Борьба за точки опоры в стране Чистки и заигрывания

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Борьба за точки опоры в стране Чистки и заигрывания

Первые шаги Александра Ивановича Гучкова в роли военного министра ознаменовались массовой сменой старших начальников, – вспоминал Врангель, – одним взмахом пера были вычеркнуты из списков армии 143 старших начальника, взамен которых назначены новые, не считаясь со старшинством. Мера эта была глубоко ошибочна. Правда, среди уволенных было много людей недостойных и малоспособных, сплошь и рядом, державшихся оттого, что имели где-то руку, но тем не менее смена такого огромного количества начальников отдельных частей и высших войсковых соединений одновременно и замена их людьми чуждыми этим частям, да еще в столь ответственное время, не могло не отразиться на внутреннем порядке и боеспособности армии»1.

Неясным был и принцип, которым руководствовался новый военный министр при осуществлении чистки. «Список увольняемых, – вспоминал генерал-майор Э. А. Верцинский, – был составлен какими-то закулисными опросами безответственных людей и носил случайный характер. Попутно с небольшим числом слабых начальников было уволено значительное число средних и даже хороших. Хотя непосредственное замещение их должностей не представляло особых затруднений, но нахождение дальнейших заместителей за общим недостатком у нас опытных офицеров вообще, а офицеров генерального штаба в особенности, уже вызывало осложнения. В итоге армия потеряла ряд опытных начальников и понесла прямой ущерб. Гораздо хуже был косвенный вред, получившийся от назначения не по кандидатским спискам, а по каким-то особым соображениям, что поощряло к карьеризму и интригам. Более беспринципные начальники стали заигрывать с солдатами в явный ущерб для армии и строить свое преуспевание на показной революционности»2.

Происходившее удивительно напоминало то, чем занимались настоящие «младотурки» по приходе к власти в стране. Они также декларировали необходимость перемен в застое, установившемся в армии при прежнем режиме. «Такою же ошибкой было бы предполагать, – отмечалось в обзоре их преобразований за 1911 г., – что во главе частей корпусов в настоящее время, после увольнения старых пашей, стоят лица выдающиеся и вполне достойные. В этом отношении, в смысле полного произвола и царства протекции, сравнительно с недавним прошлым, порядки нисколько не изменились, – переменилась лишь сама власть, – прежде преследовали и ссылали лиц с слишком либеральными воззрениями, казавшихся почему-либо неблагонадежными Абдул-Гамиду; теперь новое конституционное правительство с не меньшей жестокостью преследует лиц, кажущихся ему недостаточно либеральными и выдвигает, в свою очередь, лиц, хотя бы и малоспособных, но зато вполне преданных новому режиму»3. Турки делали это накануне войны, Гучков и его сторонники – в разгар военных действий. Результат сказался на настроениях генералитета, резко и внезапно почувствовавшего уязвимость и непрочность своего положения. Теперь старшие командиры не могли рассчитывать ни на выполнение своих приказов снизу, ни на поддержку сверху4.

Впрочем, новый военный министр заявлял о преемственности своей политики по отношению к командному составу: он всего лишь реализовывал на практике то, к чему призывал в Государственной думе и до, и во время войны. Своим лозунгом он избрал «дорогу талантам!», которых не смог по достоинству оценить старый строй. «Но если вопрос о справедливости мероприятия, – отмечал Деникин, – может считаться спорным, то лично для меня не возникает никакого сомнения в крайней нецелесообразности его. Массовое увольнение начальников окончательно подорвало веру в командный состав и дало внешнее оправдание комитетскому и солдатскому произволу и насилию над отдельными представителями командования. Необычайные перетасовки и перемещения оторвали большое количество лиц от своих частей, где они, быть может, пользовались приобретенными боевыми заслугами, уважением и влиянием; переносили их в новую, незнакомую среду, где для приобретения этого влияния требовалось и время, и трудная работа в обстановке, в корне изменившейся»5.

