1. Солдаты

1. Солдаты

Солдатский опыт этой войны чрезвычайно неоднороден. Основные сражения против Гитлера разворачивались на Восточном фронте, где погибло 90 % всех немецких солдат. С 1941 по 1944 г. моряки и летчики союзников сражались на море и в небе, но лишь небольшие отряды наземных сил вступали в бой против держав оси в Северной Африке, Италии, Азии и на Тихом океане. Основная часть англо-американских войск в эти годы еще только проходила боевую подготовку. К примеру, когда Первый Норфолкский полк встретился с противником под Кохимой в июне 1944 г., это стало первым его участием в боевых действиях с тех пор, как полк в мае 1940 г. эвакуировался из Дюнкерка.

Многие другие подразделения британцев и американцев получили столь же продолжительную отсрочку, прежде чем вернуться на действительную службу. Хотя и в самой Великобритании, и в тех ее доминионах, где преобладало белое население, состояние войны ощущалось повсюду (до известной степени также и в США, хотя и не столь выраженно), тяготы и опасности войны выпали преимущественно на долю незначительного меньшинства, участвовавшего непосредственно в наземных сражениях. В морских битвах число жертв обычно исчислялось сотнями. Среди летчиков процент потерь был высок, но опять-таки ничтожен по сравнению с трагедией на Восточном фронте.

Военные потери союзников распределяются следующим образом: 65 % приходится на Советский Союз, 23 % – на Китай, 3 % – на Югославию, по 2 % – на США и Великобританию, по 1 % – на Францию и Польшу. Немцы потеряли 8 % населения, китайцы – 2 %, голландцы – 3,44 %, югославы – 6,67 %, греки – 4 %, французы – 1,35 %, японцы – 3,78 %, англичане – 0,94 % и американцы – 0,32 %. Соотношение потерь среди разных родов вооруженных сил: вермахт потерял 30,9 % от своего состава, люфтваффе (включая десантников и персонал авиабаз) – 17,35 %, в дивизиях CC потери составили 34,9 %. У японцев погибло примерно 24,2 % солдат и 19,7 % моряков. Особенно тяжелые потери несли японские части, сражавшиеся в 1944–1945 гг. против американцев и англичан, а в целом статистика искажена тем обстоятельством, что на всем протяжении войны миллион солдат Хирохито оставался в Китае, где потери японцев были невелики. Погиб каждый четвертый советский солдат, каждый двадцатый, призванный из стран Британского Содружества, один из 34 находившихся на действительной службе у американцев. Потери среди американской морской пехоты достигали 3,66 %, превышая данные по армии (2,5 %) и флоту (1,5 %).

Кое-кому из участников сражений удавалось и поразвлечься, когда их сторона брала верх: в первые годы войны праздновали немцы и японцы, позднее – англичане и американцы. Война породила фантастическую смесь очерствления и сентиментальности. Лейтенант Королевского флота Роберт Хиченс в июле 1940 г. писал: «Полагаю, в связи с угрозой вторжения наша позиция становится чрезвычайно опасной, и все же меня переполняет радость. Находиться на мостике военного корабля, общаться на равных с капитаном, знать, что в ближайшие часы я буду единолично командовать судном, – кто бы не предпочел такую смерть той жизни, какую ведут бедняки в тесных городах, потея на фабриках?»¹ Хиченс погиб в 1942 г. – счастливый воитель.

Отряды особого назначения, эти своего рода «армии внутри армии», вызывавшие в традиционных войсках далеко не однозначные чувства, привлекали забубенные головушки, готовые рисковать жизнью в пиратских набегах на земле и на море. С 1940 по 1944 г., пока войска Черчилля не могли вступить в непосредственное соприкосновение с вермахтом в Европе, британские рейдеры проводили множество точечных операций, к которым американские начальники штабов относились весьма сдержанно, хотя позднее и американские десантники сыграли существенную роль в кампании на северо-западе Европы. По настоянию премьера регулярно наносили удары по немецким форпостам: Черчилль считал нужным демонстрировать агрессивные намерения, не давать армии застояться и впасть в уныние, а заодно в этих рейдах испытывались тактика и снаряжение. Наиболее продуктивным оказался налет в ночь на 27 февраля 1942 г.: небольшой контингент только что сформированного полка парашютистов напал на немецкую радарную установку в Брюневале под Гавром (на французском побережье).

