XXVIII. АШТАРАКСКАЯ БИТВА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

XXVIII. АШТАРАКСКАЯ БИТВА

На речке Абарани, на пути в Эчмиадзин из Дженгулинских гор, где стоял лагерем Красовский, лежит селение Ушакан. Около него раскинулся обширный персидский лагерь. Переселение персидского лагеря к Ушакану было недаром. Все обстоятельства убеждали Аббас-Мирзу, что Красовский, укрепившись в горной позиции, намерен держаться оборонительной системы, и вот наследник персидского трона решился направить удар в самое сердце христианского населения, двинув 15 августа большую часть своих сил, под начальством Юсуп-хана, на Эчмиадзин. Он справедливо предвидел, что движением этим Красовский вынужден будет выйти в открытое поле, так как положение Эчмиадзина, защищаемого одним только батальоном Севастопольского полка, действительно могло внушать ему серьезные опасения.

Комендантом Эчмиадзина был в то время старый артиллерист, подполковник Линденфельден, один из лучших штаб-офицеров двадцатой дивизии. Внезапное появление персидских полчищ перед монастырем не смутило его. На предложение сдать Эчмиадзин он ответил лаконично одним решительным словом: «Не сдам». Когда персидские сановники, рассыпая перед ним перлы своего красноречия, пытались переманить его в шахскую службу, он сказал, что «русские собой не торгуют, а если монастырь персиянам нужен, то пусть они войдут в него как честные воины, с оружием в руках». Упорство коменданта заставило Юсуп-хана обратиться к другому средству, и он написал архиепископу Нерсесу письмо следующего содержания: «Если ты добровольно не отворишь ворота, то я окружу монастырь всей артиллерией, пушками, мортирами – и разорю его до основания. Тогда, Нерсес, грех будет лежать уже на твоей душе». «Обитель сильна защитой Бога, – отвечал Нерсес, – попытайся взять ее…» Тогда персияне поставили свои батареи и к вечеру открыли такой сильный орудийный огонь, что гул канонады доносился до русского лагеря и сильно волновал Красовского.

Началась строжайшая блокада монастыря, прервавшая все сообщения с ним. Несколько армян и татар, пытавшихся пробраться из русского лагеря в Эчмиадзин и из Эчмиадзина в лагерь, были захвачены персиянами; двум из них выкололи глаза, двум отрезали носы и обрубили уши, а несколько человек из них и совсем пропали бесследно. Красовский не мог быть уже уверенным, что получит известие даже в том случае, если бы монастырю угрожала самая крайняя опасность. Несколько сведений о намерениях неприятеля он, правда, получил, но только от четырех сарбазов, бежавших из персидского стана. Они говорили, что эриванский сардарь дал слово Аббас-Мирзе поднести ему через два дня ключи Эчмиадзина, а Аббас-Мирза со своей стороны обещал сардарю подарить для Эриванской крепости всю русскую осадную артиллерию. То, что сообщали эти беглые, вскоре подтвердилось известием и из самой Эривани. Там проживал в то время один из армянских старшин, Исак-Мелик, человек преданный России, и он-то сообщил Красовскому план Аббас-Мирзы, заключавшийся в том, чтобы сначала взять и разрушить до основания Эчмиадзин, а затем, оставив Красовского в Дженгулях прикрывать дорогу, идущую из Эриванской области через горы Памба и Безобдал, – самому, со всеми силами, устремиться в Грузию через Гумры. Путь этот был трудный, но весьма удобный для движения войск с артиллерией, и притом защищаемый всего только одним батальоном Севастопольского полка. Таким образом, Аббас-Мирза рассчитывал свободно овладеть Тифлисом, но не останавливаться в нем, а только разрушить его, и затем через Елизаветполь и Карабагскую провинцию возвратиться в Азербайджан через Асландузский брод или Худоперинский мост. Целью этого быстрого кругового движения предполагалось, сверх разрушения Тифлиса, истребление на всем пути продовольственных средств. План был задуман очень хорошо и показывал, насколько прав был осторожный Ермолов, предвидя для Грузии многочисленные опасности, которых не хотели видеть и признавать другие. «Все это, – сознается Красовский, – Аббас-Мирза легко мог исполнить, ибо не встретил бы нигде более одного батальона для защиты в течение десяти – пятнадцати дней; и тогда все наши войска, находившиеся в главных силах при Кара-Бабе, в Дженгули и вообще в Эриванской и Нахичеванской провинциях, должны были бы, необходимо претерпев бедствия без продовольствия, возвратиться в Грузию и там искать оного для своего спасения…»

Сам Красовский очутился в положении весьма тяжелом. Ожидая осадной артиллерии, а вместе с ней и Кабардинского полка, находившегося всего в трех-четырех переходах, он не мог идти на выручку Эчмиадзина и томился нетерпеливым ожиданием. Между тем начавшаяся с раннего утра 16 августа под монастырем сильнейшая канонада гремела на равнине до самого полудня, показывая серьезные намерения неприятеля разгромить Эчмиадзин. В таких обстоятельствах один час промедления мог сделать невозвратный поворот в целом ходе кампании. Красовский горел от нетерпения. «Монастырь в опасности, – говорил он, – надо идти…»

Рассказывают, будто бы, как нарочно, в этот день ему доложили, что в Эчмиадзине нет провианта. Это оказалось впоследствии простым недоразумением, вызванным какой-то путаницей в книгах, в графах, обозначавших муку и крупу; хлеба в Эчмиадзине было еще много. Но это известие, вместе со словесной просьбой Нерсеса поспешить на помощь, порешило дело, окончательно утвердив Красовского в намерении идти в Эчмиадзин и во что бы то ни стало доставить туда быстро сформированный им транспорт с продовольствием. Многие пытались отклонить его от этого опасного движения; но он остался непреклонен. Старый ветеран Наполеоновских войн, человек безупречной храбрости, Красовский верил в доблесть русского солдата и рассчитывал легко управиться с нестройными персидскими полчищами. «По многим опытам, – говорит он в своих записках, – я в полной мере мог положиться на усердие, неустрашимость и доверие ко мне, воодушевлявшие моих офицеров и солдат».

