Глава 4 В оккупации
Глава 4
В оккупации
Пришли два немца и нас отконвоировали в Армянск, где на северо-западной окраине сохранился целым один дом, в котором и расположилась комендатура. Всех нас, каждого по отдельности, стали вызывать на допрос и устанавливать личность. Всего нас было человек пятьдесят.
Человек десять татар, которых сюда привезли копать противотанковый ров и которые не были военнослужащими, отпустили. Четверых отправили жить в соседнюю деревню Ново-Киевку, где я уже успел побывать. Нас же, сорок человек, признали военнослужащими и под конвоем отправили в Чаплынку, где был большой лагерь для военнопленных. Не доезжая до Чаплынки, остановились на ночлег. Нас загнали в большую конюшню, двери снаружи закрыли на замок. Выставили караульного. В сарае вонь страшная, блохи, мыши, крысы. Кругом вонючий навоз, нигде невозможно не то что лечь, но и присесть. Двое смельчаков пробили стенку и убежали. Их заметили, погнались за ними, открыли стрельбу. Наутро нас построили, посчитали и погнали в Чаплынку, где сдали лагерному начальству. Через неделю из этого лагеря погнали в Каховку. По пути женщины кидали нам куски хлеба, лук, сырую картошку, буряк – все, что у них было. Конвоиры с собаками их отгоняли. Мы были голодными, вшивыми, плохо одетыми. Мерзли от холода и мокли под дождем. В Каховке долго не задержались, так как нас погнали в Береслав. Это был большой город на правой стороне Днепра. В Береславском лагере полицаем оказался крымский цыган. Настоящий зверь – фашист! В руках он держал палку – чокъмар, которой бил по любому поводу и без повода. Крытого помещения не было, и люди сидели, лежали на открытом месте. Только охрана лагеря размещалась в комнатах.
К вечеру второго дня нашего пребывания в Береславском лагере на середину площадки вытащили шесть-семь парней. Фашисты объявили, что они евреи-иуды, что их надо убить. Спросили: есть ли среди вас еще евреи?
Кто-то крикнул: «Вот здесь есть». С другого края строя тоже послышался голос. Двух человек выволокли из строя. Они действительно были евреями – хорошие, здоровые, красивые ребята. Они кричали, что это ложь, что никакие они не евреи, что никому ничего плохого не сделали. Их никто не слушал. Их начали бить, а потом вывели за ворота лагеря и расстреляли. Мы слышали эти выстрелы.
Недалеко от меня лежал на земле парень из Ялты. Звали его Сулейман. На второй день после расстрела евреев двое выкормышей прицепились к Сулейману, вытащили его на площадку и стали кричать, что он еврей. Он действительно был похож на еврея: волосы черные, нос, глаза. Заставили снять штаны и, увидев, что он обрезанный, окончательно в это уверовали. Сулейман стал говорить, что он не еврей, а татарин, стал по-татарски звать на помощь. Человек десять татар бросились к нему и защитили. Рассказали, что обрезают не только евреев, но и татар.
Как-то я заметил очередь возле комендатуры. Смотрю, в ней стоят Федя и парень-грек. Очередь длинная, плотная, люди держат друг друга за пояс и никого не пропускают. Оттуда они сразу идут к воротам на выход. Я попытался просунуться между Федей и греком, но стоявшие сзади прогнали и пригрозили побить. Я пошел в хвост и занял очередь. Пока моя очередь подошла, бланки отпусков кончились. Сказали, что завтра привезут. На следующий день Федя и грек пришли к забору лагеря. Позвали меня. Спросили, получил ли я пропуск. Узнав, что я его не получил, хотел передать свой, но цыган увидел и сказал, что все равно не пропустит.
Федя предложил перелезть через забор, но я не решился, так как боялся цыгана. Через пару дней нас погнали на Херсон. По пути оказался сарайчик, где мы остановились отдохнуть. Рядом был маленький домик. У конвоира-румына попросил разрешение его осмотреть, он позволил. Там я нашел размельченную брынзу (размером она была как фасоль) да еще очищенные от скорлупы семечки. Я быстро наполнил свои карманы и сумку от противогаза. Колонна уже пошла. Румын стал кричать, ругаться и пару раз выстрелил в мою сторону. Я быстро догнал колонну. К вечеру пришли в Херсон. Лил холодный дождь.
Никак не могли найти место, где нас разместить. Загнали в маленькое помещение водопровода. Половина людей осталась во дворе под дождем. В самом помещении тоже не рай. Вода брызжет со всех захудалых труб. Только один из нас приспособился сесть на доску, как на качели, которая была выше брызг воды. Я тогда ему завидовал. Нас не кормили. К вечеру погнали на вокзал, погрузили в открытые вагоны. Всю ночь шел дождь. Рядом со мной стоял человек, который над головой держал кусок толи. Я пристал к нему, пряча голову от дождя. Он оказался моим земляком, крымским татарином из Таракташа[97]. Звали его Аблялимов Усеин Самот.
Самым крупным лагерем для военнопленных считался Николаевский, в который нас наконец привезли[98]. В нем было 35 тысяч советских военнопленных. Товарная станция, на которой мы выгрузились, была далеко от города. Нас построили в колонну по пять человек в шеренге и погнали в рабочий городок, где раньше жили рабочие судостроительного завода. Здесь были двухэтажные дома в каждом ряду. В левом разместили украинцев, в двух следующих заселили русских, а в крайнем – азиатов, кавказцев, татар. Каждые три дома составляли отдельный, изолированный от других блок. Все окружала колючая проволока высотой в 3 метра и клеткой в 20 сантиметров. У каждого блока были свои ворота, калитка на замке, охрана.
Украинцев брали на работу в склады, столовые, пекарни и другие работы, где можно было что-то поесть. Иногда на такие же престижные работы брали и русских, а нас, азиатов и кавказцев, – нет. Кавказцев почему-то называли «сталинцами» и гоняли только на копку туалетов, строительные работы, ремонт дорог. Было очень холодно, температура была 10–15 градусов мороза. Как-то я попал на разгрузку вагонов на железнодорожном вокзале. Разгружали картошку, морковь. Тогда я вдоволь наелся моркови. Там же ко мне подошла маленькая девочка.
