XXVIII. КАЦЫРЕВ НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ (1824 год)

XXVIII. КАЦЫРЕВ НА ПРАВОМ ФЛАНГЕ

(1824 год)

Немногие из кавказских деятелей пользовались такой громкой и заслуженной известностью, как Юрий Павлович Кацырев, давший своими действиями на правом фланге в 1824 году пример самостоятельной и весьма практичной системы отношений к черкесским племенам Закубанья.

Кацырев был личностью незаурядной. Настоящая фамилия его была Казара. По словам Родожицкого, он происходил из греков, поселившихся в Полтавской губернии, куда он часто и ездил с Кавказа в отпуск к матери и сестрам. Но сам он выдавал себя всегда за родственника известного генерала Мелиссино. Воспитание он получил в кадетском корпусе, откуда вышел в 1804 году подпоручиком в седьмой артиллерийский полк, расположенный в то время на Кубани. Хорошо образованный, прекрасно владевший иностранными языками, он обратил на себя внимание генерала Глазенапа, командовавшего тогда Кавказской линией, и сделал с ним Кабардинский поход, бывший началом его необыкновенно деятельной боевой жизни. Вся служба Кацырева есть непрерывная цепь походов в Грузии, на линии, в Чечне и в Дагестане. Ермолов имел случай оценить его военные дарования и постарался выдвинуть его из ряда сверстников. Награжденный за Мехтулинский поход и бой под Лавашами Владимирским крестом и чином подполковника, он получил в командование двадцать вторую артиллерийскую бригаду. Энергичные действия его в Кабарде и поход с Ермоловым в Баксанское ущелье доставили ему чин полковника, орден Святой Анны 2-й степени, украшенный бриллиантами, и назначение командовать войсками, расположенными в центре Кавказской линии. С приездом на правый фланг Вельяминова Кацырев был вызван в действующий отряд в качестве начальника всей артиллерии, и в обоих походах за Кубань является одним из важнейших его помощников.

Проведя всю свою жизнь среди военных треволнений Кавказского края, Кацырев был незаменим по своей опытности. Для центра и правого фланга Кавказской линии он стал тем же, чем был Греков для левого, хотя, при равных военных дарованиях, они отличались резко друг от друга характерами и самой наружностью. Родожицкий, хорошо знавший обоих, характеризуя в своих записках Кацырева именно по сравнению с Грековым, говорит: «Греков по виду воин не бойкий, смирный, кроткий, и я с первого приема даже не почел его за генерала, так он показался мне молод и неказист. Кацырев, напротив, был человек суровый, скрытный и нелюдимый. Он был очень завистлив к успехам других и не терпел князя Бековича, когда тот стал выдвигаться на Кубани своими боевыми подвигами». И Кацырев в своих отношениях с горцами был, точно, суров до беспощадности.

Таким образом, когда осенью 1823 года Вельяминов уехал в Георгиевск, оставив охранение правого фланга на руках Кацырева, постигавшего лучше, чем кто-либо, систему черкесской войны, нужно было ожидать важных проявлений его энергии.

Действительно, хотя на всем огромном, в двести пятьдесят верст, протяжении правого фланга, от Баталпашинска до Черноморья, линия оборонялась только двумя линейными казачьими полками, Кавказским и Кубанским, двумя полками донцов да пятью батальонами пехоты, полков Ширванского, Тенгинского и Навагинского с двадцатью двумя орудиями; хотя с этими ограниченными средствами приходилось охранять и пятигорские Минеральные Воды, и Георгиевск со Ставрополем, и полковые штаб-квартиры в Кавказской и Темнолесской крепостях, и наблюдать еще всю незаселенную часть Кубани, от вершин ее и до Прочного окопа, где, благодаря гористой, покрытой лесом местности, преимущественно и делались набеги в глубь края до самой почтовой дороги; хотя, таким образом, для действия в поле у Кацырева оставалось не более трех с половиной тысяч пехоты и конницы, так как все остальное было, так сказать, прикреплено к известному месту, а донские полки для действия против черкесов и вовсе не употреблялись, – несмотря на все это, он нашел средства не только останавливать мелкие набеги черкесов, но и продолжить вельяминовскую систему наказания горцев жестоким разорением за каждую их попытку грабежа и насилия.

Главные правила Кацырева в походах были скрытность сбора, секретные марши, внезапность нападения и удар решительный. Он никогда не держал войск на виду; большая часть их была расположена по квартирам в ближайших селениях, некоторые части стояли лагерем где-нибудь в секретных местах и тотчас переменяли стоянку, если Кацырев замечал, что черкесы узнавали о ней. Сам же он не жалел средств на лазутчиков и заранее узнавал решительно все, что затевалось у черкесов.

