Глава 9 Новая команда, новая программа – и прежний министр

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 9

Новая команда, новая программа – и прежний министр

На 21 января 2009 года я пробыл министром обороны чуть более двух лет, но в тот день снова оказался «чужаком». Да, в предыдущие годы мне доводилось пересекаться с некоторыми нынешними соратниками Обамы, но в целом я никого в новой администрации по-настоящему не знал и, конечно, никого не мог назвать своим другом – исключая разве что нового директора ЦРУ, Леона Панетту. При этом новую администрацию буквально пронизывала «паутина» давних отношений – тут и партийные контакты и союзы, и связи, «унаследованные» от администрации Клинтона; естественно, я в этих связях и контактах совершенно не ориентировался. А соперничество между Хиллари Клинтон и Обамой за право выдвигаться кандидатом в президенты от Демократической партии на выборах еще больше сбивало меня с толку: кое-кто из бывших сотрудников администрации Клинтона поддержал Обаму и тем самым очутился в «лагере врагов» Хиллари, а среди сторонников Обамы преобладало прохладное, мягко говоря, отношение к Хиллари и ее сторонникам. Принцип «команды соперников» на вершине власти действовал намного эффективнее, чем ниже по вертикали власти.

Будучи «чужаком», я вдобавок мгновенно удостоился в новой администрации статуса «престарелого министра». Я был всего на три года старше Буша-43, однако разница с Обамой составляла почти двадцать лет. Многие влиятельные сотрудники – уровня ниже топ-руководства – новой администрации, особенно в Белом доме, учились в колледжах или даже в средней школе, когда я уже стал директором ЦРУ. Неудивительно, что в Белом доме ко мне приклеилось прозвище Йода (помните этого ветхого учителя джедаев в «Звездных войнах»?). Новые назначенцы, в основном из помощников и сотрудников аппаратов ассистентов конгрессменов, все, как один, были умными, бесконечно трудолюбивыми – и абсолютно лояльными президенту. Но вот знаний из первых рук о менеджменте в реальном мире им категорически не хватало.

Из-за различий в возрасте и опыте мы – они и я – имели принципиально разные системы отсчета. Моя «школа» включала войну во Вьетнаме, чреватое ядерным апокалипсисом противостояние с Советским Союзом и глобальную «холодную войну». У них за плечами было неоспоримое превосходство Америки в мире в 1990-х годах, события 11 сентября 2001 года и войны в Афганистане и Ираке. Двухпартийность в основе национальной безопасности занимала центральное место в моем опыте, но у них таковой опыт отсутствовал.

Ряду новых сотрудников, как старшего, так и младшего ранга, похоже, недоставало осведомленности о мире, в который они только что попали. Символичное наблюдение: когда мы впервые собрались на совещание в Ситуационном центре, минимум половина участников даже не задумалось о необходимости выключить свои сотовые телефоны (им и в голову не приходило, что благодаря этой небрежности за ходом секретного совещания вполне могут следить с помощью электронных «жучков» иностранные разведки). После совещания я намекнул на непорядок Джиму Джонсу, новому советнику по национальной безопасности, и подобного больше не повторялось. Но, едва мы с Малленом вернулись в Пентагон в тот день, я с порога процитировал свою любимую фразу из «Смертельного оружия»: «Я слишком стар для этого дерьма».

Что касается старших членов команды Обамы, то вице-президента Байдена я встречал несколько раз в Капитолии, но не помню, чтобы мне приходилось выступать перед ним либо как-то еще иметь с ним дело. Байден был на год старше меня и, избранный в сенат в 1972 году, начал осваиваться в Вашингтоне лет на шесть позже моего. Джо просто невозможно не любить. Он выраженный, что называется, парень от станка, простоватый и грубоватый, причем вполне это сознает, а потому сам над собой периодически подшучивает. Прошло всего-то несколько совещаний в Ситуационном центре, а президент уже приобрел обыкновение довольно резко обрывать и осаживать Байдена. Вдобавок Джо человек предельно честный и просто не в состоянии скрывать, что он на самом деле думает, но это и один из тех редких людей, к которым всегда можно обратиться с личными проблемами, – и он наверняка приложит все усилия, чтобы помочь. Тем не менее, на мой взгляд, он допускал ошибки в отношении практически всех серьезных внешнеполитических вызовов и вопросов национальной безопасности последних четырех десятилетий. После очередного совещания в Белом доме мы с Малленом поехали обратно в Пентагоне вместе, и Майк повернулся ко мне и спросил: «А вы заметили, что сегодня согласились с вице-президентом?» Я хмыкнул, ответил, что, конечно, заметил и потому переосмысливаю свою позицию. За два с половиной года мы с Джо расходились во мнениях по множеству тем, прежде всего по поводу Афганистана, но личные отношения между нами всегда оставались сердечными. Байден проработал в конгрессе гораздо дольше, чем предыдущий вице-президент Чейни, но оба были весьма опытными политиками, и меня не могло не удивлять, что они столь часто судили неверно о намерениях и действиях конгресса. Подробнее об этом я расскажу позже.

Что касается Хиллари Клинтон, то после нашего совместного обеда в декабре я был уверен, что мы сможем наладить тесное рабочее взаимодействие. И действительно, совсем скоро политические комментаторы стали отмечать, что в администрации, где вся власть и принятие решений были прерогативой Белого дома, мы с Хиллари представляли независимый «центр силы», не в последнюю очередь потому, что, по разным причинам, нас обоих воспринимали как «неувольняемых». Впрочем, некое кадровое решение президента вскоре изрядно осложнило нам жизнь.