Предварительную разведку провели члены французского Сопротивления. Затем 120 десантников во главе с майором Джоном Фростом приземлились в густой снег, захватили врасплох немногочисленную охрану станции и удерживали позицию, пока авиатехник сержант Чарльз Кокс преспокойно разбирал радар W?rzburg на составные части. Затем десант пробился к берегу и был эвакуирован, потеряв всего двух человек убитыми и шестерых пленными. Захваченная технология оказалась бесценной для британской разведки. Черчилль и его военачальники остались весьма довольны результатами первого испытания нового рода войск, распорядились увеличить набор и ускорить подготовку десантников. Брюневальский рейд стал замечательным примером отваги и инициативы. Этому способствовала удача: обычно немцы оказывали более упорное сопротивление.

Такие операции лучше всего удавались небольшим группам, которым назначалась конкретная цель. Стоило поставить себе более амбициозные задачи, и результат получался далеко не столь однозначным. Через месяц после Брюневальского успеха 268 коммандос высадились у Сент-Назера, а тем временем старый эсминец прорывался сквозь шлюз большого плавучего дока этого же порта. Наутро на борту эсминца, как и было запланировано, взорвалось пять тонн боеприпасов: ворота шлюза были уничтожены, погибли множество оказавшихся поблизости немцев и двое участников десанта, которые накануне попали в плен, но план не выдали. Но в результате этой операции погибли также 144 десантника, более 200 человек из армейской и флотской группы поддержки попали в плен. Во время крупного налета на Дьепп в августе 1942 г. немцы потеряли 591 человека на земле, но из 6000 союзников (по большей части это были канадцы) две трети были убиты, ранены или попали в плен. К 1944 г., когда союзники начали участвовать в полномасштабных кампаниях, десантные войска и британские коммандос успели пережить пору расцвета. Теперь коммандос требовали подкреплений, лучших солдат, а их боевые успехи отнюдь не соответствовали таким привилегиям. Но в начале войны эти части весьма способствовали подъему боевого духа страны, а самим десантникам такого рода служба пришлась по вкусу.

Многие профессиональные военные видели в схватке с Гитлером прекрасную возможность выдвинуться. Те, кому удавалось проявить компетентность и остаться в живых, за считаные месяцы получали повышение, на которое в мирное время ушли годы. Офицеры, не известные по имени никому за пределами своего полка, вдруг становились знаменитыми. Дуайт Эйзенхауэр за пять лет из полковника превратился в генерал-полковника – пример исключительный, но все же, по словам английского генерал-лейтенанта сэра Фредерика Моргана, «одно из чудес войны заключалось в том, как быстро у американцев появлялись великие люди: росли прямо на глазах»².

Но и в Англии сэр Бернард Монтгомери, который еще в августе 1942 г. был генерал-лейтенантом без особых заслуг, за два года сделался командующим группой войск и национальным героем. И в нижнем ярусе этой иерархии происходили схожие процессы: офицеры, вступавшие в войну лейтенантами, в двадцать пять становились полковниками, а то и бригадирами. Например, Хорейс Мюррей в 1939 г., после 16 лет службы, был всего-навсего майором, а войну закончил в чине генерал-лейтенанта. И на другой стороне капитан вермахта Рольф-Гельмут Шрёдер вспоминал о своем боевом пути с удовольствием, несмотря на три ранения. Ему вторит попавший в русский плен майор Карл-Гюнтер фон Хаазе: «В первые годы войны мы гордились званием немецкого солдата. На свой воинский путь я могу оглянуться с удовлетворением»³.

Некоторым людям хватало сознания того, что они участвуют в борьбе за выживание своего народа или во имя общей свободы. Эта мысль позволяла переносить утраты, одиночество, опасности. Но чем ниже звание, тем меньше и награда за такую самоотверженность. Семнадцатилетний юнга второго класса Уильям Кроуфорд горестно писал родным с борта крейсера Hood: «Дорогая мамочка, так, конечно, говорить некрасиво, но я сыт по горло, мне тошно, я не могу есть, и сердце того и гляди выскочит из глотки. Сегодня мы попали в шторм. Волны величиной с дом перекатываются через палубу. Может быть, ты бы обратилась в Адмиралтейство, мамочка, и попробовала добыть для меня работу на берегу, в Росайте? Знаешь, напомни им, что у тебя уже два сына на службе и так далее. Непременно укажи мой возраст. Мне бы только выбраться с этого корабля, все остальное не так страшно»⁴. Но Кроуфорд оставался на борту Hood и в мае 1941 г., когда судно почти со всем экипажем пошло ко дну.