Красовский спешил выступить к Эчмиадзину. К походу назначены были весь сороковой егерский полк, по батальону от полков Крымского пехотного и тридцать девятого, два казачьих полка и двенадцать орудий третьей легкой роты двадцатой артиллерийской бригады. К ним присоединился особый сводный батальон, составленный Красовским из двух рот, отделенных от сорокового полка, шестьдесят пионеров, восемьдесят стрелков Севастопольского полка и шестьдесят человек пешей грузино-армянской дружины. Двухмесячное пребывание в Эриванский провинции настолько ослабило войска, что в батальонах едва насчитывалось по четыреста пятьдесят штыков, а казачьи полки, оба вместе, не могли выставить более трехсот всадников, – так что общая сила выступавшего отряда не превышала тысячи восьмисот человек пехоты и пятисот человек конницы, если не считать незначительной добавки к казакам конных армян, татар и грузин. В лагере, для прикрытия его, оставались только батальон Крымского полка, шестьдесят человек пионеров и десять орудий, под командой генерал-майора Берхмана. И в тот же день, когда загорелась под монастырем канонада, встревожившая Красовского, отряд в пять часов пополудни, уже совершенно готовый к выступлению, выстроился на небольшой площадке перед своими палатками. К нему выехал Красовский.

«Ребята! – говорил он, объезжая фронт и здороваясь с солдатами. – Я уверен в вашей храбрости, знаю готовность вашу бить неприятеля. В каких бы силах он с нами ни встретился, – мы не будем считать его. Мы сильны перед ним единством нашего чувства: любовью к отечеству, верностью присяге, исполнением священной воли нашего государя. Помните, что строгий порядок и устройство всегда приведут вас к победе. Побежит неприятель – преследуйте его быстро, решительно, но не расстраивайте рядов ваших, не увлекайтесь запальчивостью. У персиян много конницы; потому стрелкам не отходить на большие дистанции и, в опасных случаях, быстро собираться в кучки. Вас, господа офицеры, прошу иметь за этим строжайшее наблюдение. Надеюсь, ребята, что мои желания исполнятся в точности, что порядок, тишина и безусловное повиновение будет для каждого из вас святой и главной обязанностью».

Началось напутственное молебствие. Коленопреклоненно молился отряд, готовясь идти на бой, исход которого был скрыт за непроницаемой завесой будущего. Все знали, что идут на битву неравную, и все хотели найти утешение в горячей молитве. Необъяснимо велика та минута, когда чувствуется уже кругом веяние смерти и каждый ежеминутно готовится предстать перед лице Божие!.. Благоговейно приложились к святому кресту офицеры и стали по своим местам. Священник, – это был благочинный двадцатой дивизии Тимофей Мокрицкий, – окропил знамена святой водой и направился к отряду, молча и неподвижно стоявшему с обнаженными головами. Сзади шли певчие и пели: «Победы благоверному императору нашему на супротивные даруя». Осенив колонну крестом и окропив ее святой водой, священник прошел по рядам, еще раз остановился впереди и, возвысив животворящий крест, после минутного молчания сказал:

«Братцы! Не устрашитесь многочисленности врагов ваших. Многочисленность их прославит только мужество ваше, доставит вам еще большие лавры и почести. Всемогущий Бог, сильный и в малом числе своих избранных, истребит многолюдные полчища врагов, не ведающих святого имени Его. Вооружите же, православные воины, крепкие мышцы ваши победоносным русским мечом, дух – храбростью, сердце – верой и упованием на Бога, помощника вашего, – и Той сохранит и прославит вас!»

Еще раз благословил он всех на путь добрый, на славу оружия, – и благоговейно склонили свои головы солдаты, из которых многие принимали последнее благословение.

Но вот пробили отбой, – и войска тронулись по Эчмиадзинской дороге. В самом хвосте колонны медленно потянулся обоз, составленный из легких артельных повозок, артиллерийских дрог и тяжелых провиантских фур, доверху нагруженных провиантом. Солдаты шли бодро и весело, – везде гремела музыка, пелись песни.

От Дженгулей до Эчмиадзина всего тридцать пять верст, и Красовский решил сделать их в два перехода. Уже вечерело, когда отряд, поднявшись на одно из возвышений, увидел вдали густую цепь неприятельских разъездов. По всему пространству, раскинувшемуся перед глазами русских, началась бешеная скачка; это персидские разъезды спешили в свой лагерь с известиями о появлении русских. И через полчаса по всему протяжению персидской позиции, на горе и вокруг ее, при Ушакане, поднялись тучи пыли, которые, постепенно увеличиваясь, вместе с тем распростирались по дорогам к Эчмиадзину и Сардарь-Абаду. Было очевидно, что лагерь снялся и что конница персидская скакала на равнину, окружающую монастырь. Войска между тем спустились в долину, против самого селения Сагну-Саванг, и стали в боевом порядке на ночлег. Было девять часов вечера.