Президент хотел назначить Джима Стейнберга, который был заместителем советника по национальной безопасности при президенте Клинтоне, заместителем государственного секретаря. Я сам дважды побывал в шкуре заместителя, а потому подозревал, что Джим не пожелает возвращаться в правительство ради поста заместителя кого бы то ни было. (Мой заместитель в министерстве обороны при Буше, Гордон Ингленд, был до этого министром ВМС. Однажды он сказал мне, что «быть министром чего угодно намного лучше, чем быть заместителем по любым вопросам».) Чтобы убедить Стейнберга принять назначение, Обама согласился на его просьбу, предоставил ему членство в комитете принципалов и допуск на заседания Совета национальной безопасности, равно как и место в совете заместителей[87]. Насколько мне известно, до сих пор ни один заместитель не получал права участвовать как самостоятельная единица в работе комитета принципалов.

Присутствие Стейнберга в комитете принципалов давало Государственному департаменту сразу два голоса – но эти голоса частенько не соглашались между собой. Стейнберг нередко озвучивал в совете заместителей мнение, которое шло вразрез с мнением Хиллари, а затем излагал это же мнение на заседаниях комитета принципалов и даже президенту. Короче говоря, предоставление Госдепу двух голосов в вопросах национальной безопасности оказалось ненужным усложнением процесса принятия решений. Могу догадываться, что договоренность Обамы со Стейнбергом вызвала, скажем так, сильное разочарование Хиллари, тем более что – насколько я понимаю ситуацию – Стейнберг, пусть и работавший некогда в администрации ее мужа, отнюдь не являлся ее кандидатурой на роль заместителя госсекретаря. Хиллари обещали, что она получит полную свободу выбора собственных подчиненных в Госдепе, но это обещание в итоге сдержали не до конца, что служило постоянным источником напряженности в отношениях между Хиллари и сотрудниками Белого дома, особенно политическими назначенцами.

(Те члены Совета (и Штаба) национальной безопасности, которые недовольны двумя голосами министерства обороны в ШНБ, забывают, что закон об учреждении Совета национальной безопасности 1947 года прямо называет министра обороны в качестве члена совета, а председателя Объединенного комитета начальников штабов – в качестве приглашаемого советника. При этом в тексте закона нет ни единого упоминания о заместителе госсекретаря.)

Мой опыт сотрудничества с Хиллари продемонстрировал в очередной раз, что никогда не бывает слишком поздно научиться чему-то новому. Прежде чем она вошла в администрацию Обамы, мы не были знакомы лично, и мое отношение к ней определялось преимущественно тем, что я читал в газетах и видел по телевизору. Я быстро понял, что меня изрядно дезинформировали. Хиллари – женщина невероятно умная, одновременно идеалистка и прагматик, с суровым характером, неутомимая и ценящая хорошую шутку; словом, отличный коллега – и превосходный представитель интересов Соединенных Штатов на международной арене. Я пообещал себе, что впредь не стану составлять заранее мнение о человеке, с которым не знаком лично.

Джима Джонса, нового советника президента по национальной безопасности, я отчасти знал – по нескольким телефонным звонкам и парочке встреч. После того как я отказался от должности директора Национальной разведки в январе 2005 года, меня попросили позвонить Джонсу – четырехзвездному генералу и бывшему командующему корпуса морской пехоты, в ту пору главе Европейского командования и главнокомандующему сил НАТО в Европе – и попытаться уговорить его принять это назначение. (Странно, правда? Вот и я тоже недоумевал какое-то время – почему попросили именно меня?) Мой звонок на мобильный телефон застиг Джонса в ресторане в Неаполе. Он вежливо выслушал, но сказал, что не заинтересован в этой работе. После того как осенью 2006 года Джонс вышел в отставку, а я стал министром, он несколько месяцев спустя по инициативе конгресса провел оценку афганских сил безопасности и представил соответствующий отчет, а потом в качестве приглашенного консультанта работал с администрацией Буша, когда та озаботилась повышением боеготовности палестинских сил безопасности на Западном берегу реки Иордан и улучшением их сотрудничества с израильтянами. Афганский отчет Джонса не произвел на меня сильного впечатления, а его постоянные просьбы направить больше морских пехотинцев в Палестину свидетельствовали, так сказать, о ненасытных аппетитах.

Тем не менее я обрадовался назначению Джонса на должность советника по национальной безопасности, поскольку больше никто из высокопоставленных представителей Белого дома не был военным и не разбирался в военных делах. Точно так же высшие чиновники администрации – не считая Тома Донилона, заместителя Джонса в СНБ, – не имели опыта руководства ведомствами, причастными к обеспечению национальной безопасности; разве что некоторые из них являлись сотрудниками среднего звена в правительстве Клинтона. Потребовалось всего несколько недель, чтобы Джим очутился в Белом доме фактически в изоляции. В отличие от множества работников администрации, он не участвовал в избирательной кампании и не был закадычным другом президента. «Начальник штаба» СНБ Марк Липперт, с другой стороны, прежде работал на сенатора Обаму и был его единственным советником по внешней политике с самого начала президентской кампании. Денис Макдоно, новый глава директората стратегических коммуникаций СНБ, тоже работал на Обаму в Капитолии, а затем, в ходе избирательной кампании, стал его главным помощником по вопросам внешней политики. Оба, Макдоно и Липперт, находились в постоянном контакте с новым президентом и имели с ним полное взаимопонимание; Джонсу о таком не приходилось и мечтать. Вдобавок Обама предоставил им полный доступ, дополнительно осложнив положение Джонса.

