недель застряла в Марселе с такими же беженцами: «Грустно было видеть, сколько ума и способностей растрачивается зря в этих бесконечных отсрочках. Будущее становилось все мрачнее. Кто получил все-таки визу, кого схватили, кто, положившись на удачу, укрылся в сельской местности. Каждого отлучившегося ждали с нетерпением, но, если он не возвращался, о нем вскоре забывали»⁶⁰.

Украинского подростка Стефана Куриляка немецкие оккупационные власти отправили на Запад, работать на фермеров в Австрийских Альпах. Он попал в семью набожных католиков Клаунцеров. При виде своего нового работника фрау Клаунцер расплакалась, и украинский паренек, сам не зная почему, прослезился вместе с ней. Потом ему объяснили, что сын Клаунцеров только что погиб на Восточном фронте. Одними губами фрау Клаунцер повторяла фразу, которую даже Стефан при своем скудном немецком мог понять: «Гитлер – плохой. Гитлер – плохой». Со Стефаном обращались хорошо, по-доброму. Он работал на семейной ферме и неплохо жил там до конца войны. Хозяева просили его и потом остаться с ними на правах члена семьи, но он отказался⁶¹.

Далеко не ко всем судьба оказалась настолько благосклонна. Четырнадцатилетний польский еврей Артур Познанский вернулся однажды в октябре 1942 г. в гетто города Пиотрков со стеклодувной фабрики, где работал вместе с младшим братом Ежи, и ему сунули в руку скомканную записку от матери: ее, как и многих других, отправили в концлагерь. «Нас увозят. Помоги тебе Господь, Артур! Мы ничем не сможем тебе помочь, и что бы ни случилось, присматривай за Ежи. Он совсем еще ребенок, больше у вас никого нет, будь ему и братом, и отцом. Прощай!» Артур, до слез растроганный, твердил: «Да, я буду о нем заботиться! Я все сделаю!» А потом спросил себя: «Но как? Я одинок и беспомощен». Конец войны мальчики встретили в разных концентрационных лагерях, за сотни километров друг от друга, но чудом остались живы, а все остальные в их семье погибли⁶².

Англичане перенесли шесть лет скудного снабжения по карточкам и периодических массированных бомбардировок. Ночные отключения света угнетали также психологически. И все-таки жизнь на островах под руководством Черчилля была куда лучше, чем на Континенте, где правили бал насилие и голод. Британия, как и США, была защищена от непосредственного соприкосновения с врагом морем, здесь сохранялась какая-никакая личная свобода и даже благосостояние. А привилегированные британцы и вовсе не утратили своих привилегий. «Вот еще что необычно в этой войне: люди, которые не хотели в нее влезать, так и не были вовлечены»⁶³, – отмечал впоследствии писатель Энтони Пауэлл.

Разумеется, не были вовлечены только представители узкого социального слоя. За неделю до Дня «Д», когда 250 000 молодых англичан и американцев готовились к броску на Атлантический вал Гитлера, Ивлин Во записал в дневнике: «Проснулся полупьяным и с толком провел утро: сперва подстригся, потом сверял цитаты в Лондонской библиотеке, которая все еще не приведена в порядок после бомбардировки, навестил Нэнси [Митфорд, в принадлежавшем ей книжном магазине]. За ланчем снова напился. Поехал в “Бифштекс” [клуб], в который я недавно записался, потом в “Уайт” [тоже клуб], еще портвейна. В алкогольном дурмане добрался до Ватерлоо, сел на поезд до Эксетера и большую часть пути проспал»⁶⁴.