– Дяденька, возьми! – И протянула мне серого хлеба и кусочек голландского сыра.
Я сказал ей «спасибо». Она ответила: «Не за что!» – и убежала.
Все это я с удовольствием съел и мысленно благодарил эту добрую девочку и людей, которые ее послали.
Человек семьдесят пленных погнали на разгрузку вагонов, всех конвоировал только один немец. На вокзале он распределил нас по вагонам, а сам сел в удобном месте и наблюдал, как мы работаем. Убежать было легко, но куда? Ловят практически всех, наказывают и направляют обратно в лагерь, где сажают на восемь – десять дней в карцер, а это – верная смерть. Карцер – это сырое помещение 4 на 5 метров, огороженное проволокой и чем-то прикрытое сверху. Морозы 18–20 градусов, злые ветры – никто оттуда живым не выходил.
Однажды во дворе нашего сектора румыны заставили нас копать траншею для туалета. Глубина уже была 3 метра, а длина – около 10 метров. Земля была замерзшая. Ударишь ломом или киркой – отлетает только кусочек земли величиной с грецкий орех. Конвоир-румын бил сверху кнутом по головам и кричал, чтобы быстрее работали и не стояли. Я замерз, устал, а тут он плеткой ударил меня по голове, и я потерял сознание. Румын приказал вынести меня из ямы. Пленные земляки вынесли меня и положили на кирпичи. Часа через два-три я очнулся. Смотрю, никого уже нет. Про меня просто забыли, думали, что мне капут. Когда стало темнеть и все собрались в бараке, мой друг Усеин заметил, что место, где я сплю, пусто. Он спросил, где Нури, и ребята сказали, что бросили меня на кирпичах возле барака. Усеин с двумя товарищами нашел меня и отнес в комнату. Сходил в азербайджанский барак, купил там баланды, кусок мяса и хлеб. Покормил меня. Я открыл глаза, мне стало лучше.
Усеин видел, что на ногах у меня брезентовые туфли, а на плечах – дряхлая красная фуфайка. Тогда из своих ватных брюк он вытащил спрятанные там тысячу рублей и повел меня на стадион, где выдавали еду и чай. Там пленные приносили на продажу разные вещи, одежду, папиросы, табак. Усеин купил мне солдатские крепкие ботинки, теплую шапку-ушанку, шинель и полотенце. Как я был благодарен этому человеку, моему спасителю. У него в телогрейке оставались спрятанными еще 1300 рублей. При шмоне[99] их не нашли. Потом мы их потратили на еду. Ко гда деньги кончились, Усеин стал переживать. Он был заядлым курильщиком, а покупать сигареты, табак или махорку было не за что.
Видя муки Усеина, я сказал ему: теперь моя очередь тебя обрадовать. Дело в том, что еще на свободе в козырьке фуражки я спрятал часики, которые в сороковом году купил во время службы в городе Слоним.
– Забери их и продай.
Усеин обрадовался, быстро нашел покупателя в украинском бараке, который дал ему за них 3000 рублей, тысячу сигарет, буханку белого хлеба и одну банку рыбных консервов, потом даже накинул пачку табака. Довольные таким обменом, мы вернулись в свой барак.
Суюн[100] решил часть сигарет и табак перепродать. Продажу мы осуществляли там же на стадионе, где все толкались в ожидании раздачи баланды на обед и ужин. Сигареты и самокрутки шли по 10 рублей за штуку.
За торговлю куревом немцы наказывали. На первый раз били палкой по рукам, за второй – все отнимали и избивали нагайкой. Тем не менее бизнес наш процветал. У знакомых украинцев мы покупали сигареты оптом по 5 рублей, а продавали по 10. В общем, спекулировали, как могли. Скопили немного денег и купили себе одежды, стали прикупать мясо, хлеб. Оба поправились. У меня вокруг обеих ног были привязаны по 3000 рублей, их мы держали на черный день. Вот что значит грамотная торговля! Отец Суюна до войны работал председателем райпотребсоюза и нередко приобщал Суюна к своим делам.
Курение, как и алкоголизм, – большое зло! В лагере курильщиков было много. Они собирали «бычки» и докуривали их. Умудрялись крутить сигареты из высохшего лошадиного навоза. Часто меняли свою порцию хлеба или баланды на одну сигарету. Были и такие, кто отдавал свою шинель или ботинки за папироску, а потом полураздетым ходил по лагерю в лютый мороз.
«Оставь сорок, умираю, дай затянуть!» – эти слова часто можно было услышать. В конечном итоге курильщики лишались всего. Худели, болели, а потом преждевременно умирали.
В лагерь стали привозить новых пленных из других лагерей. Среди них оказались земляки из моей деревни Суюн-Аджи. Исмаил – сын сапожника Сеит-Бекира, Люман – муж Злыхы, Осман Абляз – муж Маринки.
В феврале 1942 года пришел еще один этап. Были сильные морозы, и на работу нас не вывели. Сидели в бараках. Один человек открывал каждую дверь и спрашивал: «Суюнаджинские, тавдаирские есть?» Обычно отвечали, что нет. Наконец он дошел до нашей комнаты. Я сразу узнал его голос и сказал, чтобы он шел к нам.
Это был Осман Исмаилов – муж Пемпе-ала. Пемпе-ала была дочерью сестры моего отца Шерф-заде из Тав-Даира. Мы подвинулись, и он сел возле нас. Смотрю – он без обуви, ноги обмотаны полотенцем и перевязаны шпагатом, сам дрожит от холода и голода. В таком виде он прошел 3 километра от железнодорожного вокзала в Николаеве до лагеря. Шел босыми ногами по льду при двадцатиградусном морозе. Мы с Суюном тут же пошли в азербайджанский барак и там купили ему ботинки и котелок пшенной каши с куском конины. Он покушал, обулся, пришел в себя. Потом рассказал, когда и как попал в плен. Румынские солдаты отняли у него ботинки и все деньги, что были при нем, да еще и избили. До войны Осман Исмаилов был председателем Тав-Даирского сельсовета, членом партии.