Еще после одного из первых моих еженедельных совещаний с Обамой Джонс пожаловался мне, что памятку для президента готовил Липперт единолично, даже не потрудившись его, Джонса, проинформировать. Для сотрудников СНБ эпохи Генри Киссинджера, Брента Скоукрофта и Збигнева Бжезинского подобное нарушение протокола и процедур было смертельным оскорблением. Могу только представить, что чувствовал Джонс, оказавшийся в ситуации, когда постоянно нарушались правила субординации, – а ведь он полжизни прослужил в морской пехоте, самой иерархической военной организации! Между тем у Донилона сложились тесные отношения с вице-президентом, а с главой администрации Белого дома Рамом Эмануэлем они и вовсе были давними друзьями. Джонсу также пришлось иметь дело с некоторыми другими старшими сотрудниками Белого дома – Эмануэлем, президентскими советниками Валери Джарретт и Дэвидом Аксельродом, пресс-секретарем Робертом Гиббсом и прочими, – причем каждый из них обладал влиянием на Обаму в вопросах внешней политики. Возможно, десяток человек, в том числе собственные подчиненные Джонса, имели прямой выход на президента в обход Джонса, и их регулярно приглашали высказываться по темам, связанным с национальной безопасностью. Помнится, газета «Файнэншл таймс» процитировала кого-то из чиновников Белого дома, сказавшего: «Если меня спросят, кто на самом деле советник президента по национальной безопасности, я назову три или четыре имени, среди них Рам, а генерал Джонс, судя по всему, пользуется наименьшим влиянием».

«Нарыв» прорвался в ходе первого заграничного турне президента – на заседание группы G-20 в Лондоне 2 апреля и на саммит НАТО в Страсбурге и Келе (приграничных городах-спутниках во Франции и Германии соответственно) 3–4 апреля. Через несколько дней Джим рассказал нам с Хиллари, что на обоих саммитах «другие из Белого дома» (имен он не называл) давали президенту советы по вопросам внешней политики, в которых абсолютно не разбирались. Не скрывая презрения, он описывал, как один наивный сотрудник Белого дома на приеме в честь саммита НАТО убедил президента на виду у всех пообщаться одновременно с министрами иностранных дел Турции и Армении и попробовать заставить их работать совместно. Поскольку между этими странами существует давнишний конфликт, а история взаимоотношений омрачена пролитой кровью, попытка президента обернулась предсказуемой неудачей, и Обама оказался в неловком положении. Джонс прибавил, что он велел Тому Донилону возвращаться в Вашингтон после встречи G-20, но другие старшие руководители Белого дома распорядились, чтобы Донилон сопровождал президента на протяжении всего турне; Джонс узнал об этом, только когда столкнулся с Донилоном в коридоре отеля, где проживали участники саммита НАТО. Получить расписание президентских встреч и график запланированных переговоров, продолжал Джонс, тоже удалось не сразу, а Донилон, Липперт и другие постоянно норовили, что называется, «обойти его на вираже».

На следующее утро позвонил Майк Маллен и сообщил, что разговаривал с Джонсом и тот готов уйти. Я передал новость Хиллари, которая сильно забеспокоилась – она-то ничуть не желала отправлять Джима в отставку.

Мы с Джонсом увиделись наедине поздно вечером, и он сказал: «Так дальше продолжаться не может». Он посетовал, что у него нет полноценного контакта с президентом – возможно, из-за разницы в возрасте. Описал свои трудности в Белом доме и признался, что виделся с президентом один на один всего лишь раз, в день инаугурации. Он снова пожаловался на Липперта и Донилона – мол, велел Липперту что-то там сделать, а Липперт, лейтенант резерва ВМС, фактически проигнорировал приказ своего босса – отставного четырехзвездного генерала. «Прямое неподчинение», – прокомментировал Джонс. Президент говорил, плакался Джим, что за ним будет последнее слово в вопросах национальной безопасности, но на деле все совсем не так: «Вокруг слишком много желающих, мне тут не место». Я сказал Джиму, что для меня он – тот самый «клей», который удерживает вместе команду по национальной безопасности, единственный человек в Белом доме, кроме президента и вице-президента, обладающий реальным опытом в сфере национальной безопасности, авторитетом и международной репутацией. Будет «катастрофическим ударом», если он все-таки решит уйти. Я сказал, что готов переговорить с президентом, если необходимо: «Мы не можем себе позволить потерять вас». Джим позвонил мне на следующий день и поведал, что добился персональной аудиенции у президента и надеется все уладить, «более или менее». Тон у него был оптимистичный, он поблагодарил меня за нашу беседу и сказал, что она ему помогла.

После этого кризиса рассмотрение вопросов национальной безопасности в Белом доме действительно сделалось более упорядоченным, появилось даже некое подобие организационной дисциплины. Джим в итоге провел в Белом доме почти два года, хотя во многом так и остался для администрации «посторонним».