Во нельзя считать типичным представителем круга или класса: большинство друзей, с которыми он кутил, были в Лондоне на побывке, год спустя некоторые из них уже были мертвы. Вскоре после этой дневниковой записи немцы пустят в ход «оружие возмездия», и без того уставшие от войны британцы вновь начнут погибать под бомбами. Но если жизнь в Нью-Йорке или Чикаго была намного безопаснее и комфортнее, чем в Лондоне и Ливерпуле, то и лондонцы могли чувствовать себя счастливыми по сравнению с обитателями Парижа, Неаполя, Афин, любого города Советского Союза или Китая. Домохозяйка из Ланкашира Нелла Ласт в октябре 1942 г. задумывалась над тем, как мало ее до сих пор затронули военные тяготы и лишения, если вспомнить хотя бы, что Сталинград был на три четверти разрушен при первом же воздушном налете. «У нас есть крыша над головой, еда, тепло, а у миллионов людей ничего этого нет. Какую цену предстоит за это уплатить? Мы не можем рассчитывать, что нам и дальше удастся отсидеться. Сегодня я поглядела на соседского младенца и вдруг поняла, почему многие сейчас не хотят рожать детей. Столько разговоров о новом мироустройстве, о том, что будет после войны, а кто помнит о страданиях, о муках, которые еще предстоят, прежде чем все кончится?»⁶⁵

Миссис Ласт отличается необычайной щепетильностью: большинство ее соотечественников, полностью погрузившись в собственные заботы, не обращали ни малейшего внимания на более страшные, но далекие от них катастрофы, постигшие другие народы. 22 ноября 1942 г. другая домохозяйка, Филлис Крук, писала своему тридцатидвухлетнему мужу, служившему в Северной Африке: «Рождество будет кошмарным, я даже думать о нем не хочу, но мы вынуждены отмечать его, как всегда, и я давно уже занята по горло, готовлю подарки для всех знакомых детей. Легче было бы сказать, мол, ничего добыть невозможно и на том покончить. А холод какой! Я бы предпочла впасть в зимнюю спячку, а не трястись все время. Крис [их маленький сын] просил Бога сделать тебя хорошим мальчиком! Что ж, любовь моя, новостей у нас нет, на том и простимся. Жизнь слишком тосклива, словами не передать. Когда-то мы снова увидимся? Кажется, ты так далеко, даже думать об этом невозможно. Береги себя, дорогой, не лезь в опасные места, тебе бы и папочка так сказал. Моя любовь с тобой навечно, милый Фил! P. S. Джойс теперь работает на заводе по 11 часов в день. Джон Янг переболел малярией»⁶⁶.

Жителям разоренных войной стран переживания миссис Крук могли бы показаться банальными, а ее жалость к себе – достойной презрения. Ни ее жизнь, ни жизнь ее детей не подвергались опасности, они даже не голодали. Но разлука с мужем, необходимость покинуть свой дом в восточной части Лондона, угрюмая монотонность тылового существования казались ей, как и многим другим, вполне достаточной причиной, чтобы чувствовать себя несчастной. А через десять дней после отправления этого письма миссис Крук овдовела: ее муж погиб в бою.

Известия о гибели любимых на фронте стали одним из самых страшных испытаний военного времени. И особенно мучительной и безысходной была боль тех, кто не мог выяснить даже подробностей того, как оборвалась жизнь родного человека. Как сказано в стихотворении Дж. Эккерли, опубликованном в Spectator:

Нам не сказали, куда он исчез, это было так странно:

Он отплыл в декабре и не вернулся домой,

Проститься не мог, и вот Рождество, как открытая рана:

Два письма получили и напрасно ждали мы третье письмо.

Шли недели и месяцы, недолго до нового декабря

Мы ходили в конторы, и нас принимал военком,

Были вежливы, но им не до нас, мы для них номера,

Кто сказал нам одно, кто другое, а правды не знает никто.

Так повсюду: погиб, пропал, не вернулся, подробностей нет.

Смерть есть смерть: много ль пользы узнать, как случилась беда.

Мы не пишем запросы, на запросы все тот же был бы ответ:

Люди гибнут как мухи, на земле не оставив следа⁶⁷.

Десятки, сотни, тысячи семей пытались как-то осмыслить свою потерю и примириться с ней. Жена офицера британской армии Дайяна Хопкинсон запомнила встречу со своим мужем на станции в Беркшире после долгой разлуки, за время которой брат мужа погиб в бою. «Его непривычный для меня мундир, непривычно худое лицо, которое я с трудом могла разглядеть в этом тусклом освещении, казались искусственными. Даже в поцелуях был привкус нереальности. В постели, прежде чем заняться любовью, нужно было как-то справиться с нашей болью, гибелью Пола. Когда же он наконец повернулся ко мне, мы занялись любовью словно каким-то торжественным ритуалом – странным, безмолвным и все же неуловимо знакомым»⁶⁸.

