Послесловие к цусимской трагедии

Послесловие к цусимской трагедии

Кто мог подумать, что Манила — тропический рай со стройными стволами бамбуковых деревьев и щедроплодными бананами — для русских матросов станет тюрьмой. Американские власти разоружили крейсеры. Без разрешения их адмирала ни один матрос не имел права уволиться на берег.

«Посадили нас в клетку», — говорили на «Авроре».

Сюда, в Манилу, пришли и черные вести о судьбе 2-й Тихоокеанской эскадры. Рожественский со своим штабом, покинув флагманский броненосец, спасался на миноносце «Буйный», потом на миноносце «Бедовый» и сдался японцам. Пушки «Бедового» были позорно зачехлены.

Контр-адмирал Небогатов «вместо андреевского флага поднял простыню». Так зло и горько говорили об адмиральской капитуляции. Иной была участь русских кораблей, не запятнавших своей чести.

Миноносец «Быстрый» взорвал себя, но не сдался врагу. «Дмитрий Донской» обрек себя на смерть у берегов острова Дажелет — команда затопила крейсер, но не покорилась, не спустила боевого флага. Броненосец «Адмирал Ушаков» сражался до последней возможности; когда эти возможности были исчерпаны, командир приказал открыть кингстоны.

Командовал броненосцем брат мужественного ученого и путешественника капитан I ранга Владимир Николаевич Миклухо-Маклай. Он покинул борт «Ушакова» последним, раненный, поддерживаемый матросами, плыл, пока хватало сил, и предпочел плену смерть в водах Цусимского пролива.

Крейсер «Светлана» достойно сражался и достойно погиб, открыв кингстоны. Сотни матросов спасались в воде. Японский крейсер «Отава», мстя непокорным, не только не взял на борт терпящих бедствие, но и прошел в гуще плывущих, разрывая в клочья винтами беспомощных и безоружных людей.

Дни смятения и траура пришли на «Аврору». Беспримерным по своим тяготам был поход через три океана. Чудовищным оказался финал этого похода. И вопрос, дремавший, затаенно тлевший в душах матросов, вдруг встал во весь рост, разъедая, тревожа, будоража: во имя чего, во имя кого эта кровь, все эти муки?..

Контр-адмирал Энквист на кораблях почти не появлялся. До войны он был градоначальником Николаева и здесь, в Маниле, легко и охотно сменил зыбкую волну в бухте на твердую землю в городе.

Офицеры тоже все чаще отлучались на берег, влекомые прохладительными и горячительными напитками в отелях и ресторанах с массивными стенами, с закрытыми жалюзи, защищающими от жары и солнца, с домашними ящерицами, уничтожающими комаров и москитов.

Некоторые офицеры увлеклись петушиными боями.

Цирк обычно колыхался и ревел от восторга: петухи сшибались, жестоко клевали друг друга, загрубелыми шпорами рвали перья, забивали соперников насмерть.

Кровавая потеха пусть ненадолго, но отвлекала русских офицеров от пережитого, от давящих раздумий.

А команды кораблей оставались в своем заточении. Харчи становились все хуже, пучились бочки со зловонной солониной. В муке копошились разжиревшие черви.

Окольными путями проникали новости с родины. Кое-что узнали от рабочих и мастеровых, ремонтировавших «Аврору». Сведения были неясные, сбивчивые, отрывочные: в России — смута, в России — волнения. Обстановка в кубриках накалялась. Искрой, которая привела к взрыву, оказалась почта. Писем из дому ждали, как задыхающийся ждет кислорода. Наконец прибыл катер с заветными брезентовыми мешками. Матросы отовсюду потянулись на палубу. Почта, отнесенная в каюту Небольсина, задерживалась. Глухой ропот перекатывался по палубе:

— Заснул, что ли?

— Очки потерял?

— Чего тянет? Эй, писарь, толкнись в дверь, подай голос! И вдруг весть: Небольсин рвет «неугодные» письма, вестовой относит их в кочегарку. Палуба дрогнула:

— Сюда Дракона! За борт!

Небольсин вышел на крики. Голова его еще была обвязана белоснежным бинтом, хотя легкая, касательная, рана вполне затянулась.

— Что там?! — раздраженно бросил кавторанг и осекся.

На лицах, в глазах, в позах матросов застыла та ярость, которая ничего не боится и на все способна. Небольсин скорее почувствовал, чем понял, что малейший неверный жест или шаг приведут к беде; он почувствовал, ощутил всей своей кожей, по которой пробежал нервный озноб, что власть его и власть таких, как он, поколеблена, размыта кровью цусимского позора и никакой окрик, никакой револьвер не удержит, не остановит эту толпу.

И вместо обычного, оглушающе-властного «Замолчать!» Небольсин приказал писарю:

— Раздать почту!..

С того дня «Аврора» превратилась в пороховой погреб. Уже отозвали с крейсера Небольсина, уже назначили нового командира — капитана I ранга Барща, уже подписали мир с Японией, корабли тронулись из Манилы в обратный путь, на родину, но на «Авроре» обстановка оставалась накаленной.

Из Ла-Манша командир крейсера послал в Петербург телеграмму: «Получены сведения от французской сыскной полиции: команды русских военных кораблей в Алжире и Шербурге закупили большое количество револьверов. Так как обыски на корабле не дают результатов, желательно внезапно осмотреть вещи команды при отправлении ее в экипаж в Либаве. № 9. Барщ»…

«Аврора» приближалась к родным берегам. Матросы еще не знали, что экипаж корабля ждет «особая» встреча: одних срочно демобилизуют, других разбросают по разным судам, третьи попадут под надзор полиции; они еще не знали, что в декабре в Москве, на Пресне, выросли баррикады и рабочие дали бой царизму, что в деревнях пылают помещичьи усадьбы и всюду, где есть заводские трубы, клокочут стачки; они еще не прочли вещие слова в рабочей газете: «Самодержавие именно по-авантюристски бросило народ в нелепую и позорную войну. Оно стоит теперь перед заслуженным концом. Война вскрыла все его язвы, обнаружила всю его гнилость, показала полную разъединенность его с народом…»[8].

«Аврора» приближалась к родным берегам. Пытаясь заглянуть в завтрашний день, никто, конечно, не ведал о том, что этому крейсеру суждено участвовать в иных событиях, иного масштаба, что само имя его — «Аврора» «свет утренней зари» — обретет новый смысл на всех морях и океанах, на всех континентах…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.