Замыслив поход, он секретно рассылал войскам приказание, чтобы они по ночам, тайными переходами, собрались к определенному часу прямо на место, назначенное для переправы через Кубань. Заблаговременно собрав сведения о местности Закубанского края, он никогда никому не доверял предположенной им цели экспедиции. Велит, бывало, проводнику вести себя на такую-то речку; придут – «веди на такое-то урочище». Войска делают ночью усиленный переход – и как снег на голову являются там, где их вовсе не ожидают. И скоро Кацырев стал истинной грозою Закубанья. Важнейшие черкесские князья не раз приезжали на линию исключительно затем, чтобы видеть в лицо человека, который так удачно перенял их систему набегов; имя его до последних дней Кавказской войны помнилось и поминалось горцами.

К сожалению, Кацыреву не удалось вполне развернуть свои блестящие военные дарования: он умер слишком рано (7 марта 1828 года, на сорок первом году от рождения).

Став с отъездом Вельяминова самостоятельным начальником правого фланга, Кацырев прежде всего нашел возможным отпустить домой два черноморских полка, столь необходимые самому Черноморью, и даже послал с ними еще две роты навагинцев на помощь к храброму генералу Власову, защищавшему тамошний край. Всем остальным войскам приказано было стоять в постоянной готовности двинуться в поход по первому сигналу тревоги.

Зима начиналась тревожно. Ходили слухи о неудачном набеге храброго Власова со стороны Черноморской линии, и слухи эти сильно волновали горцев. Многие аулы, считавшиеся мирными, поспешно стали откочевывать в горы. Кацырев нашел, что наступила пора действовать.

К 10 января 1824 года, по ночам, незаметно, в Усть-Лабинской крепости собрался отряд, и Кацырев быстро двинул его за Кубань, чтобы остановить беглецов. К сожалению, он почему-то не решился идти без артиллерии, а между тем по Кубани шел лед, переправа была трудна и громоздка – и, конечно, замечена горцами. Правда, пока пехоту и пушки переправляли на лодках, казаки пустились вплавь, но даже и они опоздали. Джембулат Айтеков успел увести принадлежавшие ему шесть аулов со всем скотом и имуществом и предупредить другие. Войска могли воочию убедиться в этом, проходя мимо аулов, которые все уже были пусты. Тогда раздосадованный Кацырев, бросив пехоту, повернул с одними казаками к бжедугам и на них, что называется, сорвал свое сердце. Аулы их были разгромлены. Случилось, однако, что женщины, дети и старики и здесь успели сесть на арбы и уйти под прикрытием бжедугской конницы. Кацырев приказал нагнать их. Казаки пустились вскачь и скоро увидели огромный обоз, спускавшийся к речке. Командир Хоперского полка ротмистр Шахов со своими хоперцами и волжцами понесся между аулами, на которых спасались бжедугские семьи; триста казаков кубанских и моздокских, под начальством капитана Якубовича, ударили на прикрытие; Кавказский полк, с майором Дадымовым во главе, скакал напрямик, без дорог, стараясь отрезать черкесов от леса и заскакать им навстречу. Казаки не успели, однако, выполнить приказание в точности: головные арбы прежде их дошли до реки – и спаслись от погони. Но большая часть все-таки была окружена – и из всего огромного обоза только сто пятьдесят человек стариков, женщин и детей было захвачено в плен; все остальное, пытавшееся сопротивляться, было перебито или потоплено.

Пока на переправе шла кровавая резня, черкесы со всех сторон спешили к месту тревоги, но было уже поздно. Казаки, соединившись, спешились и заняли соседний аул и опушку ближайшего леса. В таком расположении черкесы не могли им сделать никакого вреда. Первая бешеная атака их была легко отбита, и пять бжедугских старшин заплатили жизнью за свою отвагу. Часа три шла затем бесцельная перестрелка. Между тем к месту боя подошли две роты Навагинского полка, а вслед за ними показалась и вся остальная пехота. Черкесы отступили. 14 января Кацырев вернулся за Кубань с пленными и добычей в тысячу голов скота.

Император Александр, узнав об экспедиции, остался весьма недоволен кровавым эпизодом на переправе. Кацыреву объявлен был выговор, но Ермолов энергично отстаивал его, ссылаясь на то, что при обстоятельствах, при каких ведется война на Кубани, не всегда возможно спасать невинных от гибели…

Неудача Власова – с одной стороны, а с другой – побег Джембулата, помешать которому не удалось Кацыреву, ободрили закубанцев. И едва возвратившийся из экспедиции отряд распущен был по квартирам, как 31 января партия горцев человек в семьдесят появилась на линии. К несчастью, казаки Донского Андрианова полка, занимавшие один из постов, допустили черкесов беспрепятственно прорваться далеко внутрь края. Дело в том, что, заперев постовую казарму, они отправились на охоту и, разумеется, не видели горцев. Горцы, в свою очередь, не тронули пустой казармы, а проскакав в ночь несколько десятков верст, напали прямо на крестьянские коши, стоявшие в Сенгилеевской балке. Четырех мужиков они изрубили, четырех ранили, семерых взяли в плен и, захватив с собою сорок лошадей, той же дорогой проскакали обратно, прежде чем донцы возвратились со своей охоты.

