Инструктор
Инструктор
Военные успехи гитлеровской Германии, в считаные недели весенне-летней кампании 40-го года покорившей Западную Европу, не могли не вызывать обоснованных опасений. И даже Пакт о ненападении, подписанный Молотовым и Риббентропом в 39-м, не добавлял оптимизма – в искренность нацистов никто не верил. Этот договор, продиктованный руководству нашей страны политической ситуацией конца 30-х, всего лишь предоставил некоторую передышку, которую было необходимо использовать для подготовки к достойной встрече агрессора – именно так воспринимали мы, простые советские люди, создавшуюся ситуацию.
И когда на карте Европы четко обозначилась граница между Германией и ее сателлитами, с одной стороны, и Советским Союзом – с другой, а падение Великобритании, запертой на своем острове, казалось делом ближайших нескольких месяцев, неизбежность военного столкновения не вызывала ни малейшего сомнения. «Опять германец на нас попрет», – выражали всеобщее мнение ветераны первой империалистической. Казалось, сам воздух последних нескольких мирных месяцев был насквозь пропитан предчувствием вот-вот готовой разразиться большой войны. Тем не менее вряд ли кто в теплый субботний вечер 21 июня мог предвидеть, что до наступления судного дня оставалось лишь несколько часов…
То, что случилось нечто из ряда вон выходящее, стало понятно практически с самого утра, когда весь летно-технический состав спешно собрали около штабного домика. Вместо обычной деловитой размеренности, свойственной работе резервной бригады, – бесконечная череда звонков по оперативной линии, строгие озабоченные лица проносившихся мимо офицеров и непривычная гнетущая атмосфера. Вскоре по рядам, словно ток, мгновенно пронеслась зловещая новость: «Война! Война началась…»
Некоторое время спустя репродукторы передали выступление заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова с правительственным сообщением о вероломном нападении на нашу страну немецко-фашистских захватчиков. Никаких сведений об обстановке на фронте в нем не содержалось, и мы, воспитанные довоенной пропагандой, были абсолютно убеждены, что временное немецкое наступление вскоре выдохнется в тяжелых боях на приграничных территориях, после чего советские войска погонят супостата с родной земли. «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!» – этот призыв словно проникал в самое сердце, заставляя его неистово биться.
Иногда ветераны вспоминают о том, как они, тогда совсем еще молодые ребята, спешили поскорее попасть на фронт, опасаясь, что немцев успеют разгромить без их участия. Подобные настроения вполне соответствовали духу того времени, в которое непреодолимая сила Красной армии воспевалась всеми возможными средствами. Кинофильмы, песни, книги, газетные статьи, выступления руководителей партии и правительства – всегда и везде прославлялись наши победы, как прошедшие, так и будущие, воспитывая безграничную веру в могущество своей Родины и неугасимое желание посвятить свои жизни служению ей.
Да, мы всей душой рвались в бой, и не сомневаюсь, что, получив задание на боевой вылет, выполнили бы его любой ценой… Ведь там, у государственной границы, уже шли жестокие сражения, в безжалостном огне которых сгорали жизни таких же, как и мы, молодых парней, наших старших братьев.
Но, насколько я помню, даже самого незначительного шапкозакидательства среди нас не было и в помине. Во-первых, еще не забылись слышанные в детстве рассказы односельчан, прошедших ад Первой мировой. Прекрасно зная, что все виды вооружения, особенно авиация, с тех пор шагнули далеко вперед, достигнув гораздо большей разрушительной способности, я отчетливо понимал: новая война потребует гораздо больших человеческих жертв. Конечно, делиться подобными умозаключениями с окружающими было бы не самым умным поступком, но красноречивые взгляды стоявших рядом товарищей говорили о наличии подобных невеселых мыслей и у них.
Во-вторых, совсем недавно завершилась финская война, об истинном лице которой без прикрас поведал нам, курсантам молотовской школы пилотов, командовавший взводом младший лейтенант… Так что слова популярной довоенной песни о том, что «мы разгромим врага на чужой стороне малой кровью и сильным ударом», уже тогда казались нам слишком оптимистичными.
Правда, хоть сколько-нибудь достоверно предположить, сколько дней и ночей отделяют нас от Победы и каким огромным, окончательно неизвестным даже несколько десятилетий спустя количеством жизней она будет оплачена… Наверное, вряд ли бы мы поверили в истинность этих ужасающих цифр, будь они названы тогда, и сочли бы это вражеской провокацией…
Учебные полеты сразу же прекратились, на наши самолеты в ускоренном порядке установили бомбодержатели и стрелковое вооружение, после чего инструкторы улетели на них на фронт, прихватив с собой недавно прибывших штурманов и стрелков-радистов, предназначенных для формирования наших экипажей. Таким образом были укомплектованы две полноценные боеспособные эскадрильи. А мы, превратившись в безлошадников, не теряли надежды в ближайшее время получить новые самолеты и последовать за своими старшими товарищами.
Ближайшую пару дней о ситуации, сложившейся на фронте, можно было лишь догадываться, и эта неизвестность порождала нехорошие предчувствия. Но первые сводки новостей оказались еще ужаснее: 28 июня немцы заняли Минск, 1 июля – Ригу, 9-го – Псков и Житомир, а на следующий день начались бои на подступах к Смоленску…
Сердца переполнялись болью, а мысли терялись в бесконечном лабиринте не имевших ответа вопросов. Как могло произойти такое? Когда же наконец остановят проклятых захватчиков? Тем не менее моральный эффект от этих известий оказался совершенно противоположным тому, на который рассчитывали нацистские идеологи, – сокрушительным поражениям начала войны совершенно не удалось поколебать нашу уверенность в своей Победе. Даже в самые тяжелые дни, когда немецкие офицеры рассматривали в бинокли окраины Москвы, эта вера ни на мгновение не угасала в наших сердцах.
