На пути к кризису

На пути к кризису

4 (17) июня 1917 г. начал работу Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов. Утреннее заседание открыл И. Г Церетели, заявивший о необходимости острожной политики в виду отсутствия силы, способной удержать власть. Затем последовало историческое заявление Ленина о том, что такая сила существует, и это большевик. После этого выступил Керенский. Обратившись к опыту прошлого, он напомнил о том, что революция и в 1792 г., и в 1905 г. закончилась победой реакции, что необходимо помнить и в 1917 г.: «И теперь задача наша заключается в том, чтобы упрочить завоевание революции, чтобы не допустить торжества реакции, чтобы нас не стали снова посылать на каторгу и, наконец, чтобы товарищ Ленин мог бы и дальше здесь жить, а не возвращаться обратно в Швейцарию»¹. Эта речь вызывала бурные аплодисменты, как и последовавшие вслед за ними уверения министра в том, что он не намерен увлекаться «детскими приемами» вроде репрессий².

Между тем они становились все более своевременными. Особенно беспокоили большевиков оборонческие настроения на Черноморском флоте. Они посылали в Севастополь своих представителей, активно натравливавших матросов и солдат на офицеров³. Базой для таких агитаторов стал Кронштадт: местный комитет РСДРП (б) предоставил в распоряжение своего ЦК 200 агитаторов-матросов (все еще как бы находившихся на службе во время войны)⁴. «С самого начала, – вспоминал Раскольников, – у нас Совет был – все, а комиссар временного правительства – ничто»⁵. Еще в самом начале революции в Кронштадте было арестовано свыше 500 человек, из которых 230 были офицерами. Далеко не все они были освобождены, в тюрьмах города еще в начале июня находилось около 70 человек, матросы отказывались отпускать их даже для перевода в тюрьмы Петрограда и требовали приезда представителей правительства и Исполкома Петросовета⁶.

Попытки приехавшего туда с целью восстановления законности министра юстиции П. Н. Переверзева добиться передачи офицеров были сорваны представителем большевиков С. Г Рошалем. С большим трудом через несколько дней удалось перевезти в столицу 20 арестованных, которые потом были постепенно освобождены⁷. Для этого потребовалось организовать визит в Кронштадт делегации Петросовета: приехали в основном меньшевики во главе со Скобелевым и Церетели⁸, которые с переменным успехом вели дискуссию с большевиками на огромном митинге. Первая русская военно-морская база превратилась в территорию, которую не контролировала власть. 13 (26) мая здесь было установлено единовластие совета рабочих и солдатских депутатов⁹. Из Кронштадта исходила опасность для дисциплины и боеспособности любого русского корабля.

В ответ на действия большевиков командование Черноморского флота предпринимало попытки перейти к активной обороне. Вернувшись из поездки (командующий посетил Петроград, где встретился с членами Временного правительства, и Псков, где было проведено совещание под руководством Алексеева), Колчак собрал представителей флота и армии. На собрании он заявил о том, что Балтийский флот перестал существовать как сила, «так как во главе его стоит ген. Максимов (Колчак даже не стал называть его адмиралом. – А. О.), который никогда не был командующим флотом и был в полном распоряжении матросов»¹⁰. Собравшиеся поддержали своего командующего и приняли решение направить в Кронштадт делегацию самых уважаемых людей флота, лучших агитаторов и т. п. Таковых набралось около 300 человек. Делегация покинула Севастополь, существенно ослабив на время позиции сторонников продолжения войны¹¹. Это была уже не первая делегация такого рода: 29 апреля (12 мая) Севастополь и флот уже собирали делегацию на фронт, 26 офицеров и 171 матрос и солдат отправились на фронт агитировать за наступление¹².

Как раз в этот момент в городе подняли голову ее противники. «Исполнительному комитету, – отмечал Колчак, – не нравились выставленные мною лозунги: “война до полной победы, до полного завоевания проливов и вооруженного контроля над ними”». Вслед за этим на миноносце «Жаркий» команда отказалась выполнять приказ о выходе в море. Свое нежелание идти на боевое задание матросы мотивировали недоверием к слишком строгому и требовательному командиру¹³. Исполком совета уговорил команду согласиться выйти в море, но время было уже потеряно: операция сорвалась. Колчак в ответ потребовал немедленного проведения следствия¹⁴.