Домохозяйка из Шеффилда Эди Разерфорд заваривала чай, когда в дверь постучала молодая соседка, жена пилота. «Лицо ее одеревенело, она выпалила: “Разерфорд, Генри пропал без вести,” – и сунула мне в руку телеграмму. Разумеется, я тут же обняла ее, прижала к себе и дала ей как следует выплакаться. Я во весь голос проклинала эту ужасную войну. Она твердила: “Он жив. Я уверена, он жив. Он только в среду приезжал на побывку. Он жив, он сейчас где-то раненый, тревожится за меня, ведь он понимает, что они послали мне эту телеграмму, чтобы меня напугать”. Что сказать жене в такой передряге? Я утешала бедную девочку как могла. Мне казалось, у меня у самой все внутри оборвалось. Хоть бы эта война скорее кончилась»⁶⁹.

Другая домохозяйка, Джин Вуд, рассказывала: «Со мной по соседству жили очень приятные немолодые люди. Она ждала на побывку сына, у нее не было мяса, чтобы его угостить. А мне в тот день мясник дал кролика, вроде как угостил, но я не хотела кролика, я бы лучше купила яиц для детей. И я отнесла кролика ей. Она так радовалась. И тут пришло извещение, что ее сын погиб. Мы готовы были прямо выбросить этого кролика. Такой был милый мальчик, молодой офицер, всего девятнадцать лет»⁷⁰. Все они были милыми мальчиками для тех, кому пришлось их оплакивать.

Мюриэль Грин, одна из 80 000 английских женщин, завербовавшихся на сельскохозяйственные работы, расплакалась в последний вечер, когда в июне 1942 г. ей предстояло уехать из дома. «Я плакала из-за войны. Она изменила нашу жизнь так, что уже ничего не будет по-прежнему. Грустно было глядеть на опустевший берег. Когда уезжаешь далеко и только из маминых писем узнаешь, какие еще случились беды, кто из мальчиков погиб, чья семья осиротела, это лишь слова. Но приезжаешь домой – и это убийственно. Никогда жизнь не будет такой прекрасной, как перед войной. Последние два года и начало 1939-го были самыми лучшими в моей жизни, все были молоды и счастливы. Я могла бы плакать часами, только маму не хотела расстраивать»⁷¹.

Американка Делли Хане оказалась одной из тех женщин, которые в лихорадочном волнении и круговерти той поры вышли замуж не за того мужчину, а в последующие годы разочаровались и раскаялись. «Он был солдатом. Кем же он мог быть, если не самым прекрасным, самым замечательным из людей?» – говорила она потом с печальной умудренностью. Она жалела и других, переживших столько семейных несчастий: «Беременные женщины, с трудом удерживавшие равновесие в дребезжащих вагонах, ехали в последний раз проститься с мужьями, перед тем как тех отправят за море. Женщины, возвращавшиеся со свидания, проезжали огромные расстояния с маленькими детьми. Как-то кормили малышей в пути, перепеленывали. Мне было так их жаль. И я вдруг поняла, что это вовсе не прекрасное приключение, как нам внушали. Я возблагодарила Бога за то, что у меня хотя бы нет детей»⁷².

Дети цеплялись за скудные воспоминания об отцах, с которыми они разлучались на годы, а многие и навсегда. Родители Бернис Шмидт из Калифорнии развелись, когда ей было девять. Ее тридцатидвухлетний отец, оказавшись, таким образом, холостяком, подлежал призыву. Перед отплытием за море его отпустили ненадолго из тренировочного лагеря, он вернулся в Лос-Анджелес и повел троих детей в парк аттракционов. Он признался им, что тоскует по дому, и каждому сделал на прощание небольшой подарок. Бернис досталась заколка в форме стрелы, соединяющей два сердца, с гравировкой: «Бернис от папы». Рядовой Шмидт из 317-го пехотного полка пал в бою 15 ноября 1944 г. Его дочь навсегда запомнила день, когда пришло извещение о его смерти: ее день рождения, ей исполнилось двенадцать лет⁷³. Однажды в октябре 1942 г. Нелла Ласт стояла и смотрела на соседских детей. Их мать тронула ее за руку и спросила: «О чем вы сейчас думаете?». «Сама не знаю, – ответила миссис Ласт. – Как вы счастливы, что вашему Яну всего семь!» И соседка ответила просто: «Да, я знаю»⁷⁴.