И каждый делал для Победы все, что только мог. Военкоматы были буквально атакованы добровольцами, требовавшими отправки на фронт. Непригодные к строевой службе записывались в ополчение или помогали возводить на пути врага оборонительные сооружения. Даже дети становились к станкам, чтобы заменить своих отцов и братьев, ушедших на войну…
Наши чувства и настроения наилучшим образом выразил 3 июля 41-го года Председатель Государственного Комитета Обороны И. В. Сталин в своем легендарном обращении к советскому народу, ставшем одним из самых значительных выступлений государственных лидеров в мировой истории.
«Братья и сестры!» – назвал всех нас Иосиф Виссарионович… Простые слова, от которых веяло домашним теплом, в тяжелой обстановке первых дней войны приобрели совсем иной смысл – лишь семье по силам выдержать столь тяжкое испытание. И это послание было понятно абсолютно всем…
Затаив дыхание, мы стояли у репродуктора, жадно улавливая каждое слово Сталина, доходчиво и неторопливо разъяснявшего суть сложившейся ситуации: «Прежде всего необходимо, чтобы наши люди, советские люди, поняли всю глубину опасности, которая угрожает нашей стране, и отрешились от благодушия, от беспечности, от настроений мирного строительства, вполне понятных в довоенное время, но пагубных в настоящее время, когда война коренным образом изменила положение. Враг жесток и неумолим. Он ставит своей целью захват наших земель, политых нашим потом, захват нашего хлеба и нашей нефти, добытых нашим трудом».
Казалось, Сталин обращался к каждому из нас в отдельности. И некоторый хаос мыслей и чувств, накопившийся к этому дню, постепенно рассеивался, уступая место неудержимому желанию поскорее броситься в самое пекло сражений.
Тем временем линия фронта постепенно приближалась к Воронежу, и фрицы начали наносить по нему воздушные удары. Пару раз досталось и нам – несколько бомб, сброшенных двумя самолетами, разорвались в районе столовой и палаточного городка. Силуэты вражеских бомберов над головами, рев сирен и отчаянная пальба зениток – ко всему этому мы, конечно, не были готовы… Разбегались – кто куда, беспорядочно и суетливо. Зато очень быстро – жить-то ведь хочется.
Минут через десять после налета мы, отряхивая пыльные гимнастерки и на чем свет стоит ругая пэвэошников, допустивших врага так близко, стали собираться у штаба. К счастью, обошлось без потерь, даже осколками никого не зацепило, поэтому немного времени спустя вновь зазвучали шутки и дружеские насмешки:
– Ты бы видел, на кого был похож! Бежал, как заяц!
– Да ладно, на себя посмотри! Вояка! На стометровке, небось, так быстро не летел!
Пришлось тут же закатывать рукава и начинать рыть траншеи, в которые можно спрятаться от осколков во время следующих налетов. Такое вот боевое крещение получилось…
Несколько дней спустя в небе над нами показался незнакомый силуэт двухмоторного самолета, спокойно, как ни в чем не бывало, летевшего по направлению к Воронежу. «Почему не стреляют зенитки?» – успел с возмущением подумать я, но вскоре увидел заходящий чужаку в хвост краснозвездный «ишачок», так любовно называли летчики истребитель «И-16». «Понятно, своего зацепить боятся». В следующее мгновение небо прочертили пулеметные трассы, и враг, оставляя за собой дымный шлейф, стал беспорядочно падать вниз.
«Красиво сработал! Мастер!» – моему восхищению не было границ… Но вскоре выяснилась печальная правда – «чужаком» оказался наш «Ер-2», совершавший испытательный полет. ПВО, уязвленная недавними промахами, поспешила поднять в воздух дежурный истребитель, дав ему команду на перехват. Может, очертания этого нового самолета были незнакомы пилоту «ишачка», или он всецело полагался на свое руководство… Опытный летчик-испытатель все-таки сумел выровнять свою машину и дал возможность своему экипажу спастись, воспользовавшись парашютами. Сам он погиб, разбившись вместе с самолетом. Погиб, сбитый своим лучшим другом… Страшно даже представить мысли и чувства несчастного истребителя… Говорили, он даже хотел застрелиться…
Примерно через месяц после начала войны всех нас, безлошадников, руководимых заместителем командира бригады по летной подготовке майором Мельниковым, посадили на поезд и отправили на восток, в город Бузулук Оренбургской области, для получения новых самолетов. Поскольку предполагалось наше возвращение в Воронеж, дали команду взять с собой только принадлежности летного обмундирования.
Известие об этом мы, изрядно тяготившиеся своим вынужденным бездельем, встретили с радостью. «Скоро на фронт», – думал каждый. Но все оказалось совсем не так, как хотелось. Сначала пришлось промучиться в дороге, сутками застревая на железнодорожных станциях, пропуская вереницу эшелонов, тянувшихся в сторону фронта.
С горем пополам мы прибыли в Бузулук, где нас разместили в помещении школы. В классах установили двухэтажные нары, вместо отсутствовавших матрасов набросали соломы, прикрыв ее сверху брезентом – вот и все постельные принадлежности. Школьная столовая не изменила своего назначения, но, учитывая гораздо большее количество едоков, была доукомплектована артельными столами на четырнадцать посадочных мест каждый. Эти бытовые неудобства сначала казались совершенно незначительными – задерживаться здесь надолго в наши планы не входило. Ведь со дня на день мы должны получить боевые машины и отправиться назад, в Воронеж…
Но судьбе угодно было сыграть с нами злую шутку – никакого аэродрома и уж тем более никаких самолетов в Бузулуке и его окрестностях не оказалось… А вскоре пришлось на своей шкуре прочувствовать правоту знакомой всем истины, гласившей: «Без бумажки ты букашка, лишь с бумажкой – человек». Дело в том, что нашу бригаду, относившуюся к Орловскому военному округу, оказалось невозможно поставить на довольствие здесь, на территории Уральского военного округа, без наличия аттестатов, оставшихся в Воронеже, где по причине нашего предполагаемого возвращения нас так и не сняли с довольствия.
