Глава 12

Глава 12

Шабад, не дождавшись, когда остановится маршрутка, сунул в руку водителя стольник, распахнул подвязанную на резиновый шланг дверцу и на ходу выскочил из машины. Тяжелая, набитая подарками спортивная сумка больно ударила по спине, но он этого даже не почувствовал. Его сердце радостно забухало в груди, а ноги сами понесли к родным и знакомым до мелочей синим воротам дома большой и дружной семьи Кубрава. Подрагивающая от нетерпения и волнения рука привычно скользнула в прорезь и, нащупав щеколду, тихонько отодвинула ее в сторону.

Приоткрыв калитку, он протиснулся в щель и, стараясь остаться незамеченным, прошмыгнул под распахнутыми окнами зала, из которых доносился невнятный шум голосов, и на одном дыхании взлетел по ступенькам крыльца. Дверь в прихожую оказалась открытой, легкий сквозняк шаловливо поигрывал шторой на входе. Шабад отодвинул ее в сторону и шагнул в прохладный полумрак.

Знакомый, но уже позабытый за год учебы в ростовском университете запах лобио, который так замечательно готовила только мама, и аппетитный аромат мамалыги, где вне конкуренции была тетя Марина, вскружили голову, отозвались голодным урчанием в пустом желудке и напомнили Шабаду, что наконец он дома. Его счастливый взгляд пробежался по стенам, шкафу и лестнице, ведущей на второй этаж. Здесь все было близко и до боли знакомо.

Старенькое, купленное отцом на барахолке по случаю новоселья бронзовое бра, которое они вместе ремонтировали не один раз, опять было неисправно. Под лестницей, на своем месте валялся футбольный мяч. Судя по его облезлому виду, младшие братья Инал и Аслан продолжали исправно «считать» доски на соседских заборах и упорно «стричь» в палисадниках кусты лаврушки и лимона. Сейчас их громкие голоса доносились из верхних комнат, видимо, там шел очередной «передел территории и собственности». В столовой весело погромыхивала посуда — это мама готовила обед, и, похоже, не одна — мелодичный смех тети Марины раздавался в зале. И лишь за дверью кабинета отца царила тишина, он, видимо, еще не вернулся с лекций в университете.

В это время наверху раздался грохот упавшего на пол стула, а через мгновение на лестничной площадке послышался топот босых ног. Шабад, опасаясь, что его неожиданное для родных появление в доме раньше времени может быть раскрыто неугомонным и вездесущим Асланом, торопливо опустил сумку на пол, расстегнул молнию и достал из нее две серебряные цепочки, которые присмотрел в ростовском ломбарде еще задолго до окончания летней сессии. И уже не в силах сдержать на лице счастливую улыбку, он распахнул дверь и шагнул в столовую.

Сквозняк смахнул на пол салфетки со стола, Амра Алексеевна кинулась их поднимать, но застыла на полпути, а затем, радостно всплеснув руками, бросилась обнимать сына. Вслед за ней к нему припала родная сестра отца — Марина. На шум голосов скатились по лестнице взъерошенные и раскрасневшиеся Аслан с Иналом и принялись тискать старшего брата. Шабад пытался казаться взрослым и суровым, но надолго его не хватило, через несколько минут он вместе с ними копался в своей сумке. Новый футбольный мяч, а еще больше редкая пока для Сухума диковинка — скейтборд вызвали у младших братьев настоящую бурю восторга. Они рвались на улицу, чтобы тут же обновить их, но с этим пришлось повременить, мама позвала обедать.

За столом собралась почти вся семья, не хватало отца — в последние дни тот допоздна пропадал то в университете, то на заседаниях политсовета «Единая Абхазия». Амра Алексеевна переглянулась с Мариной и затем решительно открыла холодильник, достала из него графин домашнего вина и кивнула Шабаду. Теперь после мужа в доме появился еще один мужчина, он еще неловкой рукой разлил вино по бокалам и, краснея, произнес тост.

После второго — тоста матери — на Шабада обрушился град вопросов. Он буквально таял под любящими взглядами родных и, с превосходством поглядывая на «умную голову» — Инала, сыпал фамилиями известных математиков: Лагранж, Лобачевский, Вишневский. И чем дальше он забирался в дремучие дебри из интегралов и дифференциалов, тем большее восхищение читал в изумленных глазах братьев, матери и тетки.

