Он один вернулся из боя
Он один вернулся из боя
– Расчет, смирно! Слушай боевой приказ! Противник контратакует, нам приказано поддержать артиллерийским огнем наступление первой роты на рощу Круглая. Быть готовыми к ближнему бою, иметь круговую оборону. Без приказа ни шагу назад. На случай прорыва автоматчиков врага и выхода пушки из строя закрепляю секторы наблюдения, рубежи обороны стрелковым оружием:
– Красноармеец Зюзин слева в 50 метров от ОП орудия, Зеленков справа, Маленков с тыла, в 50 метрах от командирского НП. Подносчик – наблюдение за воздухом, быть в готовности для оказания помощи товарищам. В траншеях оборудовать ячейки на двух стрелков.
– Можно вопрос? – обращается Зюзин.
– Можно.
– Я буду один, а копать на двоих?
– Не копать, а оборудовать опорный пункт в имеющихся траншеях. Если немцы появятся в секторе, то вы будете первым, но не в одиночку. По опыту 1941 года знаю, как трудно одному вести бой. Прямо скажу – страшно, нужен локоть товарища. Срок один час.
Приказываю телефонисту доложить на командный пункт, что расчет занимается подготовкой к круговой обороне. Начинаю тренировать:
– Немцы слева! Развернуть орудие!
Тяжела, неуклюжа наша пушка. Выдумываю новую легенду: наводчик убит, красноармейца Зюзина назначаю наводчиком орудия.
– Есть. – Тот выполняет приемы наведения орудия на цель. Тренировка внезапно окончена реальной командой с наблюдательного пункта: «По местам». Орудие ставим на позицию.
– По минометной батарее противника, прицел 70, угломер… Осколочным, один снаряд, огонь! – уже пошел бой.
– Пять снарядов, беглый, огонь! Еще пять выстрелов! – Ребята работают, как часы.
С КП передали: молодцы! Камень с моей души снят, расчет боеспособен, хотя бойцы, почитай, самоучки. Поступила команда:
– В укрытие!
Мы, как суслики, бегом в землянку, остался один часовой. Артиллерийская батарея противника стреляла вразброс, невпопад, двенадцать снарядов фриц выпустил «в молоко».
– Это не укрытие, а глазам прикрытие, – ворчит подносчик снарядов, – один снаряд на макушку, и крышка.
– Так бывает редко, – отвечает Зюзин, – помнишь, командир, как тебя откапывали, оттягивали от наката в землянке?
– Как не помнить, – отвечаю, – такое не забудешь.
Зеленков продолжает:
– Подсчитал, за сегодняшний день фриц положил вокруг нас 43 снаряда и мины. Беды наделали только те, что захватили батарейцев врасплох, не в укрытии. Земля, братки, наша союзница. Чем глубже уйдем, тем меньше потерь.
– Не скажи, командир помнит, как сидели в глубоких-преглубоких окопах. Едва при бомбежке не завалило. Бомбят, мы, как муравьи, карабкаемся вверх, не в землю, а из земли, – возражает ему наводчик.
Расставляю на места:
– Ты говоришь о траншеях слишком глубоких, а все полезно в меру.
Командование приказывает сменить ОП, занять позицию № 3, срок исполнения 45 минут, отсюда надо уносить ноги, умная команда.
– Это на прямую наводку! – ругается Зюзин. – Мы там были, видно, как на ладони, разве фрицу глаза подменили?
– Да ты не кипятись, хорошо повоевать там, где не пристреляно и не простреливается, – иронически вставляю свое слово.
Появляется конная упряжка, уносы полегче, попроворнее, коренники степенны, могучи, под шпорами Владилена лошади рванули на новую позицию. По приезду используется уже новая тягловая сила, вместо четырех лошадей пятеро бойцов, что есть мочи, толкают пушку в окоп. Леня занимается связью. Углубляем колею под колесами, закрепляем сошник, заносим снаряды в ровик. Выполз ужом на бугорок, пытаюсь разобраться и не вижу, от взрыва снарядов все в дыму, в фонтанах земли. Идут, пригибаясь, раненые, контуженные. Комбат передает:
– Огонь вести самостоятельно по обнаруженным целям.