Кацырев не считал возможным оставить даже и эту дерзость черкесов без наказания. Он быстро собрал войска, перешел 3 февраля через Кубань, у Казанской станицы, и быстрым переходом достиг реки Чамлык. Там войска остановились часа на три, до захода солнца, в глубокой балке, стараясь не подать никакого признака своего присутствия, – не было ни шума, ни огня, ни дыма. Ночью они двинулись дальше, и 4 февраля, на рассвете, линейные казаки опять понеслись вперед. Целью набега был отдаленный темиргоевский аул Мишхион, служивший пристанищем для всех хищников и беглых кабардинцев. Кацырев не оставил в нем камня на камне. Та же участь постигла и другой, соседний аул. Потери горцев были огромны, двести пятьдесят человек из них взяты в плен, скота отбито более двух тысяч голов. Но главным результатом этой экспедиции было то, что ногайские султаны и мурзы, бежавшие в горы еще при Суворове, явились к Кацыреву с повинной головою. Кацырев поселил их аулы на левом берегу Кубани.

Энергичные действия Кацырева и самая его подвижная, деятельная натура, ничего не обещавшие горцам в будущем, кроме новых разгромов, побудили ближайшие к границе племена черкесов искать примирения с Россией. Но зная суровую недоверчивость Кацырева, они отправили своих депутатов, помимо него, прямо в Георгиевск, к Сталю, прося принять от них присягу на верноподданство.

На предложение дать по этому поводу свое мнение, Кацырев отвечал, что он, в командование свое на Кубани, всячески старался узнавать закубанских владельцев, но такого, на которого можно было бы положиться, по сие время отыскать не мог. Он настойчиво обращал внимание на то, что в прошлом году черкесы, опасаясь наказания за разорение Круглолесска, бежали в горы, оставив на равнине неснятые хлеба, и что теперь, при наступлении времени новых посевов, они, испытавшие уже голод, изъявляют покорность вовсе не с тем, чтобы жить спокойно, а чтобы заготовить себе хлеб и безопасно пасти свой скот на равнинах. Поэтому, по его мнению, покорность с их стороны может быть принята только под тем условием, чтобы они переселились на правый берег Кубани, и притом обязались защищать места своих поселений от прорывов хищников. «Аманатов от них не надо, – писал Кацырев, – их жены, дети и имущество будут у меня лучшими аманатами».

Горцы этих условий не приняли.

Беглые кабардинцы также известили Сталя о своем желании покориться России, и один из знатнейших князей их, Арслан-бек Бесленеев, окруженный несколькими знатными всадниками, ездил в Дагестан, где в то время находился Ермолов. Но эти уже сами предлагали условие, заключавшееся в том, чтобы срыты были крепости, построенные в 1822 году, войска отодвинуты от гор и чтобы кабардинский суд совершался по шариату.

Ермолов принял одного Бесленеева, не считая приличным говорить с другими. «Встретив в нем человека более других кабардинцев здравомыслящего, – рассказывает Ермолов в своих записках, – легко мне было вразумить его, что виновные должны просить о прощении, а не предлагать условия; что они могут надеяться на великодушие правительства, но что правительству несправедливо бы было предоставить больше выгод изменникам, нежели тем, которые подчинились ему беспрекословно». Бесленеев тем более не мог не согласиться с доводами Ермолова, что тот не прибегал к угрозам, не скрывая, впрочем, что не будет терпеть беглых кабардинцев вблизи от русских границ. Арслан был принят ласково, с уважением, и щедро одарен Ермоловым. «Кажется, ему приятно было дать мне почувствовать, – говорит Ермолов, – что он, лишь только будет возможно, возвратится в Кабарду и что он получил о русских совсем другое понятие. Он прежде не бывал ни у одного из русских начальников».

Судя по предложенным условиям, беглые кабардинцы считали свою покорность весьма необходимою для русских, и Кацыреву предстояло теперь доказать противное. Но расчет с ними он отложил до наступления весны, решив сначала помочь черноморцам, против которых собирались значительные силы черкесов. Кацыреву было известно, что большая партия их сосредоточивается на Сагауше (Белой), и он задумал рассеять ее прежде, чем она соединится с другими.

Январская и февральская экспедиции, происходившие в ненастную пору, при полной бескормице, сильно утомили казачьих лошадей. Несмотря на то, 8 марта те же кавказские и кубанские казаки быстрым маршем приближались к Белой, впадающей в Кубань, уже в пределах Черноморья.

Только что начиналась весна, все реки были в разливе, и экспедиция казалась делом весьма рискованным даже для безусловных сторонников и поклонников Кацырева. Но Кацырев верил в линейцев, знал, на что они способны, и не сомневался в успехе.