Обстановка накалилась, и в этот момент в городе появилась небольшая делегация Балтийского флота, состоявшая из большевиков¹⁵. Всего 5 человек сумели быстро понять, что происходит, и добиться желаемой цели: 4 (17) июня на кораблях и в гарнизоне начались волнения¹⁶. Солдаты и матросы, все, в большем числе, стали выходить из-под подчинения командирам, превращаясь в бесконтрольную и опасную силу¹⁷. Особенно буйной оказалась Черноморская дивизия – новое соединение, составленное преимущественно из солдат старших возрастов. Слабо кадрированное и многочисленное, оно почти мгновенно разложилось, превратившись в рассадник вольницы. На митинге 4 (17) июня собравшиеся призвали арестовать сторонников старого режима. Начались аресты и обыски, сопровождаемые насилием над семьями офицеров.

Было арестовано всего 4 офицера, но дело было не в числе жертв революционной бдительности. На следующий день митингующие потребовали уже разоружения всех офицеров армии и флота и ареста Колчака и его начальника штаба¹⁸. Судовые комитеты под влиянием агитаторов поддержали эти требования, обстановка полностью вышла из-под контроля¹⁹. Адмирал Колчак покинул должность командующего. «Оружия своего я не отдал, – рассказал он в интервью 10 (23) июня, – указав, что золотую саблю я получил за отличие в делах против японцев, и во время капитуляции Артура японцы ее у меня не отобрали. Я поломал саблю, выбросив ее за борт»²⁰. Торжествующие победители заявили о том, что ждут приезда Керенского и Церетели²¹.

6 (19) июня Временное правительство было проинформировано о случившемся телеграммой начальника штаба флота. На следующий день оно в категорической форме потребовало немедленного подчинения флота властям, Колчаку и капитану 1-го ранга М. И. Смирнову, «допустившим явный бунт», и требовало от них немедленно выехать в Петроград для личного доклада. Временным командующим флотом был назначен капитан-адмирал В. К. Лукин, получивший право назначить начальника штаба по своему усмотрению. Он должен был в 24 часа восстановить порядок во флоте и городе, прекратить самочинные аресты и обыски, обеспечить возвращение оружия офицерам²². После обсуждения матросы выполнили требования правительства.

Постоянно революционизировавшийся флот все меньше становился препятствием для противника. 12 (25) июня 1917 г. произошло из ряда вон выходящее событие: «Бреслау», не появлявшийся до того в Черном море около 11 месяцев, бомбардировал радиостанцию и маяк на острове Фидониси²³. Крейсер подбил одно орудие, высадил десант, который захватил 11 пленных и пулемет²⁴. После этого корабль ушел в Босфор, как отмечало официальное сообщение Ставки от 13 (26) июня, «преследуемый нашими судами»²⁵. Ранее германо-турецкие корабли при обстреле не осмеливались подолгу задерживаться у русских берегов.

К 14 (27) июня внешне обстановка в Севастополе нормализовалась. Судовые комитеты вынесли 75 резолюций за Колчака и против его ареста, и всего 4 – против Колчака и за его арест²⁶. Впрочем, это уже не имело значения: командующий открыто заявил, что не желает возвращаться на флот²⁷. После того началась агония: «Руководство флотом фактически прекратилось. Каждый корабль делал, что хотел. Главным образом митинговали и поносили офицеров»²⁸.

Керенскому еще доверяли и в этот период часто много и шумно аплодировали. Это делали все или почти все, и, уж во всяком случае, весьма многие демонстрировали готовность слушать. Он серьезно относился к этим приветствиям. Среди тех, кто поддерживал веру министра в себя, был и Брусилов. По иронии судьбы, именно 7 (20) июня он заявил в интервью: «Армия еще больной, но выздоравливающий человек. А к больному надо подходить осторожно. Но болезнь не смертельна. И она быстро проходит»²⁹. Движение чувств было взаимным. 10 (23) июня, вновь выступая после Ленина на съезде Советов, Керенский призвал к защите демократии от кайзера и заявил: «Как военный министр я рад засвидетельствовать, что разум армии – со мной, и я с ним»³⁰.

Летом 1917 г. новый Главковерх вновь зачастил на фронт, демонстрируя приверженность идеям революции, он рассказывал истории о том, как плохо относилась к нему императрица, и потакал планам поддерживавшего его Керенского³¹. Примером таких речей может послужить выступление Брусилова в Ставке. Встретившись с представителями Совета солдатских и рабочих депутатов, он заявил им: «Я вождь революционной армии, назначенный на мой ответственный пост революционным народом и Временным правительством по соглашению с Петроградским Советом солдатских и рабочих депутатов; я первым перешел на сторону народа, служу ему, буду служить и не отделюсь от него никогда. В настоящее время революции я считаю деятельность советов солдатских и рабочих депутатов и войсковых комитетов в высшей степени важной, необходимой и отвечающей требованиям времени. Когда я был главнокомандующим на Юго-Западном фронте, мною были организованы войсковые комитеты гораздо ранее, чем о том последовали соответствующие приказы. Я всегда работал в контакте с ними и на своем опыте убедился в их огромном значении»³².