Но непоседу Аслана не интересовали сияющие вершины высшей математики, которые одну за другой успешно брал старший брат. Шило в одном месте не давало ему покоя, и он бросал умоляющие взгляды то на дверь, то на мать, видевшую в это время только одного Шабада. А перед глазами Аслана стоял новенький, заманчиво поблескивающий глянцем скейтборд. Он уже мысленно раскатывал на нем перед толпой завистливо поглядывающих на него соседских пацанов и лихо нарезал пируэты перед извечным своим соперником — Зуриком.

Стук калитки прервал рассказ Шабада, и все дружно повернулись к окну. За ним промелькнул седой ежик Беслана Сергеевича, и со двора донесся его жизнерадостный голос:

— Зверски голодного доцента в этом доме накормят?!

От напускной солидности Шабада не осталось и следа, он сорвался с места и воскликнул:

— Папа! Не только накормят, но и на руках носить будут!

Через мгновение из прихожей донеслись радостные возгласы и шумная толкотня. В комнату отец с сыном вошли обнявшись, и за столом снова оживились, лишь один Аслан грустно поник: теперь катание на скейтборде откладывалось надолго. Беслан Сергеевич озадаченно посмотрел на недопитый Шабадом стакан вина, тот замялся и потупил взгляд. Отец строго глянул на жену с сестрой — те невинно улыбались — и, ничего не сказав, сам решительно взялся за ручку графина.

Тост за успехи первенца, пошедшего по его стопам и теперь с успехом грызущего гранит науки, вернул Шабаду прежнее веселое настроение, и он продолжил рассказ об университетской жизни. Вскоре два финансиста добрались до «дебета с кредитом», и Шабаду поневоле пришлось снова держать экзамен — перед отцом. Амра Алексеевна с тихой радостью смотрела на просветлевшее и дышавшее гордостью за сына лицо мужа и в эти минуты была по-настоящему счастлива. Кажется, переменчивая жизнь опять поворачивалась к их семье светлой стороной, и та черная полоса, что началась весной 2003 года, похоже, закончилась.

Полтора года назад уставшая от правления бесправных временщиков-министров Абхазия глухо зароптала. Последовавшие одно за другим убийства и похищения политических противников власти переполнили чашу терпения ветеранов войны из общественно-политического движения «Амцахара». Они первыми осмелились не только сказать, но и потребовать от Владислава Ардзинбы смены правительства и наказания виновных. Президент не поддался их давлению.

Конфронтация нарастала. В тот злосчастный день 6 апреля Беслан, уходя на работу, ничего не сказал ни жене, ни сестре, и, когда он, взволнованный и побледневший от напряжения, вместе с Сергеем Шамбой появился на экране телевизора, в душе Амры Алексеевны все оборвалось.

«Почему именно он решился на этот отчаянный шаг: признать ошибки правительства и предложить ему в полном составе уйти в отставку? — терзалась она вопросами. — Чтобы развязать руки президенту в его первой схватке с лидерами движения «Амцахара»?

…Или, может быть, потому что не захотел быть «карманным» вице-премьером в правительстве, которое все больше становилось «семейным» и вызывало справедливое негодование не только у ветеранов войны, но даже у соседей по дому и знакомых, донимавших его злыми вопросами?

…А может быть, косые взгляды завистников и грязные намеки?

…Тоже мне нашли коррупционера!.. С телевизором «Горизонт», купленным еще до войны в Ткуарчале! С хрустальной люстрой, что год назад появилась в гостиной, и то потому, что ее подарил старый друг из России. Со стиральной машиной, последний раз работавшей, когда Шабаду шел шестнадцатый год.

…Или, может быть, внешний лоск Беслана, который и сейчас, за домашним столом, держался так, будто находился на дипломатическом приеме. Лоск?! А чего он стоил! Об этом знали только одна она, мать, отец и брат, с раннего утра и до позднего вечера не разгибающиеся на грядках в поле и саду».

Тогда, в те ужасные для нее минуты, она смотрела на мужа и уже ничего не слышала. Крутой и решительный характер Владислава Ардзинбы ей был известен не понаслышке, и теперь после всего того, что случилось, ждать с его стороны снисхождения было просто наивно. В тот вечер Беслан вернулся домой не на служебной «Волге», а пешком. И уже на следующий день вокруг него и их семьи образовалась зияющая пустота. Бывшие приятели министры стали его сторониться и быстро забыли, где находится их дом. Телефон, еще вчера разрывавшийся от непрерывных звонков, теперь лишь изредка грустно потренькивал по вечерам — это звонили друзья сыновей. Сами они притихли, и в их сразу повзрослевших глазах читались боль и обида за отца.