День 17 августа обещал быть необычайно знойным. Как ни рано выступили с ночлега войска, но солнце уже жгло; а дорога между тем шла через горы, представлявшие собой местность каменистую и в полном смысле слова безводную. Обоз на первых же порах стал отставать, повозки ломались, падали; люди помогали тащить тяжелые арбы и, несмотря на раннее утро, уже задыхались от жажды.

Часов в семь утра колонна взобралась, наконец, на скалистый подъем и здесь остановилась; предстоявший спуск с горы был еще страшнее для артиллерии, чем был подъем. Во время привала Красовский внимательно осматривал в зрительную трубу окрестность. И то, что было перед ним, не представляло ничего утешительного. Все видимое пространство на правом берегу реки было усеяно неприятельской конницей; неприятельские толпы переходили Абарань со стороны Аштарака, и гора, под которой стоит Ушакан и которая еще вчера казалась покинутой неприятелем, теперь снова была покрыта войсками и укреплялась батареями; на левом берегу Абарани, по которому шел русский отряд, на крутых возвышениях против Ушаканской горы также стояло до десяти тысяч персидской пехоты с сильной артиллерией.

И уже в то время, как русский отряд был на привале, до трехсот человек персидской конницы близко подскочили к колоннам, спешились, залегли за камни и открыли ружейный огонь. Взвод стрелков оттеснил их. Но вслед за тем две кавалерийские колонны, числом уже до пяти тысяч, вдруг, как две черные тучи, выдвинулись из глубокой рытвины и стали на самой дороге, лежавшей перед русскими. Это был как бы прямой вызов на битву. Но едва граната из батарейного орудия со свистом очертила в воздухе свою кривую линию и упала вблизи врагов, как вся эта конница вихрем пронеслась через дорогу и стала на высотах с левой стороны ее.

Видя, что отряд медлит спуститься с горы, персияне начинали думать, что Красовский не надеется пробиться к Эчмиадзину и намерен отступить в свой лагерь. Аббас-Мирза, опасавшийся этого более всего, предпринимал военную хитрость: он сделал вид, что отступает сам, и, отодвинув назад свою пехоту к реке, спрятал ее в балке. Красовский улыбнулся. «Каков Аббас-Мирза!» – сказал он полковым командирам, собравшимся к нему за приказаниями.

Намерения неприятеля были совершенно ясны. От возвышенности, где стояли русские, дорога к Эчмиадзину пролегала между двумя рядами небольших, но крутых возвышенностей, образовывавших собой узкую лощину, почти ущелье. В этом-то ущелье, на самой дороге, неприятель и думал запереть русский отряд, чтобы затем истребить его губительным перекрестным огнем справа и слева.

Красовскому, только и видевшему впереди Эчмиадзин с его опасным положением и потому не допускавшему и мысли об отступлении, приходилось принять страшный неравный бой с весьма неверными надеждами на успех, которого не обещала, между прочим, и неопытность храбрых солдат. Уже восемь месяцев двадцатая дивизия находилась в Грузии; но, перенося всевозможные труды, она ни разу еще не встречалась с неприятелем в упорном и жарком бою. Происходившие до того времени ничтожные стычки только укрепили солдат в презрительном отношении к противникам, но не дали им ни опыта, ни той великой веры в самих себя, в которой заключалась вся тайна чудесных подвигов Карягиных и Котляревских. Если бы войска Красовского действовали налегке, они, быть может, еще и были бы способны вынести на своих плечах всю тяжесть чудовищно неравного боя, когда одному приходилось сражаться против десятерых: но за войсками шел нескончаемый транспорт, и он вязал солдат по рукам и ногам, лишая их необходимой свободы действий.

Так или иначе, но отряд пошел вперед. Отдохнув и стянув обозы, он начал спускаться в страшное междугорье, грозившее отовсюду опасностями. Там уже невозможно было идти широким боевым фронтом, и потому Красовский расположил свои войска следующим образом: впереди, по обе стороны дороги, пошел батальон тридцать девятого егерского полка: две роты с двумя орудиями справа, две роты с двумя же орудиями слева; за ним следовал Крымский батальон в том же порядке, и тоже с четырьмя орудиями; по самой дороге длинной лентой тянулся обоз, прикрытый справа сводным батальоном, слева – казачьими полками; и, наконец, шел арьергард. Так как, проходя к Эчмиадзину мимо Ушакана, отряд оставлял в тылу у себя неприятельский лагерь, то в арьергард назначены были солидные силы – весь сороковой егерский полк с четырьмя орудиями.

Толпы персиян между тем быстро увеличивались новыми толпами, приходившими из-за Абарани, и, пропустив мимо себя колонны, стали наседать на арьергард, в то же самое время грозной тучей подвигаясь слева, чтобы не дать отряду возможности уклониться в сторону и выйти из-под огня батарей, стоявших за рекой. И вот едва отряд приблизился к пункту, против которого за рекой лежит Ушакан, как с противоположного берега загремела персидская артиллерия, которая и продолжала обстреливать двигавшиеся войска на протяжении нескольких верст; а отклониться из-под выстрелов в сторону не представлялось никакой возможности. Едва солдаты вышли из-под батарей ушаканских, как попали под огонь других, которые, переправившись из-за Абарани, уже заняли позицию на скатах между рекой и отрядом. В то же время восемь орудий громили отряд с тыла и с левых высот, стреляя по русским батареям и вдоль обоза.