Для встреч на фронте организовывались митинги, где Брусилов часами говорил речи, подражая Керенскому в приемах. Он так же держал в левой руке фуражку, пытался жестикулировать, также старался не произносить слово «наступление». Часто демагогия ставила его в неловкое положение. Обходя в Двинске строй почетного караула, явившегося из наиболее сохранившейся части с 30-минутным опозданием, Брусилов протянул руку солдатам-ординар-цам, державшим «на караул». Возникла неприятная заминка. Очень часто эти встречи с разложившимися частями заканчивались полным провалом³³.

Штаб Брусилова был возмущен, когда, обходя почетный караул, он как-то протянул руку унтер-офицеру или барабанщику, но не счел нужным поздороваться с офицерами. Таков был этот генерал, стремившийся любой ценой всегда и везде быть первым. «Это был способный человек, – вспоминал фон Дрейер, – начитанный, порою остроумный, великолепно натасканный по службе в школе (кавалерийской. – А. О.) профессорами Николаевской академии, которые читали там лекции будущим эскадронным и полковым командирам. Но это был сухой, черствый эгоист, строгий с офицерами, беспощадный к солдатам. У него не было другого наказания для рядового, не ставшего ему на улице во фронт, как 30 суток строгого ареста на хлебе и воде»³⁴. Естественно, что революционный Главковерх, назначенный «первым солдатом революции», вел себя совершенно иначе.

«На днях в Ставку прибыл солдат одной из артиллерийских бригад, которого конечно не мог прислать ни один начальник, а только банда неграмотных хамов, которые имеют громкое название комитетов, – писал вскоре после назначения Брусилова один из офицеров Ставки, – ходатайствовать перед Верховным главнокомандующим об отпуске № батарее № бригады двух пар постромок. Что же сделал Брусилов? Ты думаешь, предложил ему немедленно убраться и обратиться с требованием в соответствующий фронтовой артиллерийский склад, нет, если бы так думал, ты бы ошибся; он битых два часа говорил с этим солдатом, мало того, приказал дать ему бумагу в управление инспектора артиллерии при Верховном главнокомандующем с приказанием удовлетворить ходатайство и послал именно туда, где как раз этим вопросом не ведают, а потому и получил ответ оттуда, что с этим требованием при исполнении положенных формальностей надлежит обращаться в соответствующий артиллерийский склад. Далее в своей речи он говорил, что в России революция уже во второй раз, что 1905–1906 г. русский народ не созрел до революции, потому она была и подавлена. Теперь же русский народ созрел и что генерал рад теперь предложить все свои силы русскому революционному народу»³⁵.

«Теперь думают речами, воззваниями, подыгрыванием на эпитетах создать “новую железную” дисциплину, – писал Алексеев после своего отстранения, – забывая о том, что материал-то остался прежний и что для пересоздания его нужны поколения. А пока новый цемент для спайки не найден, старый забракован…; думаем как-нибудь из старого “образуется”»³⁶. Прежде всего, не «образовывалось» на Балтийском флоте. Здесь влияние Временного правительства, во многом благодаря пропаганде большевиков, постоянно сокращалось. Их представитель с гордостью вспоминал о том, как особенно активно действовали его подчиненные именно на тех кораблях, команды которых еще готовы были продолжать войну. Тех, кто выступал против политики братания, называли провокаторами и чуть ли не истеричными трусами³⁷. Самое интересное, что делал это человек, ни разу не бывавший под огнем неприятеля. Его действия были небезуспешны. Команда линкора «Слава», встретившая Ф. Ф. Раскольникова в мае 1917 г. недружелюбно, уже 13 июня 1917 г. вынесла резолюции о несправедливости посылки корабля в Рижский залив на том основании, что линкор постоянно защищал эти позиции в последние 16 месяцев³⁸.

Но Керенский продолжал свою политику. При этом он был в состоянии оценить угрозу со стороны немцев. В июне 1917 г. он телеграфировал Брусилову о своих опасениях по поводу возможного десанта противника в Финляндии³⁹. Положение в армии ухудшалось с каждым днем. Противник с удовлетворением наблюдал за этим процессом. 6 мая 1917 г. Людендорф извещал начальника Генерального штаба Австро-Венгрии генерала Артура Арца фон Штрауссенберга: «Внутреннее разложение русской армии продолжится даже без сильного давления нашей пропаганды. На Восточном фронте время работает на нас. И, кроме пропаганды, я ожидаю даже большего успеха от использования значительных фондов и агентов в Петербурге и в других местностях»⁴⁰.