Отряд уже был недалеко от Белой, когда казаки, ходившие на разведку, возвратились с известием, что по ту сторону реки виден большой аул, в котором замечается необычайное движение, но что переправиться туда невозможно. В ответ на это Кацырев двинул казаков на рысях, приказав двум ротам ширванцев бегом следовать за кавалерией; пять конных орудий понеслись с казаками. Через час весь отряд уже был на берегу страшно бушевавшего Сагауша.

Черкесы, привлеченные на противоположный берег шумом прискакавшей конницы, открыли через реку огонь.

Ширванцы со своей стороны тоже рассыпались в прибрежных кустах, орудия снялись с передков – и жестокий огонь начал осыпать неприятеля. Все внимание горцев сосредоточилось на этом пункте, как вдруг неожиданно, несколько в стороне, линейцы, с храбрейшим майором Дадымовым во главе, бросились на конях в бушующие волны. Черкесы скоро заметили, что казаки плывут на их сторону, и сосредоточили на них огонь, но, осыпаемые картечью и сами, не могли много вредить им. А казаки уже доплывают до берега и, мокрые с головы до ног, выскакивают из речки. Ружья их замокли, да и терять времени на перестрелку некогда – казаки бросаются в шашки. Это было одно из замечательнейших дел, совершенных когда-либо кавказской конницей. Мгновенно черкесы были сбиты и загнаны в лес, стада и табуны их захвачены. Пытались казаки переправить через реку добычу, но это оказалось невозможным; скот уносило течением, и он или тонул, или прибивался к топям, в места, покрытые лесом, так что казаки успели спасти и доставить к отряду только двести голов – все остальное погибло.

Лес, в котором засели черкесы, был очень густ. Казаки, хозяйничавшие на том берегу одни, без пехоты и артиллерии и при полной невозможности получить подкрепление, не решились атаковать его. Этому только семейства горцев и были обязаны своим спасением; казаки зажгли аул и переправились обратно на правый берег Сагауша.

Этот смелый набег поразил впечатлительных черкесов. Многие старшины враждебных племен приезжали в русский лагерь, любопытствуя видеть Дадымова и Кацырева. Кацыреву это, видимо, льстило, и он принимал гостей с большим почетом. Едва разъехались эти гости – приехал известный Росламбек с кабардинскими князьями; уехали они – прибыли султаны и мирзы ногайские. Все они просили позволения выйти из гор и поселиться в равнинах, обещая защищать русскую границу от набегов хищников. Но Кацырев никаких заявлений покорности не принимал, не желая, как он говорил, быть обманутым, и селиться на равнинах никому не позволил. Ему было хорошо известно на опыте, что черкесы почитают столь же славным делом обмануть христианина в переговорах, как и истребить его в открытом бою или из засады.

Возвращаясь домой, Кацырев с удовольствием узнал, что в отсутствие его на линии все было тихо и спокойно.

Был один только случай, жертвой которого сделались беспечные малороссы, расположившиеся в степи пасти своих волов; из них один был убит, двое ранены, и волы, разумеется, угнаны.

Наступило лето. Закубанские степи покрылись роскошной зеленой травой, появились прекрасные всходы хлеба, засеянные теми, которые бежали в горы. Но среди этой роскоши природы не было человека – горцы не смели спуститься с гор на равнины, расстилавшиеся между Лабой и Зеленчуком и служившие житницей для всех закубанцев. Грозный Кацырев сторожил их каждое движение и через своего лазутчика, абазинского князя Данбек-Лова, знал решительно все, что они задумывали. Горцы опять усиленно стали домогаться принятия их в русское подданство, и бесленеевцы, пользуясь начатыми переговорами, спустили весь свой скот на равнины. Кацырев переговоры продолжал, но 12 мая уже был на Урупе и, беспрерывно меняя места, держал горцев в недоумении и страхе насчет того, где ожидать им удара. 14 мая, когда отряд стоял невдалеке от реки Тегени, казаки, ходившие на поиск, дали знать, что за рекой слышен лай собак. Тенгинского полка унтер-офицер Агаларов с несколькими татарами отправлен был на разведку и, возвратясь, сообщил, что в двух верстах от отряда, за горой, стоят бараньи коши, но что отряду нельзя обойти их, не будучи замеченным, так как гора крута, изрыта и ночью спустить по ней артиллерию невозможно. Кацырев переждал ночь и на самом свету, разбив отряд на малые партии, устремил их на коши. Перейдя верховья Тегени, одна из этих партий, при которой находился сам Кацырев, увидела расположенные в лесу два больших бесленеевских аула. В партии было не более двух-трех сотен казаков, а потому атаковать с такими малыми силами большие аулы, окруженные лесом, Кацырев не отважился: он скрыл казаков в лощине и послал за пехотой. Бегом прибежал сюда батальон ширванцев, с храбрейшим своим командиром подполковником Волжинским, но аулы уже были пусты: тревога, поднявшаяся в кошах, предупредила неприятеля, и все семейства, скот и имущество успели укрыться в лесу. Идти в этот страшный, дремучий лес с одним батальоном измученной донельзя пехоты не решился даже и сам Волжинский. Он только сжег аулы и вместе с Кацыревым отошел за Тегени. Скоро со всех сторон стали сходиться казачьи партии с барантой; девять пленных пастухов, двести пятьдесят лошадей, триста пятьдесят голов рогатого скота и больше тысячи баранов сделались добычей отряда – и это было почти все состояние бесленеевцев. Больше за Кубанью делать было нечего, и отряд 20-го числа возвратился на линию без всяких потерь, если не считать казака и шести лошадей, утонувших при обратной переправе через Кубань.