До 1943 г., когда все изменилось со Сталинградской битвой и бомбардировкой немецких городов, большинство гражданских лиц в Германии, за исключением тех, кто потерял на фронте близких, воспринимали войну скорее как глухую боль, чем как открытую рану. «Возможно ли привыкнуть к войне? – размышляла Матильда Вольф-Монкебург, немолодая жена ученого из Гамбурга в 1941 г. – Этот вопрос мучает меня, и я страшусь утвердительного ответа. Поначалу все это казалось невыносимым, непостижимым, а теперь как-то улеглось и живешь изо дня в день в страшной апатии. Мы все еще располагаем теплом, привычными удобствами, у нас довольно еды, а порой бывает горячая вода, никаких особых усилий, кроме ежедневных походов за продуктами и небольших хозяйственных дел»⁷⁵. Как все немцы, за исключением партийных функционеров, получавших и в этой сфере, как во всех остальных, определенные привилегии, фрау Монкенбург жалуется главным образом на скудный рацион питания: «Все ощутимее пустота внутри, и все острее потребность в чем-то недоступном, – пишет она в 1942 г. – Яркие фантазии дразнят множеством живых красок, воображаются большие сочные бифштексы, молодая картошка, длинные стебли спаржи и рядом золотые слитки масла. Как это унизительно, как это жалко! А есть люди, которые величают это героической эпохой»⁷⁶. Но лишения, на которые жаловались немцы, были не так уж велики на общем фоне: в Великобритании производство потребительских товаров между 1939 и 1945 г. упало на 45 %, в то время как в Германии только на 15 %. Вероятно, не вся пища была немцам по вкусу (в частности, ежегодное потребление картофеля возросло с 12 млн до 32 млн тонн), но всерьез голод наступил лишь под конец войны, в мае 1945 г.: немцы морили голодом оккупированные страны, чтобы хорошо кормить свой народ.

Голод – универсальная тема этой войны, многократно умножившая страдания. И все же именно здесь нагляднее всего разделение, разные уровни и степени мучений. Гораздо больше людей во всем мире страдало и даже умирало от недоедания, чем в любую предшествовавшую войну, в том числе и в Первую мировую, поскольку в конфликт оказалось вовлечено беспрецедентное число стран и значительная часть сельскохозяйственных угодий была выведена из хозяйственного оборота. Даже в странах, избежавших повального голода, гражданское население сполна ощутило нехватку продуктов. Британская система рационирования гарантировала, что никто не умрет с голоду, а бедняки питались даже лучше, чем в мирное время, но удовольствия эта еда не доставляла почти никому. Деревенская девушка Джоан Иббертсон писала: «Мы были одержимы едой. В первом месте, где я жила, хозяйка готовила овощной гарнир только по воскресеньям, а так в понедельник нам давали холодное мясо и дальше всю неделю сосиски. Иногда она варила к сосиске картошку, но чаще выдавала нам по куску хлеба. Вернешься с работы, после целого дня на подножном корме и пятикилометровой поездки на велосипеде в оба конца – тебя ждут две сосиски на большой, холодной тарелке зеленого стекла. Однажды сосед занес мешок морковки, сказал, что она предназначалась для кроликов, но мы с радостью воспользовались его подаянием. Раз в неделю выдавали яичный порошок, но наша славная хозяйка предпочитала готовить завтрак с вечера, и к утру это угощение, подаваемое на тостах, и выглядело как опилки и так же скрипело на зубах. А в другой раз по утрам на тосты намазывали рыбную пасту… К Рождеству нам разрешили купить курицу, но птица досталась такая старая и жесткая, что мы еле ее разжевали»⁷⁷.