Завершают список основных игроков в команде по национальной безопасности директор ЦРУ Леон Панетта и директор Национальной разведки Деннис Блэр. Мы с Панеттой неплохо узнали друг друга, сотрудничая в Группе по изучению Ирака. Вообще назначение Леона заставило кое-кого недоуменно приподнять брови, учитывая отсутствие у Панетты опыта в сфере национальной безопасности и тот факт, что прежде он не имел отношения к разведывательной деятельности (работу в должности директора Административно-бюджетного управления можно не считать). Лично я в нем не сомневался, поскольку видел, как он работает, в месяцы, посвященные изучению Ирака. Плюс я знал, что подавляющее большинство директоров ЦРУ не обладали разведывательным опытом – это своего рода традиция. На самом деле в истории этого ведомства всего три кадровых офицера становились директорами ЦРУ (Ричард Хелмс, Уильям Колби и я). Зато Леон был умным и жестким человеком, управлял ранее крупными государственными проектами, а также, что весьма важно, знал, как работает конгресс[88] (этого знания ЦРУ давно не хватало). Еще он явно пользовался доверием нового президента и давно дружил с новым государственным секретарем. Время от времени Леон, как говорится, «снимал свою церэушную шляпу» и давал президенту здравые политические советы по спорным вопросам в сфере национальной безопасности; по мне, он разбирался в политических реалиях Вашингтона намного лучше любого другого сотрудника администрации, в том числе Обамы и Байдена. Он всегда старался максимально понятно изложить свою точку зрения, особенно когда высказывался не официально, как директор ЦРУ, а в личных беседах. Его уважение к профессионалам ЦРУ, остроумие и хорошее чувство юмора, политическая мудрость и здравый смысл – все эти качества побуждали меня видеть в Панетте ценный актив новой администрации.

С Блэром я впервые встретился в середине 1970-х годов, когда он, молодой офицер военно-морского флота, был приписан в качестве помощника к кому-то из сотрудников Белого дома, а я работал в штате СНБ. Стипендиат Родса[89], он, как мне сказали тогда, был «одним из умнейших людей в военной форме». В дальнейшем наши пути почти не пересекались – до встречи в администрации Обамы. Отставной четырехзвездный адмирал, Денни закончил службу главой Тихоокеанского командования, отвечавшим за военные операции, которые охватывали половину земного шара; пожалуй, его статус в современной американской армии можно сопоставить со статусом имперского проконсула в Древнем Риме. Майк Маллен и я отлично ладили с Денни, но вот отношения с другими членами команды по национальной безопасности и с разведывательным сообществом у него не задались с самого начала. Он и вправду верил, что является боссом всего разведывательного сообщества США, имеет реальную власть если не над всеми, то над большинством его составных элементов, включая ЦРУ. В реальности же, несмотря на понимание и компромиссы, которых достигли заместитель министра обороны по разведке Джим Клаппер, бывший директор ЦРУ Майк Хайден и бывший директор Национальной разведки Майк Макконнелл при моем участии в 2008 году, глава Национальной разведки по-прежнему не обладал законными властными полномочиями и не имел политического влияния на разведывательное сообщество. Если «вольница» среди сотрудников Белого дома, причастных к сфере национальной безопасности, была для Джима Джонса головной болью, то для четырехзвездного адмирала и бывшего боевого командира разведка и все, что с нею связано, оказались сущим кошмаром. Мне часто доводилось повторять, что обязанности директора Национальной разведки сродни обязанностям не столько исполнительного директора, сколько председателя важного комитета в конгрессе, – да, имеются некие «унаследованные» прерогативы, но в основном тебе приходится убеждать и уговаривать. А таланта убеждать Денни недоставало.

К сожалению, первое серьезное столкновение у него случилось с Панеттой, который, будучи изрядно политически и бюрократически подкованным, стремился заручиться лояльностью ЦРУ. И Блэр невольно предоставил ему такую возможность. Еще при прежней администрации директорат Национальной разведки предложил, чтобы старший офицер разведки в столицах иностранных государств – «стационер» ЦРУ – одновременно считался представителем ведомства Национальной разведки; разумеется, в ЦРУ эту инициативу предпочли сунуть под сукно и «промариновали» ее целый год. Суть предложения сводилась к тому, что «стационеров» рано или поздно будет назначать директорат Национальной разведки, и нет гарантий, что пост предложат агентам ЦРУ, тогда как до сих пор именно последние занимали эти посты без какой бы то ни было конкуренции. Весной 2009 года Блэр в одностороннем порядке разослал во все ведомства директиву, просто утверждающую это предложение. (Как бывший глава ЦРУ, я подумал, что Денни спятил, – кто в здравом уме начинает лобовую атаку на агентство и его нового директора?) Панетта немедленно выпустил собственное распоряжение, отменявшее указание директора Национальной разведки; Блэр в ответ написал Панетте служебную записку с требованием отозвать распоряжение. Отношения между ними, изначально непрочные, моментально обернулись враждой. Леон победил, и всем стало понятно, что директор ЦРУ значит для Белого дома куда больше, чем директор Национальной разведки.

С президентом и другими членами команды национальной безопасности Блэр тоже не находил общего языка. Он имел обыкновение навязывать свои взгляды, давил авторитетом, предлагал на рабочих совещаниях окончательные решения, в том числе по политическим вопросам, хотя здесь его мнение было в лучшем случае совещательным; естественно, это вызывало недовольство президента. По словам Джонса и других, Обаме также не нравилось, как Денни ведет себя на утренних брифингах, нередко дополняя сообщения разведки собственными суждениями. Я наблюдал за собравшимися в Ситуационном центре, когда он выступал, и было весьма очевидно, что единственными друзьями Блэра в комнате были мы с Малленом (может быть, еще Хиллари).