Это письмо подтверждает, что моряки проявляли не больший стоицизм, чем пехотинцы. «Я сыт всем этим по горло, – писал жене морской казначей Джекки Джексон, служивший в мае 1941 г. на Средиземном море. – Грязь непролазная, мухи, жара, а главное – от тебя ни весточки»⁵. Он жалуется, что за полтора месяца получил одно лишь письмо, «самое грустное, какое я получал в жизни. И еще телеграмма, из которой следует, что дом разрушен. Сама понимаешь, как мне важно почаще узнавать что-то о тебе и вместе с тем как я боюсь этих вестей: не оказались бы еще хуже. У нас тут жуткие дела творятся, странно, как я до сих пор уцелел». Нетрудно понять, почему люди вроде Уинстона Черчилля, Джорджа Паттона или пилотов Mustang и Spitfire – замкнутая привилегированная каста – получали удовольствие от войны. Столь же понятно, как мало удовольствия получали от нее русские солдаты, китайские крестьяне, польские евреи или греческие фермеры.

Большинство призванных из запаса упорно цеплялись за свой статус случайных и временных солдат: они выполнят тяжкий и неприятный долг, а затем вернутся к нормальной жизни. Двадцатичетырехлетний лейтенант Шотландских пограничных войск Питер Уайт, участвовавших в боях против немцев, прикидывал: «Чтобы превратить одетого в форму гражданского в настоящего солдата требуется лет семь. Наше положение кажется нам и смехотворно нереальным, и до ужаса реальным в одно и то же время. Утешает лишь мысль, что бедолаги, с которыми мы деремся, чувствуют себя не лучше, хотя они, конечно, сами все это затеяли»⁶. Джон Херси писал о морских пехотинцах на Гуадалканале: «Форма, бравада – все лишь внешнее. Обычные американские парни. Им ни к чему была ни эта кампания, ни эти джунгли. Вчерашние мальчишки из лавочек, дорожные рабочие, банковские служащие, школьники – хорошие, чистые мальчики, отнюдь не убийцы».

Капрал британских ВВС Питер Бакстер сокрушался: «Мое поколение тратит лучшие годы жизни на поганое дело войны. Мы достигли зрелости и теперь гнием и распадаемся в эти потерянные годы. Мертвящее, парализующее влияние службы сгубило мою молодость»⁷. Многие юноши впервые покинули родной дом и возмущались неудобством и унизительностью казарменной жизни. Фрэнк Нови, двадцати одного года, первую ночь на действительной службе провел на сборном пункте в Лидсе. «Стоило нам прилечь на соломенные тюфяки, и со всех сторон понеслись жалобы. Мой матрас оказался чудовищно жестким, подушки не было, зубы ныли, а вскоре разболелась и голова. Я изнемог, был близок к отчаянию. Хотелось спать, но мешали мысли о доме, обо всем, что я оставил, чего лишился, – и так по кругу, до бесконечности. Порой я готов был заплакать, но не смел»⁸.

Рекруты быстро обрастали новой кожей. Лео Ингленд запомнил, как однополчанин весело перешучивался с продавщицей в YMCA, а затем обернулся к Лео и с удивлением сказал: «Никогда прежде не флиртовал с девчонками! Всего пятый день в армии, а смотри-ка, научился»⁹. Ингленд подтверждает, что и он, и его товарищи, надев мундиры, почувствовали себя новыми людьми, «более уверенными в себе». Рафинированных интеллигентов шокировал примитивный казарменный юмор. Американцы все подряд именовали дерьмом, про труса непременно говорили, что он обосрался, а гражданский, увиливающий от службы, соответственно, именовался засранцем. Без мата ни одно предложение не клеилось: растакие-то офицеры приказывали рыть растакие-то окопы, прежде чем выдать солдатам растакой-то паек или поставить их в растакой-то караул. Самые тонкокожие новобранцы перенимали солдатские обороты речи, но в офицерских столовых и клубах все еще соблюдались джентльменские правила, и все же культурные люди страдали, попав в мир, где литература, искусство и музыка не имели никакой цены. Капитан Красной армии Павел Коваленко как-то вечером писал: «После обеда я сел почитать Некрасова. Господи, когда же я смогу провести столько времени, сколько мне бы хотелось, наслаждаясь Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым! При виде фотографии молодого Толстого в офицерской форме слезы чуть не задушили меня»¹⁰.

Капитан Валлийской гвардии Дэвид Эллиот, вернувшись в английскую казарму после недельной побывки дома, впал в депрессию: «Чудовищная скука, чудовищная узость и мелочность полковых разговоров. Все это приобретает смысл только в пору сражений, а так – ни милосердия, ни любви, ни верности. Большинство офицеров (не скажу про рядовых) – попросту балованные дети»¹¹. Будущие пилоты наслаждались летной подготовкой, осваивая воздух, но едва ли кто-то получал удовольствие, обучаясь на пехотинца. Рядовой первого класса «Рыжик» Томпсон, уроженец штата Нью-Йорк, чувствовал, как превращается в орудие с определенным набором навыков: «Научился прятать голову, быть настороже, смотреть, прислушиваться, окапываться»¹². Каждый солдат научился по команде хватать оружие и вставать в строй, понятия не имея, куда и зачем его поведут. Не знать ничего, кроме того, что видишь непосредственно перед глазами, считалось нормой. В 1942 г. девятнадцатилетний уроженец Миссури Тони Муди, проходивший обучение в Северной Каролине, заявил, что он и его товарищи не гонятся за славой, «так что будем надеяться, с нами ничего не стрясется»¹³.