Положение отряда становилось с каждым шагом опаснее. Вся неприятельская пехота, скрытая в овраге, выдвинулась теперь опять на возвышение и быстро шла вперед, чтобы захватить в свои руки выход из ущелья. На помощь к ней, влево от отряда, по высотам, скакал пятитысячный конный отряд. Неприятель стремился соединиться впереди, чтобы сомкнуться в кольцо и совершенно окружить отряд. «Отступление от этого места, – говорит Красовский, – делало потерю Эчмиадзина невозвратной, а малейшая медленность могла ободрить персиян и ослабить доверенность ко мне подчиненных». И вот он, чтобы открыть себе путь в монастырь, приказал головным колоннам тридцать девятого полка стремительно ударить на врагов. К счастью, егеря успели взбежать на высоты прежде, чем неприятель соединился, и сильным огнем расстроили его намерения: неприятельская конница, осыпанная их выстрелами, была отбита назад, и пехота остановилась сама. Зато теперь все силы неприятеля обрушились на русский арьергард, с целью по возможности замедлить движение отряда. Напрасно Красовский приказывал спешить с отступлением, чтобы скорее миновать гибельное ущелье, – исполнение этого встречало неодолимые трудности.

Утомленные пятичасовым сражением, солдаты начинали обессиливать. А неприятельская пехота нападала на арьергард все с большей и большей яростью. Помощи отряду ждать было неоткуда, он защищался отчаянно, – и врагам дорого доставались его нападения: картечь била их массами. Мужество солдат сорокового полка превосходило всякое представление. До подошвы горы, откуда начиналась уже Эчмиадзинская равнина, оставалось четыре версты, но эти четыре версты для сорокового полка и артиллерии, действовавшей с ним, были поистине ужасны.

Дорога становилась здесь каменистее и труднее. Артиллерия, прыгая по камням, едва-едва подвигалась в извилинах ущелья; от лошадей валил густой пар, оси трещали, ломались колеса, и каждая подбитая или упавшая арба загораживала путь, останавливала движение. Замешательство в войсках при этом, естественно, росло, и люди, сбившиеся в кучу, падали под перекрестным огнем неприятеля. С каждым шагом вперед потери становились значительнее. Пришлось подкрепить арьергард целым батальоном крымцев, и Красовскому не раз приходилось самому водить в штыки то ту, то другую роту, чтобы только дать время остальным уйти вслед за обозами. Тогда орудия с величайшим трудом брались на передки и до следующего действия отступали с полумертвой прислугой. Усталость людей доходила до буквального изнеможения, потери – до невозможности действовать артиллерией. Многие солдаты падали при своих орудиях и, облокотясь на камень, равнодушно отдыхали под градом неприятельских пуль.

В один из таких-то моментов пришлось прикрывать отступление через опасный спуск двум орудиям третьей легкой артиллерийской роты, при которых находился сам командир батареи, капитан Соболев. Картечь и пули осыпали его со всех сторон. Красовский видел, что, если орудия не удержатся и отступят преждевременно, пехота неминуемо погибнет под натиском неприятеля, – и сам поскакал на батарею, чтобы ободрить артиллеристов. Его встретил Соболев, «веселый и сияющий». «Будьте спокойны, ваше превосходительство, – отвечал он, выслушав приказание не отступать ни в коем случае, – двадцать персидских орудий меня не собьют!» И он действительно отступил не прежде, как получив приказание. «Мужество и неустрашимость, – говорит Красовский, – достойны изумления!»

Едва Соболева сменил на спуске другой артиллерийский взвод с полковником Гилленшмитом, как неприятельское ядро раздробило ось у батарейного орудия. Его стали перекладывать на запасной лафет. Неприятель воспользовался этим моментом, чтобы броситься в атаку. Красовский, видя смущение растерявшихся людей, сам явился среди них и очутился под страшным картечным огнем, которым персияне, очевидно, хотели заставить бросить подбитое орудие. Стрелковая цепь на этом пункте скоро была сбита. «Ваше превосходительство! – сказал Красовскому Гилленшмит. – Я вас прошу, оставьте меня с орудием на жертву, но не подвергайтесь сами столь очевидной опасности. Будьте уверены, что мы сделаем все возможное, чтобы спасти орудие». – «Я останусь с вами», – ответил Красовский.

Он приказал двум ротам сорокового полка, под командой майора Щеголева, не уступать ни шагу неприятелю, а сам поскакал к резерву и крикнул: «Ребята! За мной! Выручайте пушку!»

Его воодушевление сообщилось всем. Солдаты врезались в густую толпу персиян, уже бежавших к орудию, и отбросили их. А пока шла рукопашная схватка, артиллеристы успели подхватить и вывезти орудие.