Не долго, однако, оставался Кацырев в покое. Скоро его известили, что беглые кабардинцы переселяются с Урупа к верховьям Кубани, к самому Каменному мосту, и что им помогают в этом абазины, которые в то же время, под видом ногайских отар, держат своих овец на равнине. Кацырев порешил немедленно наказать абазинов, кстати припомнив, что Ермолов еще в 1822 году великодушно даровал им пощаду, но что они, по привычке нарушать свои клятвы, тогда же обратились снова к разбоям и хищничеству.

Но прежде чем напасть на них, Кацырев принял меры к тому, чтобы усыпить их бдительность, и лучший лазутчик его князь Данбек-Лов отправился с этой целью в землю соотечественников. Лов ездил по аулам, куначил и бражничал там, уверяя всех и каждого, что Кацырев собирается идти к абадзехам, а об них и не думает. Между тем он высмотрел и изучил удобные пути, чтобы быть проводником у отряда.

18 июня все было готово. Кацырев перешел Кубань и береговой дорогой двинулся к ее верховьям; но скоро отряд свернул в сторону и пошел по таким трущобам, что поминутно происходили остановки. Проводник говорил между тем, что дальше будет и того хуже. При этих условиях успех набега самому Кацыреву стал казаться сомнительным: настанет день – и черкесы, конечно, примут меры, чтобы не быть захваченными врасплох. Казаки, впрочем, были другого мнения, и вот на каком основании. Перед самым выступлением в поход, когда собранные сотни стояли уже за станицей, один старый татарин нагадал им на бараньей лопатке об успехе похода и крепко обнадеживал, что у неприятеля будет убит какой-то князь, княгиня – ранена и много-много людей взято в плен. И казаки никак не могли допустить теперь, чтобы это предсказание на бараньей лопатке могло не исполниться.

Наконец Кацырев, не выносивший неопределенности и медленности, оставил пехоту в команде полковника Урнижевского, а сам с одними казаками, с тремя ротами ширванцев и тремя конными орудиями быстро двинулся вперед налегке. Около часу ночи он прошел весьма трудное горное ущелье и скоро, спустившись в долину Малого Зеленчука, услышал лай собак. Здесь был бараний кош, горел огонь и сидели пастухи со своими семействами. На разведку у Кацырева ходили особенные люди, умевшие говорить по-черкесски; среди них были и казаки, и пехотинцы, которых пленяла опасность. Это был первообраз тех знаменитых охотничьих команд, которых впоследствии, уже в сороковых годах, создали сами обстоятельства в некоторых полках, оберегавших передовые кавказские линии… Но на этот раз разведчики к кошу посланы не были. Ночь была темная, дорога адская, и, при всей сметке и навыке охотников, нельзя было надеяться, чтобы из пастухов кто-нибудь не ускользнул, – а спасись хоть один, дело было бы потеряно. Поэтому кош был обойден стороной. На дороге отряд встретил, однако, черкесский пикет, в котором тотчас же грянул сигнальный выстрел – призыв на тревогу. Медлить было нельзя, и казаки пустились во все повода.

Вот уже зорька. В предрассветной мгле, еще закутанные ранним туманом, видны три больших аула – один по правую и два по левую сторону речки. Лов, подскакавший к Кацыреву, сказал, что вправо – аулы Клычева, влево – князей Дударуковых. Сигнальный выстрел между тем был услышан в аулах, и в них пошла суматоха. Жители полураздетые, безоружные метались во все стороны. Чтобы пересечь им все пути к отступлению, хоперцы, с майором Шаховым, обскакали аулы справа, кавказцы, с майором Дадымовым, – слева. Кубанский казачий полк в полном составе, под командой подполковника Степановского, проскакав мимо всех аулов, отрезал их от горного ущелья, по которому жители могли уйти, и занял все тропы и дороги. Конные орудия, под прикрытием казачьей сотни, заняли пригорок, снялись с передков и приготовились действовать гранатами.