Оставалось потуже затягивать пояса, питаясь чем бог пошлет. «На первое – галушки с водой, на второе – галушки без воды, на третье – вода без галушек» – вот и все нехитрое меню нашей столовой. Иногда давали чай, в основном без сахара, а порой вообще без чая обходились. Конечно, о мясе, молоке и масле можно было лишь мечтать, ностальгически вспоминая совсем недавнюю курсантскую «роскошь».
Настоящим спасением стали поездки в окрестные колхозы для помощи в уборке урожая. Дело ведь к осени шло, а мужиков всех в армию призвали – работать некому. Составили списки и группами по десять-пятнадцать человек, предварительно назначив старшего, отвозили на поля.
«В колхоз так в колхоз, – невесело думал я, трясясь в кузове полуторки, – все лучше, чем без дела сидеть». Но когда бригадир дал сигнал к обеду, настроение резко изменилось к лучшему. Поросенок, борщ с мясом, свежеиспеченный хлеб, картошка – все эти кушанья, расставленные на большом столе, первые мгновения казались плодом измученного недоеданием воображения.
Естественно, от желающих попасть в колхоз не было отбоя. Иногда следующая группа, не в силах дождаться своей очереди, приезжала сменить предыдущую раньше положенного срока. «Вы пообедали, – говорили они, – а мы поужинаем!» Так мы и «подрабатывали» вплоть до конца октября.
Тем временем в Бузулуке уже собралось около тысячи таких же, как и мы, летчиков, штурманов и стрелков-радистов, из которых в начале августа сформировали 7-й ЗАП (запасный авиационный полк). Командиром был назначен наш майор Мельников. За две недели организовали штаб и, разметив в полутора километрах от города подходящий участок земли, приступили к подготовке аэродрома.
Взлетно-посадочную полосу укатали трактора с волокушами, пригнанные из города, а мы, получив лопаты, принялись рыть вокруг аэродрома водосточные траншеи, соединенные с протекающей поблизости речушкой. Каждому достался участок длиной около двадцати метров, на котором в кратчайшие сроки требовалось вырыть канаву шириной метр и глубиной два метра.
Столь долгожданный первый эшелон, доставивший из Иркутска десять разобранных «Ил-4», прибыл где-то в середине октября. Собирать эти самолеты и приводить их в пригодное к полетам состояние приходилось своими руками. Присланные вместе с машинами заводские специалисты руководили нами, ни на секунду не ослабляя внимания. Таким образом убили двух зайцев – и самолеты в срок подготовили, и матчасть досконально изучили. Правда, полетать на них так и не довелось – эти машины достались уже имевшим боевой опыт пилотам, которых тут же отправили на фронт, назначив в их экипажи штурманов и стрелков-радистов с довоенной подготовкой.
А проблема с питанием так и не решилась. Видимо, наличие живых летчиков оказалось менее важным фактором, чем отсутствие злосчастных аттестатов, поэтому, несмотря на титанические усилия нашего командира, постоянно бомбардировавшего запросами всевозможные инстанции, «воронежцы» продолжали жить впроголодь.
Кроме того, наше обмундирование пришло в такой ужасный вид, что мы стали совершенно неотличимы от беспризорников. Пропотевшие воротники гимнастерок оторвались уже в начале сентября, поэтому их приходилось пришивать суровыми нитками. Ненамного лучше выглядели наши потрепанные шинелишки, которым к тому времени пошел уже второй год. Последнее время, кроме прямого назначения, их использовали в качестве подстилок и одеял одновременно – на одну сторону ложились, другой укрывались. В довершение всего мы сильно обовшивели, так что, можно сказать, это были самые тяжелые недели моей жизни.
Вести с фронта словно резонировали с нашим бедственным положением – 28 августа фрицы взяли Таллин, 15 сентября окружили восточнее Киева основные силы Юго-Западного фронта, а 25 октября захватили Харьков. Тем не менее немцам не удалось сохранить прежний темп своего наступления, и это само по себе было прекрасной новостью. А наш контрудар 8 сентября, в результате которого Красная армия освободила Ельню, стал первой ласточкой грядущих боевых успехов.
Но самым радостным известием первых военных месяцев стало сообщение о бомбардировках Берлина нашими ВВС. Вот они, эти скупые газетные строки: «В ночь с 7 на 8 августа группа наших самолетов произвела разведывательный полет в Германию и сбросила некоторое количество зажигательных и фугасных бомб над военными объектами в районе Берлина. В результате бомбежки возникли пожары и наблюдались взрывы. Все наши самолеты вернулись на свои базы без потерь».
Мы, будущие летчики дальнебомбардировочной авиации, втайне чувствовали свою некоторую причастность к этому событию и мысленно представляли себя за штурвалами боевых машин, нацеленных на вражескую столицу. «Скорее бы уже окончить подготовку… и на фронт», – торопил время каждый из нас. Окрыленные радостным известием, ближайшие несколько дней мы совсем не вспоминали о том непростом положении с продовольствием, выхода из которого пока еще даже не намечалось.
Да и молодость, как ни крути, все равно брала свое, не позволяя предаваться унынию. Был среди нас летчик Лебедев, мой ровесник, умевший играть на гитаре и прекрасно петь русские романсы. Соберемся вечером в своем классе, рассядемся по своим местам. Он как врежет! Да так, что проходившие мимо нашей школы люди останавливались, чтобы его послушать. Импозантный такой парень был, широкоплечий, лихие кавалерийские усы добавляли ему солидности. И девушки к нему тянулись.