В неделю взрослому англичанину причиталось 100 г жира или масла, 300 г сахара, 100 г бекона, два яйца, 150 г мяса, 50 г чая и неограниченное количество овощей или фруктов по сезону сверх пайка, если таковые удастся найти. Большинство семей пускались на всякие ухищрения, чтобы пополнить этот скудный рацион. Дерек Ламберт запомнил в раннем детстве сцену за общим столом: «Однажды утром с напускной небрежностью на стол ставится банка варенья… Отец, человек, не склонный к проявлениям чувств, намазывает варенье на хлеб и откусывает. Хмурится и спрашивает: “Что это такое?” – “Морковный мармелад”, – отвечает ему мать. С необычной для него демонстративностью отец берет банку, выносит в сад и выливает в яму с компостом»⁷⁸.

Но любой крестьянин из России или Китая или военнопленный в лагере счел бы морковный мармелад роскошью. Кеннет Стивенс, военнопленный, сидел в сингапурской тюрьме Чанги. Он писал: «Здесь мысли все время возвращаются к Еде, любовно задерживаются на ней, я думаю о Горшочке с тушеной Утятиной, об Омлете, о Рыбном Филе, Цыпленке Табака, Кеджери, Фруктовом Муссе, о Хлебном Пудинге и обо всех прекрасных блюдах, которые так хорошо готовили прямо у меня дома»⁷⁹. Стивенс умер в августе 1943 г., так и не отведав больше ничего из любимых блюд. Только в 1945 г. вдова получила из рук его товарища по несчастью дневник мужа и узнала, какими фантазиями он терзал себя – или утешался – на краю могилы. Тем временем средний рост французских девочек в период между 1935 и 1944 г. уменьшился на 11 см, а мальчиков – на семь. Плохое питание способствовало эпидемическому распространению туберкулеза в Европе, и в 1943 г. у четырех бельгийских детей из пяти проявлялись симптомы рахита. В большинстве стран горожане страдали от голода больше, чем сельские жители, поскольку не имели возможности пополнить свой рацион за счет подсобного хозяйства. У бедных не было денег для покупок на черном рынке, который возникал в любой стране к услугам тех, кто располагал достаточными средствами.

Канаду, Австралию и Новую Зеландию проблемы с питанием затронули гораздо меньше, американцы же и вовсе почти их не ощутили. Рационирование Рузвельт ввел только в 1943 г. и то с весьма щедрыми нормами. Журнал для гурманов беззастенчиво изливался: «Пусть импорт европейских деликатесов и сократился, Америка располагает батальонами и полками вкуснейших блюд, поспешающих на защиту аппетита»⁸⁰. Единственным дефицитом стало мясо, но американцам и это давало повод для жалоб. Домохозяйка Кэтрин Рене Янг писала мужу в мае 1943 г.: «Как надоело одно и то же! Хорошего стейка в глаза не увидишь, а ведь именно говядина требуется для подкрепления сил. Отец только что вернулся из магазина, не удалось ничего купить, кроме ненавистной кровяной колбасы»⁸¹. Но если качество питания в военное время и снизилось, количество потребляемой американцами мясной пищи едва ли уменьшилось даже в ту пору, когда крупные партии тушенки снаряжались на экспорт, в Англию и Россию.

Каждое государство по возможности ставит на первое место интересы собственного народа, не принимая во внимание ущерб, который оно может при этом нанести другим. Наиболее жестоко и безоглядно действовали члены оси, и последствия такой политики для покоренных ими народов были наиболее страшными: на Востоке нацисты откровенно морили голодом «низшие расы», лишь бы досыта накормить своих. Но режим оказался настолько слабым в вопросах административного управления, что импорт продуктов в рейх и голодная гибель советского населения отнюдь не достигли масштабов, запланированных министром сельского хозяйства Гербертом Бакке в его «Стратегии голода». Население оккупированных территорий с невероятной изобретательностью прятало от врагов урожай и упорно цеплялось за жизнь вопреки всем прогнозам нацистских диетологов, предусматривающих 30–40 млн голодных смертей. Впрочем, погибло немало людей. Сельское хозяйство СССР довоенного периода было на редкость неэффективным, а теперь еще значительная часть пахотных земель была захвачена вермахтом. Когда же эти земли удалось вернуть, оказалось, что почти вся сельскохозяйственная техника была украдена или уничтожена и землю опять-таки нечем было обрабатывать. В соответствии с политикой вермахта жить за счет захваченных территорий немецкие солдаты на Востоке потребили, по оценкам, 7 млн тонн русской пшеницы, зарезали 17 млн голов крупного рогатого скота, 20 млн свиней, 27 млн овец и коз, более 100 млн домашних птиц⁸².