Он, кого они привыкли видеть энергичным и всегда в кругу людей, от одиночества, а еще больше от того, что превратился в «нахлебника» для семьи, осунулся и почернел, стал замкнутым и нелюдимым, запирался в кабинете и целыми днями не выходил из него. Но мир оказался не без добрых людей. Старые однополчане, заглядывавшие в гости, не давали ему закиснуть, а когда подошла осень, то подвернулась и подходящая работа. Ректор университета Алеко Гварамиа пригласил его на работу на кафедру экономики и финансов, и там, среди студентов, Беслан снова нашел себя. Но ему, привыкшему за десять с лишним лет крутиться как белка в колесе в «куче» государственных дел, в размеренной университетской жизни вскоре стало скучно.

Так продолжалось до апреля 2004 года. К тому времени страна и народ уже задыхались от одряхлевшей и ставшей в руках временщиков-министров безответственной власти. Поэтому наступившая бурная весна, а вслед за ней приближающиеся президентские выборы пробудили надежды на лучшее. Возвращение Беслана в политику, а еще больше неизбежные грядущие большие перемены, которые с нетерпением ждали не только он и его товарищи по политсовету в «Единой Абхазии», но и вся страна, давно уставшая жить в «затхлом политическом болоте», вдохнули в него новую жизнь.

Это чувствовал Шабад, он радовался за отца и с жадным любопытством расспрашивал его о тех изменениях, которые бросились ему в глаза по дороге от границы до дома. За то время, пока он учился, Абхазия стала другой. Даже в пассажирах маршрутки, что вместе с ним добирались в Сухум, они были заметны невооруженным взглядом. Страна и народ просыпались после многолетней политической спячки, на слуху у всех были имена будущих президентов и грядущие большие перемены. О них в полный голос говорили не только в политсоветах партий, писали в «Нужной», «Чегемской правде» и «Эхе Абхазии», но в каждом доме.

И эти отголоски грядущих грозных политических бурь, о которых в те еще безмятежные июльские дни 2004 года вряд ли кто догадывался, докатились и до стен госдачи. Размеренное и полусонное течение жизни ее обитателей было нарушено раз и навсегда. За пластиковыми разноцветными столиками, выставленными перед гостиницей на летней террасе, напоминавшей весенний луг, с утра и до позднего вечера стоял гул голосов. Администраторы, дежурные по гостинице: Ибрагим, Кавказ Аслан, Оксана и Индира, охрана госдачи: Зурик, Ашот, Армен, Заур, Батал и даже молоденькие девчушки из столовой: Милана и Марина теперь только и говорили о том, кто станет будущим президентом.

То, что в октябре выборы состоятся, ни у кого уже не вызывало сомнений. Тяжело больной и в последние годы не появлявшийся на людях президент Владислав Ардзинба еще официально не заявил о своем уходе из власти, но ветры будущих больших перемен уже витали в воздухе. И их манящий запах надежды на будущую лучшую и более счастливую жизнь кружил головы даже тем, кто был совершенно далек от властных кабинетов и самой власти. Впервые за всю современную историю Абхазии у них — абхазов, мингрел, армян и русских, — до этого безропотно внимавших и подчинявшихся своим вождям, появился реальный выбор между прошлым и будущим, между тем, кого настойчиво предлагала власть, и тем, кого требовали истосковавшиеся по переменам душа и сердце.

Это был невероятно сложный выбор — столетние обычаи и нравы требовали голосовать за «своего», с кем связывали кровные отношения, но здравый смысл склонял к тем, кто делом доказал не только верность Абхазии, но и мог дать каждому, независимо от рода и прошлых заслуг, шанс на лучшую и более справедливую жизнь. Поэтому нешуточные страсти начинали разгораться не только в правительственных и парламентских кабинетах, но и в совершенно далеких от высокой политики высокогорных селах. «Горячее лето» 2004 года с приближением осени грозило полыхнуть настоящим пожаром страстей и эмоций, на которые так щедры южане.