Ожидания были небеспочвенными. Гофман вспоминал: «Офицеры были лишены своих привилегий и смещены. Были созданы солдатские советы. Таким уничтожением дисциплины армия была сведена на нет, войсковые части превращены в вооруженные скопища, не представлявшие никакой ценности в военном отношении»⁴¹. Самая низкая боеспособность русских войск была на северном участке фронта, постепенно возрастая к югу⁴². Эту закономерность определяло не только отсутствие ярких успехов в борьбе с германцами, но и близость революционных центров к Северному и СевероЗападному фронтам. Генерал Маннергейм вспоминает, что после Приказа № 1 любому офицеру стало трудно поддерживать дисциплину, и подобная попытка угрожала ему смертью. Нормой стал уход в «отпуск» без разрешения командира.

Большевизм, а скорее анархия особенно бурно развивались в запасных частях, в основном расквартированных в тылу. Особенно опасным был этот элемент в тылу. Вооруженная и привыкшая к безответственности сила привыкала к своей новой роли. Другой силы, которую можно было бы противопоставить ей, не было, и поэтому власти приходилось обходиться уговорами. 10 (23) мая к солдатам гарнизона Петрограда обратились Исполком Петросовета, Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов, Исполком Всероссийского Совета крестьянских депутатов, ЦК эсеров, Бунда, Трудовой группы и т. п. Они призывали не слушать большевиков, зовущих выйти на улицы столицы, и вводили запрет на 3 дня – 10 (23) – 12 (25) июня – на всякие уличные демонстрации в Петрограде⁴³.

Положение в армии ухудшалось с каждым днем. Вот как описал ситуацию осени 1917 г. один из офицеров 42-й пехотной запасной бригады, расквартированной в Твери: «Этот элемент даже не большевики, а темные люди без прошлого, без хороших традиций, точнее, новые, вынесенные на поверхность из низов люди»⁴⁴. Как и в 1905 г., наиболее стойкими оказались артиллерия и кавалерия, то есть части, более всего сохранившие кадровый состав офицеров, унтер-офицеров и старых солдат и резко отличавшиеся от разлагавшейся пехоты, особенно от постоянно братавшихся второочередных частей⁴⁵.

Русская артиллерия продолжала сражаться даже тогда, когда пехота бросала поле боя, потому что еще находилась под контролем своих командиров. С этим приходилось считаться пораженческим элементам. Например, в 219-м Котельническом полку, стоявшем на Юго-Западном фронте, при организации братания менее чем за две недели до начала наступления полковой комитет предпринял следующие меры: предупреждение командира полка, что в случае обстрела сектора братания и жертв с любой стороны полк покинет свои позиции; взятие под контроль офицеров; недопущение ненадежных, с точки зрения комитета, солдат на огневые позиции и контроль над батареями артиллерийского полка, стоявшего поблизости⁴⁶.

Наиболее плохо обстояло дело с дисциплиной и боеспособностью во второочередных дивизиях, сформированных по плану Гурко. Они создавались по остаточному принципу и к тому же не представляли собой военного организма, прошедшего боевое испытание⁴⁷. Поэтому подобные новообразования стали опаснейшей болезнью русской армии. Разлагаясь, они разлагали соседей. Генерал Иосиф Довбор-Мусницкий вспоминал, как один из полков 62-й дивизии, входивших в его корпус, отказался выполнять приказ и вступился за агитаторов, арестованных по его инициативе. Солдаты с примкнутыми к винтовкам штыками окружили своего корпусного командира, который, разорвав на себе мундир, закричал: «Убейте меня, сукины дети!» Только после этого полк успокоился⁴⁸.

Армию начали посещать и военные представители Антанты. На ЮгоЗападный фронт перед летним наступлением приехала целая делегация во главе с английским генерал-лейтенантом Ч. Бартером, итальянским генерал-майором графом Дж. Ромеи, румынским генералом К. Коанда. Они рассказывали о помощи союзников России и иногда имели успех, особенно во фронтовых частях. Это, правда, не обманывало гостей русского фронта. Впрочем, на публике эти люди свои сомнения не демонстрировали. «Они “бодро смотрели вперед”, – вспоминал начальник штаба 11-й армии, которую тоже посетила эта делегация, – и уверяли нас, что еще одна решительная победа, и российская новорожденная республика станет на ноги! Итак, не задумывайтесь и идите на штурм!»⁴⁹ Но русский фронт разлагался, и его невозможно было спасти одними словами.