Сам Красовский едва избежал при этом гибели. Лошадь под ним была убита. Когда он пересел на другую, неприятельская граната осыпала его своими осколками. Он был контужен в руку, и контужен так сильно, что правая ключица оказалась раздробленной. Почти в тот же момент другим осколком убило под ним и вторую лошадь. Поручик Пожидаев, командовавший стрелками, подвел ему свою; но Красовский уже не мог сесть на нее без посторонней помощи; его посадили егеря. «Я старался, – говорит Красовский, – скрывать невыносимую боль в руке и казаться спокойным, чтобы ободрять людей везде, где нам угрожала наибольшая опасность». А в это время подбежал к Красовскому батальонный адъютант, поручик Симановский, с известием, что неприятель сильно теснит первый батальон егерей и что майор Щеголев опасно ранен двумя пулями в ногу и голову. Опасаясь, чтобы потеря этого любимого солдатами офицера не поколебала твердости его батальона, Красовский поскакал к егерям. Он нашел их стоявшими под страшным ружейным и картечным огнем; легкое орудие, из батареи Соболева, находившееся при батальоне, бездействовало, а неприятель находился от него уже не более ста шагов. «Отчего не стреляют? Стрелять картечью!» – крикнул Красовский. Но фейерверкер Ковригин спокойно ответил ему: «Ваше превосходительство! У меня осталось только два картечных заряда, и я храню их на крайний случай…» «Я готов был в ту же минуту обнять и расцеловать этого старого служаку», – говорит Красовский. К счастью, в это время подвезли зарядный ящик. Орудие грянуло, – и неприятель укрылся за высоты.

Едва отразили врагов на этом пункте, как Красовский заметил, что часть неприятельской конницы быстро перенеслась через дорогу и скрылась слева за гребнем ущелья. Опытным взглядом окинул генерал поле сражения, стараясь угадать причину этого движения, и тотчас же увидел два русских легких орудия, которые слишком выдавались вперед, без прикрытия, энергично сдерживая своим огнем неприятеля, старавшегося сбить левую цепь. Очевидно было, что эти-то незащищенные орудия и манили к себе персидскую конницу. Закрытая рядом холмов, она была от них уже всего саженях в тридцати, как прискакал сюда Красовский. Бледный, с перевязанной рукой, он соскочил с коня и стал во главе тридцати егерей, прибежавших вслед за отважным начальником. В этот момент часть неприятельской конницы вынеслась на чистое место. Впереди, на чрезвычайно легкой лошади, в красном плаще и с красным знаменем в руках, скакал ее предводитель. Далеко опередив свою конницу, он приостановился на бугре, не далее пистолетного выстрела от батареи. Тридцать пять человек прикрытия не могли бы отстоять орудий. Но прежде чем неприятельская кавалерия стянулась и устроилась к битве, Красовский сам бросился в штыки, – и неприятель, изумленный и расстроенный внезапным нападением, быстро повернул назад. Орудия дали вслед ему картечный залп и поспешно отступили к отряду.

Среди постоянных битв, до последнего момента, войска сохраняли порядок. И вот перед ними последний подъем, за которым начинается уже равнина. Все сознавали, что здесь-то именно отряд и будет встречен с фронта главными вражескими силами, которые попытаются преградить ему путь к Эчмиадзину; наступала роковая минута, когда, окруженный в десять раз сильнейшим неприятелем, он должен будет идти напролом, чтобы спасти знамена. Картечные заряды были уже все до последнего истрачены. Красовский видел себя вынужденным бросить обозы, но орудия разместил посередине батальона, чтобы не дать врагам овладеть ими. Священник Крымского полка, Федотов, с крестом в руках, пошел впереди. К счастью, гарнизон Эчмиадзина вышел в этот момент за монастырские ворота, и неприятель, опасаясь сам очутиться между двумя огнями, сошел с дороги.

Красовский быстро спустился на равнину и стал в двух верстах от монастыря, чтобы дождаться арьергарда. Стрелкам и казакам, находившимся по сторонам дороги, послано было приказание поспешно присоединяться к колоннам. Но стрелки, изнуренные жаждой, кинулись не к колоннам, а к широкой канаве с холодной водой, и никакие усилия не могли оторвать их от студеной влаги. Неприятель воспользовался этим моментом; вся персидская конница насела на стрелков и принялась рубить их, как умеет рубить только восточная конница. Казаки по своей малочисленности не могли оказать никакой помощи и должны были отступить к отряду. Гибель стрелков стала неизбежной. Многие солдаты в изнеможении ложились на землю и не пробовали даже защищаться. Персияне не брали в плен, а резали всем, и живым, и мертвым, головы, вязали их в торока и с этой кровавой добычей скакали назад, чтобы получить за каждую голову обещанные десять червонцев, большая часть русских трупов и были потом найдены обезглавленными.

В этот-то момент, когда главная опасность для всего отряда уже миновала, паника вдруг охватила русские войска. Артиллерия, не надеясь уже на прикрытие, поскакала к монастырю; за ней все бросилось бежать в таком беспорядке, что арьергард смешался с остальными частями.

Здесь, в бесполезном усилии восстановить порядок, погиб геройской смертью командир Крымского полка подполковник Головин, молодой, даровитый начальник, сраженный тремя персидскими пулями; здесь же получил тяжелую рану командир сорокового полка полковник Шумский, и здесь же убит был храбрый майор Севастопольского полка Белозор. Последний, еще при начале катастрофы, отдал раненому офицеру свою лошадь, а сам скоро изнемог до того, что солдаты вели его под руки. Измученные сами, люди, наконец, стали отставать от отряда; тогда Белозор сел на камень, достал кошелек с деньгами и, передавая его солдатам, сказал: «Спасибо вам, братцы, за службу. А теперь спасайтесь, иначе вы все погибнете вместе со мной совершенно напрасно». Наскакавшие персияне сорвали с Белозора эполеты, вероятно полагая, что они золотые, и отрубили ему голову.