Из-за нехватки людских ресурсов призывали тех, кто вовсе не годился для военной службы.

«Товарищи мои были по большей части из Йорка и Ланкастера, – писал восемнадцатилетний английский солдат Рон Дэвидсон. – 1930-е гг. были голодными и трудными, а в результате одни молодые люди выросли физически нездоровыми, другие остались неграмотными. Я видел парня, совершенно негодного, энуретика, дебила – армейские врачи, разумеется, аттестовали его по первой категории! Он едва-едва мог самостоятельно одеться, но военная сбруя была ему не по зубам, приходилось нам его запихивать в обмундирование. Мы расстилали и его постель, как положено, но спал он на полу, потому что каждую ночь мочился. Премудрые командиры сочли, что причиной тому лень и симуляция, и взялись его “взбодрить”. Здоровенный сержант-инструктор гонял его перед казармой, вопя ему в ухо подлейшие непристойности»¹⁴.

Этого бедолагу в итоге все же списали, но в большинстве пехотных подразделений имелась парочка неадекватных новобранцев, поведение которых в бою могло оказаться, мягко говоря, непредсказуемым. Англичанин Уильям Чэппел на военную службу пошел добровольно, однако так и не избавился от тоски по гражданской жизни, от которой был так жестоко оторван: «Я смирился с этой жизнью. Смирился с утратой дома, крахом карьеры, с тем, что моя мама ранена осколком бомбы, что разметало во все стороны друзей и разрушились отношения, которые я так долго и заботливо выстраивал. Но я по-прежнему тоскую обо всем этом. Хочу шоколада и валяться в постели, хочу горячую ванну, разнообразную, вкусную еду, хочу, чтобы вокруг были мои вещи. Ноги болят, форма надоела, надоели товарищи, вся эта скука и бессмыслица армейской службы. Скорее бы с этим покончить! Я даже немного завидую погибшим»¹⁵.

Американский офицер писал с Тихого океана: «Когда мы сворачиваем палатки, каждого офицера охватывает чувство одиночества, ведь то, что казалось домом, оказывается, вовсе им не было. Сидя в четырех стенах из полотна, он мог тешиться иллюзией, но, стоя на голой земле в окружении деревянных шестов и рюкзаков и не видя вокруг ничего привычного, солдат превращается в бродягу, изгоя, нет у него ничего своего и надежного. И мысль, таившаяся в глубине сознания, проступает как никогда отчетливо: кончится ли это когда-нибудь и буду ли я к тому времени еще жив?»¹⁶ Сержант Гарольд Феннема писал в Висконсин своей жене Дженнет: «Война и армейская служба сводятся в основном к пустым занятиям, лишь бы время провести, и это печально. Жизнь коротка, время драгоценно для тех, кто живет и любит жизнь, и я сам не верю, что ищу каких-то развлечений, стараюсь убить время… Порой я задумываюсь, куда все это приведет»¹⁷. Но лагерь, при всей монотонности жизни в нем, по крайней мере был ближе к дому, чем фронт. Девятнадцатилетний солдат Юджин Гальярди, по мирной профессии – типограф из Бруклина, воспринимал свою службу как сплошной кошмар по сравнению с порой военной подготовки: «Все связанные с армией приятные воспоминания относятся к периоду до высадки во Франции»¹⁸.

Когда же солдат попадал на фронт, для него менялось всё. Американский корреспондент Э. Кан писал из Новой Гвинеи: «По мере того как горожанин втягивается в военную службу, он превращается из домашнего человека в существо, живущее под открытым небом»¹⁹. Морской пехотинец Юджин Следж сам был напуган тем, до какого уровня низвело его это существование: «Мне трудно было примириться с условиями фронтовой жизни, в особенности с тем количеством грязи, которое налипает на рядового пехотинца. Это тревожило почти каждого из нас: мы воняли! Во рту как будто гремлины в грязных ботинках наследили. И хотя волосы нам очень коротко обстригли, они свалялись, пропитавшись пылью и ружейным маслом. Кожа на голове чесалась, в жару досаждала пробивавшаяся на лице щетина… Воды было так мало, что мы не смели расходовать ее на чистку зубов или бритье, даже если бы у нас нашлось для этого время»²⁰.