Немец контратакует, его надо бить, а не различаю ни своих, ни противника. Присмотрелся – вдали, метрах в восьмистах от Круглой, ползут люди, форма будто бы не нашенского образца. Немцы? Может, наши передние цепи наступают, не лупанем по своим? Не спеши, взвесь все, не блох ловишь. Комбат, как на пакость, молчит, видимо, провода перебиты. Лежу, дрожь бьет, люди, орудие в смертельной опасности, я в бездействии, тяжела шапка Мономаха. Вдруг в сторону фрицев полетели одна за другой ракеты, за ними летят трассирующие пули. Вот где собака зарыта, наконец увидел, как серая мышиная лавина тучей прет из-за Круглой. Начинаем бить по скоплению врага, людская масса передвигается, меняет направление, то остановится, то снова движется.
– Огонь, огонь!
Приятно видеть снаряды в цели, слаженно, бесстрашно воюет расчет, ребята будто не замечают пляшущие огни и фонтаны взрывов, не слышат дзиньканье пуль о броневой щит. Вот она, психология боя. Контратака противника отбита, к стволу пушки не прикоснешься, дымятся стреляные гильзы. Надо замаскироваться, ибо враг, приведя в порядок наблюдение, установит местонахождение орудия, тогда каюк. Приказа на смену позиции нет, приходится вгрызаться в землю. Заметил, что Зеленков ранен, боевой пост не покинул, рядом хлопочет «доктор» Зюзин, с такими бойцами воевать можно.
Наконец телефонист передает приказ на смену позиции, эх и рванули с переднего края в лес, на закрытую ОП! Оказалось, вернули на старое место, зачем комбат возвратил сюда, ведь вторая позиция не была обнаружена немцами? Вижу, что наводчик Маленков ранен, отправляю в тыл, становлюсь на его место.
Поступила команда на уничтожение минометной батареи противника, всаживаем три выстрела. Это для фрицев двойной удар, во-первых, налет с позиции, хорошо засеченной и с уточненными данными стрельбы, во-вторых, щелчок по престижу немецкого офицера, который не удержался от соблазна доложить об уничтожении русской батареи, а она опять открыла огонь.
– По пехоте противника, прицел 42 (ого, близко), осколочным, пять снарядов, беглый огонь!
Десять снарядов послали по уточненной траектории, наверняка фрицев положили немало. Рядом с пушкой рвутся четыре мины, получается, что по единственному орудию да целой минометной батареей, крепко мы им хвост прищемили. Ранены сразу двое, укрутили бинтами, отправили в санчасть. Уходили с тремя ногами на двоих, у одного разорван бок, у другого раны шеи и виска. Остались четверо, стало безлюдно, скорее бы ночь, в темное время немец воевал редко.
Пока команды на стрельбу нет, решил притащить ящик со снарядами, Зюзин вызвался помочь, показываю ему на второй ящик. В этот миг слышен знакомый звук полета мин, три разрыва оглушили, вдавили в землю. Лежу, считаю: «Четвертый разрыв где? Заткнули мы одному миномету глотку». Зюзин телепается на одной ноге к землянке, рана рваная, но кость не задета. В такие моменты стойкие бойцы не подают вида, перевяжут рану, продолжают бой. Он застонал, закрутился, прихибенился, будто совсем больной. У меня было право не разрешить покинуть боевой пост, но противно смотреть на такого размазню. К тому же вероятно заражение крови, прочие осложнения, да уже и не помощник. После команды следовать в тыл, откуда прыть взялась, спустился в землянку, забрал шмотки, пошел, да еще как, из нашего пекла и безногий побежит. Чего осуждать, жизнь дорога, уйти в тыл это не полная, но все же гарантия остаться живым, по крайней мере, сегодня-завтра.