С каждым новым днем неоспоримому фавориту в будущей президентской гонке премьеру Раулю Хаджимбе становилось все теснее и теснее в той «упряжке», что вот-вот готовилась стартовать к заветному финишу. Строгий судья — жизнь вносила все новые и новые сюрпризы в расписанный еще весной на госдаче в Сухуме и в далекой Москве сценарий с заранее известным результатом, который своенравному и независимому абхазскому народу явно не пришелся по душе. Даже в Гальском районе, где зачастую количество патронов в магазине для «калаша» решало спор, кто прав, никто не хотел выступать в роли послушных статистов, безропотно бредущих к избирательным урнам. Всем надоело быть просто безликой «партийной и беспартийной массой», еще совсем недавно слепо следовавшей указаниям прошлых советских и нынешних вождей. Недавняя жестокая война и победа в ней раскрепостила людей, убила сидевшего в их душах покорного раба и вернула, казалось бы, уже навсегда утраченные чувства достоинства и чести. Абхазия быстро просыпалась после десятилетия «политической спячки» и теперь трудно и мучительно искала свой шанс на более справедливую и лучшую жизнь, чтобы без колебаний и сомнений доверить свое будущее новому лидеру. Поэтому все чаще и чаще стали звучать имена: Алесандр Анкваб, Сергей Багапш, Станислав Лакоба, Сергей Шамба, Анри Джергения, Нодар Хашба, Якуб Лакоба и еще нескольких будущих кандидатов в президенты.

Эти фамилии и сейчас звучали в споре между Ашотом, Оксаной и Индирой. Я и мои дочери Лидия и Олеся вполуха слушали разговор на злобу дня, мелкими глотками пили холодную минералку и с нетерпением ждали появления в гостинице Ибрагима с Кавказом в надежде, что нам наконец удастся попасть внутрь знаменитой «дачи Сталина», рядом со стенами которой мы проходили уже не раз. В предвкушении будущей экскурсии наше разгулявшееся воображение будоражили загадочные истории о ней, рассказанные когда-то Станиславом Лакобой и Олегом Бгажбой.

Эти и многие другие истории, связанные с тем, что происходило за стенами «дачи Сталина», были известны Ибрагиму с Кавказом. Поэтому мы с Лидой и Олесей в душе рассчитывали не только услышать от них что-нибудь новое, но и увидеть собственными глазами, а затем потрогать руками все то, что окружало Сталина и других вождей масштабом помельче. Время шло, стрелки часов перевалили за четыре, а они все не появлялись. Мы уже стали прощаться с Оксаной и ребятами, когда с дороги донесся гул мотора машины, и через минуту на стоянку перед гостиницей скатился, сверкая новой краской, «мерседес». Из него вышли наши друзья, и мы поспешили к ним навстречу.

По нашим загоревшимся глазам Ибрагим догадался, что больше всего нас интересовало, и с ходу заверил:

— Сегодня прием у товарища Сталина вам обеспечен!

— Правда, за благополучный исход не ручаемся. Черт его знает, с какой он ноги встал, — пошутил Кавказ.

— Да ладно, его ноги нас меньше всего волнуют! Но вот мыши… — И здесь Лида сделала испуганное лицо.

— С этим у нас как раз все нормально! Вы только взгляните на нашего зверя, — усмехнулся Ибрагим и показал на разомлевшего под солнцем и беззаботно дремавшего на стуле Котофеича.

Мы посмеялись и все дружно направились к парадному входу госдачи. Ибрагим первым по-хозяйски поднялся на мраморное крыльцо, сорвал с петель мастичную печать, затем смахнул густую пыль с бронзовой ручки, распахнул дверь и широким шестом пригласил:

— Прошу к товарищу Сталину!

Я, а вслед за мной Олеся с Лидой несмело перешагнули порог и остановились. В нос шибануло затхлым и застоявшимся воздухом давно не проветривавшегося помещения. В огромном и кажущемся бесконечным коридоре царил прохладный полумрак. Ибрагим пошарил рукой по стене, нащупал выключатель и зажег свет. Высоко под потолком яркими огнями вспыхнула массивная бронзовая люстра, а когда наши глаза освоились, мы, с любопытством осматриваясь по сторонам, прошли в рабочий кабинет, затем заглянули в спальню и поднялись в столовую — зал заседаний. Их интерьер с поразительным однообразием повторял обстановку других госдач — в Новом Афоне, Пицунде и на Холодной речке. Те же темные, но теплых тонов деревянные панели, сделанные из редких пород деревьев, поразительные по мастерству резные потолки, множество уютных кушеток и кресел с витыми ножками и спинками. Отличалась эта дача от других разве что своими внушительными размерами, обилием комнат и замысловатых лестничных переходов.