Война разделила народ на тех, кто воочию видел ее ужасы, и тех, кто оставался дома. «Порой и люди в форме не очень-то старались, – писал офицер армии, а впоследствии агент Управления спецопераций Джордж Миллар, заслуживший в пору войны немало боевых наград. – Те герои, о которых трубила британская пресса, составляли жалкое меньшинство на фоне огромного множества солдат, моряков и пилотов, цеплявшихся за сравнительно комфортную службу на родине или за рубежом»²¹. В декабре 1943 г. канадец Фарли Моуэт писал родным с фронта близ Сангро в Италии: «Ужасная правда заключается в том, что мы теперь принадлежим разным мирам, существуем в разных измерениях, и я уже плохо знаю вас, я помню лишь, какими вы были. Хотел бы я передать это горестное одиночество, полный разрыв с прошлым, ощущение, будто находишься в совершенно чуждом тебе месте. Из всего, что нам приходится переносить, это самое мучительное, да еще пожирающий внутренность червь примитивного страха»²².

Герцог Веллингтон справедливо замечал: «Не каждый, кто носит форму, герой». В каждой армии солдаты, побывавшие на передовой, выражают презрение к гораздо более многочисленным тыловикам – к тем, чьи, несомненно, полезные функции не предусматривают риска. На долю пехоты выпало 90 % всех понесенных армией потерь. Для американского или английского солдата, ступившего на берег Франции в июне 1944 г., вероятность погибнуть или получить тяжелое ранение до окончания этой кампании составляла 60 %, для офицера – 70 %. Танкисты и артиллеристы подвергались значительно меньшему риску, а для огромного обоза и специалистов тылового обеспечения статистика потерь не превышала обычного уровня несчастных случаев на мирном производстве.

Тяжелую психологическую травму наносили солдатам артобстрелы. «Артиллерийский снаряд летит в тебя со всей грубой откровенностью, отнюдь не с вкрадчивым звуком», – утверждал Юджин Следж, описывая свои испытания на Пелелиу:

«Когда заслышишь издали свист приближающегося снаряда, каждый мускул в теле сжимается. Я цеплялся за землю, как будто это помогло бы мне удержаться, спастись. Злобный свист все ближе, зубы непроизвольно скрежещут, во рту пересохло, глаза сощурились, я обливаюсь потом, дыхание сделалось коротким и прерывистым, страшно сглотнуть – кажется, что подавишься и задохнешься. Я молился, порой вслух. Такая беспомощность, беззащитность. Артиллерия – изобретение самого дьявола. Свист, потом визг и вопль огромного стального снаряда разрушения – воплощение неистовой ярости, зла в чистом виде. Квинтэссенция бесчеловечности, жестокости человека по отношению к собратьям. Я страстно возненавидел артиллерию. Погибнуть от пули – чистая, почти хирургическая смерть. Но снаряд разрывает, размалывает тело, и заранее терзает разум этим образом так, что того гляди лишишься рассудка. Каждый пролетевший мимо снаряд оставлял меня измученным и бессильным»²³.

Труднее всего солдатам давалось вынужденное бездействие под обстрелом. «Дайте парню винтовку или ручной пулемет, и, как бы он ни был напуган, он с чем угодно справится, – писал капитан Аластер Бортвик из Пятого шотландского полка. – Но оставьте его бессильным в окопе, и с каждой минутой ему все труднее будет переносить смертельную угрозу. Страх пропитывает все, а невозможность действовать только усиливает страх»²⁴.

Особый ужас внушал солдатам минометный огонь. Этот звук, по их мнению, был похож на глухие удары выбивалкой по ковру. Бомбы взрывались в деревьях над головами солдат, разлетались металлические осколки и не менее смертоносные деревянные занозы. Питер Уайт от души пожалел одного из своих солдат, застигнутого таким обстрелом:

«Юный Каттер, совершенно не годившийся для таких испытаний, умирал от страха каждый раз, когда мы с напряжением вслушивались в гул летевшего с занятого врагами холма снаряда. Дрожа всем телом, он вжимался в землю, дожидаясь – о, как долго всякий раз приходилось ждать – свиста, обозначавшего падение снаряда: через мгновение взрыв взметал в воздух все вокруг нас и невыносимый грохот больно бил в уши. Каждый раз, когда приближение снаряда достигало кульминации, рядовой Каттер уже не мог сдержать ужас и нескончаемый поток рвавшихся из его уст мольб и заклинаний. Порой он успевал на миг прийти в себя и пробормотать, обращаясь ко мне: “Прошу прощения, сэр!” Мне было его очень жаль, но я не решался выразить юноше свое сочувствие, опасаясь, что тогда он вовсе развалится на куски. К тому моменту, когда наступило затишье и мы все выскочили и принялись поспешно окапываться, парень был уже в таком состоянии, что ему я велел оставаться на месте и приходить в себя. Паника заразительна, она могла перекинуться и на других. Он вжимался в песок и стонал: “Господи! Господи, когда же это кончится! Прошу прощения, сэр! Господи! Положи этому конец, Господи!” Никто его не вышучивал. Нам самим было так скверно, что ничего, кроме сострадания друг к другу, мы не могли чувствовать»²⁵.