Мне пришлось достаточно тесно общаться с двумя другими назначенцами Обамы в администрации Белого дома. С Рамом Эмануэлем, новым главой администрации, мы прежде знакомы не были; этот человек отличался неуемной энергией и стал хорошо известен своей способностью терроризировать окружающих, даже членов правительства. Вооруженный неисчерпаемым запасом «f-бомб»[90], он вел себя точно кружащийся дервиш с синдромом дефицита внимания. Джонс сказал мне однажды, что, если Раму пришла в голову какая-то мысль в десять утра, он ожидает исполнения к четырем часа дня независимо от сложности задачи. Мне Рам нравился. Он заставлял меня смеяться. Политическое животное в естественной среде[91], он нередко отпускал замечания, демонстрировавшие глубокое понимание механизмов вашингтонской политики и деятельности конгресса. А что касается напыщенности, лично мне было не привыкать работать с такими людьми в Белом доме. У нас с Эмануэлем имелись серьезные разногласия по поводу «Не спрашивай, не говори» (закона о геях в армии), бюджета и Афганистана, но личные отношения оставались неплохими. Стоило мне уронить на него пару-тройку собственных «f-бомб» в ходе жаркого спора, он восхищенно воскликнул, что не ожидал такого от меня, и с тех пор, казалось, начал относиться ко мне с уважением. Так или иначе, он (и все прочие в Белом доме Обамы) неизменно выказывал мне вежливость и даже почтение.

Другим сотрудником Белого дома, которого я хотел бы упомянуть отдельно, был Джон Бреннан – Обама назначил его помощником президента и заместителем советника по национальной безопасности в вопросах внутренней политики и борьбы с терроризмом. Бреннан, кадровый сотрудник ЦРУ, один из немногих в администрации служил на руководящих должностях в аналитических и оперативных структурах управления. Не припоминаю, чтобы нам с ним доводилось сталкиваться в ЦРУ, хотя в его первые годы в качестве аналитика он, должно быть, работал под моим началом. Обама хотел назначить его директором ЦРУ, но работа Бреннана в ЦРУ в президентство Буша вызвала сопротивление Капитолия, поэтому президент в итоге остановился на должности, которая не требовала утверждения в сенате. На тех совещаниях в Белом доме, на которых я присутствовал, Бреннан высказывался, только когда ему впрямую задавал вопрос Джонс или сам президент. Впоследствии Бреннан приобрел значительное влияние на администрацию Обамы и, насколько могу судить, успешно справлялся со своей работой – в частности, он сыграл главную роль в нанесении серьезного урона «Аль-Каиде»[92] (уже как директор ЦРУ во второй срок Обамы).

Новостью для меня стал институт «специальных посланников», которым поручалось работать в регионах: посол Ричард Холбрук теперь отвечал за Афганистан и Пакистан, бывший сенатор Джордж Митчелл – за мир на Ближнем Востоке, а генерал-майор ВВС в отставке Скотт Грейшн – за Судан. При администрации Клинтона специальных посланников, или «представителей», назначали решать сложные и отнимающие много времени и сил задачи внешней политики, например урегулирование на Балканах, – кстати, там Холбрук успешно участвовал в организации «посреднической» сделки (Дейтонских соглашений), позволившей добиться мира, пусть и непрочного. Мне представляется, что привлечение высокопоставленных лиц «со стороны» к решению щекотливых вопросов внешней политики – ошибка, поскольку это ведет к бюрократическим конфликтам в Вашингтоне и к путанице за рубежом относительно того, кто именно выступает от имени президента США.

Успех на Балканах в 1990-х годах сопутствовал Холбруку во многом благодаря уникальному сочетанию природы этого конфликта, личным качествам лидеров и характера и навыков Ричарда, замечательно подходящего для Балкан. Его принцип «прямо в лоб», увы, вряд ли сработает в таких странах, как Пакистан и Афганистан, чьи лидеры, культура и политические условия предполагают совершенно иной стиль ведения дел. Едва Холбрук получил назначение, разгорелся конфликт со Штабом национальной безопасности (Совет национальной безопасности реорганизовали и переименовали, чтобы расширить круг его обязанностей и включить в них внутреннюю безопасность); при этом Холбрук пользовался твердой и неизменной поддержкой Хиллари. Публичная суровость президента к Ричарду ясно дала понять, что Холбрук не принадлежит к «компании» Обамы, вследствие чего сама должность специального посланника постепенно превращалась в пустой звук. Вскоре Холбруку удалось разозлить и пакистанское, и афганское руководство, из-за чего он оказался на обочине переговорного процесса, хотя располагал ценной информацией и создал сильную команду.

Митчелл заслужил новое назначение своими успехами в качестве посредника в Северной Ирландии (поверьте, это существенное достижение). Впрочем, его шансы добиться того же результата на Ближнем Востоке были невелики. Как мы увидели после Кэмп-Дэвидских соглашений 1978 года, которые сподвигли Израиль и Египет на подписание мирного договора в начале 1979 года, только тогда, когда и израильтяне, и арабы опираются на крепкий политический тыл и готовы идти на компромисс, возникает шанс на движение к миру. В начале 2009 года таких условий попросту не существовало. Слабое палестинское правительство Западного берега состояло из достаточно прагматичных политиков, но экстремисты хамас в секторе Газа были полны решимости уничтожить Израиль. В самом Израиле администрации Обамы приходилось иметь дело с премьер-министром Биньямином Нетаньяху – главой правокоалиционного правительства, который категорически не желал предпринимать каких-либо конструктивных шагов для создания двух полноценных государств. Команда Обамы разрывалась между двумя точками зрения: одну представляли «старые бойцы» Ближнего Востока – к примеру, Деннис Росс, считавший, что мы должны двигаться шаг за шагом и с большой осторожностью; другую олицетворяли Джим Джонс и я, полагавшие, что Соединенным Штатам нужен смелый подход, разработка проекта всеобъемлющего соглашения, которое наглядно покажет обеим сторонам, от чего им, возможно, придется отказаться и что они могут получить. В целом преимущество было за «старыми бойцами», и Митчелл постоянно сновал между Вашингтоном и Ближним Востоком, но результаты всех этих перелетов были нулевыми. А Скотт Грейшн столкнулся в Судане с неразрешимой ситуацией, усугубленной расколом в нашем правительстве из-за разногласий по предлагаемых мерам вмешательства, – но ему все же удалось организовать и провести мирный референдум, который способствовал появлению на карте Южного Судана.