Огромную роль в этом играла пацифистская для всех и националистическая для окраин России пропаганда противника. Немцы приступили к ней довольно рано, используя для этого все возможные средства. Одним из клиентов германской разведки был А. Л. Парвус, активный участник революции 1905–1907 гг., бывший член РСДРП, вынужденный в 1908 г. покинуть ее ряды после присвоения значительной суммы партийных денег, которые он благополучно потратил на путешествие со знакомой по Италии. Война застала в его в Турции, где с 1911 г. Парвус работал на германскую разведку, выступая также и в качестве горячего сторонника нового революционного правительства Османской империи⁵⁰.

В начале 1915 г. он подал германскому послу в Турции барону Вангенгейму меморандум о желательности оказания помощи революционерам в России и поддержки тех течений, которые способствовали бы революции и разделу страны на несколько отдельных государств. Эта идея нашла понимание в Берлине⁵¹. Очевидно, поэтому Парвус, один из активных сторонников «младотурок», довольно быстро перекрасился в защитника угнетенных славян. Разумеется, речь шла о славянах, угнетенных Россией, освободить которых должны были Германия и Австро-Венгрия. В Софии им была организована газета «Рабышчий Прапор», на страницах которой он и начал излагать эти идеи⁵². В 1917 г. они, наконец, наши свое отражение в Киеве в лице прогерманской националистической интеллигенции.

Но пока что Керенский готовил свой личный военный успех. Он должен был придать его наполеоновским позам содержание.

«Наступление русских армий, – как отмечал Деникин, – предположенное на май, все откладывалось. Первоначально имелась в виду одновременность действий на всех фронтах; потом, считаясь с психологической невозможностью сдвинуть армии с места одновременно, перешли к плану наступления уступами во времени. На фронты, имевшие значение второстепенное (Западный) или демонстративное (Северный) и которым надлежало начинать операцию раньше, для отвлечения внимания и сил противника от главных направлений (Юго-Западный фронт), не были готовы психологически. Тогда Верховное командование решило отказаться от всякой стратегической планомерности и вынуждено было предоставить фронтам начинать операцию по мере готовности, лишь бы не задерживать ее чрезмерно и тем не давать противнику возможности дальних крупных перевозок. Даже и такая, упрощенная революцией стратегия могла дать большие результаты в мировом масштабе войны, если даже не прямым разгромом Восточного фронта, то, по крайней мере, восстановлением его прежнего грозного значения, потребовав от центральных держав притока туда больших сил, средств, огромного количества боевых припасов, создавая опять вечное беспокойство и совершенно сковывая оперативную свободу Гинденбурга»⁵³.

16 (29) июня Керенский подписал приказ о начале наступления: «Пусть все народы знают, что не по слабости говорим мы о мире. Пусть знают, что свобода увеличила нашу мощь. Офицеры и солдаты, знайте, что вся Россия благословляет вас на ратный подвиг. Во имя светлого будущего Родины, во имя прочного и честного мира призываю вас – вперед»⁵⁴. Одновременно министр обратился и к гражданам России, призывая их поддержать армию: «Пусть каждый внесет все, что может, в общий пламенный порыв освобожденного и освобождающего народа»⁵⁵. Демонстрация намерений нарушала логику подготовки к операции такого масштаба. Впрочем, для правительства это было уже не важно. «Сейчас наступление, – вспоминал Суханов, – было не “стратегической операцией”, а центром политической конъюнктуры…»⁵⁶

Широкая и шумная пропаганда, большое количество перебежчиков – готовящееся наступление не было секретом для немцев. Это было особенно важно при относительной слабости резервов, находившихся в распоряжении командования Восточного фронта (на всем фронте находилось только 80 немецких дивизий, большей частью ландверных дивизий), тем более что планировалось общее наступление по всему фронту. Даже 29 июня 1917 г. германское командование, в лице Гофмана, не было до конца уверено, что основной удар будет нанесен в Галиции, как, впрочем, и в том, что солдат удастся заставить выйти из окопов⁵⁷. «План русского наступления был задуман широко, – вспоминал Людендорф. – Атаки были должны развиться у Рижского предмостного укрепления, на озере Нарочь, у Сморгони и южнее, и на всем фронте Восточной Галиции, от железной дороги Тарнополь– Зборов – Львов вплоть до Карпат. Центр тяжести лежал на юге»⁵⁸.

Итак, русское наступление не было неожиданным, но его масштаб оказался непредвиденным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.