В нашей комнате были два человека, у которых во рту были золотые коронки. Этим людям не позавидуешь. Однажды ночью, когда все уже спали, я услышал шаги по коридору. Двое зашли к нам в комнату, подошли к этим двоим. Тогда все спали ногами к стенке, а головой к проходу. Вошедшие сапогами ударили спящим по зубам. Схватили золотые коронки и сразу же убежали. Оказывается, они давно присматривали за этими людьми. Те и ахнуть не успели. Жаловаться некому. С тех пор я дал себе слово никогда не иметь золотых коронок.
Как-то всех нас выгнали на стадион. Я стоял довольно близко и надеялся получить баланду одним из первых. Вдруг деревянные двери открыли, и под напором толпы все стоявшие в первом ряду попадали. Я закрыл голову руками, и по нам, лежащим на плацу, прошли сотни людей. Нас затоптали солдатскими сапогами и ботинками. Когда они прошли, нас подняли. У меня все обошлось, а один человек умер сразу, у других были сломаны руки.
После этого во избежание давки нас загоняли между проволочными ограждениями, и мы входили по пять человек. На всю пятерку давали буханку хлеба. У раздаточной бочки стоял немец и проверял, чистые ли у нас котелки. У меня он обнаружил следы отрубей. Вывел меня из строя и стал бить своей плеткой по голове, лицу, плечам. После этого велел идти мыть котелок. Воды нигде не было. С трудом нашел бочку с водой, вынул пробку, а там сильный напор. Весь облился, но котелок помыл.
Вдоль проволоки всегда стояли охранники, которые регулировали, какой шеренге идти, а какой ждать. Я не заметил вытянутой руки, означавшей остановиться, и пошел дальше. Охранник рассердился и стал бить меня плеткой. Я согнулся и молча принимал удары. К таким побоям я уже привык и особо не реагировал. Вся голова, шея, плечи от этих ударов были покрыты рубцами, как мозоли. После одного раза я почувствовал боль в глазу. Мои товарищи сказали, что левый глаз после удара вышел из орбиты. Рядом оказался кто-то из врачей. Он аккуратно уложил глаз на место, и особой боли я не чувствовал.
Обед раздавали с трех точек. Раздатчики тоже были из военнопленных. В руках у них были длинные палки, к которым привязана пол-литровая консервная банка. Раздатчик не глядя черпал из бочки и наливал в наши котелки, миски, банки. Накладывал, что кому попадет! Кому просто вода, кому пшено, кому отруби, а кому и мясо.
После раздачи баланды нас выгоняли на работы. Мы выходили на узкую дорогу между проволокой, которая вела в город. Там нас ждали вербовщики. В своих руках они держали длинные палки, как у чабанов для поимки овец. Ими они захватывали понравившегося военнопленного и тащили к себе, загоняли в машину и везли на работу. Выбирали тех, кто выглядел поздоровее.
Одну такую группу отправили в Румынию, где раздали крестьянам в качестве батраков. Сначала мы им завидовали, но потом, когда узнали, что их всех кастрировали, только ахнули и по возможности избегали таких наборов.
Мои земляки из Суюн-Аджи и Тав-Даира жили в другом бараке. Исмаил Бекиров еще до войны болел туберкулезом, и поэтому ему было особенно трудно. Я видел, как его под руки вели за баландой. Общался я с ним только один раз. Он сказал, что служил в полковом оркестре. Перед началом боев свою скрипку оставил у одного знакомого, в надежде после победы забрать ее назад. Потом я узнал, что Исмаил умер прямо в бараке.
Общее число военнопленных на стадионе достигало 20 тысяч человек. В основном это были русские, украинцы, в меньшей степени – кавказцы, узбеки.
Однажды увидел узбека из моей роты. Узнав меня, он радостно бросился мне навстречу с криком: «Товарищ, замполит!»
Мы с Суюном закрыли ему рукой рот и попросили, чтобы он больше никогда и никому не говорил эти страшные слова, так как среди военнопленных было немало стукачей.
В середине февраля 1942 года всех крымских татар, которые находились в Николаевском лагере военнопленных, собрали в Доме культуры завода. Было очень холодно. Люди были полураздеты, плохо обуты, обмотанные, небритые. Собрали нас человек триста. На сцену поднялся немецкий офицер и какой-то гражданский. Офицер на чистом русском языке объявил, что с нами будет говорить представитель Крымского мусульманского комитета Иляс эфенди[101]. После этого ушел из зала, оставив нас с представителем мусульманского комитета одних.
Иляс эфенди поздоровался, прочитал молитву. Мы, подняв ладони, тоже молились. Просили Всевышнего помочь нам освободиться от вражеского плена, спасти наши души. После молитвы Иляс эфенди сказал, что мусульманский комитет ведет переговоры с немецким командованием о том, чтобы вас освободить и вернуть в Крым к своим семьям. От радости все заплакали. Далее он рассказал о положении в Крыму после прихода немцев. Добавил, что «если мы вас отсюда не заберем, то вы все здесь помрете», что в лагере начался брюшной тиф. Ежедневно умирает по 180 человек. Многие татары тоже умерли от голода, холода, болезней. Сейчас он уедет в Крым и как только получит разрешение от немецкого командования, то снова приедет и заберет нас домой. Он еще раз прочитал молитву, попрощался и ушел. Некоторые останавливали его, задавали вопросы о войне, о Крыме, о своих семьях. Мы долго не расходились, говорили между собой, мечтали о семьях. Ведь среди военнопленных были люди, которым было 50–55 лет. Они имели семьи, дочерей, сыновей.
В начале мая 1942 года нас вновь собрали в этом же зале бывшего Дворца культуры судостроительного завода. На этот раз Иляс агъа был не один. С ним приехал Къазан Молла. Немецкий офицер представил их и объявил, что немецкое командование разрешило изъявившим желание мусульманам поехать в Крым. Вагоны для отправки готовы. После этого он сошел со сцены и куда-то ушел.