Велел передать командиру просьбу о подкреплении. Из-за бугорков показались повар и сопровождающий, ужин несут. Повечеряли, наелись досыта, еще бы, трое остались за шестерых. Ушли кормильцы, стало скучнее, сидим, ждем подкрепления, а его нет. Хотя бы охрану на ночь выставить, подойдут немцы, окружат, будет «хенде хох». Телефонист сопли распустил:
– Не хотят лишнее пушечное мясо иметь, хватит нас троих, – ошпарил своей панихидой.
Так обозлил, что едва не спустил его в землянку вниз головой, ступай, мол, в укрытие, там пушечное мясо реже бывает. Сдержался, понял его состояние, смятение, чего не полезет в голову в такой обстановке. Леня, как ни в чем не бывало, передает новую команду: бить по наступающей пехоте. Пришлось попотеть, трое остались, а КП кричит:
– Пять снарядов, огонь.
Немецкая батарея ка-ак даст минами по тому месту, где был удар утром, по пустым окопам.
– Давай, давай, – ору, сам не зная кому, – тоже минометчики-мимолетчики, – потешаюсь над немцами. Вдруг Зеленков пополз, пополз к землянке… Убит, осколки мин пересекли его тело поперек. Наступила мертвая тишина. ПК гудит, надо что-то делать.
– Доложи, – связисту говорю, – заряжающий убит.
Вместо выполнения моей команды Леня вышел из землянки, опустился на труп Зеленкова и зарыдал.
– Передай комбату, доложи! Прошу пополнения! – громко, чтобы привести в чувство, кричу ему.
Утеревшись, телефонист отвечает:
– Связи нет, наверное, накрыло КП.
Новая беда, здесь может быть немец, он пошел в атаку, что делать? Стрелять, куда? Выйти на открытую позицию, и то не на чем.
– Как проверить связь? – громко, требовательно спрашиваю связиста.
– Да идти по нитке.
Вдруг нашелся:
– Это мины виноваты, вон там перебили провод, я сейчас, – и побежал вдоль землянок по обгоревшей, покрытой пеплом позиции, то нагибаясь, то выпрямляясь. Слышу, как в трубке зашуршало, есть связь. Уступаю место у телефона, неприязнь сменяется жалостью и уважением, Ленька боится, но дело делает. Поступает команда:
– По пехоте, прицел 40, отставить 38, осколочным, пять снарядов, огонь!
Мы быстрее-быстрее выпустили свои подарки на головы фрицев, по распоряжению командного пункта бегом в укрытие. Видимо, командование ожидает, что немцы снова ударят по неугомонному орудию.
– Ну что, Леня, воюем? – спрашиваю дружески.
– Не дай бог такой войны никому. Если немцы хлынут?
– Рядом с Зеленковым будем. По дважды не мрут, а однова не миновать…
С командного пункта передают:
– Приготовиться, по пулемету, осколочным, огонь, выстрел!
– Дзоту капут, – передает командование.
Леня ожил, повеселел. Наступает белая ночь, ни день, ни темь, серость какая-то. Надо переходить на ночную точку наводки, пошел в лес зажигать фонарь, который вывешивался на сосне. Захотелось походить между деревьев, уж очень красиво, уютно в лесу. Забыл о войне, хотя она гудела рядом. Желтые стволы сосен с кудрявыми ветвями показались гурьбой девушек в золотисто-зеленых сарафанах, с косами, упавшими на грудь. В своем извечном девичьем хороводе на вечерней заре выбежали на полянку из дремучего леса.