Японцы также применяли в своей империи драконовские меры, чтобы обеспечить провизией свой народ, в то время как миллионы жителей Юго-Восточной Азии умирали от голода. Тяжелее всех досталось Китаю, крестьян там грабили и японцы, и собственные армии сопротивления. На провинцию Хэнань в 1942-м вслед за небывалыми морозами и градом обрушилась новая напасть – налетела саранча: в результате миллионы людей стронулись с места и погибали на глазах. Немногие свидетели с Запада не находили слов, чтобы описать этот кошмар: «Правительство норовило выжать из умирающих какие-то недоимки… Крестьяне, питавшиеся корой с деревьев и сухими листьями, обязаны были тащить последний мешок риса сборщику налогов»⁸³. Хотя союзники до подобных зверств не опускались и на их совести жертв намного меньше, национальный эгоизм процветал и здесь. Соединенные Штаты настаивали на том, чтобы и гражданское население дома, и солдаты за морем получали самый щедрый паек, каких бы усилий ни стоила транспортировка этих припасов. На каждый фунт провизии, которую японцы доставляли своим гарнизонам на островах – многие там, например, в Рабауле, последние годы войны были заняты больше работой в своем подсобном хозяйстве, чем боевыми действиями, – американские корабли везли две тонны. Отчасти нежелание американцев пользоваться чужими припасами было вызвано недостаточным профессионализмом других народов в сложном деле консервирования пищи: восемь американских пилотов скончались от ботулизма, поев австралийской свеклы из банки. После этого на места были отряжены американские специалисты, которые должны были научить местных жителей правильно обрабатывать продукты. Майор Белфорд Сибрук из знаменитой сельскохозяйственной компании штата Нью-Джерси прививал цивилизацию в Австралии. Coca-Cola открыла 44 завода в непосредственной близости от театров войны и продавала 95 % от общего числа безалкогольных напитков, появлявшихся в гарнизонных лавках. США сократили ранее согласованные поставки мяса в Великобританию, чтобы не снижать уровень потребления собственных солдат и гражданского населения. Генерал Брегон Сомервелл, известный англофоб, в 1943 г. поддержал мнение своего руководителя транспортировок: англичане, дескать, все еще живут «прилично», вполне могут немного затянуть пояса⁸⁴.

Для итальянцев голод сделался грозной и неотступной реальностью с того самого момента, как страна в 1943 г. превратилась в поле боя. «У моего отца не было постоянного дохода, – вспоминала дочь некогда преуспевавшего римского издателя. – Сбережения разошлись, нас было много, два брата прятались от мобилизации. Я ходила вместе с отцом в бесплатную столовую, а мать стеснялась. Мы варили суп из очисток бобов. Оливкового масла в глаза не видели: за бутылку просили 2000 лир, а свой дом мы бы продали не более чем за 70 000. Мы покупали, что могли, на черном рынке, выменивали на серебряные столовые приборы, простыни, вышитые скатерти. Серебро ценилось дешевле муки, мы отдали за мясо и яйца даже приданое. В ноябре наступили холода, и пришлось выменивать уголь: самые длинные очереди выстраивались перед угольными лавками. Мешки таскали тоже мы, женщины: мужчинам нельзя было показываться на улицу [чтобы не мобилизовали в армию или на трудовой фронт]»⁸⁵.