Сам Красовский избежал смерти только благодаря счастливой случайности. Он имел неосторожность отделиться от отряда, чтобы ободрить стрелков, и вместе с ними был окружен персиянами. Многие подле него были изрублены; та же участь ожидала и Красовского, уже вынужденного отбивать удары своей тонкой офицерской шпагой. К счастью, при нем находился в это время обер-аудитор Белов, человек замечательной силы и храбрости. Он успел пробиться сквозь ряды персиян и дал знать об отчаянном положении отрядного начальника стоявшему поблизости казачьему полку Сергеева. Пятьдесят донцов, с Беловым и своим полковым командиром, войсковым старшиной Шуруповым, во главе, с отчаянной храбростью кинулись спасать начальника. Очищая дорогу пиками и шашками, они пробились до самого Красовского, многих куртинцев положили на месте, остальных обратили в бегство. Красовский и горсть солдат, бывших с ним, были спасены.

Сражение кончилось. Среди оказанных в нем многочисленных подвигов, подобных тем, о которых рассказано выше, Красовский отмечает в своем донесении геройское поведение фейерверкера Осипова. Ядром перебило ему левую руку выше локтя и жестоко контузило в бок. Товарищи подняли его, чтобы положить на повозку. Но, придя в память, Осипов решительно отказался от этого. Неся правой рукой свою левую, висевшую только на коже, он говорил, что лучше желает умереть подле своего орудия, чем отойти от него. И таким образом он дошел вместе с орудием до самого монастыря.

Есть также известие о геройском самопожертвовании некоего армянина, по имени Акоп Арютинов, бывшего во время сражения в персидской артиллерии. В самом разгаре боя он направлял пушечные выстрелы так, что снаряды ложились не в русское, а в персидское войско. Его арестовали; но он успел бежать во время смятения битвы, но был пойман, – и сардарь эриванский приказал выколоть ему глаза и отрезать нос, губы, уши и пятки. Измученный и обезображенный, он успел, однако, добраться до Эчмиадзина. Впоследствии русское правительство вознаградило его, назначив ему единовременно десять червонцев и пожизненную пенсию в сто рублей.

Перед самыми воротами Эчмиадзина Красовский остановил шедшие впереди войска, чтобы дать время стянуться всему отряду. Солдаты были в таком изнеможении, что замертво падали под тень монастырских стен; и когда ударили подъем, пять егерей, которые не были совсем ни ранены, ни контужены, оказались умершими от истощения сил. Красовский ввел в монастырь только слабые остатки своего отряда, потеряв в этот страшный день весь транспорт, двадцать четыре офицера и тысячу сто тридцать нижних чинов, – потеря громадная, если припомнить, что вся численность отряда едва превышала две тысячи человек.

Эчмиадзин, со своей стороны, переживал во все время боя минуты страшного сомнения. Один из монастырских иноков, отец Иосиф, сидел на колокольне и с ужасом следил за тем, как две тысячи русских воинов бились, окруженные тридцатитысячной армией самого Аббас-Мирзы. Весь монастырь молился. Архиепископ Нерсес, облаченный в праздничные святительские одежды, со всем духовенством совершал божественную службу. Все время, пока происходило сражение, он простирал вверх святое копье, омоченное кровью Христа, и просил с коленопреклонением и со слезами победу благочестивому русскому воинству. «Умилительно было это зрелище, – говорит один очевидец, – не только весь народ и солдаты, но и больные и раненые подползали к монастырскому храму – и молились…»

Но вот пушечный гром мало-помалу затих, и остатки русского войска появились перед Эчмиадзином. Монастырь отворил ворота и встретил их с молебным пением и колокольным звоном как своих избавителей. Архиепископ Нерсес обратился к ним с приветственной речью. «Горсть русских братьев, – говорил он, – пробилась к нам сквозь тридцатитысячную армию разъяренных врагов. Эта горсть стяжала себе бессмертную славу, и имя генерала Красовского останется навсегда незабвенным в летописях Эчмиадзина».

Действительно, впоследствии, в память этого боя, по мысли престарелого патриарха Ефрема, поставлен был монастырем скромный обелиск, в виде часовни, на самом месте сражения, и вместе с тем установлено ежегодно праздновать 17 августа; в этот день все эчмиадзинское духовенство совершает крестный ход к памятнику и служит там панихиду по убиенным в сражении воинам. Высочайшее утверждение об этом памятнике последовало 1 сентября 1831 года. Он стоит и ныне, верстах в четырех от Эчмиадзина, на пути к деревне Ушакан; на медных досках, врезанных в пьедестал, начертаны имена начальников войсковых частей и названия полков и артиллерии, которые сражались в день 17 августа для спасения Эчмиадзинской святыни. Так память о страшной битве будет переходить из поколения в поколение, до позднейшего потомства тех, чьи сердца, в самый день подвига Красовского, колебались между страхом и надеждой и обращались с горячей молитвой к милосердному Богу, прося Его помощи и защиты.

Непосредственным следствием битвы 17 августа было совершенное освобождение монастыря от блокады, которая в ту же ночь была снята персиянами. Как ни велики были потери русского отряда, потери врагов были, вероятно, еще ужаснее, если судить по отчаянной решимости, с какой бились русские войска. Но всего более должны были поразить и страшно повлиять на дух впечатлительных персиян самые обстоятельства боя. Огромная армия оказалась бессильной остановить ничтожную горсть русских, которые, невзирая ни на ужасы смерти, царившей кругом, ни на страшное утомление людей, довели до конца предпринятое движение, не дав врагу ни одного военного трофея – ни пушки, ни знамени. Персияне должны были чувствовать себя потерпевшими если не поражение, – невозможное при их превосходстве сил, – то несомненную неудачу, напомнившую самому Аббас-Мирзе знаменитое отступление Карягина. И вот они сами отступили от Эчмиадзина, отчаявшись в успехе предпринятого плана войны, пока первый шаг в нем, занятие монастыря, встретил столь неодолимое препятствие в русском мужестве.