– Кряк! – рвется мина, затем вторая, третья, и еще сразу две прямо на нашей позиции. Гляжу, у самого сошника лафета лежит, скрючившись, мой Леня. Поднял руку, она вся в крови, перевернулся раз, другой, задрожал всем телом, изо рта хлынула кровь. Бросился к нему, разорвал гимнастерку, рубашку, в правом боку огромные раны, из них цевкой свищет кровь. Вот кровь останавливается, взял его на руки, хотел перевязать, нет, помучился с полчаса и умер. Беру осторожно на руки, заношу в землянку, положил рядом с Зеленковым, укрыл тщательно, как будто им от этого легче станет. Сел рядом.
Что же ты делаешь, какой ценой будешь расплачиваться, немец проклятый? Впереди у этих ребят была счастливая жизнь… И я не выдержал. Не плакал, взрыд, стон, вырвавшийся из груди, вот что это было. Не от кого скрывать горе, слабость, изнеможение. Братушка, сеструшка, неужели и вам так приходится, где вы? Юша, ты писал мне: «Бей немца, будь смелым и бесстрашным». Бью, дорогой мой, сколько есть сил. Насчет бесстрашия пока не получается, страх, он рядом, во мне, вокруг меня. Жутко смотреть на муки товарищей, страшно умирать самому, да еще когда один, кругом один. Видишь, братеник, какой из меня вояка, только я об этом, кроме тебя, никому не скажу: казак же!
Последние слова «казак же» вывели из минуты слабости, говорю себе: «Будем драться, теперь я один, не попадет вражина-немец». Оживился, сбросил гнет отчаяния, бросаюсь к орудию, на прежних данных стрельбы, лишь прибавив прицел на четыре деления, открыл огонь. Начав стрелять, окончательно пришел в норму, тут же опомнился: стой, стрельбой в белый свет фашиста не убьешь, своим можешь беды натворить. Связываюсь, чтобы доложить о случившейся беде, оттуда:
– Почему не отвечаете? Кто стрелял? Кто дал команду?
– Я стрелял. Телефонист дал команду, убитый Ленька.
К телефону подходит комбат:
– Как случилось?
Сбивчиво, перескакивая с одного на другое, докладываю:
– Ходил фонарь зажигать. На ОП обрушились мины.
– Вас двое осталось?
– Один.
– Как один?
– Зеленков убит, раненые ушли.
– Утром подмогу пришлю.
– А ночью?
– Некого, потерпи. Стреляешь здорово, последние данные откуда взял?
– У Лени, у мертвого.
– Понимаю. Больше так не пали, накажу.
В трубке затрещало, связь оборвалась, потом узнал, «Первого» вызвала «Заря», мне туда хода нет. Через некоторое время:
– Слушай мою команду, по пехоте противника прицел 44, угломер… Осколочным, пять снарядов, беглый! Запомнил? Лупи.
Побежал к орудию, сам себе приговариваю, вот тебе беглый, вот тебе скорее. Вместо 5–6 секунд, как было раньше, затрачивалось не менее 15–20. Доложил по телефону.
– Видим, хорошо легли. Будь на приеме, – сообщает связист, – подзаметили крупную дичь.
– Под какую дробь?
– Наверное, осколочным.
Лихорадочно навинчиваю колпачки, готовлю снаряды. Один, как перст, жутко.
– По пулемету, прицел 48, осколочным, огонь!
Бегу к орудию, устанавливаю данные прицела, навел, подготовил снаряд, зарядил, уточнил наводку, шнур, выстрел. Иду в землянку, докладываю, оттуда:
– Правее 0-04, огонь!
Снова к орудию, кое-как отстрелялся. Внедряю рацпредложение: батарейки располагаю под стенку орудийного окопа, трубку на голову, телефон поставил на лафет. Вновь приказ на открытие огня, выполнил медленно, но быстрее прежнего, опять меня обстреливают, батарея озарилась взрывами артснарядов.
– Не попадешь, я тебе сказал! – ору, придав себе храбрости, залезая под пушку. Услышал громовые раскаты с позиции третьей батареи нашего полка, она повела огонь по обнаружившейся немецкой артиллерии.