Довольно быстро у него появился единомышленник – инструктор Курячий, вместе с которым они организовали хор. Каждый из нас был придирчиво прослушан на предмет наличия необходимых вокальных данных. Меня отбраковали сразу, поэтому во всех последующих публичных выступлениях я принимал участие лишь в качестве благодарного слушателя. Вскоре наш хор заметили за пределами полка и даже стали приглашать на различные районные и городские мероприятия.
Но были и достаточно неприятные моменты. В это же самое время в Бузулуке формировался так называемый польский корпус, который готовили к отправке в Северную Африку, чтобы там воевать с немцами. Для его комплектации со всей страны свозили польских военнослужащих. Были среди них и офицеры, находившиеся в плену еще с 39-го. Снабжение поляков не шло ни в какое сравнение с нашим – советские тыловики кормили их как на убой, а англичане по высшему классу снабжали вещевым довольствием.
Скажем прямо, дружбы между нами никакой не было. Даже наоборот. Холеные, хвастливо фланировавшие по городу в прекрасно сшитой военной форме, они свысока смотрели на нас, задрипанных отощавших курсантиков. Самые красивые девушки прямо так и льнули к полякам, не обращая внимания на ухаживания «этих оборванцев».
Но мы, чувствуя себя хозяевами своей территории, не собирались сдаваться без боя, что неизбежно приводило к различного рода столкновениям, которые частенько заканчивались драками. То они кого-то из наших отлупят, то мы поймаем их на улице… Отколошматим от души, затем вдвоем ухватим за полы шинели поверженного противника и – в разные стороны… Располосовали и идем себе дальше. Так что как мы, так и они субботние и воскресные танцульки посещали лишь толпой, обеспечивая тем самым хрупкое равновесие сил…
Неизвестно, сколько еще продолжалось бы наше полуголодное существование, если бы не приезд в Бузулук 5 ноября представителя Ставки Верховного Главнокомандования по формированию войск Климента Ефремовича Ворошилова для проведения совещания по польскому вопросу. Наверное, кто-то проинформировал его и о сложившейся тупиковой ситуации с нашими аттестатами. Может, командир все-таки смог достучаться…
И вот на следующее утро, зайдя в столовку, мы буквально обомлели, пораженные неожиданными переменами. Побеленные за ночь стены и развешанные возле окон красивые занавеси уже сами по себе достойны удивления, но все это было лишь фоном для главного – на столах, накрытых сверкающими белизной скатертями, лежали горы свежеиспеченного хлеба, щекотавшие обоняние своим неповторимым ароматом, а также изрядно подзабытые колбаса, сахар и масло… Мы давай все это богатство по карманам рассовывать.
– Хлопцы! – пытался одернуть нас старшина. – Не хватайте, всем хватит!
Да где там… Люди-то изголодались сильно. А тут еще и завтрак подают – объеденье просто. Кофе к нему. Пришли днем на обед – тут тебе и первое, и второе. Тем же вечером получили новое обмундирование: шерстяные гимнастерку и галифе, шинели хорошие, яловые сапоги. В общем, жизнь стала налаживаться.
Вскоре и деньги выдали, так сказать, задолженность по зарплате – целых четыреста рублей за месяц. Правда, не за каждый. Но обижаться было не на что – ведь мы ничего и не делали. Вернее, делали, но не то, что надо. Получив на руки столь большую сумму, я на следующий день воплотил в жизнь свою давнюю мечту – купил карманные часы, конечно, бывшие в употреблении. Попался на рынке мужичок один, я ему целых триста рублей за них отдал. Красивые были, швейцарского производства, серебряный корпус…
Идешь куда-нибудь, нет-нет да и вынешь их из кармана, полюбуешься, приложишь к уху… Красота, да и только. Но недолго довелось мне радоваться – встали они через день. Обидно было, но делать нечего…
Буквально через неделю начали поступать самолеты, предназначенные для нас. Правда, это были старые машины, отслужившие некоторый срок в училищах, лишь несколько новых. В общей сложности набралось около десятка «Ил-4».
Начали с простого – полетов по кругу в районе аэродрома. Поскольку к тому времени уже выпал снег, наши самолеты оснастили убирающимися, подобно стандартным колесам, посадочными лыжами. Конечно, столь длительный перерыв не мог не сказаться в худшую сторону, но мы со всем возможным рвением бросились наверстывать упущенное. Редкий день обходился без полетов, что заметно улучшило наше настроение.
…Что интересно, большинству пилотов физиологически удобнее совершать левые развороты, чем правые. Тем не менее в Бузулуке чаще приходилось летать по правому кругу – слева от аэродрома находился город, а полеты над городом запрещены. Это – одно из главных правил авиации. «Какая разница, с какой стороны ВПП начинать разбег?» – спросит внимательный читатель. Дело в том, что взлет нужно осуществлять против ветра, направление которого в основном благоприятствовало правым разворотам. В Бузулуке хорошие ветры были, степные, скорость – десять метров в секунду. Зато научились вправо разворачиваться не хуже, чем влево…
Вот тут как раз и случилось первое в моей жизни летное происшествие, причем практически на ровном месте. Во время очередного полета по кругу после третьего разворота у меня начал барахлить правый двигатель. И я, честно сказать, растерялся. Мне бы спокойно сделать предусмотренный заданием четвертый разворот и заходить на посадку, но…
«Мне же направо, и двигатель правый… вдруг самолет перевернется через правое крыло… и…» – в общем, сглупил я и, убрав газ, пошел на вынужденную посадку поперек направления взлетно-посадочной полосы. Снижаюсь… Еще… Еще… Выпустил лыжи… Сейчас… И тут у меня все похолодело внутри: прямо по курсу – черная лента канала оросительной системы аэродрома… «Сейчас стойки провалятся в нее! И все!» – Но не успел я подумать об этом, как лыжи коснулись заснеженной земли. «Слава богу! Перескочил!» Самолет, слегка подпрыгивая на небольших холмиках, встретившихся на пути, пробежал положенное инерцией расстояние и остановился…
Сижу в кабине, дрожу, как кролик. «Все, – думаю, – отлетался…» Сколько сидел так, не помню. Вырвал меня из полузабытья громкий окрик командира эскадрильи, подъехавшего к месту посадки на полуторке. Обматерил он меня с ног до головы, затем выгнал из кабины, запустил моторы и порулил к аэродрому.