Выступил Иляс эфенди. Прочитал молитву. Рассказал о положении в Крыму, о работе мусульманского комитета, о том, что сегодня нас погрузят в вагоны, которые поедут в Крым. Затем с длинной речью выступил Къазан Молла. Он также прочитал молитву. Сказал, что приехал от духовного управления мусульман[102]. Сказал, что вместе с крымскими татарами в Крым могут поехать все мусульмане этого лагеря: казанские татары, башкиры, казахи, узбеки, туркмены, таджики, азербайджанцы. Все были довольны услышанным и кричали: Алла акбар.
После этого всех стали вызывать на выход. В дверях клуба на шею вешали картонный номерок на шпагате. На мою шею повесили номер 128. Когда всех вывели с номерками, то оказалось нас человек шестьсот. Строем погнали на товарную станцию, погрузили в товарные вагоны. Тем, кто был бос, дали немецкие сапоги с шипами, советские кирзовые сапоги или ботинки. Было видно, что эта обувь была снята с мертвых солдат. Дали паек на один день. Простояв около шести часов на станции, наконец тронулись в путь. До Крыма ехали трое суток. Ночами долго стояли. Приехали не в Армянск, а на какую-то другую станцию. Ночью со стороны Керченского пролива прилетали советские самолеты. Была слышна то ли бомбежка, то ли артиллерийская канонада. Некоторые взрывы были совсем рядом. Мы поняли, что борьба за освобождение Крыма уже идет, что нас недаром сюда везут, что фашисты хотят нас как-то использовать. Такие мысли не покидали меня все время. Когда двери вагона открылись, то я принял решение бежать. Уйти удалось, но пробыл на свободе я совсем недолго, так как полицаи схватили меня и вернули назад, в эшелон. Сопровождавший нас офицер приказал дать мне 25 ударов плеткой и вновь кинуть в вагон. Меня подвели к вагону, заставили снять штаны и при всех дали 25 ударов кнутом, сделанным из члена быка. Объявили, что так будет с каждым, кто попытается убежать.
Мы поняли, что никакой свободы не будет, что все это обман и мы по-прежнему пленные. Один солдат по фамилии Тынчеров сказал:
– Ребята! Нас везут сюда, чтобы мы друг друга грызли!
Он был прав.
На пятые сутки нас привезли во Владиславовку. Там нас ждали «покупатели». Немцы разобрали нас по своим частям на разные хозяйственные работы. Человек двенадцать, в том числе и меня, повезли в деревню Байрач[103], завели в конюшню и сказали, что каждый будет обслуживать по четыре лошади. Все эти лошади недавно были в Красной армии и были взяты в качестве трофеев. Мы их кормили, поили, чистили, убирали навоз. В Байраче оказалась моя знакомая из Чокурчи. Это была Саиде апа – жена Полтара Суина. Она вдова. У нее были собственный сын и приемный. Это был немецкий мальчик по фамилии Шнейдер. Имена подростков я не помнил.
Саиде взяла меня к себе домой, а все остальные жили в одном доме. Немцы давали нам продукты, а женщина готовила. В июне 1942 года было приказано идти в деревню Узюмовку[104]. Старшим среди нас был Халил, немцы его называли Кали. Вышли утром и через несколько часов подошли к деревне Джума-Эли[105]. Это была большая чисто татарская деревня. Нас хорошо приняли, накормили. Вечером уложили спать. Тут я узнал, что в Джума-Эли до войны учителем работал мой родственник Иззет Эмиров. С началом войны его призвали в армию. На следующий день мы вышли на дорогу и пошли через болгарскую деревню Кишлав[106]. Деревня мне очень понравилась. Кругом были деревья, вода-чокрак[107], водопойные желобы для скота, вежливые, добрые люди. Наконец пришли в Узюмовку. Нас свели в одну конюшню, опять закрепили за лошадьми. В конце деревни дали комнату для жилья. Четыре человека должны были дежурить в конюшне ночами, остальные – работать в ней днем. Однажды я получил задание съездить на повозке с моими лошадьми во Владиславовку и оттуда привезти зерно для корма лошадей. Такая же поездка была и в Коктебель. Это тоже была болгарская деревня. Там я вдоволь наелся жаренной в сливочном масле хамсы и другой рыбы, которую покупали у местных жителей. На третьи сутки мою повозку загрузили продуктами, и мы поехали обратно в Узюмовку. Проезжали мимо Насипкоя[108], справа от дороги Феодосия – Симферополь я заметил деревянные кресты на могилах немецких солдат. Их было много.
После этой поездки у меня появились чирьи на левой руке и шее. От работы меня освободили. Чирьи росли, из них шел гной. Меня осмотрел немецкий врач, заморозил рану и сделал операцию. Перевязал, отпустил. Через три дня он снова вызвал меня в медпункт, снял повязку, протер раны, намазал мазью и опять забинтовал. Сказал: «Гут, носи драй таге иляорен»[109].
Через три дня снял повязку, обработал рану, перевязал: «Аллес гут. Арбайт!»
Я снова пошел в конюшню к своим лошадям. Потом нас перегнали в село Розенталь[110]. Туда прибыла немецкая артиллерийская часть. Мы поняли, что ухаживали за запасными лошадьми этой части. На ночь нас разместили в саду. Я попросил разрешения, чтобы меня на сутки отпустили домой проведать родителей. Мне выписали пропуск и дали коня. Было еще светло, когда я въехал в центр села. Остановился в центре у родника, чтобы напоить коня и попить самому, и тут ко мне подошла моя младшая сестра Наджие. Она крикнула: «Агъай»[111]. Мы обнялись, целовались, от радости плакали. Ведь прошло три года, как я ее не видел. Она стала взрослая, красивая. Потом мы пошли в крайний маленький домик, где жили мои родители. Повидались, обнялись, радовались. Пришли соседи, родственники: из Тав-Даира Фатьма алла и совершенно случайно брат моей мамы Сеит-Вели из Кипчака. Он искал по лагерям военнопленных трех своих сыновей[112]. В указанное время я вернулся в Розенталь. По дороге встретил своих товарищей по конюшне. Вместе с артиллеристами они ехали в Ангару[113]. Я присоединился к ним. Меня провожал братишка Джемиль. Он стал просить отпустить меня домой, говорил, что он сам останется и вместо меня будет ухаживать за лошадьми. Я отправил его домой, и мы поехали в Ангару. Я узнал, что в Суюн-Аджи тоже находилась такая же группа пленных, которые, как и мы, ухаживали там за лошадьми. Среди них был Абдулла из Семеиза. Он попросил немецкого гаутвахмайстера отправить его вместо меня. Немец не возражал, и они поехали дальше к побережью, в сторону Семеиза, а меня повезли в Суюн-Аджи. Там первым меня встретил Шабан Чибин, потом Земине тезе и ее муж Сеит-Мемет. На следующий день я пошел в сад, где было около ста трофейных лошадей и 12 человек военнопленных. Старший немец дал мне подводу, на которой находилась большая черная бочка для воды. Я обязан был ездить к Малому Салгиру, который протекал через Суюн-Аджи, набирать в бочку воду и везти на стоянку – поить лошадей.