Эврика! Что если трубку привязать к голове так, чтобы микрофон был у рта, клапан включения прижать наглухо, замкнув электроцепь. Руки освободились, обязанности телефониста упрощены. Колпачки снарядов надвинтил, совсем снимать нельзя, ибо взорвусь, снаряды уложил под ноги и на колени. Операции заряжающего сократились наполовину, только замкового никак не упразднишь. Не беда, руки освободились за двоих, замкового и наводчика. Боевой расчет 4-го орудия в полном составе! Сам дневальный, сам дежурный, сам товарищ старшина, только в лес на пост некого поставить, на нет и спроса нет. Вдруг прямо в ухо:
– По минометной батарее противника, левее 0-50, прицел 62, осколочным, огонь!
Через 7–8 секунд выстрел.
– Быстро ты…
– Кто умеет, долго ли? – отшучиваюсь.
Три снаряда, один за другим, пошли, милые.
– Что у тебя за взрыв? – спрашивает телефонист. Клапан-то перевязан, «разговор» пушки им слышен. Пять снарядов впорол по немцу, пришлось попотеть, как на пакость, колпачок никак не свинчу, отложил снаряд, взял другой. Жарко стало, но на душе легко, забыл о бедах и невзгодах. На горизонте сверкнули молнии выстрелов, по телефону команда:
– В укрытие!
Не успел под пушку залезть (до землянки не успею!), как вокруг один за другим стали рваться снаряды, аж 105-миллиметровые. Немец подумал, что русский медведь сидит в бронированной и железобетонной берлоге, за 20 часов боя выкурить 75-миллиметровыми не удалось, вот и начал долбить фугасными. Доложил, что снаряды ложатся на меня, телефонист отвечает словами комбата:
– Сейчас закроем ему пасть. Левее 0-03, три снаряда.
– Долго ли, кто умеет.
– Наловчился ты.
– Нужда научит.
Вижу зарево, потом слышу звуки выстрелов справа от меня, догадался, полк ведет огонь по немецкой 105-мм батарее, меня осаждавшей. Понял, что фриц не может смириться с моей живучестью, бьет по орудию то одной, то другой батареей, что и надо нашим артиллеристам, сейчас гансам будет капут. Плати, немец, наличными, поражение подразделения обернулось победой, не менее трех немецких подразделений уничтожены за эти 20 часов.
Мне отбой, растянулся вдоль лафета, голову засунул под механизм прицеливания, под защиту броневого листа, размечтался. Июльские и августовские ночи в Прилужье не такие, как донские, не похожи. Не здесь родились русские песни о ночке темной. Донская ночь, она, как родная мать, и укроет, и обнимет, и убаюкает. Южная ночь бездонна ввысь, беспредельна вширь, звезды крупнее, ярче, кажутся теплыми, не такими далекими. А вода донская! Она теплая, светлая, мягкая, нырнешь с открытыми глазами и любуешься жизнью под водой… Не такие ночи на Луге. Даже звезды, и те какие-то синие, мелкие, далекие. И небо, и земля, и лес – все другое. Дожди нудные, моросящие. Даже ветерка нет, как у нас на Дону: ароматного, с полынком и чабрецовой горечью. Тутошний болотом отдает. А какие здесь комары, это истязатели, кровопийцы, из-за них ни полежать спокойно, ни похлебать из котелка, не спеша. Недаром народ создал поговорку: своя сторона по шерстке гладит, чужая – насупротив.
От Дона мысль отправилась в степь, к балкам, к полям. У сенокосной делянки за буераком Будариным лежим с братом Ефимом на арбе, по грядушки заваленной сухой травой, калякаем. Уже темнеет, поднялось бурлацкое солнышко. Я слушаю, а братка до вторых кочетов рассказывает былины русские и донские, про чертей, сатану и всякую прочую нечисть. О том, почему наша река называется Дон-Иванычем, вольным, Тихим Доном, как лучшие сыны казачества бились и побеждали в схватках с врагами Родины. Свой родной Дон славили, но и косточки-головушки складывали в степях ковыльных, в краях чужбинных. Засыпаю под звездами, а он говорит, говорит под ночную музыку степи.