Отказавшись от помощи водителя, я уныло побрел в сторону взлетно-посадочной полосы. Эти пятьсот метров были, наверное, самой тяжелой дистанцией, которую мне когда-либо довелось преодолевать. К концу пути я без особого труда убедил себя в неминуемом приговоре военного трибунала, обрекающем на бесславную смерть в штрафном батальоне… Иду, плачу, слезы на щеках замерзают…
– Скажите, – робко спросил я комэска после того, как дотопал на аэродром, – меня судить будут?
– Посмотрим, – спокойно ответил он, глядя в мои глаза. Затем собрал всех и прямо на месте, спокойно и деловито, разобрал с нами допущенную мной ошибку – подобные случаи отказа двигателей нечасто, но все-таки происходили.
Два следующих дня я чувствовал себя из рук вон плохо, как морально, так и физически. Старался держаться подальше от своих товарищей и все свободное время молча переживал произошедшее, ожидая худшего… Как вдруг… меня включают в плановую таблицу полетов. Я сперва не поверил своим ушам.
– Ну что, Михаил, летать будешь? – по-дружески спросил меня инструктор после посадки.
– Конечно! Да!! То есть… простите… Так точно! – обезумев от внезапно нахлынувших эмоций, ответил я.
– Счастье твое, что самолет не разбил, – добавил подошедший командир эскадрильи. Это точно, счастье. В противном случае – не избежать суда. Ведь в то время на счету была каждая боевая машина, и ее поломка рассматривалась как злостное вредительство со всеми вытекающими последствиями. А так – даже выговор не объявили. До сих пор удивляюсь, почему мне все так легко простили. Спасибо командиру, хороший был мужик…
Как только мы приобрели вполне достаточные навыки дневного пилотирования, а произошло это в начале января 42-го, нас принялись обучать так называемым «слепым» полетам – главному элементу, определяющему практическую ценность пилота дальнего бомбардировщика. Ведь несколько сотен километров, отделяющих его от цели, приходится преодолевать в лучшем случае ночью при нормальной погоде, а в худшем – в сложных метеоусловиях. И помочь здесь может лишь умение вести самолет по приборам.
Подготовка к выполнению этого учебного задания происходила накануне вылета. Детально прорабатывался маршрут, обычно треугольный, с характерными поворотными точками. Вначале – небольшой, затем, по мере готовности, более сложный – общей продолжительностью от двух с половиной до трех часов. Окончательной проверкой боеготовности служил пятичасовой зачетный полет с выходом на полигон и практическим бомбометанием. Боезапас был небольшим, всего четыре осколочных авиабомбы «АО-25» или «АО-50» весом 25 и 50 килограммов соответственно.
Я занял свое законное пилотское место, инструктор разместился в штурманской кабине. После взлета и набора безопасной высоты кабину пришлось закрыть непрозрачным колпаком, чтобы исключить возможность визуальной привязки к местности. В первые мгновения мысли моментально разбежались по сторонам, и, пока мне удалось собрать всю волю в кулак, авиагоризонт уже показывал небольшой крен вправо. Привыкший полностью не полагаться на его показания, я скосил глаза на «Пионер». И он туда же. Надо бы выровнять машину… Но ведь я же всем телом ощущаю – самолет совершает нормальный горизонтальный полет! Вот тут-то мне стало немного не по себе…
Но не зря инструктор несколько раз повторил перед вылетом: «Запомни! Верь приборам, а не себе! Смотри только на них!» Некоторое усилие воли – и легкий поворот штурвала влево вернул самолету правильное пространственное положение. Так мне впервые пришлось на практике столкнуться с известным мне ранее лишь в теории свойством вестибулярного аппарата…
…Ясным солнечным днем, когда видишь проплывающую под крылом земную поверхность, глаза как бы цепляются за нее, ты сидишь себе спокойно, держишь штурвал и мурлычешь вполголоса какую-нибудь незатейливую мелодию, совершенно не глядя на авиагоризонт. Никакого дискомфорта – лишь не забывай за ориентирами на местности следить да за температурой головок цилиндров приглядывать. Красота, да и только.
Но стоит лишь отгородиться от окружающего мира, оставшись один на один с приборами… Ой как тяжело заставить себя довериться им, а не своим ощущениям.
«Что же ты медлишь! – стучит в мозгу. – Он же заваливается на крыло!! Выравнивай быстрее!!!»