Всем правил голод. Австралийский корреспондент Алан Мурхед писал из Италии: «Мы наблюдаем моральную деградацию народа. Не осталось ни гордости, ни чувства собственного достоинства. Животная борьба за существование, и больше ничего. Еда. Только это одно имеет значение. Еда для детей. Еда для меня. Еда ценой любого унижения и злодеяния»⁸⁶. Порой у матери не было иного способа накормить семью, кроме торговли собственным телом, чему был свидетелем английский сержант Норман Льюис в 1944 г. В муниципальном здании на окраине Неаполя он обнаружил группу солдат и с ними женщин, одетых в обычные для горожанок одежды, чистых, с виду – обычных женщин из рабочего класса, вышедших в магазин и поболтать. Но рядом с каждой женщиной высился небольшой столбик консервных банок и выяснилось, что любая из них готова прямо в этом общественном месте заняться любовью с тем, кто добавит к ее добыче еще одну баночку. Женщины сидели совершенно тихо, не говорили ни слова, лица отсутствующие, застывшие, словно высеченные в мраморе. Они могли бы с тем же равнодушием продавать рыбу – вот только на рыбном рынке суеты и оживления больше. Ни заигрывания, ни откровенных предложений, никаких соблазнов, не мелькнет даже якобы случайно хотя бы полоска обнаженного тела… Один солдат, слегка под хмельком, послушавшись непрерывно подначивавших его приятелей, наконец поставил рядом с женщиной свою банку, расстегнул штаны и лег на женщину. Бедра его задергались и очень быстро остановились – не прошло и минуты, как он уже поднялся и застегнулся. Как будто только и хотел поскорее покончить с этим. Словно наказание отбывал, а не предавался акту любви⁸⁷.

В декабре 1944 г., когда Италия и Европа в целом оказались на грани уже не просто голода, но голодной смерти, чиновник английского посольства в Вашингтоне обратился к заместителю министра военных дел США Джону Макклою с протестом по поводу огромных объемов продуктов, которые отгружаются американским солдатам, в то время как жители освобожденных стран голодают. «Не подвергаем ли мы ради победы в войне опасности политическую и социальную структуру европейской цивилизации, от которой зависит будущее мира и его спокойствие?» – заявил этот чиновник и получил от Макклоя откровенный ответ: в интересах Великобритании поскорее понять, что война произвела необратимые изменения в экономическом положении Британского Содружества, «и теперь мы в Англии зависим от США никак не меньше, чем от Европы. Стоит ли рисковать дружбой США ради сохранения хороших отношений с Западной Европой? Вот о чем шла теперь речь». Шокированный англичанин все же отстаивал необходимость кормить европейское население, но Макклой не сдавал позиции, намекая, что Великобритания «не обрадуется, если ради гражданского населения в Европе придется затянуть войну на Тихом океане»⁸⁸.

Получив отчет об этой встрече, британское Министерство иностранных дел выразило крайнее негодование, но перед лицом явного экономического превосходства США англичанам пришлось расписаться в собственном бессилии. Если в итоге между 1943 и 1945 г. от голода умерло не так много итальянцев, как опасались, то причиной тому было, во-первых, незаконное проникновение значительной части американского провианта на черный рынок, где его всеми правдами и неправдами приобретало местное население (кое-кто из американских снабженцев неплохо нажился), а во-вторых, вмешательство американцев итальянского происхождения, которые с некоторым запозданием все же уговорили Вашингтон предотвратить массовый голод⁸⁹.

Английское правительство тоже подвергало некоторые народы империи суровым лишениям, чтобы сохранить установленный в метрополии рацион питания (изначально, заметим, гораздо более высокий, чем у «туземцев»). В 1943 г. были прекращены поставки в регион Индийского океана – на то были разумные стратегические причины, но какую цену заплатило мирное население! Огромные тяготы выпали на долю Маврикия, а также некоторых стран Восточной Африки, где белые поселенцы наживали состояния на производстве сельскохозяйственных продуктов, эксплуатируя насильственно мобилизованных местных жителей и платя им гроши.

Голод в Бенгалии 1943–1944 гг., о котором речь еще предстоит, удостоился пренебрежительно равнодушного комментария английского премьер-министра. Уже в 1945 г., узнав, что англичане снарядили воздушную эскадрилью для снабжения Голландии, где начали есть луковицы тюльпанов, Уэйвелл, вице-король Индии, с горечью заметил: «Когда речь идет о голоде в Европе, на помощь голодающим приходят гораздо скорее»⁹⁰. Греки тоже пострадали в результате организованной англичанами блокады захваченных Гитлером территорий: по меньшей мере полмиллиона человек умерло от голода. Черчилль, разумеется, был прав в том смысле, что пропустить транспорт в Грецию или в другие оккупированные страны значило бы сыграть на руку вермахту, но суть дела не меняется: союзники позаботились о том, чтобы обеспечить своему населению тот уровень жизни и благополучия, в котором они отказали другим, даже нациям, находившимся номинально под их управлением или покровительством.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.