В саду был участок, в котором росли большие старые деревья – груши сорта кок-сув. Они поспевали осенью, были очень сочные и сладкие. Мы, жители Суюн-Аджи, всегда ждали их поспевания. Все мероприятия в саду проходили под этими деревьями – сбор плодов, сортировка, отправка.
Всех военнопленных неожиданно отправили в Бахчисарай. Собрали нас человек шестьдесят. Были мы без охраны. В каком-то дворе продержали нас почти двое суток. По вечерам я выходил на улицу гулять. Встретил знакомых девушек из пединститута – Асие Куркчи и Асанову, которые учились на биофаке. С Асие в годы учебы мы даже встречались, так как я ей нравился. Она пригласила меня домой, угостила кофе со сладостями. На следующий день с одним другом мы пошли в деревню Альма-Тархан[114], которая славилась на весь Крым[115].
Наше пребывание в Бахчисарае закончилось тем, что всех нас погнали пешком в сторону деревни Бодрак. Оказалось, что есть два Бодрака: Тав-Бодрак[116], в котором живут татары, и Русский Бодрак[117]. За этими деревнями уже ближе к лесу располагалась деревня Мангуш[118]. Там нас встретили «покупатели» и разобрали по частям. В каждой группе было человек по восемь – десять. Я попал в Русский Бодрак. Нас привели в сад, где была стоянка лошадей. Вновь меня прикрепили к коням. Определили место для жилья, выдали паек, прикрепили русскую женщину, которая должна была нам готовить еду.
Этот сад и огороды принадлежали жителям Мангуша. Все они приходили сюда работать в огороде. В основном это были девушки и женщины. Среди них оказалась школьная учительница и одна красивая толстушка. От них я узнал, что в лесу есть партизаны. Верхом на коне поехал в лес их искать, но, проблуждав, никого не встретил.
Однажды сижу вечером в конюшне. Пацаны привели мальчишку лет шестнадцати и сказали, что поймали партизана. Пацаны – все русские, лет по четырнадцать – пятнадцать каждому. Партизан тоже русский. Он боится, дрожит, голодный, оборванный. Я отправил мальчишек по домам, пообещав разобраться. Партизан признался, что он из отряда, голодает, находиться дальше в лесу не может. Я его успокоил, накормил, напоил чаем. Он сказал, что жил в деревне недалеко от Бахчисарая. Его торбу я забросил в кусты, дал какую-то рубашку. Он успокоился, принял вид обычного деревенского мальчишки. К тому же он был рыжим. Пришел немец-надсмотрщик. Спросил, кто этот мальчишка. Я сказал, что деревенский, очень любит лошадей и хочет мне помогать. Немец сказал «Гут» и ушел.
Я дал мальчишке денег, научил, что говорить при встрече с немцами. Наказал никому не говорить, что он был в лесу, так как среди сельчан много стукачей. Я уже знал, что немцы расстреливали и самого партизана, и его родственников. Мальчишка ожил прямо на глазах. Когда прощались, он снял с руки часы и протянул мне. Часы были немецкие, во время прочеса местности он снял их с убитого.
В селе жила учительница. Имя ее я не запомнил. Жила она одна, возле колодца, дом стоял посередине улицы. К себе она никого не подпускала. Мы с ней встречались несколько раз, говорили о войне, о партизанах, о том, что творилось на фронте. Думали о том, как вести себя в этой ситуации. О любви не было ни слова.
Вскоре нас опять построили и повезли в Симферополь. Разместили в доме за центральным почтамтом, недалеко от Салгира. Там были конюшни и лошади. Мы с моим другом Усеином всегда были вместе. В Симферополе встретили наших деревенских девушек Гульпери Кадырову и Абибе Асанову. Они жили на Пушкинской, 8. Ходили с Усеином к ним в гости. Однажды вместе выпили бутылку шнапса. К Гульпери приходила прелестная девушка Зина. Поздно вечером я ее проводил до дома на улицу Калинина, 8. Это было довольно далеко от центра. Ничего плохого между нами не было.
Гульпери предлагала мне знакомство с хорошенькой вдовушкой, которая жила недалеко от нее. Я мог с ней жить, она была одинокая, муж погиб на войне, но я отказался из-за Зины, и сделал ошибку.
За все время пребывания в Симферополе я вместе с другими ездил за дровами в лес возле деревни Тавель[119]. Там познакомился с Василием Васильевичем, его жена работала зубным врачом. Он отвел меня в ее кабинет, и она пролечила меня.
Караева, караима по национальности, я знал еще по общежитию пединститута, в котором он работал вахтером. Был он вахтером и сейчас. Он объяснил мне, что часть эта резервная, поэтому нас и гоняют по всему Крыму. Я по-прежнему ходил в обычной одежде и поэтому при встрече со знакомыми чувствовал себя вполне нормально. Неожиданно объявили, что нашу часть переводят в Северную Африку к генералу Роммелю и будет она воевать против англичан. Нас вызвали в штаб и предложили ехать с ними. Все отказались. Тогда нам выдали справки – аусвайс о том, что мы освобождены из плена и можем идти по своим домам.