Так хочется «выровнять» самолет… И если не пересилить себя, заставив пилотировать только лишь по приборам, машина неминуемо закружится в вихре беспорядочного падения, а то и просто воткнется в землю, направленная туда собственными руками своего же пилота, ошибочно отдавшего штурвал от себя…
Но и глаза тоже могут ввести в заблуждение ничем не хуже ощущений. Происходит это, когда летишь в слоистых облаках. Теплый фронт, идущий наверх, встречается с более холодными облаками. В результате образуются косые струи, полосы такие, причем достаточно ровные. Смотришь на них, и кажется, что самолет кренится…
Тяжело бороться с собой, заставляя сфокусировать внимание на приборах, и с каждой минутой делать это становится все сложнее и сложнее. Это все равно что удерживать в вытянутых руках по килограммовой гантельке. Как ни старайся, а все равно долго не протянешь. Силы неумолимо тают, воля, истрепанная постоянным напряжением, ослабевает…
Тогда единственное спасение – встряхнуться, посильнее ударившись затылком о бронезаголовник. Такой совет дал нам командир эскадрильи – опытный летчик, прошедший, как говорится, и Крым, и Рим. И действительно, помогало. Боль оттесняет все остальное на второй план, и вновь можно продолжать полет. Через три года я сам учил этому своих «желторотиков»…
…Интересно, что нечто подобное использовали водители полуторок, темной ночью курсировавшие по Дороге жизни, доставляя в блокадный Ленинград столь необходимые продукты и боеприпасы. Измученных, до предела уставших людей, сумевших избежать попадания немецких авиабомб, в казалось бы безопасной тишине подстерегала не меньшая беда – заснуть прямо за рулем. А это – верная смерть. Поэтому прямо за головой вешался котелок, наполненный песком. Раскачиваясь на неровностях дороги, он стучал по затылку шофера, прогоняя сон…
Вот так, полет за полетом, я приобретал необходимые умения и вскоре совершенно не заметил, как перестал бояться облаков. Даже наоборот, можно сказать, появился азарт, желание еще раз доказать себе: «Да, я могу летать и в таких условиях! И не хуже других!» Небо открывало мне все новые и новые горизонты.
С другой стороны, суммарный налет на «Ил-4», насчитывавший не более сорока часов, не давал мне права считать себя готовым к любым боевым ситуациям. Противозенитное и противоистребительное маневрирование, как воздух необходимое для выживания, я представлял себе весьма смутно, лишь по обрывистым рассказам успевших понюхать пороху пилотов. Но большего то тяжелое время не имело возможности предложить нам. Войска несли потери, которые требовалось незамедлительно восполнять, да и горюче-смазочные материалы были весьма дефицитными. Кто знает, скольких смертей удалось бы избежать, предоставив выпускникам училищ хотя бы в два раза больший налет…
В конце января 42-го, после окончания учебной программы, когда мы с волнением ожидали отправки на фронт, неожиданно пришел новый приказ – двадцать пять летчиков, включая и меня, перевести в морскую авиацию. Так я оказался в Саранске, где как раз шло формирование двух минно-торпедных полков (МТАП) – 35-го и 36-го. Вначале, как водится, теоретическая подготовка. Поскольку самолет «Ил-4» был нам уже известен, мы занимались детальным изучением морских боевых средств, с которыми нам вскоре предстояло работать, – мин и торпед.
Торпеда «45-36АН», которую всю войну использовала флотская авиация, была сконструирована на базе корабельной «45-36Н», в свою очередь являвшейся советской лицензионной версией итальянской торпеды «45F», производившейся на заводе «Уайтхэд» в Фиуме. Маркировка расшифровывается следующим образом: авиационная торпеда (А), предназначенная для низкого торпедометания (Н), калибр 450 миллиметров, принята на вооружение в 1936 году. В носовой части находилось 200 килограммов взрывчатого вещества и два взрывателя, один из которых (основной) срабатывал непосредственно при попадании в борт атакованного корабля, другой (резервный) – с небольшим замедлением около пяти секунд. Перед вылетом на каждом из них крепилась небольшая ветрянка, которая отворачивалась за счет давления воды, приводя взрыватели в боевое положение.
Длина торпеды – 6 метров. В хвостовой части расположены два соосных винта, вращающихся в противоположные стороны, а также горизонтальный и вертикальный рули, первый из которых служит для выдерживания заданной глубины хода, второй – направления. На носовую часть, чтобы не повредить ее при ударе о воду, устанавливалась деревянная бочка. Сзади, чтобы создать необходимый угол входа торпеды, находился деревянный стабилизатор. При ударе о воду все эти деревяшки отлетают, открывается клапан, подаются воздух и керосин и начинает работать двигатель.
Чтобы успешно использовать низкую торпеду с «Ил-4», необходимо выдержать скорость около 280 км/ч при высоте 18-20 метров над поверхностью моря. Только при соблюдении этого режима полета обеспечивается угол входа торпеды 12-14 градусов. Если высота самолета в момент сброса будет меньше, торпеда ударится о воду плашмя и переломится. При сбросе с большей высоты – «зароется» в воду и утонет. Булькнула, и все.
Кажется, что тут сложного – смотри на высотомер и держи его стрелку в требуемом положении… Но! Все дело в том, что нулевая высота, относительно которой этот прибор будет давать показания, настраивается на земле, непосредственно перед вылетом. А в районе цели атмосферное давление уже совсем другое, что приводит к серьезной ошибке в несколько метров.
Поэтому необходима определенная «настройка» глаз, как и при заходе на посадку. Конечно, над морем все гораздо сложнее, так что единственным способом приучить себя к выдерживанию необходимой высоты является практика, практика и еще раз практика. В учебных полетах мы пользовались следующим приемом. Дошел до дворца царицы Тамары, его верхняя точка – как раз тридцать метров над уровнем моря. Засек показания высотомера, взял на треть ниже, и вперед, в море. Только на вариометр поглядываешь. И на воду, конечно. Со временем это уже как будто само собой получается…
Если режим сброса выдержан правильно, торпеда входит в воду, делает так называемый «мешок» глубиной до пятнадцати метров, затем, выйдя на заранее установленную перед вылетом глубину, движется к цели со скоростью 39 узлов. При попадании в подводную часть корабля или судна происходит взрыв, как правило приводящий к потоплению. Конечно, применять торпеду на мелководье, где глубина моря меньше величины «мешка», нецелесообразно – в этом случае она просто зароется в землю…
Где-то в конце марта, лишь только начал сходить снег, нас перебазировали на небольшой аэродром, находившийся у станции Чамзенка, недалеко от Саранска, где для поддержания нашей летной формы имелся десяток видавших виды «ДБ-3», пригнанных из разных районов страны. Здесь меня зачислили в состав 1-й эскадрильи 35-го полка, полностью укомплектовав экипаж.