Таково было ядро новой команды. А над этим ядром стоял президент. Интервьюеры настойчиво просили и просят меня сравнить Буша и Обаму, поскольку я работал на обоих, и не перестают удивляться, как я уживался со столь непохожими людьми. Позволю себе напомнить, что Обама – восьмой президент, с которым я работал, и каждый из восьми сильно отличался от прочих. Карьерные чиновники, по крайней мере те, кто не озабочен соблюдением партийных интересов, быстро учатся адаптироваться к разным президентским стилям и характерам. Для меня не составило проблемы перестроиться с Буша на Обаму.

Со временем мои отношения с Обамой окрепли, но всегда оставались сугубо деловыми, точно так же как и с Бушем хотя, как я уже говорил, Буш несколько раз приглашал нас с Бекки на свое ранчо в Кэмп-Дэвиде (но мы ни разу не приехали). Обама порой говорил, что надо бы пропустить по стаканчику мартини, но дальше слов не заходило. До моего последнего вечера в Вашингтоне в качестве министра, когда они с Мишель устроили небольшой прощальный ужин для нас в «семейной» части Белого дома, мы вне работы не общались. Я не увлекался горными байками, а потому упустил шанс разделить спортивные пристрастия Буша-43; аналогично я оказался на фут ниже нужного, недостаточно атлетичен и слишком стар, чтобы играть за президентскую баскетбольную команду, да и гольф мне в отличие от Обамы скучен. Таким образом, наши два с половиной года вместе прошли почти исключительно в Овальном кабинете и в Ситуационном центре Белого дома.

Хотя Обама, на мой взгляд, типичный либеральный демократ, а себя я всегда считал умеренно консервативным республиканцем, мы в первые два года совместной работы довольно часто сходились во мнениях по вопросам национальной безопасности. В этой сфере, как и при большинстве президентских переходов, наличествовала очевидная преемственность между последними годами администрации Буша и первыми годами президентства Обамы, что бы там ни утверждали партийные кликуши с обеих сторон. Прогресс в Ираке в основном определялся стратегическим рамочным соглашением 2008 года, и Обама, по сути, принял позицию Буша по завершению войны в декабре того года – как он выразился, «ответственно». Обама ратовал за предоставление дополнительных ресурсов для Афганистана и явно был готов решительно преследовать «Аль-Каиду». В первый год нашей совместной работы он поддерживал необходимое финансирование расходов на оборону. Словом, налицо был прочный фундамент для продуктивного партнерства. В некоторых вопросах более низкого приоритета, о которых скажу позже, я мог не соглашаться с президентом, но шел на компромисс и поддерживал – как это было и при администрации Буша. Никто в Вашингтоне не в состоянии выигрывать постоянно, и до тех пор пока получалось добиваться своего в главном, я оставался заодно с президентом в прочем. Не припомню, чтобы мы с Обамой когда-либо обсуждали внутреннюю политику (и слава богу, уж простите).

Я узнал, что президент весьма прагматичен в вопросах национальной безопасности и готов выслушивать чужие мнения по большинству тем – иными словами, если использовать коммерческую терминологию, готов к сделкам. Так, при обсуждении ряда спорных ситуаций, о которых ниже, я внимательно слушал выступающих и всякий раз выбирал правильный, с моей точки зрения, момент, чтобы предложить альтернативный вариант, призванный «ублажить» всех заинтересованных лиц, в первую очередь президента. Обычно, как и с Бушем, я предпочитал излагать свои взгляды президенту наедине и в большинстве случаев был уверен, что он в конечном счете согласится на мои предложения. Позже мне доводилось читать, что некоторых сотрудников Штаба национальной безопасности раздражала моя привычка подолгу отмалчиваться на совещаниях, но я понимал, что мои рекомендации будут иметь больший вес, если я не стану сыпать советами направо и налево (хотя, конечно, бывало, что я молчал, не имея собственного мнения по конкретному вопросу, и просто хотел послушать других, чтобы принять решение). Как правило, я приходил на совещания, предварительно переговорив с Клинтон, Джонсом и кое-кем еще, то есть имел довольно хорошее представление, о чем пойдет речь. Совещания в Ситуационном центре никогда не были для меня пустой говорильней: ведь результаты этих совещаний имели практическое значение, и я всегда запасался стратегией. Чаще, нежели мне нравилось, созывалось по два или даже три таких совещания в день, и для разработки стратегий требовалось много сил.

В характере Обамы мне не хватало одной черты – страстности, особенно когда мы обсуждали текущие войны. В моем присутствии Буш-43 – тут он очень отличался от своего отца – не проявлял сентиментальности, но к войне в Ираке относился именно страстно. Иногда, скажем, на церемониях награждения медалью Почета, я видел, как на его глаза наворачиваются слезы. Я работал на Обаму дольше, чем на Буша, и никогда не видел слез в его глазах. Обаме случалось злиться и гневаться (я редко слышал, чтобы он ругался, и потому брань из его уст производила сильное впечатление), но единственным предметом «военной» области, к которому он относился с пылким интересом, помимо утечек информации, был, как мне кажется, закон «Не спрашивай, не говори». Он верил, что изменение этого закона является неизбежным следующим шагом в расширении гражданских прав. Говорят, с не меньшим энтузиазмом он готов был работать над реформой здравоохранения, но я не присутствовал на совещаниях, где она обсуждалась.