Светает, проснувшись от утреннего холода, радуюсь первым лучам солнца, с усмешкой вспоминаю прошедший кошмар ночи. Оказывается, быки-супостаты уходили на потраву, Юня бегал их возвертать, я оставался один, вот так, как сейчас. В темноте проснулся, натерпелся карачуна, что-то грызло мои бока, потом оказалось – кости петуха, днем выброшенные. Испуг по мне пешком ходил, но поборол себя, не заревел даже, преодолел ночной детский страх. Радовался вместе с первым жаворонком, бившимся в солнечных лучах. Вот он поет, трепетным комочком, коротенькими крылышками бьется о воздух. Братушка, братушка, где ты теперь…
Вдруг слышу голос комбата:
– Как дела, чего не в духе?
– Дела, как сажа бела. Сижу, как сыч. Тот спит и видит, я не сплю и ничего не вижу, в лесу, как в норе. Немцы подберутся, вместе с пушкой в мешок положат и унесут.
– Ну, браток, потерпи часок-другой, пришлю людей. Ты вот что, выпей чаю крепкого. Чифир не пробовал?
– Дымку пробовал, водку, вино, этого не знаю.
Рассказал комбат рецепт, чифирок получился отменный, ароматный, черный, горячий, выпил стакан, вправду полегчало. Немец проснулся, передний край ожил, пушки бабахают. Ждал утра и дождался.
– По блиндажу огонь! – командуют с КП.
– Выстрел! Три снаряда!
– Почему тебя плохо слышно?
– Батарейки сели.
– Проверь проводку, клеммы. Может, где замкнуло.
Со мной связывается комбат:
– Пойдут двое, смотри, не перестреляй, еще примешь за немцев.
– Это запросто, ко мне вход-подход запрещен.
Минут через 40–50, когда уже совсем рассвело, показалась подмога. То бегут, то остановятся, нагнутся, снова бегут, заслышав звук выстрела, падают плашмя, опять встают. Понял, что связисты идут «по нитке». Пришли, осмотрелись, спрашивают:
– Что у тебя?
– Не знаю, батареи сели или замкнуло.
Спустились в землянку, увидели зелье, как ужаленные, заорали:
– Смотри, смотри, чем он тут занимается, алкаш, чифир пьет.
– Чего вынюхиваешь, меняй батареи, да уматывай, метись отсель.
Они больше вскипели, дескать, должны расследовать, почему сели батареи. Рассказал, как всю ночь стрелял, клапан был прижат, цепь замкнута. Целый бой разгорелся на площадке орудийного окопа.
– Позови комбата, – талдычит сержант телефонисту командного пункта.
– Докладываю: он пьяный, чифиритик, мать его… Телефон вывел из строя сознательно, притянул клапан. Судить таких надо, я доложу!
Комбат прервал его разговор:
– Дай трубку Дронову.
– Не понимает связист, не было другого выхода, рук не хватало, – докладываю без всякого вступления.
– Ты мог отпустить клапан, когда не стрелял.
– Я пробовал отпускать. С прижатым телефоном огонь вести в несколько раз быстрее.
– Ладно, позови сержанта.
– Слушаю, товарищ старший лейтенант, – представился тот.
– Кто тебя учил так разговаривать? Позывных не знаешь?
– Виноват.
– Дронов плохой телефонист, это верно. Но у нас есть телефонисты похуже. Он один день и ночь, за шестерых и за себя, под огнем трех батарей. Один, ты понимаешь? Я вас туда не посылал, когда все дыбом стояло. А ты – вредитель, судить.