Настала пора прощаться с Усеином. Он все время вспоминал о своей возлюбленной из Таракташа Фатме Шерфе. Рассказывал о ее красоте, что они дали друг другу слово, что будут ждать друг друга. Он часто видел ее во сне и рассказывал мне об этом. У Усеина были живы родители, братья и сестры, все они ждали его. Когда мы получили пропуска и справки об освобождении из плена, то очень обрадовались. Вышли на Феодосийское шоссе – на угол сельхозинститута напротив Куйбышевского рынка. С этого места мне надо было идти на юг, а Усеину на восток. Я уговаривал его сперва пойти ко мне домой, погостить, а уже потом отправляться в свой Таракташ, но он отказался.
Мы крепко обнялись, попрощались. Я подождал, пока он сел в попутную машину, и пошел домой через села Битак[120], Мамак[121] в Суюн-Аджи. Прибыв домой, я повстречался со всеми родственниками, друзьями, соседями. Мне было очень тяжело. Сердце разрывалось, я плакал и сам себя не мог остановить. Меня не могла успокоить ни холодная вода, ни таблетки, ни уговоры родителей. Минут через сорок я сам по себе успокоился. Стал разговаривать, выпил воды, поел. Это мое сердце отплакало все те беды и несчастья, которые я пережил с самого первого дня этой страшной войны до дня освобождения из-под неволи.
Сердце предчувствовало, что впереди меня ждут не менее тяжелые испытания, ведь был всего лишь ноябрь 1942 года. Все еще было впереди. Я стал думать, что делать дальше. Война продолжается, Гитлер вряд ли победит. Он уже получил поражение под Москвой, что-то грандиозное происходит в Сталинграде. Мне было ясно, что Советы победят и тогда у каждого спросят, что он сделал лично для победы над врагом. Строго спросят и с меня. Ведь я принимал присягу.
Наконец у меня появилась реальная возможность уйти к партизанам. Наученный горьким опытом, я решил не действовать опрометчиво, а изучить обстановку, установить нужные контакты. В декабре под видом заготовки дров поехал в Тернаирский лес. Долго бродил по лесным массивам, но никого не встретил и под вечер вернулся домой.
Однажды меня вызвал в общинную контору бухгалтер Стародубцев и предложил работать в конторе счетоводом. Я согласился. Несколько дней я возился с бумагами. Между делом Яков Петрович показал мне фотографию своего отца и других родственников в офицерской и даже генеральской форме еще царских времен. Этим он меня очень напугал, но он сказал: «Не бойся. Я просто хотел, чтобы ты знал, кто я».
В Ивановском волостном совете старшим полицейским был молодой парень Иван Новиков. Он был не из местных. Однажды к вечеру меня вызвали из дома в контору. Когда я вошел, там уже сидели старший полицай и секретарь сельсовета девушка Фаня, которая вела протокол допроса. Полицай в грубой форме стал меня допрашивать. Задавал вопросы о моей биографии, а Фаня все записывала. Он добивался, чтобы я признался, что был секретарем комсомольской организации пединститута. Я понял, что кто-то все это ему рассказал, но все равно отрицал и говорил, что был обыкновенным студентом. Откуда-то он знал и о том, что я член или кандидат в члены партии.
– Что ты врешь! – кричал он. – Все знают, что тебе председатель колхоза Ушаков давал рекомендацию в партию!
Я твердо продолжал все отрицать. Он разозлился и несколько раз ударил меня резиновой плеткой (камса с лапшой в конце). Было больно, и я стал кричать. Узнав, что меня бьют, мой братишка Джемиль собрал человек двенадцать деревенских мальчишек, и они ворвались в помещение, требуя освободить меня от издевательств. Секретарша сельсовета Фаина тоже стала уговаривать полицая, чтобы меня отпустили. У пацанов в руках были палки. Они кричали, ругались и говорили: «Кто ты такой, зачем издеваешься над невинным человеком. Мы его защитим». Полицай опешил, а потом сказал: «Ладно, на сегодня хватит. Разговор продолжим в следующий раз». На что Джемиль ему крикнул: «Следующего раза не будет!» Он оказался прав.
На следующий день я все подробно рассказал Якову Петровичу. Подумав, он сказал: «Ничего не бойся. Я ему хвост прижму. Работай спокойно». Через несколько дней Яков Петрович пригласил меня домой. Когда я вошел, он с женой ел мамалыгу с молоком и угостил меня. Я не стал отказываться. Было вкусно. В те трудные годы кукурузная каша мамалыга была самой распространенной пищей, так как население на оккупированной территории сильно голодало.
Он предложил мне работу главного бухгалтера в Вейратской общине, вместо уходящего оттуда Асана Чергеева. Выбрав день, мы пошли пешком в Вейрат поговорить с людьми. Встретились с другом моего отца Асаном Черги Оджа и вернулись домой.
Налаживать связи с партизанами было не так легко и очень опасно, так как за мной следили. Я был единственным в деревне человеком с высшим образованием. Во время учебы в институте был на комсомольской работе, преподавал историю. Для вступления в кандидаты в члены ВКП(б) в колхозе брал рекомендацию. Кроме того, мои фотографии со знаками замполитрука на петлицах и звездами на рукаве были у некоторых девушек деревни. Обо всем этом мне напомнил старший полицай волости Иван Новиков.
Знакомые сказали мне, что Сафронов связан с партизанами. Я спросил своего отца об этом, он подтвердил. Вечером я пошел к Сафронову домой. Мы вышли во двор. Я рассказал ему о своем желании идти в партизаны, но предварительно хотел переговорить с кем-нибудь из них. Немного подумав, он мне сказал: «Жди, придут из леса ребята. Я тебя позову, и мы с ними переговорим».
Не прошло и недели, как Сафронов вызвал меня из отцовского дома. Сказал: «Пойдем, пришли».
Мы пошли к силосной башне, перешли через мостик озера и зашли в густой вишенник вокруг сада. Там стояли трое парней. Один высокий, в солдатской шинели. Назвался Иваном. Подав мне руку, сразу сказал: «Нури, тебе привет от Ямпольского Петра Романовича».
