Штаб Кавказской армии

Штаб Кавказской армии

«За 4 ноября замечено усиление турецких войск на границе Батумской области, где произошло несколько стычек. В долине Ольты-Чая наша колонна атаковала и опрокинула турок; на Эрзерумском направлении происходили перестрелки, причем наше сторожевое охранение потеснило противника.

2-го ноября нашими войсками с боя взят Дутаг, важный узел путей в долине Евфрата. В остальных отрядах без перемен».

Дополнительное сообщение Морского генерального штаба об обстреле двумя крейсерами Либавы и произведенном там пожаре.

Сообщение штаба Верховного главнокомандующего от 6-го ноября меня очень встревожило. Странно, что мы, при нахождении к югу громадных наших сил, отдали часть довольно серьезной преграды-реки Бзуры и ее долины. Атака Мазурских проходов{33} на меня производит тяжелое впечатление. Зачем все это делается, не постигаю. Зачем все эти жертвы для дела, которое этого не стоит, что в случае взятия проходов к югу от Лётцена, что мы будем делать с последними. Неужели мы поведем атаку на левобережные высоты Ангерaпa – Kipener H?he. К чему это? Вижу с одной стороны фатальность, с другой стороны упрямство лица, желающего, по-видимому, сберечь наши сообщения. Как будто для этого нет других средств и приемов, в большей мере отвечающих нашему общему положению.

Взять Лётцен открытой силой мы не можем, даже если при армии есть наши осадные средства, в том числе 9-ти [дюймовые] мортиры[29]. Одиннадцатидюймовые мортиры мы не подвезем и не установим{34} (2 были подвезены). Ненужное кровопролитие и отвлечение больших сил. Не понимаю, как великий князь мог согласиться на это.

Очевидно, творческая деятельность штабных деятелей не идет дальше парирования действий наших противников. Блестящее решение великого князя в сентябре в исполнении сведено на минимум. Но когда она заканчивалась, у них не было, ни чувства, ни чутья; результаты этой операции дали нам возможность впервые взять в свои руки почин действий.

Вместо того чтобы предупредить противника в северном направлении, на что не потребовалось бы на первых порах больших сил, они организуют большое наступление на Ярочин-Люблинец, продолжая бесцельное продвижение вперед слабых передовых частей. Они не оценили и не рассчитали, что такая большая операция совершенно не соответствует состоянию и положению нашего тыла, что войска ничем не обеспечены, что надо их устроить, пополнить, пути исправить, запасы подвести и всем прочно стать на занятой территории. Теперь немцы опять нами владеют.

Я думаю, немецкая операция на Бзуре будет парализована, ибо в противном случае она грозит нам тяжелыми последствиями. В случае успеха все-таки край между Вартой и Вислой будет разорен, даст средства нашим врагам, лишит нас этих средств.

В условиях, в которых находилась наша армия, возникновение плана наступления в Познань и Силезию трех больших армий весьма знаменательно. Это наступление должно было начаться 1-го ноября, но естественно, насколько я могу оценить обстановку отсюда, из этого наступления ничего не выйдет и выйти не может, ибо она ничем не обеспечена и не подготовлена. Она не своевременна. К ней надо подготовиться рядом операций и мер. Я не протестую против мысли движения, но нахожу, что время не подошло, да и средства не подготовлены. Если мысль, по существу и правильная, будет так вырываться вопреки действительной обстановки, далеко не уйдем.

Теперь пойдут импровизации, форсированные марши и, Бог даст, противник отойдет, а может быть, и застрянет на линии Владцлавск и Слеенских озер, и мы его будем долбить здесь и на Мазурских озерах, подставляя наш левый фланг и тыл ударам от Варты. Удивительное мы создаем себе положение. Немцы с нами играют как кошка с мышкой, а мы сами идем на это, и на это есть причины.

Нельзя войну вести как маневр. Я, однако, надеюсь, что мой приговор слишком преувеличен, но он основан на том, что до сих пор, кроме решения великого князя, исходившего от него и явившегося образцом положительного творчества, мы все время применялись к противнику и наша самостоятельная мысль ничем положительным не выражалась. Великий князь невидимо для него опутан и спутан. Данных настоящих для определения обстановки ему дать не могут и, весьма естественно, что он пребывает в темноте. Здоровой мысли нет, незапутанное представление о событиях отсутствует и правильное, жизненное творчество отсутствует. Есть канцелярия, нет генерального штаба, ни у великого князя, ни у Рузского, выдвинутого для решения столь крупных вопросов.

Я знаю, Алексеев изнывает под тяжестью выпавшей на него доли и забит обстановкой верховного штаба и громадностью дела. Единственный человек, который является представителем мысли, заглушен, задавлен. С моей точки зрения, дело успешно, во всем его объеме, развиваться не может. А рядом с этим наше положение об управлении войск в военное время не жизненное, противоречит природе войны, его составителем и вдохновителем Юрием Никифоровичем{35}, который не может видеть его недостатков – как создатель его.

Я ошибаюсь, но чувствую, что Ренненкампф, уже сыгравший фатальную роль в начале, еще в большей степени сыграет ее теперь. А великий князь, на свою пагубу, за него держится. Его обольщает его мужество – личное мужество Ренненкампфа. Я этого не отрицаю, хотя есть люди, которые уверяют, что он не мужествен. Я думаю, что он мужествен, но негодный командующий армии. Негодный по умственным и другим качествам. Для меня он экзамена на командующего армией не выдержал. Он хорош, где его физический глаз видит, и где, благодаря его способностям схватить условия местности, он может распорядиться сам. Он хорошо поведет корпус пехоты, а еще лучше кавалерийский, но не более, и притом в условии, что ему дана, будет известная задача. В связи с другими он будет хуже, а как командующий армией, он, по-моему, совершенно не годен, желал бы ошибаться в этом определении. А великий князь им пользуется, уверенный, что он полезен.

Я не имею ни прав, ни способностей вещать о будущем. Но жизнь и мои размышления о жизненных явлениях научили меня судить о будущем по прошлому. А так как вся жизнь созидается людьми, их мыслями и проявлением этих мыслей в конкретных фактах и действиях, то я пока хорошего не вижу. Был проблеск, но он затух в житейском море. Проявится ли он снова с большей еще силой – не знаю. Творчество тяжелый труд, он истощает и утомляет человека. Наша борьба задолго до ее начала, затем начало и последующее, вся она озаряется не ровным светом мудрости и неуклонной мудрости, а сильным вспышками зарницы. Светло, когда она вспыхнула, по всему небу, но еще темнее делается до новой вспышки. Народ делает, что может. В его героических усилиях нет сомнения. Дело управления – разумно суммировать и эксплуатировать его, а не расточать. А мы как будто его расточаем, 2-го ноября я писал великому князю, что я спокоен, а со вчерашнего вечера – очень беспокоен.

«Русский Инвалид» взял несоответственный тон, а манера письма Шеманского{36} какая-то странная.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.