Почти отстранив сержанта от микрофона, все больше проникаюсь уважением к комбату. Разговор окончен, мой обвинитель лабунится, мир восстановлен. Сержант внезапно повторяет команду:
– По пехоте противника, три снаряда!
Бросаюсь по казачьей развязке, как угорелый, в снарядный погребок, хватаю ящик, бегом к орудию. Установил данные стрельбы, определил точку наводки, навел, хотел стрелять, а пушка не заряжена, забыл, что один. Шеметом бросаюсь за снарядом, вытираю, отвинчиваю колпачок, зарядил, закрыл затвор, уточнил наводку. Шнур! Снова заряжаю, снова выстрел.
– Левее 0-02, три снаряда, беглый! Быстрее, быстрее, – передают с командного пункта.
Выстрелы следуют один за другим, от орудия жар, от меня пар, мои помощники стоят, разинув рты. Показал телефонисту рукой, чтобы принес ящик со снарядами. Тот должен был положить опасный груз плашмя, но впопыхах бросил на угол.
– Что ты делаешь? – кричу на него.
Бедняга побледнел, ожидая взрывов, сержант юркнул в землянку, обошлось. Снаряды на исходе, доложил командиру, тот отвечает:
– Хватит.
Неужели блокада прорвана, наверное, встретились с ленинградцами.
– В укрытие! – передает начальство.
Мы и сами услышали залп немецкой батареи, бегом в землянку, к Лене и Зеленкову. От них уже трупным запахом отдает. Сидим, а ганс беснуется, вновь бьет из 105-мм орудий.
– Одного такого «дурака» на всех троих хватит, – печалится телефонист.
Земля ходуном ходит, с потолка через стволы наката просыпается песок, вход в землянку обвалился, нам – куда денешься, сидим, дрожим. Дождались окончания обстрела, только тут почувствовал, как тяжко устал, двенадцатый день нашего наступления, сколько товарищей потерял! Упасть бы, забыться, заснуть.
– Давайте, – говорю своим молодцам, – хлебнем по стаканчику чайку.
– От твоего чаю на стенку полезешь.
– Лучше на стенку, чем под лавку.
Выпил стакан, потом второй, совсем повеселел. Новый день наступил, немец продолжает теснить наши части, неужели все понапрасну, не прорвем блокаду? Появилась подвода, понадеялся, что снаряды везут, оказалось, что похоронное отделение «воюет». Погрузили товарищей на телегу, попрощались, втроем дали два залпа по погибшим, долго стояли, смотрели вслед удаляющейся команде.
Мчатся «Ветерки», узнаю почерк Владилена, прощай, огневая позиция, сколько жизней ты поглотила. Подумалось по недоразумению своему, что здесь, на этом бугорке синявинской низины, среди болот и лесов, на мне одном свет клином сошелся и фронт держится. Ничего нет удивительного, для солдата война, фронт, враг – это то, что перед ним, тот самый клочок земли.
Приехали на новую огневую позицию, батарейцы помогли установить пушку, командир выдал новые данные стрельбы, орудие готово к бою. С той поры его так и стали называть – «дроновское». После этого эпизода всю войну стремился, чтобы мой позывной был – «Дон». Постепенно укомплектовали расчет, большинство батарейцев не знакомы, в спешке собраны из тыловых подразделений.
Командир долго жал руку:
– Выжил, молодец, товарищ «плохой телефонист».
Связисты быстро разнесли слова комбата, в боевом листке появилась статья с таким названием, подробно описывался 24-часовой бой нашего орудия. Похвалам конца не было, в конце автор заметки добавил: «Как на Дону говорят: и один в поле воин, коль по-казачьи скроен. Но нам, артиллеристам, надо знать в совершенстве не только артиллерийское дело, но и связь, изучать не только орудие, но и телефон».