Штурман был весьма смекалистым и предприимчивым украинцем, окончившим в 39-м николаевское морское училище. Имел он лейтенантское звание, так что в воздухе командовал я, как летчик, а на земле – штурман, как офицер. Такое вот двуначалие получилось. Стрелок-радист – армянский парень довоенного призыва. Горько говорить об этом, но память не сохранила их имен…
Полк получился смешанного состава – командиры, начиная от командира звена, состоявшего из трех самолетов, до командира полка, имевшего две эскадрильи, – морские летчики, окончившие морские авиационные училища. Штурманы вообще поголовно были флотского происхождения. Что интересно, все они носили черные морские кители и обыкновенные армейские галифе традиционного зеленого цвета. Мы же, «сухопутная» молодежь, так и остались в прежней «солдатской» форме.
После нескольких тренировочных полетов нас повезли в Москву на центральный аэродром для получения новеньких «Ил-4». Вначале – 36-й полк, затем, через две недели, – наш. Возвращались в Чамзенку уже как положено настоящим авиаторам – на своих самолетах. Несколько дней спустя, тщательно осмотрев свои боевые машины, мы вылетели к побережью Каспийского моря, в Махачкалу, где должны были окончательно превратиться в полноценных морских летчиков. Полк дошел к цели без каких-либо происшествий.
Пришлось привыкать к совершенно незнакомым доселе климатическим условиям. Жара – тридцать градусов в тени, и это в лучшем случае. Не успел два шага сделать – пропотел насквозь, хоть выжимай. Даже с пустыми руками тяжело идти, а тут еще и парашют несешь. Я-то ладно, считай, налегке топаю, штурман прицел свой тащит, а стрелку и того тяжелей – у него пулемет. Ничего в самолете оставлять нельзя – строго гласили наставления.
Каково же было наше удивление, когда, выйдя в первый раз в город, мы увидели местных жителей. Сидят себе дагестанцы в своих стеганых халатах и папахах вокруг почерневшего закопченного чайника, висящего на треноге, чаи гоняют. И это в такую жару, когда, кажется, кожу с себя снял бы, не то что одежду. Тем более, как мы уже знали, вино на местном базаре стоит двадцать копеек за стакан, холодное такое, приятное. А они чай пьют… «Вот, – думаем, – дураки-то!» Вышло совсем наоборот – им в своем, казалось бы, жарком коконе гораздо комфортнее, чем нам в легких гимнастерках. Ну а вино, выпитое под палящим солнцем, на пользу совершенно не идет…
С вином этим связан весьма забавный случай. Денег-то нам не шибко много давали, а те, что были, мы домой пересылали, семьям. Им в тылу совсем туго было, особенно с едой. Так что себе оставляли лишь необходимый минимум. А порой так винца хлебнуть хочется…
И вот что придумал мой штурман – идет он на рынок и трется у женщин-торговок, вроде как выбирает. А они, видя в нем потенциального клиента, наперебой свои вина нахваливают. Каждая норовит полстакана ему в руки сунуть: «Попробуй! Лучше во всем городе не сыщешь!» Конечно, штурман не обижал никого и, всем своим видом изображая опытного дегустатора, пробовал у одной, второй, третьей… А мы смотрим и удивляемся – в кармане у него, как и у всех нас, ни гроша, а к вечеру – «хорош», будто денег куры не клюют. Многие последовали его примеру. Правда, вскоре торговки раскусили этот нехитрый маневр и перестали наливать вино на пробу всем нам, военным летчикам. Только за деньги!
Сказать честно, почти все мы, за весьма редким исключением, никогда ранее не видели настоящего моря, разве только на картинках. Поэтому были просто ошеломлены его необозримыми бесконечными просторами, испещренными пенными барашками бегущих вдаль волн. Никогда не думал, что это так здорово – стоять на берегу, подставив лицо соленому морскому ветру, и смотреть, смотреть, смотреть…
А вот лететь над морем оказалось совсем не так здорово. Стоит лишь потерять из виду береговую линию, тут же начинается мандраж. Кажется, все работает не так, как должно. И двигатель как-то непривычно вибрирует, и приборы совсем не то показывают… Страх буквально проникает под кожу, стараясь подчинить себе все мысли и чувства. Ведь в случае вынужденной посадки надеяться на спасение не приходится – в холодной морской воде шансов на выживание практически нет. Поэтому отсутствие в поле зрения медленно проплывающей под крылом земной поверхности не в лучшую сторону сказывается на моральном состоянии пилота. Все мы, морские летчики, в той или иной степени испытали это на своей шкуре.
В моем же частном случае ситуация усугублялась кошмаром, пережитым в не столь уж далеком детстве. Истошный крик тонущего мальчишки звучал в ушах, как только ведомый мною самолет уходил достаточно далеко от берега. Порой казалось, что вот именно сейчас, во время этого самого полета, произойдет непоправимое и я сам, утомленный недолгой борьбой с безжалостной стихией, камнем пойду на дно… Тяжело на душе было…
Тем не менее с каждым разом удавалось все меньше и меньше думать о плохом, и я чувствовал себя все лучше и лучше, оставаясь один на один с морем. Не последнюю роль сыграли доверие к своему «Ильюше», безотказно работавшему под чутким надзором грамотных техников, и, конечно, собственный, собираемый по крупицам летный опыт.