Второй, чуть ниже ростом, плотненький. Здороваясь, тоже подал руку и назвал себя Меметом. Рукопожатие было и с третьим партизаном, имени которого я не запомнил.
Сафронов меня представил. Мы начали разговор. Оказалось, что Петр Романович Ямпольский, бывший третий секретарь Крымского обкома партии, меня знал. Прислал мне задание: что делать, какую вести разведку, как помогать лесу. Все это было написано в письме, которое мне сказали уничтожить сразу же после прочтения.
– В лес пойдешь, когда скажем. Пока ты нужен здесь.
Сафронов передал им хлеб и другие продукты. Теперь моей работой в подполье должен был руководить он. Мы разошлись по домам около 4 часов утра. Уснул я, когда уже начало светать.
В наших краях был страшный голод, а до нового урожая еще было далеко. Мой дядя Сеит-Мемет задумал поехать в Ах-Шейх[122], так как сам он был родом из деревни Ах-Шейхского района. В Симферополе, на улице Курцовской, 23, жил еще один бывший житель Ах-Шейха – его родственник Хаяли. Перед самой войной в Ах-Шейхе работал и мой отец. Тогда он получил там много пшеницы и ячменя. Это зерно он закопал в яму. С началом войны отец с семьей вернулся в Суюн-Аджи. Когда показалось, что все более или менее наладилось, он уговорил Сеит-Мемета поехать в Ах-Шейх на подводе. Он нашел свое зерно и погрузил 20 мешков. Неподалеку от Сак их остановили полицейские. Пшеницу и лошадей забрали, а отца и Сеит-Мемета закрыли в подвал. Ночью они прорыли подкоп в земляном полу и убежали домой. Если бы не этот случай, то наша семья бы не голодала. Теперь отец вновь загорелся идеей послать в Ах-Шейх меня. Якуб Челебиев организовал автомашину. Я, Сеит-Мемет и Хаяли поехали на полуторке в Ах-Шейх обходными дорогами, минуя пункты расположения немецких войск. Наконец приехали по назначению. С собой мы привезли девять бутылей вина. Вокруг машины быстро собрались люди. Меняли из расчета одна бутыль на мешок пшеницы. Бутыли у нас тут же разобрали.
Договорились организовать вечер и зарезать барана. В этот же день мы собрались в доме одного хозяина. Посредине большой круглый стол – къона, а на нем чего только не было: жареная баранина, хлеб къалакъай[123], къавурма[124], катык[125], брынза, каймак[126], кофе, чай. В общем, все, что душа хочет. Вино пили большими стаканами. Закусывали солениями и къавурмой. После хорошей выпивки и еды все повеселели. Откуда-то принесли скрипку, и я стал играть. Веселились всю ночь. На следующий вечер меня пригласили в другой дом, потом в третий… Так продолжалось целую неделю. Пора было возвращаться домой. Я разыскал муллу, во дворе которого отец спрятал зерно, но он сказал, что даст мне только один мешок ячменя – все остальное отец уже забрал. К этому времени я обменял на мешок зерна часы, которые мне подарил партизан. Жалко было покидать такой сытный край, но надо было возвращаться домой. Через неделю после меня вернулся дядя Сеит-Мемет, он также привез много продуктов, что окончательно спасло нашу семью от голода.
Как-то я сходил в гости в соседнее село Тав-Даир, где погостил два дня. По вечерам собиралась молодежь. Играли в различные игры, пели, танцевали. Ели фундук, джевиз[127]. Эти посиделки продолжались далеко за полночь. Ни у кого не было плохих намерений. При играх в телефон девчонки всегда меня задевали, особенно дочь Акима. Очень хорошо пела Зарифе апте. Она часто пела песню «Рустем». Рустем был ее первым мужем, отцом ее дочери Наджие. Все эти вечеринки проходили очень весело, мы забывали о войне. Молодость – сладкая пора.
Война войной, а жизнь продолжается, у нее свои законы и правила. Кто-то лежал в окопах в холоде и голоде под бомбами и артиллерийскими снарядами, шел в атаку, а другие в это же время женились, размножались.
В нашем селе состоялся праздник по случаю обрезания двенадцати мальчиков и двух взрослых парней. Собралось много гостей со всей округи. Пили кофе, ели сладости, кипели котлы. Мужчины собирались отдельно от женщин в одной комнате, а женщины и девушки – в другой комнате этого же дома. Женщины были красиво одеты, все в национальной одежде. Особо выделялась женщина из Симферополя – жена Сотки Сулеймана. Ее лицо, фигура, золотые украшения восхищали всех. Очень красивы наши женщины в национальных одеждах.
Среди присутствующих мужчин среднего возраста почти не было, так все были на войне. Только старики и подростки. Организаторы праздника не смогли найти музыкантов. Кто-то вспомнил, что я умею пиликать на скрипке. Сразу нашлась и сама скрипка, ее принес Абильваап, а сам он хорошо играл на даре[128]. Получился дуэт: кемане[129] – даре. Мы попробовали играть вместе, получилось неплохо. После этого нас часто стали приглашать на различные праздники то к мужчинам, то к женщинам. Было интересно наблюдать, как люди танцевали, особенно если они были в национальных нарядах. За годы учебы, службы в армии, плена я был лишен всего этого, и потому увиденное было для меня откровением.
В мужской половине пили кофе, чай, бузу. Танцевали в основном «Агъыр ава» и «Хайтарму». Танцующим «лепи ли»[130] деньги: советские рубли, немецкие марки. После окончания танца деньги передавали нам, музыкантам. В женской половине также играли «Агъыр ава» и «Хайтарму», а потом другие мелодии. Одних танцующих сменяли другие. Все хотели развлечься, показать себя, посмотреть других. Денег «лепили» много. Веселились, как могли, но водки и вина не было. Муллы запрещали это делать.
Жена Сотки Сулеймана танцевала более десяти раз и каждый раз «лепила» мне деньги. Посмотрев мне в глаза, подмигнула и сунула в карман моего пиджака сотню. Пожала мне руку. У меня забилось сердце, задрожал смычок на струнах. Заметив мое состояние, Абильваап стал сильнее бить по даре, чтобы не было заметно мое состояние.