У меня новый расчет, давно ли, всего три месяца назад, назначили подносчиком снарядов к старшему сержанту Рубежанскому, нет тех людей, погибли. 16 дней тому назад, перед самым наступлением, был укомплектован второй, нет и этого. Молох войны, ненавистное чудовище, поглотил и его. За три месяца третий расчет, я уже ветеран, вот как спрессовалось время.
В октябре командир полка перед строем батареи вручил правительственную награду – медаль «За отвагу». Я не ожидал такого, стою в смятении, не ослышался, меня ли? Лишь когда командир батареи лейтенант Савинов, видя замешательство, подал команду: «Дронов, три шага вперед», понял, что это про меня. Первая награда, в нашей батарее тоже. Были после и более значительные боевые дела, более высокие награды, но такого счастья, такой радости я не испытал более никогда.
В памяти живут друзья, вижу их молодыми, жаждущими жить, растить детей. После войны я узнал, что в Синявинской операции было потеряно более 20 % личного состава Ленинградского фронта. В сентябре на передний край через наши боевые порядки прошли войска прорыва третьего эшелона, в наступление пошла 2-я ударная армия. Бои разгорелись с новой силой, но опять блокаду не прорвали.
Э. фон Манштейн впоследствии так описал эти бои: «Если задача по восстановлению положения на восточном участке фронта 18-й армии и была выполнена, то все же дивизии нашей армии понесли значительные потери. Вместе с тем была израсходована значительная часть боеприпасов, предназначавшихся для наступления на Ленинград. Поэтому о скором проведении наступления не могло быть и речи».
В поэме «Битва на Волхове» фронтовой поэт Чивилихин напишет:
За боем бой. И все ни с места,
Лишь крик встающего с земли.
И вот встают у Круглой рощи
За ленинградцем туляки,
Воронежцы, сибиряки.
Семь дней сраженья. Что в итоге?
Почти все те же рубежи.
Так в чем же дело? Войско слабо?
Противник дьявольски силен?
Итог значителен. Вот он —
Приказ германского генштаба:
Штурм Ленинграда отложен.
Лишь в январе 1944 года силами 12 дивизий советское командование нанесло удар по Шлиссельбургу, к Ленинграду был пробит 10-километровый коридор. Наконец-то была взята роща Круглая. Впервые за 17 месяцев город получил связь с большой землей.
Сохранился документ, выданный командованием батареи 262-го артиллерийского полка, его дали на руки, когда уезжал на учебу.
Боевая характеристика
На красноармейца Дронова А.Т., рождения 1916 года, по соц. положению служащий, по национальности русский, кандидат в члены ВКП (б) с 1942 года. Образование высшее.
В Отечественной войне с 22 июня 1941 года, в боях с немецкими оккупантами показал себя мужественным, стойким и дисциплинированным бойцом.
За короткое время овладел артиллерийским делом.
18 июля 1942 года в районе «Круглая роща» (Волховский фронт) работал наводчиком, его орудие разбило ДЗОТ с пулеметом, 2 жилых блиндажа, повозку с боеприпасами и уничтожило до 15 человек пехоты противника.
За июль месяц 1942 года в составе орудийного расчета разбил 4 ДЗОТа с пулеметами, 2 повозки с боеприпасами и сжег автомашину противника.
С 27 августа 1942 года по 7 сентября 1942 года тов. Дронов работал командиром орудия. Его орудие разбило 6 жилых блиндажей, 2 ДЗОТа с пулеметами, 2 автомашины противника, подавил огонь 5 минометных батарей противника и уничтожил до 30 человек пехоты противника.
Политически грамотен, морально устойчивый, в трудный момент решительный. Пользуется авторитетом со стороны подчиненных.
Командир 2-й батареи Комиссар 2-й батареи
лейтенант Савинов мл. политрук А. Орлов
6.10.42 года
Стоит глянуть на пожелтевший лист бумаги, на знакомые росчерки, как наваливается одно воспоминание за другим. Хочется поехать туда, под Синявино, в рощу Круглую, низко поклониться праху боевых побратимов.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.