Постепенно осмелев, мы уже не стеснялись присесть за рабочий стол вождя или потрогать пальцем тот знаменитый, якобы им самим забитый в стену гвоздь, на котором потом висела его шинель. Правда, в такое трудолюбие Хозяина верилось с трудом, потому что подобную историю я слышал на каждой госдаче и конец у них всех был один и тот же. За эту недоделку он, по одной из версий, подвешивал на тот самый гвоздь начальника личной охраны Николая Власика, а по другой — архитектора Мирона Мержанова. Но меня это уже не пугало, набравшись нахальства, я выдернул гвоздь из стены и спрятал в карман, затем заглянул в ванную и туалет вождя, но там также ничего особенного не заметил, у него все было, как и у остальных — нормальных людей.

Пробежавшись по приемной, кабинету, второй спальне, мы поднялись по роскошной, напоминающей вход в терем русского князя деревянной лестнице на следующий этаж и там задержались у двери кабинета президента Владислава Ардзинбы. К сожалению, она была опечатана жирной сургучной печатью, которую покрывала многодневная пыль. То ли здоровье Владислава Григорьевича, то ли дурная слава госдачи отталкивали его от нее. Если он и появлялся здесь, то, по-видимому, не поднимался наверх, а предпочитал пешие прогулки по парку в дальней, скрытой от постороннего глаза кипарисовой аллее.

На наши вопросительные взгляды Ибрагим только развел руками и двинулся дальше. В просторном и светлом зале для приемов я и дочери оживились. Тяжелые шторы из золотистого атласа были раздвинуты, и солнце смело лилось через окна. Яркие блики весело поигрывали на деревянных панелях, бронзовых светильниках, на полированной поверхности громадного стола и спинках стульев, их было ровно столько, сколько когда-то насчитывалось членов политбюро ВКП(б). Еще больше скрашивал казенную обстановку зала старинный, глянцевый, огромный, словно бегемот, рояль, стоявший на невысоких подмостках.

Олеся глянула на Ибрагима, и он великодушно кивнул головой. Она подошла к роялю, подняла крышку, коснулась пальцами клавиш, и они отозвались печальными звуками. Нам снова стало неуютно в этом огромном и лишенном жизни зале. Мы не стали задерживаться, вышли в коридор и вновь окунулись в прохладный полумрак пустых комнат. В них, как и на первом этаже, в кабинете, в спальнях и роскошной бильярдной, царила давящая тишина, которую не нарушали ни один звук, ни одно движение. На нас настороженно поглядывали пустые кресла, кушетки, несмятые постели, кажется, что жизнь навсегда покинула эти холодные и неуютные комнаты и залы. В какой-то момент мне почудилось, что там, за дверью кабинета Сталина, раздался старческий кашель, потом послышался скрип паркета под сапогами и на мгновение в приемной, в зеркале старинного трельяжа промелькнула сутулая, туго затянутая в военный френч фигура.

Я невольно поежился, похоже, Олеся с Лидой тоже почувствовали себя неуютно и тоскливо, и мы стали все чаще и чаще бросать взгляды во двор, где весело плескалось в лужах яркое солнце и беззаботно гомонили птицы. Заметив наши понурые лица, «экскурсоводы» Ибрагим и Кавказ решили свернуть экскурсию и предложили всего на пару минут подняться на последний — третий этаж, чтобы, как многозначительно заметил Ибрагим, разгадать еще одну загадку «дачи Сталина». Во мне и дочерях снова проснулось неистребимое любопытство, и мы, переборов себя, поднялись наверх.

Обстановка здесь оказалась намного проще и скромнее, чем на первом и особенно втором — парадном этаже. В тесном коридоре, который слабо освещался через единственное запыленное окно двери, выходившей на крохотный, напоминающий ласточкино гнездо балкон, трудно было что— либо разглядеть. И когда глаза освоились с полумраком, наши взгляды невольно остановились на пузатом старомодном комоде, сиротливо стоявшем в простенке, и двух, видимо, давно забытых в углу роскошных креслах. Но Ибрагим не задержался возле них, включил свет, прошел в конец коридора и остановился перед потемневшей от времени дубовой дверью. Недолго повозившись в карманах куртки, он достал тяжелый, больше походивший на амбарный ключ, вставил в замок и энергично повернул его. Дверь дрогнула под его напором и с печальным скрипом подалась в сторону.