С опытом приходило понимание, что под огнем снарядов и мин обречены погибнуть не все, как это казалось в первом бою. Люди убеждались, что большинство солдат выходят из боя живыми. И дальше уже от темперамента зависело, верил ли человек в то, что окажется среди счастливчиков, или же считал себя обреченным. «Мы усвоили первый урок: наш главный враг – судьба, а не итальянцы и немцы, – писал капрал Королевских инженерных войск с Сицилии. – Она отдает приказы с бездушием армейского начальства, без разбора, без справедливости: такому-то и такому-то лежать среди мертвецов, остальные – по машинам»²⁶. Фэрли Моуэт в августе 1943-го с присущей двадцатидвухлетнему юноше неуклюжестью признавался: «В моем возрасте трудно понять, как это люди не живут вечно. Смерть – всего лишь слово, пока не увидишь реальность. Банально, и все же правда. В первый раз и во второй, когда осколок пролетит мимо, едва не задев тебя, ты продолжаешь воображать себя неуязвимым. Потом призадумываешься, а там уж и оглядываешься через плечо, проверяя, все ли еще с тобой старинная Удача»²⁷.

Многие мечтали как о подарке судьбы о легкой ране – «поцелуе пули», как говаривали британцы, – чтобы с честью отправиться в отпуск. Но судьба подносила зачастую отнюдь не такие подарки. Молодой офицер Бирманских стрелков только-только явился с пополнением в поредевший отряд чиндитов[17] в 1944 г. В первую же ночь, не успев и двух часов провести в бою, он был ранен в правое бедро. Пуля прошла навылет, срезав правое яичко и пенис. Капрал Джеймс Джонс писал с Гуадалканала: «К этому никак не привыкнешь. Однажды парню возле меня горло заткнула пуля – одна пуля из града пулеметного огня. Он вскрикнул: “О Господи!” – таким ужасным и вместе с тем комичным голосом, булькающим, и это напомнило мне, как старина Шеп Филд с хрипотцой пел в группе Rippling Rhythm. В том вскрике было полное понимание случившегося, как будто этого парень и ждал, – и он рухнул все равно что мертвый (говорю “все равно, что мертвый”, потому что признаки жизни могли еще какое-то время сохраняться)»²⁸.

Джонсу казалось, что некоторые солдаты находили утешение как раз в мысли о неизбежной гибели: «Как ни странно, примирившись с этой мыслью и отказавшись от надежды, многие вновь обретают надежду: своеобразный ментальный процесс, похожий на фотопечать с негатива. Мелочи обретают значение, важна следующая трапеза, бутылка спиртного, поцелуй, рассвет завтрашнего дня, как дожить до полнолуния, до бани. Как там в Библии? Довлеет дневи злоба его – так вот, не “злоба”, а существование вполне довлеет».

Безумие становилось нормой. «Люди учатся принимать как должное то, что раньше казалось немыслимым»²⁹, – отмечал доктор Карл-Людвиг Мало, офицер германской медицинской службы. Ганс Мозер, шестнадцатилетний заряжающий батареи 88-миллиметровых орудий из Силезии, к собственному изумлению, ничего не почувствовал, когда рядом с ним взрывом накрыло прислугу такого же орудия и внутренности солдат раскидало по доту: «Я был так молод, что ни о чем особо не задумывался»³⁰. Американский рядовой Роско Блант видел, как снаряд угодил в лежавшего рядом солдата: «Он буквально испарился, в грязи виднелись только ошметки плоти да осколки костей. Этого могильщики никогда не отыщут, не найдут и его жетон. Еще один неизвестный солдат. Я устроился поудобнее и перекусил. Я не был с ним знаком»³¹.

Под огнем большинство солдат сосредотачивалось на сиюминутных потребностях и на отношениях с ближайшими товарищами. Их страхи и надежды становились первичными и примитивными, как описывал воевавший в пустыне британский лейтенант Норман Крэг: «Жизнь, свободная от всех сложностей. Какая ясность, какая простота! Остаться в живых, вернуться к нормальному существованию, к теплу, покою, безопасности – чего еще мы могли желать? Никогда я больше я не стану жаловаться на обстоятельства, придираться к судьбе, никогда не дам волю скуке и недовольству. Только бы жить – все остальное пустяки»³². Основой этой жизни было товарищество. «Никто не посмеет поддаться природной трусости на глазах у всех»³³, – довольный ловко составленным парадоксом повторял капрал немецких ВВС Вальтер Шнайдер.