Какой был у этой женщины пронзительный взгляд! Ее ресницы, словно стрелы, вонзались в мое сердце. Теплота ее маленьких рук поразила меня, я почувствовал какую-то радость. До этого я наблюдал только за девочками, а на женщин не обращал внимания. Теперь все перевернулось. Мне шел двадцать пятый год, а ей было около тридцати, но была она в самом соку. Хорошая женщина – это целое богатство, целый мир счастья!
А ведь тогда я совсем не думал об этом, не имел женского тепла, внимания. Такое было время. Много десятилетий спустя я услышал песню со словами: «Ах, какая женщина…» Все в песне правильно сказано.
Пришло время угощать гостей. На столе появились вкусные ароматные супы, татарские пловы – пилав, сарма-далма, соления-туршу, яблоки, груши, брынза… Всех пригласили к обеду. Женщин в одну комнату, а мужчинам накрыли во дворе. Пили кошаф-компот.
После еды мы вновь играли. Заказов было много. Исполняли народные песни. Некоторые мелодии мы не знали и лишь подыгрывали певцу. От мужской компании перешли к женской. Везде наши родные мелодии, песни, танцы. Потом нас провели в комнату, в которой лежали мальчики, которым сделали обрезание. Сыграв пару мелодий и повеселив их, мы ушли. Праздник продолжался, как вдруг раздался взрыв. Оказалось, что мальчишки нашли артиллерийский снаряд и пытались его разобрать. Делали это на горе Тавбаш между Тав-Даиром и Ивановкой. На месте взрыва нашли только отдельные куски тел. Погибло пять мальчишек. Все плакали, молла прочитал молитву. Всех похоронили в одной могиле.
Поздно вечером, когда мы оказались дома, то посчитали заработанные деньги и поделили поровну. Получилось каждому по 5 тысяч.
У моего дяди Якуба Челебиева от второй его жены Зенифе был единственный сын Айдер. Сам Якуб эмде был видным, авторитетным человеком. До войны его назначали на ответственные посты, последняя его должность – директор Дома крестьянина в Симферополе. Это было большое двухэтажное здание, которое стояло в центре города на месте современного Украинского театра. Хозяйственный двор выходил на улицу Севастопольскую, на этом месте сейчас здание Совета министров.
В этот дом со всего Крыма приезжали люди со своими товарами или по различным делам. Часто приезжали на подводах, автомобилях, а сами ночевали в этом Доме крестьянина. Там же была хорошая столовая, в которой готовили недорогие обеды, играла музыка.
Перед своей свадьбой дядя Якуб побывал у нас дома и занял 4000 рублей. Пригласил нас с отцом. В назначенный день мы пришли в дом Якуба на Севастопольской улице в Симферополе. Народу было много, играл ансамбль известных музыкантов: Аппаз уста – скрипка, Зияди уста – кларнет, а также бубен, даул, труба, еще одна скрипка. Было весело. Началась къонушма – выкачивание денег. Я сидел в конце стола. Во время проведения къонушмы остановили танцы, и один человек в кожаном пальто по имени Феми брал себе партнершу, заказывал музыку и каждый раз протягивал музыкантам по 100 рублей или немецкую марку. Со мной рядом сидел Джелял из Чокурчи – мой родственник. Я спросил у него: «Кто это и почему он не дает никому слова?» Джелял ответил, что это начальник полиции в старой части города. Здесь же сидел его отец Билял агъа.
Я устал сидеть и попросил Азиме, сестру жены Якуба, чтобы она проводила меня в комнату, где бы я мог поспать. Не успел уснуть, как меня разбудили и пригласили за стол на къонушму. Все оставшиеся у меня деньги я отдал аякчи[131]. Они три раза подходили ко мне с подносом, на котором стояла рюмка водки и закуски. Первый раз я положил на поднос 100 рублей, второй и третий раз по 75 рублей. Только после того, как деньги кончились, от меня отстали.
На следующее утро, как заведено, собрались родственники хозяина. Поздравляют, пьют, едят, играют музыканты, танцуют, поют. Дядя Якуб играл на фисгармонии, как вдруг Билял Ака стал на всех кричать, вероятно, он на что-то обиделся. Он поднялся с места, а сидел он во главе стола, на самом почетном месте, поднял руки вверх и, показывая восемь золотых браслетов на каждой руке, кричал: «Вы знаете, кто я такой?» Он кинул на стол два листа белой плотной бумаги, на которых сверху был орел со свастикой, а внизу надпись с фашистскими печатями и подписями. Он сказал, что еще в 1918 году немцы оставили его в Крыму как резидента и что теперь он наконец их дождался.
Семья у нас была большая. Состояла из девяти едоков: отец Курт-Сеит, мать Гульзаде, я, мои братья Джемиль и Шевкет, а также сестры Наджие, Сабрие, Лиля, Гульнар. 1942 год был очень голодный. Все, что было в селе – запасы зерна, барашек и крупный рогатый скот, – большевики увезли за пределы Крыма, сожгли на полях или на элеваторе. Засевать поля не разрешили, так как не хотели, чтобы будущий урожай достался врагу. Как результат – в городах и деревнях Крыма был страшный голод.
Особо трудно было многодетным семьям. Нам говорили, что из нашей семьи двух-трех человек, чтобы они не умерли с голоду, надо отправить на работу в Германию. Мы уже слышали от других семей, что десятки девушек уже были там. Они либо помогали немецким бауэрам вести хозяйство, либо работали на заводах. Производили снаряды, бомбы, патроны и все другое, что потом обрушивалось на наши головы, а немцы, которые высвобождались от этих работ, шли на фронт и воевали против нас. После войны эти «остарбайтеры» стали считаться узниками фашизма, получили статус участника войны, пользуются льготами, а те, кто работал на советских заводах, фабриках, трудился в колхозах и совхозах, никаких льгот не имеют. Кроме того, эти «узники» получили огромные деньги от немецкого государства в дойчмарках. Другое дело с узниками немецких конц лагерей: Освенцим, Дахау, Майданек и других лагерей смерти, лагерей для военнопленных.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.