Кацырев хотел окружить аулы и затем, дождавшись прибытия пехоты, штурмовать. Но все сделалось как-то само собою. Из дударуковских аулов, не надеясь отстоять их, горцы бросились на правую сторону речки, где начиналась крутая лесистая гора, изрезанная балками. Хоперцы встретили их из лесу, но не могли выбить из оврагов, и потому заняли единственный перевал, по которому бегущие могли перебраться за гору. Таким образом, все, что нашло первоначальное спасение в оврагах, теперь было в западне. Дадымов и Степановский заняли между тем аулы, и скоро в них бурно уже шумели и ходили волны пламени. Пока одни казаки растаскивали покинутое имущество, другие раскинулись цепью по берегу реки, чтобы не пропустить беглецов назад, третьи скакали в погоню за угнанными стадами, настигали и возвращали их на сборное место. Подоспевшие ширванцы двинуты были в овраги. С мужеством отчаяния черкесы защищали свои семьи, но это повело только к их гибели. Ширванцы ударили в штыки, и началось поголовное истребление. Гибель мужей, отчаяние жен и детей, отторгнутых от своих защитников, представляло ужасное зрелище. Двести трупов разбросаны были по оврагам и лесным тропинкам; триста семьдесят пленных, согнанных в кучу, стояли под конвоем, оглашая воздух воплями. В числе убитых лежали тела: карачаевского старшины Кубиева и молодого сына известного кабардинского князя Магомета Атажукина. Оба владельца аулов, Клычев и князь Мамсир Дударуков, также пали в битве; княгиня, жена последнего, ранена шашкой и взята в плен… Так исполнилось предсказание татарина.

Потери горцев в действительности были гораздо значительнее, чем даже казались по первому взгляду. Многие из жителей, не отысканные вовсе, сделались жертвой случайных обстоятельств, многие потонули при спешной переправе через речку; особенно много гибло детей, которых спасать было некому.

Вместе с этими аулами легко было бы захватить и аул Биберды, находившийся от них в трех верстах. Но Кацыреву было известно, что в этот аул всего за несколько дней переселился Арслан-бек Бесленеев, и он решил пощадить его, чтобы поддержать в нем добрые чувства, вынесенные из свидания с Ермоловым. Однако же, желая показать, что и его кабардинцы могли разделить кровавую судьбу абазинов, Кацырев послал туда две сотни казаков, дав им в проводники одного из пленных абазинов. Казаки остановились в виду аула и послали в него пленного пригласить кабардинского князя в русский лагерь для свидания с Кацыревым. Но при появлении казаков и князь и жители бежали из аула, покинув на произвол судьбы и скот, и имущество. Казаки не тронули ничего и, отпустив пленного домой, возвратились к отряду.

Между тем, по окончании боя, около полудня, все отдельные отряды стянулись на сборное место в полуверсте от горевших аулов. Добыча оказалась огромной: лошадей пригнано было шестьсот, рогатого скота более тысячи двухсот голов, овец свыше десяти тысяч. Не миновали солдатских рук и те бараньи коши, которые были обойдены накануне; их захватил по пороге полковник Урнижевский с пехотой.

Вся потеря в отряде ограничивалась двумя убитыми и пятью ранеными.

Когда отряд шел назад, в лагерь приехал сам Арслан Бесленеев. Кацырев объявил ему волю Ермолова, что беглые кабардинцы не должны селиться у Каменного моста и что в противном случае он, Кацырев, за спокойствие и безопасность его не отвечает. Арслан просил позволения написать об этом Ермолову и до получения ответа не разорять его. Кацырев согласился.

25 июня войска разошлись по квартирам.

Поступок князя Данбек-Лова скоро огласился по всем закубанским аулам, и имя его стало в горах синонимом измены и предательства. Лов не избежал кровавого мщения своих соотечественников. Через два месяца брат убитого князя Мамсира Дударукова однажды подстерег его со своими узденями в то время, когда Лов подъезжал к своему аулу на левом берегу Кубани. Вдруг грянул залп – и Лов, пробитый семью пулями, был убит наповал. Но гибель одного не избыла людей преданных России даже в среде гордых черкесских князей, и после Лова стал водить русские отряды Измаил Алиев.

Кацырев запомнил смерть Лова и не упустил случая отомстить за нее. В июле он предпринял новую экспедицию за Кубань, 24-го числа перешел уже за Уруп. После четырехдневных беспрерывных передвижений отряд его, в ночь на 28-е число, двинулся вверх по этой реке, оставив обозы под прикрытием колонны, с майором Пирятинским. Пройдя верст двадцать, войска встретили конную партию черкесов, ехавшую, как оказалось впоследствии, для грабежа в русские пределы; пользуясь темнотой ночи, партия поспешно скрылась. И если нежданная встреча помешала ей идти на линию, зато она разнесла тревогу и значительно затруднила экспедицию. На заре войска остановились близ Башильбаевских аулов, у самого входа в тесное Урупское ущелье, но они уже были пусты. Казаки, однако, разделились на партии, рассыпались на широкое пространство по окрестностям и скоро пригнали около трех тысяч баранов. Весь следующий день Кацырев посвятил рекогносцировке ущелья. С гребня лесистых гор он видел множество аулов, раскинутых по ту сторону ущелья, но дороги для артиллерии нигде найти не мог. Несколько дней простоял здесь отряд в угрожающем положении. Мирные татары, рыскавшие кругом, возвращались с известием, что горцев нигде не видно, что стад на равнине нет, а хлеба стоят неубранные. От них же Кацырев узнал, что Каменный мост и ущелье по Большому Зеленчуку никем не охраняются.