За считаные дни между бойцами складывалось особого рода товарищество, побуждавшее их с циническим безразличием распоряжаться жизнью чужих для них новичков. Американский сержант-ветеран, объясняясь по поводу гибели восьмерых человек из пополнения – они только успели прибыть в его подразделение под Анцио, – заявил: «Там была заварушка, и мы не стали посылать своих ребят, пока не разобрались. Мы вместе прошли Африку, Сицилию и Салерно, так что на этот раз первыми должны были сунуться новички»³⁴. И так поступали во всех армиях. «Твоя рота и была тебе отечеством, – вспоминал унтершарфюрер СС Гельмут Гюнтер. – Главное было не разлучаться со своими людьми, и пугало не само ранение, а вероятность, что ты не сможешь вернуться в эту же роту. С теми, с кем прошел большой путь, тебя связывали особые отношения, не распространявшиеся на новичков. Для солдата и несколько месяцев на войне – вечность»³⁵. Шотландские солдаты из 51-й дивизии в сентябре 1943 г. взбунтовались под Салерно, когда их попытались перевести в другую часть.

Большинство мечтало только о собственном спасении, хотя среди воевавших находились и люди с более широкими взглядами и помыслами. К их числу принадлежал английский офицер, писавший родителям накануне своей гибели в первой Северо-Африканской кампании: «Я хочу, чтобы вы понимали, за что я умираю. Мне кажется, и в Англии, и в Америке поднимается мощное чувство, которое я за неимением более удачного слова назову стремлением к благу. Политики и газеты его не затрагивают, это слишком глубоко для их понимания. Это общая, сердечная тоска всех простых людей о мире, который должен стать лучше, о достойной жизни для наших детей, о более чистой вере, близости к земле и к Богу. Я много раз слышал эту мысль от английских и американских солдат, слышал ее в поездах, на заводах в Чикаго и в лондонских клубах. Подчас она бывала так плохо сформулирована, что ее едва узнаешь, но основа все та же: стремление к обновленной жизни»³⁶.

И это правда. Если Черчилль ставил себе целью сохранить величие Британской империи, то большинство его сограждан уже задумывалось о радикальных преобразованиях. Наиболее явно эти идеи отразились в отчете Бевериджа, опубликованном в ноябре 1942 г. и заложившем основы послевоенного государства всеобщего благоденствия. В передовице The Spectator провозглашалось: «Отчет едва ли не затмил войну, став главной темой обсуждений в стране и дискуссий даже в действующей армии за рубежом»³⁷. Капитан Дэвид Эллиот, послушав разговоры своих гвардейцев по поводу отчета Бевериджа, писал сестре: «Если этот документ не будет полностью одобрен, как бы не разразилась революция»³⁸. Член парламента от лейбористов Эньюрин Бивен с небывалой резкостью заявил в палате общин: «Британская армия сражается не во имя старого миропорядка. Если достопочтенные члены напротив полагают, будто мы терпим все это ради их малайских болот, то они сильно заблуждаются»³⁹.

В этом заключается разительный контраст между мотивировками народов Европы и Азии, которые надеялись в качестве награды за победу добиться социальной и законодательных реформ, и побуждениями сограждан Рузвельта, в целом довольных общественным устройством своей страны. Журналист из The New York Times саркастически отзывался об американских солдатах: «Английский чай и красное французское вино лишь укрепили их в первоначальном убеждении насчет превосходства Америки над Европой»⁴⁰. Эрни Пайл, беседовавший с американскими солдатами перед вторжением на Сицилию, подтверждал, что все они мечтали как можно скорее вернуться домой: «Это до нестерпимой тоски долгожданное будущее у каждого идущего в бой человека свое: вновь свидеться со “своей старухой”, поступить в университет, покачать на коленях ребенка, вновь стать лучшим коммивояжером в своем округе, хоть разок еще проехаться за рулем грузовика по Канзасу или же просто погреться на солнце с южной стороны домика в Нью-Мехико. Из этих частных надежд и мечтаний, а не из сколько-нибудь ясного представления о физической боли и количестве потерь и складываются ужас перед войной и тревога за близких»⁴¹.