Неподалеку от Махачкалы располагался завод «Дагдизель», производивший минно-торпедное вооружение для флота. По существовавшему тогда порядку определенный процент серийных торпед подлежал обязательным ходовым испытаниям в условиях, максимально приближенных к боевым. Занимались этим заводские летчики, в распоряжении которых имелись два «Ил-4». Но нашим командирам удалось договориться с директором «Дагдизеля», чтобы эту непростую задачу поручили нам. Таким образом мы приобрели некоторый практический опыт торпедометания.
Конечно, никакого взрывчатого вещества в носовой части не имелось, и весь ее объем был заполнен водой. После того как торпеда, выработав запас топлива, заканчивала движение, срабатывала система вытеснения этой самой воды воздухом высокого давления, заставляя подниматься над морской поверхностью окрашенную в красный цвет «головку». К ней, чтобы поднять торпеду на борт, тут же подплывал катер-торпедолов.
Последний учебный полет над морем был самым сложным. Предстояло выдержать своего рода выпускной экзамен – пройти звеном из трех самолетов по маршруту Махачкала – Красноводск – Астрахань – Махачкала продолжительностью три с половиной часа. Впереди командир, и мы, двое ведомых, – справа и слева от него.
Погода прекрасная, спокойная. Солнце ласково светит, отражаясь от морской воды бессчетным количеством мигающих звездочек. Красота, да и только… Как водится, появилась «тряска». Хоть и машина совсем новая, а все равно… Стоило лишь показаться на горизонте восточному берегу, двигатели вновь «заработали нормально». Ну ладно, с этим я уже свыкся как-то. До Астрахани долетели без особых приключений.
Почти перед самой Махачкалой – грозовая облачность. Ведущего потерял почти сразу же… Совсем плохо стало. Гром гремит, молнии сверкают, ливень тут же затянул пленкой остекление кабины… Жуткое зрелище, особенно для первого раза. Вдруг… словно невидимая рука схватила мой самолет и внезапно швырнула его вниз… У меня – ком в горле, дыхание перехватило. «Все, – думаю, – конец…» Не успел опомниться, а его уже вверх подбросило, словно игрушку.
Да и я проблем себе добавил по неопытности – ремни, пристегивавшие меня к сиденью, перед полетом слабовато затянул… Так и скакал на нем, словно объезжал дикую лошадь, не имея возможности оторвать руки от штурвала… Слава богу, догадался немного мористее взять и почти сразу же вышел из облака. Повезло еще, что опыт ночных полетов у меня имелся, – какой-никакой, но все-таки. Заходить на посадку надо было со стороны моря, а там – сплошная горная стена. Кажется, что вот-вот воткнешься в нее…
Выключив моторы, я еще немного посидел в кабине, отходя от пережитого. Чувствую: холодно как-то, будто в воде ледяной искупался. И точно: через щели в кабине столько дождя натекло, что я до ниточки промок. Так занят был пилотированием, что даже не заметил этого. Что интересно, даже не заболел тогда – встал на следующее утро как ни в чем не бывало.
Тем временем 36-й полк уже отбыл на Черноморский флот. Наш 35-й волею командования был направлен на Северный. В июне мы начали перелет на новое место базирования. Сначала – 1-я эскадрилья, недели через две —2-я. «Наконец-то на фронт», – искренне радовался я.
Но судьба вновь приготовила мне сюрприз. При посадке в Архангельске командир эскадрильи майор Абрамов подломил «костыль» и продолжил перелет на моем самолете. Мне же было приказано оставаться со своим экипажем на аэродроме, чтобы после ремонта командирской машины прибыть на ней в полк.
Сидел там месяца два, капал на мозги всем, до кого смог дотянуться, но ремонт так никто и не начал. Из полка также не было никаких известий, словно меня и моего экипажа в природе не существовало. Отчаявшись, я обратился к начальнику гарнизона полковнику Житинскому, рассказав ему о ситуации, в которую попал.
– Да пошел ты знаешь куда! – бурно отреагировал он. – И без тебя проблем хватает!
Потом немного успокоился и спросил:
– А экипаж твой где?
– В столовой, – отвечаю, – завтракает.
– Вот что, – сказал Житинский, немного подумав. – Тут тебе все равно никто не поможет. Как раз минут через тридцать улетает в Москву «Ли-2». Бери экипаж, садись на него. Пусть там решают, что с тобой делать.
Ну, и на том спасибо. Мы еле чемоданы успели собрать, чтоб не опоздать на этот рейс.
Прилетели в Москву, нашли штаб авиации. Адъютант доложил о нас начальнику штаба, вышел из кабинета и сказал: «Заходите». Ну, мы и зашли…
– Дезертиры, мать вашу! – срывая голос, орал генерал. – Люди воюют, а вы! – И вновь поток нецензурной брани. – Я вас под суд отдам! Вон отсюда!
Стоим в приемной, лишь молча переглядываемся, недоуменно пожимая плечами. Настроение подавленное: вроде вины-то особой за нами и нет… А там, кто его знает…
– Посидите пока здесь, подождите, – прервал наши невеселые раздумья адъютант. – Он сейчас отойдет. – И примерно через полчаса вновь отправился в кабинет начштаба…
– Приказано выписать вам командировочные и отправить в саранский ЗАП, – улыбаясь, объявил адъютант окончательное решение нашего вопроса…
– Ну что же, в Саранск так в Саранск. Там долго не задержимся, – сказал я своим несколько повеселевшим товарищам.
И вот мы вновь в Чамзенке. Болтаемся больше, чем летаем. Тут как раз немцы под Сталинградом наступают, ситуация критическая. А со всей страны прибывают пилоты и штурманы. Многие уже освоили СБ, что заметно упрощало их переучивание. Попадались бывшие члены экипажей «Р-5» или «МБР-2».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.