Тогда, не оставляя намерения пройти за Урупское ущелье и изгнать поселившихся там беглых кабардинцев, Кацырев оставил у Башильбаевских аулов две роты пехоты, а с остальным отрядом сделал ночной набег за Большой Зеленчук.

Цель набега и была именно разорить аулы абазинского князя Дударукова за смерть Данбек-Лова. Кацырев, однако, не захватил его врасплох – Дударуков был настороже и успел спастись со всем семейством, но оставил в аулах семьсот голов рогатого скота и пять тысяч овец. До какой степени поспешно было его бегство, свидетельствовали брошенные на очагах даже котлы с недоваренным мясом, которые, конечно, и сделались добычей солдат; в их же руки на этот раз попало также множество домашней птицы, столь необычной и редкой у черкесов при их передвижной и тревожной жизни. Войска сожгли и разорили аулы и истребили уже сжатое, в снопах, просо. На другой день Дударуков со своими узденями сам приехал к Кацыреву, просил мира и дал аманатов.

5 августа, ночью, войска перешли Каменный мост, затем утесистое ущелье и к свету 6-го числа были в абазинских аулах Джантемирова. Здесь они нашли только караул, часть которого перебили, а несколько человек взяли в плен. От пленных Кацырев узнал, что верстах в восьми скрываются черкесские семейства и скот. Кавказский казачий полк, с майором Дадымовым, кинувшийся немедленно в лес, там уже ничего не застал, кроме семисот баранов и быков, но длинный обоз из арб, уходивший оттуда, был усмотрен казаками на возвратном пути. Он был окружен, и все, что оказало сопротивление, погибло, а тридцать девять душ отдались в плен.

На следующий день такой же поиск повторил Кубанский казачий полк, с подполковником Степановским, к верховьям Зеленчука. Казаки и там сожгли несколько брошенных аулов и вытоптали поля, принадлежавшие джантемировцам.

Покончив с Зеленчуком, отряд воротился 8-го числа на Уруп и здесь также предал истреблению хлеба и аулы беглых кабардинцев. Между тем дорога для артиллерии была найдена, и 10 августа войска вошли в темное, мрачное ущелье, которое Кацырев называет Ходос. До сих пор черкесы, занятые спасением своих семейств, даже не показывались в виду отряда, но едва он вступил в это ущелье, как началась перестрелка. Постепенно все суживаясь и суживаясь, горный проход заставил наконец весь отряд вытянуться в нитку. Вот в этом-то месте тридцать отчаянных черкесов преградили дорогу – и остановили несколько батальонов. Несмотря на все усилия, ширванские и навагинские стрелки никак не могли выбить малочисленного неприятеля из крепкого пункта, защищенного скалами и лесом, действия орудий были не более удачны – и отряд стоял. Перестрелка тянулась целый день и вырвала из русских рядов офицера и пятнадцать солдат убитыми и ранеными.

«Во время перестрелки, – рассказывает один участник этого похода, – среди черкесов заметили беглого русского солдата. Правая рука у него была оторвана по локоть, но он проворно управлялся левой, и при помощи подсошек стрелял с замечательной меткостью. Заряжая винтовку, он хладнокровно и как бы дразня солдат распевал русскую песню: «Разлюбились, разголубились, добрые молодцы…» Точно заколдованный стоял он на высокой скале, осыпаемый пулями, и только когда некоторые из них ложились уже очень близко, он громко кричал: «Жидко брызжешь – не попадешь!» – и, припадая к подсошкам, посылал выстрел за выстрелом. Этот отчаянный молодец бесил и солдат и Кацырева».

К вечеру пришлось, наконец, прекратить бесполезную перестрелку, а ночью посланы были в обход две роты Навагинского полка с майором Широковым; они зашли неприятелю в тыл – и только тогда русские овладели ущельем. Защитники его, очутившись в западне, частью были перебиты, частью взяты в плен. Но русский дезертир успел ускользнуть. «Видно, – замечает Родожицкий, – он был слишком ожесточен против нас и слишком уважаем черкесами за свою отчаянную храбрость, что в самых крайних обстоятельствах они не захотели его выдать».