Ибрагим с Кавказом решительно шагнули вперед, вслед за ними в комнату зашли и мы. Обстановка в ней резко отличалась от той строгой роскоши, что царила на нижних этажах, и лишь деревянные панели из каштана и невесть как оказавшийся здесь громадный и лоснящийся черной кожей диван, наверное, еще хорошо помнящий вертлявый зад Лаврентия Берии, напоминали, что это «дача Сталина». Я, Олеся и Лида, повертев головами по сторонам и не заметив больше ничего примечательного, с недоумением посмотрели на Ибрагима.

— Комната для охраны! — подтвердил мою догадку Ибрагим.

— И что, в ней до сих пор живет дух начальника охраны Сталина — Коли Власика? — пошутил я.

— Да, здесь, конечно, не лучший дух, — в тон мне ответил Ибрагим, — но тем не менее есть очень любопытные вещи. — И он показал рукой на противоположную от нас стену.

Стена как стена, и с первого взгляда ничего необычного я на ней не заметил. И только когда глаза освоились с ярким солнечным светом, свободно лившимся через окно, выходящее на мандариновую рощу, над деревянной панелью стал заметен странный, будто выведенный влажным трехперстием, загадочный серый знак размером чуть больше тридцати сантиметров.

— Очень похоже на крест?! — с удивлением произнесла Лида.

— Причем православный, — отметила наблюдательная Олеся.

— Точно крест! — согласился я с ними.

Не удержавшись от любопытства, я подошел поближе и потер его рукой, полагая, что это шутливый розыгрыш моих друзей. Но рисунок никуда не исчез, а на руке я так и не обнаружил следов мела. Ибрагим с Кавказом переглянулись и, таинственно улыбнувшись, по-прежнему продолжали хранить загадочное молчание. Это уже становилось по— настоящему интересным и еще больше заинтриговало меня и моих дочерей. Здесь, на «даче Сталина», где в последние восемьдесят лет жили одни только воинствующие атеисты, скорее можно было увидеть самого черта, чем намек на руку Божью.

— А вот еще один крест! — озадаченно воскликнула Олеся и ткнула рукой на левую стену.

Я обескураженно завертел головой по сторонам и, к своему все возрастающему удивлению, обнаружил на остальных двух стенах точно такие же знаки. На мой немой вопрос Ибрагим и Кавказ лишь только пожали плечами и, закатив глаза, с многозначительными лицами показали пальцами вверх. Но мое атеистическое прошлое отказывалось принимать что-либо сверхъестественное, а вбитый в голову за многие годы учебы махровый материализм и сохранившиеся скудные школьные познания в физике и химии подсказывали, что за всем этим стоит, видимо, не Божий промысел, а, скорее всего, проделки искусной на всяческие сюрпризы природы. Вспомнив про свою пятерку по химии, я снисходительно заметил:

— Ребята, хватит мне пудрить мозги! Все очень просто: в стенах осталась старая арматура и на ней собирается конденсат.

Однако мои познания по химии не произвели никакого впечатления на Ибрагима, и он, не церемонясь, с ходу отмел это предположение.

— Это почему же — нет?! — не собирался так легко сдаваться я.

— А потому, что там нет ничего, кроме каменной кладки, — пояснил Кавказ.

— А вы что, проверяли? — усомнилась Олеся.

— Проверяли! Не только обдирали штукатурку, но и высверливали! И ничего! — подтвердил Ибрагим.

— Ну, прямо чертовщина какая-то! Нет, тут что-то не так, — продолжал упорствовать я.

— А вот дьявол здесь как раз и не задержался! — рассмеялся Кавказ и подмигнул Ибрагиму.

— А-а… я все понял! Вы специально нарисовали, чтобы деньги с туристов драть, — догадался я и использовал этот убойный аргумент.

Он вызвал у наших друзей только смех, и Ибрагим с легкой иронией ответил:

— А что, очень даже дельная мысль!

— Ибо, а может, с них первых и начнем? — живо поддержал Кавказ.

Мне же надоело ломать голову над этой задачкой с крестами, я сдался и предложил:

— Ладно, согласен! Стену долбить не будем, только скажите, что в ней спрятано?

— Ничего! — просто ответил Ибрагим и затем коротко пояснил: — Через несколько дней после того, как мы привели стену в порядок и закрасили, крест снова проступил на прежнем месте.