Сильнее всего это отсутствие страстности беспокоило меня применительно к Афганистану. Когда солдаты подвергают свою жизнь опасности на фронте, они должны знать, что главнокомандующий, отправивший их в бой, верит в значимость возложенной на них миссии. Они должны слышать, и часто, как он говорит с ними и со страной, не только благодарит за службу и самопожертвование, но и объясняет, почему эта жертвенность необходима, почему борьба благородна, почему наше дело правое и почему мы обязаны победить. Президент Обама никогда этого не делал. Он вообще редко говорил о войне в Афганистане, разве что объявлял об увеличении численности воинского контингента или, наоборот, о его сокращении, а также об изменениях в стратегии. В документах Белого дома упоминания «поисков выхода», «сокращений» и «ответственного завершения войны» существенно превосходили числом упоминания «успеха» и «выполнения миссии». Учитывая предвыборные заявления Обамы по Афганистану, я сам, наши командиры и войска ожидали большей приверженности делу и большей страстности.

Прошу понять меня правильно: я вовсе не считаю, что президент не заботился о наших войсках и их семьях. Он и его супруга, с самого момента избрания, прилагали немалые усилия, чтобы помочь нашим мужчинам и женщинам в военной форме. В частности, Мишель Обама вместе с Джилл Байден, женой вице-президента, отдавала очень много времени и сил, чтобы помочь вернувшимся домой солдатам найти работу, и заботилась об их семьях. Президент посещал военные госпитали, беседовал с ранеными, сопереживал им и утешал тех, кто потерял на фронте ребенка или мужа. И гарантировал выделение значительных дополнительных ресурсов министерству по делам ветеранов, бюджет которого запретили подвергать сокращению. Я никогда не сомневался в заботе Обамы о войсках – сомнения вызывала только его приверженность выполнению их миссии.

Обама – самый обстоятельный президент среди всех, с кем я работал. Его подход к решению проблем напомнил мне комментарий Линкольна о способе принимать решения: «Я никогда не тороплюсь, обдумывая ту или иную мысль, я отсылаю ее на север, прогоняю на юг, отсылаю на восток и прогоняю на запад». Обама не раз говорил мне: «Я не могу защитить то, чего не понимаю». Я редко видел, чтобы он спешил с решением, если обстоятельства позволяли собрать информацию, проанализировать ее и осмыслить. Его порой критиковали за «медлительность» в принятия решений, но мне это даже нравилось и внушало надежду – ведь вокруг столько специалистов и экспертов, которые, похоже, уверены, что проблема, выявленная утром, должна быть устранена к вечеру. В качестве участника процесса принятия решений я всегда чувствовал себя более уверенным в результатах после тщательного обдумывания. При этом Обама, когда того требует ситуация, вполне способен решать оперативно, и такое случалось в вопросах «жизни и смерти». Однажды он сказал мне, что одна из причин, по которой он баллотировался в президенты, – скука: в сенате он отчаянно скучал. Я никогда не видел человека, не обладавшего ранее исполнительной властью – а уж тем более законодателя, – который так быстро и легко научился бы принимать решения и так наслаждаться осуществлением власти. И, подобно Бушу, едва Обама принимал непростое решение, заставить его передумать или пожалеть о сделанном было невозможно.

Я всегда воспринимал Обаму через «президентский образ». Он относился к должности президента с большим уважением. Я редко видел его в Овальном кабинете без пиджака и галстука, и он всегда вел себя с достоинством. Он цельный человек и своим поведением – во всяком случае, в тех ситуациях, когда я имел возможность за ним наблюдать, – подает превосходный пример для подражания. Наши отношения со временем достигли определенной степени свободы, и я частенько наедине поддразнивал Обаму, спрашивая, когда нас донимала очередная серьезная проблема: «Напомните-ка мне еще раз, почему вы так рвались на эту работу?» Его широкая улыбка известна всему миру, и я видел ее неоднократно; куда менее известно, что она может моментально исчезнуть, сменившись ледяным взглядом. Как-то мне подумалось, что единственным другим человеком, с которым я работал и который способен меняться столь же резко и быстро, была Маргарет Тэтчер. Скажу честно, не очень-то приятно быть свидетелем (а тем более поводом) этой моментальной смены выражения лиц. (Как и все, от Тэтчер я куда чаще удостаивался ледяного взгляда, нежели улыбки.) Часто мне хотелось, чтобы Буш и Обама были меньшими приверженцами куоса своих партий, но очевидно, что политический мир сильно изменился с тех пор, как я впервые вышел в отставку в 1993 году. Как ни крути, Обама – несомненный интеллектуал и человек темперамента. И не обязательно соглашаться с его политикой в целом, чтобы это признать.