К 1 (14) мая 1917 г. были смещены 3 из 5 главнокомандующих фронтами, 7 из 14 командующими армиями, 39 из 77 командиров корпусов, значительная часть генералитета были перемещена на другие должности, многие вынуждены были покинуть службу6. Главковерх – генерал Алексеев – был возмущен, он делал все возможное для срыва этой политики, но его протесты не принимались во внимание7. В отношении администрации, как военной, так и гражданской, у новых правителей России легко проглядывалось одно и то же чувство неуверенности в собственных силах. Сама легкость февральского переворота вызывала у победителей подозрения в будущей стабильности установленного порядка. Со стороны бюрократии они ожидали если не сопротивления, то саботажа. И поэтому спешили бороться с ней, прежде всего в тылу, на гражданской службе, отстраняя от власти губернаторов и вице-губернаторов и заменяя их председателями губернских управ8.

Казалось бы, правительство должно было укреплять позиции костяка армии, тем более что его позиции в аппарате управления тылом были уже серьезно поколеблены. Ничего подобного не было сделано. Правительство последовательно пыталось создать новый порядок, возглавив борьбу со старым. А между тем провал этой политики стал очевиден довольно быстро. Надежда на то, что представители цензовой общественности сумеют эффективно заменить собой старый бюрократический аппарат в провинции, провалилась за месяц-полтора. Ко второй половине апреля 1917 г. из 55 председателей губернских земских управ, ставших комиссарами Временного правительства, свою должность сохранили 23, из 439 председателей земских уездных управ – 1779.

«Временное правительство, – вспоминал В. Д. Набоков, – очень скоро – почти тотчас же – убедилось в том, что рассматриваемая мера была крайне необдуманной и легкомысленной импровизацией. Но что было ему делать. И в этом случае, как и во многих других, оно должно было считаться не с существом, не с действительными реальными интересами, а с требованиями революционной фразы, революционной демагогией и предполагаемыми настроениями масс. Так, всему этому была принесена в жертву вся полиция. Результатом такой политики явилось массовое увольнение – и выход в отставку – добровольный или вынужденный – целого ряда высших чиновников, военных и гражданских»10. Поначалу Временное правительство все еще пыталось компенсировать эти провалы путем демонстрации своей способности к решительным шагам по вопросам внешней политики. Первый прошел относительно безболезненно. 17 (30) марта было издано воззвание правительства к полякам, в котором была сформулирована его программа в польском вопросе: свободная Польша, созданная из «всех земель, населенных в большинстве польским народом» и объединенная в «свободном военном союзе» с Россией11.

27 марта (9 апреля) за подписью Львова вышла декларация правительства о задачах войны, в котором говорилось следующее: «Предоставляя воле народа в тесном единении с нашими союзниками разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ее окончанием, Временное правительство считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России не господство над другими народами, не отнятие у них национального их достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочного мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов. Он не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости, им сняты оковы, лежавшие на польском народе. Но русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной и подорванной в жизненных своих силах». Это перечисление блестящих достижений, достигнутых за столь короткий промежуток времени, портило несколько неуместное окончание – призыв: «Государство в опасности! Нужно напрячь все силы для его спасения. Пусть ответом страны на сказанную правду будет не бесплодное уныние, не упадок духа, а единодушный порыв к созданию единой народной воли»12.

Призыв к полякам остался без ответа, на который рассчитывала русская демократия. 30 марта (12 апреля) 1917 г. на воззвание 17 (30) марта ответил созданный немцами Временный государственный совет из Варшавы. Он категорически отрицал возможность какого-либо единства с Россией, в том числе и в виде военного союза: «…всякое объединение, навязанное нам, ограничивает нашу независимость и нарушает честь свободного народа». Более того, в ответе выдвигались и собственные претензии к России (отметим – естественные для поляков любой политической ориентации): «Государственный совет подчеркивает, что вековой польско-русский спор для обширных этнографических, находящихся между Польшей и Россией, но исстари в силу исторических судеб связанных с Польшей областях, оставляется воззванием Временного правительства неразрешенным. Судьба этих областей должна быть разрешена определенно. Вопрос о судьбе этих областей должен быть разрешен в соответствии с интересами независимой Польши, причем вместе с тем должны быть приняты во внимание желания населяющих эти области народностей. С Россией мы желаем поддерживать добросососедские отношения, но должны предостеречь против предположения, будто мы будем вести войны против центральных держав, монархи которых гарантировали нашу независимость»13.