Трудно действительно категорически сказать, был ли Аштаракский бой для русских победой или поражением, тем более что все движение Красовского представляло собой скорее удачно выполненное, хотя и сопряженное с большими потерями наступление на врагов, осаждавших Эчмиадзин, чем отступление от них.

Так именно и взглянули на дело некоторые современники Красовского, ставящие Аштаракский бой в число самых ярких победных триумфов всей персидской войны. Но были, однако же, люди и совершенно противоположного взгляда. «Персидская война, – пишет, например, один очевидец событий, – была ведена для нас так счастливо, что нам нет надобности скрывать своих поражений, которых было всего два: в Герюсах и под Аштараком». К числу последних принадлежал и сам Паскевич, имевший к тому и личные неудовольствия против Красовского. Он называет аштаракское дело «странным» и в резких выражениях отзывается о нем в своих донесениях государю и вообще в Петербург. «Я был поставлен в недоумение, – писал он графу Дибичу, – в каком виде я должен представить реляцию генерала Красовского. Препроводив ее без всяких суждений своих, я дал бы повод думать, что оправдываю действия Красовского и признаю изложение их в полной мере справедливыми; присовокупив же замечания свои, я боялся упрека, что строго разбираю поступки моего подчиненного, и без того обвиняемого самими обстоятельствами».

По мнению Паскевича, Красовскому следовало бы дождаться Кабардинского полка и затем уже совокупными силами идти на неприятеля, между тем как он «безрассудно, с какой-то неизменяемой торопливостью», как выражается Паскевич, пошел всего с четырьмя батальонами против огромных сил и дал неприятелю случай воспользоваться «сим недостатком соображения». Все доводы Паскевича блекнут, однако, перед тем фактом, что Кабардинский полк прибыл к Дженгулям только 18-го числа, то есть что битва могла произойти в этом случае только двумя-тремя днями позже, а в это время Эчмиадзин мог быть взят приступом, что нанесло бы неисправимый вред всей кампании, как материальный, так и нравственный, а быть может, и дало бы Аббас-Мирзе возможность исполнить свой план – проникнуть в Грузию. Паскевичу, по его словам, пришлось лично убедиться, что после Аштаракского боя Красовский не только не мог приступить к осаде Эривани, но едва ли бы удержался и в монастыре, если бы Аббас-Мирза захотел вторично атаковать его. «Войска после Ушаканского сражения, – писал он государю, – до такой степени потеряли нравственную бодрость, что при одной фуражировке две роты бежали от появления десятка наших же татар и даже бросили пушку». Но в словах Паскевича мы видим только предположение, а факт остается тот, что Аббас-Мирза не только вторично не атаковал Красовского, а даже не посмел приблизиться к его войскам, только издали следя за их движениями, – и все планы его о вторжении в Грузию сразу рухнули. Правда, часть главных русских сил должна была идти против Аббас-Мирзы, которого Паскевич считал арестованным в Чорсе, но в этом уже не вина Красовского.

Так или иначе, но ни один голос в армии не поднялся тогда, чтобы обвинить в несчастных обстоятельствах Аштаракского боя самого Красовского. Все понимали, что если отряд, поставленный в такое тяжелое положение, все-таки пробился, спася знамена и не оставив в руках неприятеля ни одного орудия, то этим он был обязан только необычайному мужеству и боевой распорядительности своего начальника. Так именно взглянул на дело и сам покойный император Николай Павлович. Прочитав донесение об Аштаракском бое, он написал собственноручно: «дать Красовскому орден Святого Владимира 2-й степени», – и повелел занести событие в календарь[114], с присовокуплением слов: «Столь смелое и удачное предприятие заслуживает быть причислено к достопамятнейшим подвигам храброго российского воинства».

Заняв монастырь, Красовский был отрезан от лагеря и подходившей к нему осадной артиллерии. Лазутчик пробрался, однако же, 19 августа навстречу Кабардинскому полку и передал командовавшему отрядом генералу Лаптеву приказание – артиллерию оставить в Дженгулях, а с двумя кабардинскими батальонами и четырьмя орудиями ночью налегке подойти к Эчмиадзину и условным знаком известить гарнизон о своем прибытии. Лаптев с точностью выполнил приказание; ночью с 19-го на 20-е число он уже стоял против Ушакана, откуда начинается известное ущелье, и дал условный сигнал. Но, к изумлению генерала, ответа не последовало. Лаптев уже думал, что монастырь взят персиянами, и был в большом затруднении. Через некоторое время он, однако, снова сделал условный пушечный выстрел, – и на этот раз из крепости ему ответили тем же. Оказалось, что там, еще под слишком свежим впечатлением аштаракской резни, считали невозможным, чтобы красовский полк мог подойти к монастырю без перестрелки, и явилось сомнение, не попали ли приказания Красовского в руки врагов и не сделан ли сигнал персиянами, чтобы заманить русских в засаду. После второго сигнала Красовский, оставив в Эчмиадзине весь сороковой егерский полк, вышел из монастыря навстречу Лаптеву и, соединившись с ним около Ушакана, утром 20 августа двинулся в Дженгули, нигде не встречая неприятеля.