Едва войска прошли через ущелье, как в лагерь явились бесленеевские старшины с просьбой пощады. Кацырев, имея надобность послать за провиантом на линию, охотно заключил перемирие, назначив семидневный срок для доставления аманатов. Когда же срок прошел, а аманатов не было, Кацырев, чтобы понудить бесленеевцев к скорейшей покорности, двинулся в их землю. Опять явились к нему старшины, но привезли с собою только двух аманатов и двух русских пленных, обещая доставить остальных на следующий день. Но прошло три дня, а бесленеевцы и не думали исполнять своего обещания. Тогда Кацырев 29 августа пустил войска топтать и истреблять на расстоянии нескольких верст обширные поля, засеянные просом. Бесленеевцы с горестью видели уничтожение последних средств своего существования, не имея возможности воспрепятствовать ему по своей малочисленности.

Снова появились старшины их в лагере и снова убедительно просили Кацырева остановить истребление, обещая вскоре выслать аманатов. Кацырев остановился. Но вместо аманатов на следующий день явился к нему племянник анапского паши Казнадар-ага.

На требование его прекратить истребление полей Кацырев ответил, что бесленеевцы легко могут сберечь свой хлеб, доставя требуемых аманатов.

– Выдачу аманатов, – возразил посол, – остановил сам паша: он полагает, что русскому правительству нет надобности брать аманатов от турецких подданных.

Кацырев ответил коротко, что аманаты необходимы ему, и бесленеевцы дадут их или лишатся всего имущества. Тогда Казнадар-ага грубо спросил у Кацырева, зачем он пришел сюда: «Топтать ли просо или драться?»

– Кабанов, какие были тут, мы всех перебили, ага, а теперь нам драться не с кем, – насмешливо ответил ему переводчик, Измаил Алиев.

Ага опять обратился к Кацыреву:

– По какому праву вы пришли разорять бесленеевцев?

– По такому же, – ответил Кацырев, – по какому они приходили разорять станицу Круглолесскую.

– Это были разбойники, – возразил ага, – и если вы такие же разбойники, как те, то паша прикажет вас истребить.

Кацырев выгнал посланника вон и велел передать, что анапский паша ему не указ и что его самого он щадит теперь только из милости.

Покидая лагерь, раздраженный ага поклялся своей бородой, что если Кацырев тотчас не уйдет за Кубань, то он двинет тридцать тысяч турок и татар в русские границы, и что тогда ответственность за нарушение мира между двумя державами падет на Кацырева.

Кацырев приказал ответить, что он будет ждать турок на Кубани, а пока займется тем, за чем пришел сюда, – и войскам отдан был приказ продолжать истребление полей.

Положение отряда становилось между тем все затруднительнее. От беспрерывных трудов и переходов по горам люди и лошади были чрезвычайно изнурены. Запас провианта истощился. Солдаты кормились только просом, сами вымолачивая или вытирая его каменьями из снопов и варя из него кашу без соли и без сала; у офицеров не стало чаю, сахару, не было табаку, и даже у маркитантов перевелась водка. К счастью, болезненности в отряде, несмотря на неимоверные труды солдат, не было. А нанести существенный вред закубанцам с другой стороны не представлялось возможным. Черкесы не спускали с отряда глаз и на семьдесят верст кругом спасали семейства и имущество, оставляя пустые аулы.

Трудно сказать, чем бы кончилось это неопределенное положение и как вышел бы из него самолюбивый Кацырев, если бы на помощь ему не явилось неожиданно постороннее и важное обстоятельство. 31 августа к нему прискакал курьер с известием о начинающихся волнениях в Кабарде и с приказанием немедленно командировать туда батальон ширванцев.

В тот же день войска снялись с позиции и возвратились за Кубань.

Экспедиции Кацырева в 1824 году были последними, в которых принимал участие Якубович, оставивший по себе память на Кавказе подвигами почти легендарного характера.

Вскоре он уехал в отпуск в Петербург и там, вовлеченный в заговор декабристов, навсегда погиб для Кавказа и для России. О дальнейшей судьбе его Розен – один из товарищей его по несчастью – рассказывает, что «когда наступил срок его перемещения из Петровской (каторжной) тюрьмы на поселение, Якубович основал в Енисейске небольшую школу, устроил мыловаренный завод и так удачно вел дело, что не только сам содержал себя безбедно, но и помогал другим беспомощным товарищам. Он скончался в Енисейске от горячки в 1845 году.

Но забытый в снежных пустынях Азиатского Севера, он оставался долго в памяти тех, с кем вместе на южной окраине дорогой родины боролся за будущий мир и гражданственное процветание плодоносного края, которому только воинственные предания старины и мешали выступить из периода умственного застоя и вековой неподвижности быта и понятия. И не только в памяти их – Якубович жил и в памяти самих врагов, уважавших в нем его рыцарские качества, представлявшие собою редкое сочетание безумной отваги с полным хладнокровием в бою, и с умением побеждать – умением уважать и ценить доблести побежденного.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.