Не лучшим образом получался у Временного правительства диалог и по другим, традиционно болезненным направлениям национальной политики. Революция вызвала резкий подъем активности еврейского населения России, который пытались использовать в своих интересах ее союзники и противники. «Немцы также понимали, – отмечал Д. Ллойд-Джордж, – что после революции евреи в России имеют значительное влияние. А так как сионистское движение было особенно сильно в России и Америке, немцы стали усиленно ухаживать за сионистами»14. То же самое делали и представители Антанты.

Группа видных деятелей еврейского капитала США (включая Шифа, Моргентау, Штрауса, Розенвальда, Маршала), традиционно поддерживавших сионистов, направила Временному правительству телеграмму, в которой призывала русских евреев поддержать войну до победного конца. В телеграмме, в частности, говорилось: «Американское еврейство встревожено сообщениями о том, что некоторые элементы работают в пользу заключения сепаратного мира между Россией и центральными империями. Сепаратный мир имел бы, по нашему мнению, последствием восстановление автократического режима и создание для русских евреев еще худшего положения, чем то плачевное положение, в котором они ранее находились»15.

Чтобы перехватить инициативу Германии и попытаться привлечь симпатии еврейского населения к идее войны до победного конца, последовали и другие заявления: в частности, еврейская община США добилась заявления правительства своей страны о поддержке планов создания в Палестине еврейской республики после окончания войны и освобождения этих территорий от турок британскими властями16. Эта идея получила поддержку сионистов России. На своем съезде они приняли обращение от имени делегатов-солдат действующей армии, призвавших к поддержке Керенского и доведения войны до победного конца: «Со всей силой возмущения мы протестуем против безответственных попыток внести дезорганизацию и смуту в дух единой и мощной российской армии. Мы верим, что российская демократия, провозгласившая освобождение всех народов мира, поймет вековые стремления нашего народа к свободе и национальной жизни и поддержит еврейство также и в борьбе за создание национального центра для еврейского народа в его исторической отчизне – Палестине»17.

Не сразу, но идея использовать проект создания еврейского государства для оказания влияния на еврейскую общину России была поддержана и Лондоном. 2 ноября 1917 г. была принята знаменитая декларация Бальфура. «Поддержать сионистов, – объяснял Ллойд-Джордж смысл принятого документа, – это было с точки зрения Антанты в значительной степени военным мероприятием. Не приходится удивляться, что евреи по большей части не сочувствовали России, а это шло на пользу центральным державам»18. Однако попытка мобилизовать симпатии еврейского населения и использовать их для перелома ситуации в России не удалась ни весной, ни осенью 1917 г.

Между тем противостояние власти с большевиками постоянно нарастало: еще накануне апрельских событий в Петрограде появились листовки, призывавшие к расправе с Лениным и его сторонниками. Вожди победившей общественности категорически выступили против этого: «.. в этих призывах сказался отзвук ленинского же безумия: призывают к убийству Ленина, к насильственному и кровавому разгрому гнезда ленинской пропаганды! Граждане, будьте осторожны со словами, ибо слова ведут к действиям. Кровь Ленина, пролитая русскими свободными гражданами, была бы величайшим несчастьем для нашей родины, несмываемым пятном на светлой одежде свободной России!.. Если он безумец, его надо лечить. Если он преступен, его надо судить. Но убивать его никто не смеет»19.

Опасности слева эта власть не видела, зато прекрасно осознавала свое бессилие. Возможно, именно поэтому – в силу своей слабости – она продолжала бороться с теми, в ком видела силу. Удивительно, но либералы боялись солдата, или, вернее, того, во что превращала солдата революция. «Вместо того, чтобы сознавать себя свободным защитником родины, – отмечал Крамарж, – он просто не чувствовал себя больше солдатом, так как, по его представлению, солдата без дисциплины и послушания не бывает. Свобода означала для него свободу идти домой и участвовать в дележе земли, как торжественно обещали ему агитаторы. Поэтому-то солдаты сотнями тысяч бежали с фронта, а свободу понимали так, что в Одессе состоялся Съезд дезертиров. Интеллигенция и понятия не имела о психологии мужика, видя в нем себя, то есть одетого в мужицкую рубаху интеллигента»20. Прозрение приходило с опозданием.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.