А в лагере в это самое время переживались весьма неприятные минуты.

Нужно сказать, что накануне, 19 августа, туда прибыла вся осадная артиллерия вместе со своим бесконечным парком, одна перевозка которого от Тифлиса до Эривани обошлась казне в сорок три тысячи рублей серебром. В лагере теперь было более тысячи повозок разного рода. Длинная улица из маркитантских арб и духанов, разбитых под большими разноцветными наметами, огромные сараи для больных, скирды сена, множество волов, лошадей и длинные ряды повозок, оставленных ушедшими налегке полками, делали лагерь издали, с гор, обширным, красивым и грозным; в действительности же если он и был обширен и красив, то уж вовсе не грозен; когда Кабардинский полк вышел навстречу Красовскому, для защиты лагеря остался, под командой генерал-майора Берхмана, всего один батальон Крымского полка, силой в пятьсот штыков, с тремя сотнями слабоконных казаков и семью орудиями.

Между тем в эту же ночь, с 19 на 20 августа, Аббас-Мирза перенес свой лагерь из-под Ушакана на левую сторону реки Занги, ближе к Эривани, и стал в пятнадцати верстах от дженгулинского лагеря. С Дженгулинских гор видны были и пехота его, окапывавшаяся над самым берегом Занги, и кавалерия, рассыпавшаяся вдоль берега речки, и какие-то рабочие, возводившие грозные ретраншементы. И Берхман справедливо думал, что, пока Красовский будет в Эчмиадзине, неприятель, пользуясь благоприятными обстоятельствами, атакует лагерь, и заранее принимал свои предосторожности: он вооружил не только всех нестроевых солдат, но даже черводаров[115] и духанщиков, которых набралось до трехсот человек. Ждать ему пришлось действительно недолго.

В десять часов утра 20 августа, то есть в то самое время, когда Красовский шел в Дженгули, соединившись под Ушаканом с Лаптевым, неприятельская кавалерия стала показываться на горах и вскоре большими толпами начала подходить к лагерю. Одна из кучек, менее, но пестрее и наряднее других, остановилась на отлогости горы; там был сам Аббас-Мирза, окруженный своей свитой. Прочие подвигались вперед. Но чем ближе подходили персияне, тем движения их становились медленнее, – их, очевидно, смущала грозная наружность лагеря. Но вот грянула русская пушка, за ней другая, третья… После четвертого выстрела персияне и совсем отступили, – они получили известие, что русские войска идут на них из Эчмиадзина.

Аббас-Мирза не хотел совершенно отказаться от мысли так или иначе вредить отряду Красовского и с этой целью начал действовать на его сообщения. Продолжая укреплять свой лагерь, он послал 25 августа две тысячи человек отборной конницы в Бомбакскую долину, чтобы помешать пройти к Красовскому транспортам с провиантом, которые тогда должны были переходить Безобдал. Между тем в лагере оставалось продовольствия только на одну неделю, и потеря одного транспорта могла поставить русские войска в весьма бедственное положение. Красовский немедленно направил к Безобдалу форсированным маршем батальон Крымского полка, который 26 августа застал транспорт еще на месте, в Джалал-Оглы. Известие об этом не могло не встревожить Красовского, и 30 августа выступил другой батальон, теперь Севастопольского полка, при двух орудиях, чтобы как можно скорее привезти в лагерь сухарей, – продовольствия оставалось в полках уже не более как на три дня.

Приближение к Амамлам с одной стороны батальона Крымского полка, прикрывавшего транспорт, а с другой – батальона севастопольцев, высланного Красовским, заставило неприятеля уйти из Бомбакской долины, и 3 сентября транспорт мог добраться до лагеря.

Уже накануне в отряде не было сухарей, и между приунывшими солдатами начинался говор, что не избежать-де им смерти от голода. Красовский лежал в то время больной, жестоко страдая от недавней контузии. С большим трудом он, однако же, встал с постели и отправился в лагерь Кабардинского полка, чтобы ободрить и успокоить солдат. «Вот что, братцы, – сказал он им, – прослужив более вас и проведя не один раз несколько дней без пищи, я узнал из опыта, что можно быть сытым и не евши». Солдаты изумленно смотрели на него. Но Красовский приказал во всех ротах собрать песенников, распорядившись секретно, чтобы их не распускали до его приказания. И как только грянули разудалые русские песни, солдаты оживились и веселый говор пошел по всему бивуаку. Всю ночь, до белого света, гремели в лагере песни, плясали солдаты и пир шел горой. А рано поутру пришло известие, что транспорт идет и уже близко. Солдаты посмеивались и с любовью глядели на своего командира.

Неприятель выместил свои неудачи разбойничьими набегами там, где он не мог встретить серьезного сопротивления. Так, 2 сентября сильная партия напала на табуны, пасшиеся возле Джалал-Оглы, и отбила до семисот пятидесяти лошадей, быков и овец; прикрытие, захваченное врасплох, потеряло двенадцать человек убитыми и пленными. То же повторилось и 11 сентября, но только на этот раз персияне наткнулись на батальон Севастопольского полка, возвращавшийся в Джалал-Оглы из Гумров, – потеряли весь скот и понесли большую потерю.

Готовились между тем более крупные события. Аштаракский бой повел за собой совершенное изменение всего плана кампании.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.