Но, когда настигает физическая боль, мечта вернуться домой перерастает в одержимость. Дороти Биверс, медсестра, служившая в армии США, написала письмо под диктовку молодого капитана, красавца, лишившегося в бою и ног, и рук. И все же в его голосе прорывалась радость, когда он произнес: «Я еду домой»⁴². Помощнику американского пулеметчика Дональда Шу оторвало руку, и раненый принялся бегать кругами, истерически выкрикивая: «Меня отправят домой! Слава Богу! Я еду домой!»⁴³ Солдат, получивший от невесты отставку (такие письма в американской армии прозвали «Дорогой Джон»), признавался корреспонденту: «Все, кто утверждает, будто любят своих жен, лгут… Мы влюблены в свои воспоминания о лунных ночах, о красивом платье, аромате духов или случайной песенке»⁴⁴.

Нарастало ощущение одиночества, хотя вокруг находились тысячи соотечественников, таких же солдат. «Сколько же здесь одиноких солдат, – писал Джон Стейнбек из Лондона в 1943 г., наблюдая английских рядовых на улицах британской столицы. – Сама их походка, вялое шарканье, они словно чего-то ищут или ждут – они, пожалуй, скажут, что ищут девчонку, хоть какую-нибудь девчонку, но в действительности это не так. Хотя солдаты частенько болтают о женщинах, в постоянном напряжении и тяжелейших неудобствах фронтовой жизни возникает тяга к наиболее простым удовольствиям, среди которых едва ли значится секс»⁴⁵. Подполковник морской пехоты США, служивший в южном регионе Тихого океана, мечтал о том, как будет жить по возвращении домой: «Я снова надену пижаму. Слопаю несколько яиц, запью литром молока. Не мешало бы принять горячую ванну, и не одну. А главное – напоследок: буду целый день сидеть на унитазе и сливать бачок, просто чтобы послушать, как журчит вода»⁴⁶.

Интересно сопоставить эти скромные мечты, присущие большинству защитников демократии, с воинским энтузиазмом гитлеровцев, особенно из эсэсовских частей, которые сохраняли на удивление боевитый дух вплоть до последних месяцев войны. Итальянка родом из Америки писала со смешанным чувством оторопи, восхищения и неприязни о двух немецких офицерах, с которыми она познакомилась в 1943 г.: «До крайности специфические особи человеческого рода: профессиональные военные. Обоим нет и двадцати пяти, оба воевали в Польше, Франции, России и вот теперь в Италии. Один из них, выслужившийся из рядовых, в течение полугода командовал отрядом русских перебежчиков. Невозможно передать, с каким глубочайшим убеждением в голосе он твердил нам усвоенные им доктрины: Великая Германия, превосходство нордической расы, Германия вступила в войну вынужденно, после многократных попыток Гитлера заключить с Англией мир. Он полон гордости за свой народ и своих солдат и до сих пор непоколебимо верит в победу»⁴⁷.

Одна из загадок истории: каким образом немецкая армия, в основном состоявшая из мобилизованных солдат, то есть таких же гражданских, как и сражавшиеся против них солдаты западных союзников, всякий раз ухитрялась доказать свое превосходство? Отчасти это объясняется высочайшим профессионализмом офицерского корпуса и военной доктриной: из столетия в столетие Германия производила замечательных солдат, и при Гитлере их боеспособность достигла кульминации, хотя и на службе столь мерзкому делу. Кроме того, тираническое принуждение играло в немецкой армии почти такую же существенную роль, как в армии Сталина. Немецкий солдат знал, что бегство с поля боя или попытка дезертирства караются смертью, и чем ближе становился крах нацистской империи, тем чаще применялась эта суровая мера. В вермахте расстреливали гораздо реже, чем в советских войсках, но к 1945 г. число казней составляло уже десятки тысяч. Руководство союзников, не имея таких рычагов принуждения, зачастую жаловалось именно на то, что даже дезертиров нельзя приговорить к смерти.

Наиболее существенный вклад в упорное сопротивление внесла сплоченная группа убежденных фанатиков-нацистов, в особенности подразделения СС. За десять лет гитлеризма выковались замечательные молодые вожди и воины. Даже когда стало очевидно, что весы склоняются не в пользу Германии и это движение уже не остановить, многие немцы шли на неслыханное самопожертвование в усилии спасти свое отечество от возмездия русских. Далеко не каждый в вермахте был героем: в 1944–1945 гг. все больше солдат проявляло готовность и даже желание сдаться. Но в целом дух немецкой армии был схож с духом русской и японской армий, радикально отличаясь от британского и американского. За возможность сохранить кое-какие гражданские свободы и право выбора, за отказ жестоко наказывать любое проявление слабости западным армиям приходилось расплачиваться: их солдаты с куда меньшей готовностью шли на гибель. Недостаток героизма компенсировался наращиванием огневой мощи.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.