Менее чем через две недели после инаугурации, под занавес еженедельной встречи со мной и Малленом, президент попросил меня остаться для частной беседы. Он спросил, все ли, на мой взгляд, делается как нужно. Я ответил, что команда взяла хороший старт, люди понемногу притираются друг к другу, а главы министерств и ведомств неплохо ладят между собой. (Проблемы, о которых я упоминал выше, еще не проявились.) Как Обама поступал и раньше со всеми старшими руководителями, он призвал меня никогда не скрывать от него правду, какой бы горькой та ни была, и не стесняться выражать несогласие (можно подумать, я нуждался в его разрешении). Он закончил разговор фразой, которая, на мой вкус, отлично характеризовала проницательность человека, пробывшего президентом всего дюжину дней: «Что я знаю, то меня касается. Чего я не знаю, касается меня еще больше. А то, чего люди не говорят, беспокоит меня сильнее всего». У многих чиновников в Вашингтоне уходит немало лет на то, чтобы понять эту простую истину, а некоторые так никогда ее и не осознают.

Через несколько месяцев после инаугурации президент объявил на выходных «большой сбор» в Белом доме, чтобы члены кабинета и старшие сотрудники администрации могли свободно поговорить о том, как лучше добиваться поставленных целей. Меня попросили принять участие в семинаре на тему «Работать более эффективно для выполнения приоритетов администрации». Я уже видел, что президент и сотрудники администрации, как и многие до них, стремятся к полному контролю и пытаются централизовать власть (а заодно присвоить себе лавры за все достижения). Поразмыслив, я решил обойтись без околичностей и немного развлечься. Я заявил министрам правительства и старшим сотрудникам аппарата Белого дома, что нам необходимо постоянно помнить о двух фактах. Во-первых, никто в Белом доме, кроме президента, не вправе проводить политику или предпринимать действия; за пределами Белого дома эти полномочия распространяются на министерства и правительственные агентства. Насколько хорошо усвоят это сотрудники Белого дома, определит то, сможем ли мы вообще добиться цели, и если да, то как быстро и с какими затратами. Если аппарат президента не будет уважать министров, не пожелает сотрудничать с ними в реализации политики, пострадают все. Во-вторых, за пределами Административно-бюджетного управления никто в Белом доме не вправе свидетельствовать перед конгрессом по поводу политики и бюджетов. Министры кабинета и руководители агентств должны «владеть» политикой президента, когда какой-либо вопрос обсуждается в конгрессе, и администрация Белого дома игнорирует эту необходимость на свой страх и риск. Каким будет свидетельство министра – выдающим приверженность делу или начисто лишенным энтузиазма? «В стенах этого здания так легко оторваться от реальности».

Затем я остановился на повседневных контактах Белого дома и кабинета министров. Я сказал, что министрам часто звонят личности, утверждающие, будто «Белый дом хочет того-то и того-то»; лично я при таких звонках обычно представляю себе розовощекого юнца, младшего сотрудника администрации Белого дома, со свежеполученным пропуском. Он, верно, и в химчистку звонит со словами «Говорит Белый дом». Таких людей, внезапно проникшихся ощущением собственного могущества, я называю лизоблюдами. Имейте в виду, сказал я собравшимся на семинаре, что, когда мой секретарь говорит мне: звонит Белый дом и чего-то хотят, – я такие звонки игнорирую. Здание вряд ли может звонить по телефону. Будучи членом кабинета министров, я ожидаю, что мне будут звонить только высокопоставленные сотрудники администрации Белого дома.

В завершение я изрек два предупреждения в адрес своих коллег по кабинету. Во-первых, слишком многие помощники уверены почему-то, будто карьерный путь наверх строится на рассказанных боссу страшных историях о бесчинствах и тайных замыслах других министерств или администрации Белого дома. Единственный способ избавиться от бессмысленной междоусобной вражды, сказал я, заключается в том, чтобы руководители администрации, министерств и агентств доверяли друг другу. Члены кабинета министров и старшие сотрудники Белого дома работают над одними и теми же вопросами, – следовательно, нужен регулярный личный контакт, нужно строить отношения; если так будет, то и помощники скоро сообразят, что собирание сплетен отнюдь не лучший способ делать карьеру, не говоря уже о вовлечении боссов в бюрократические сражения. Второе предупреждение касалось того, что вот в это самое время один или несколько человек в каждом из министерств и агентств занимаются чем-то незаконным, неподобающим или чем-то таким, что наверняка вызовет гнев босса. Следует, сказал я, создавать и внедрять механизмы, позволяющие находить подобных людей прежде, чем они причинят слишком много вреда. Это предупреждение, как поделились со мной позже несколько моих коллег по кабинету, и вправду заставило их призадуматься.

Наблюдая в середине 2009 года за новыми сотрудниками Белого дома, я поражался тому, насколько у них разные – к слову, как и у их предшественников, – мотивы, побудившие пойти на работу в правительство. Некоторые из них боготворили нового президента, невероятно усердно трудились ради его избрания и были целиком и полностью преданы ему лично. Они были готовы пожертвовать несколькими годами своей жизни, чтобы обеспечить успех Обамы на политическом поприще. Другие были «людьми причины»: они работали на него раньше и были готовы служить ему сейчас по той или иной конкретной причине, то есть воспринимали Обаму и служение ему как способ сделать собственную политическую карьеру. Третьи, и без того успешные в плане карьеры, увидели возможность послужить стране, работая на человека, эту страну олицетворявшего, или просто захотели заняться чем-то новым для разнообразия. Еще одну группу составляли политические «наркоманы» – они обожали политику как таковую, и работа в исполнительной власти после восьми лет в Капитолии или «в глуши» (не на правительственных постах) была для них как глоток свежего воздуха. И было несколько человек, которым президент фактически выкрутил руки, вынуждая отвергнуть удобства частной жизни ради изнурительных совещаний и возможности не раз и не два становиться объектом показательной порки – в конгрессе или в СМИ.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.