После такого ответа мне ничего другого не оставалось, как только развести руками. Очередная загадка «дачи Сталина» поставила меня в тупик. Ее разгадку взялся объяснить Ибрагим и предложил свою версию:

— Всему этому есть, пожалуй, одно объяснение, но оно больше смахивает на легенду, связанную с именем Сталина и первыми христианами, — начал он свой рассказ. — Так вот, если верить древним преданиям, христианство в Абхазию пришло вместе с апостолом Христа — Симоном Кананитом, и первым местом, где он остановился, был не Новый Афон, в котором он потом прожил до самой смерти, а Сухум. Здесь, на этом самом месте, где мы сейчас стоим, Симон произнес первые слова молитвы во славу Христа. Здесь…

— Ибо, но при чем тут Кананит, когда речь идет о Сталине? — торопил я с ответом. — Лучше объясни, почему кресты на стенах появились.

— Научного объяснения этому феномену, наверное, не найти, — согласился Ибрагим и продолжил: — Но то, что они — Кананит и Сталин — как-то связаны между собой, сомневаться не стоит. Дьявол, каким считали Сталина, и святой, каким был Кананит, под одной крышей не могли ужиться.

— Ибо, про Сталина и Берию мы уже не раз слышали и знаем, что они хуже черта, — скептически заметила Олеся.

— Черт или не черт! Но то, что Сталин на даче ни разу не ночевал, — это факт, — подтвердил Кавказ.

— И не только он. В 1993 году здесь надолго не задержался и другой дьявол — Шеварднадзе! Во время нашего штурма Сухума он, гад, здесь как раз и окопался, — напомнил Ибрагим.

Сволочь! Если бы не Ельцин, то от нас он не ушел бы и за все ответил! — с полуоборота завелся Кавказ. — Мы уже взяли госдачу в кольцо, и тут Ельцин позвонил Владиславу Григорьевичу и попросил отпустить мерзавца. Тот дал слово, что не тронет. Слово Владислава Григорьевича для нас, конечно, закон, но простить Шеварднадзе тысячи загубленных жизней вряд ли бы кто смог. Можете не сомневаться, если бы он тогда попался, то на месте прикончили бы как собаку! Он чувствовал это своей задницей! Трусливый шакал! В то время когда мы добивали засевших в Совмине и порту гвардейцев с отмороженными хохлами, которым где бы ни воевать, лишь бы только насолить вам, русским, этого обделавшегося засранца переодели в форму российского полковника и под видом раненого переправили в военный санаторий.

— Иуда! — с презрением обронил Ибрагим. — Он кинул всех! На его глазах в Совмине под огнеметами жарились как бараны на верителе те, кому не приходилось рассчитывать на нашу пощаду, слишком много на их руках было безвинной крови, а в нашей груди клокотала лютая ненависть. Под носом этого трусливого шакала у развалин Диоскурии пускали пузыри в море те, кому удалось вырваться из нашего окружения. Они получили то, что заслужили, и подыхали, как бешеные собаки! Шева все это видел и даже не замолвил за них слова, он спасал собственную шкуру, кинул их всех, как последний базарный кидала, и драпанул на катере к себе в Тбилиси. Это уже потом, когда американцы поддержали ему штаны, он стал такой смелый, что начал грозить Абхазии новой войной.

— Да пропади пропадом этот Шеварднадзе! Бог ему судья, а черт хозяин. Ты, Ибо, про эти самые кресты доскажи! — поспешил я сменить тяжелую тему.

— Может, поговорим в другом месте, а то здесь становится как-то не по себе, — предложила Лида.

Ибрагим охотно согласился — мрачные стены «дачи Сталина» действительно не располагали к рассказу — и пригласил пройти в гостиницу, чтобы там за чашкой кофе продолжить разговор. Мы без особого сожаления покинули неприветливые и мрачные комнаты госдачи. Двор встретил нас ярким солнечным светом и веселым шелестом пальм, которые, подобно часовым, застыли перед входом. Перебрасываясь на ходу шутками, мы поднялись к гостинице, прошли на летнюю площадку и заняли свободный столик. Дежурившая в этот день администратором и быстрая на подъем Оксана приготовила отменный кофе по-турецки, подала его к столу и сама заняла место рядом с нами. Мы сделали по нескольку глотков и затем все свое внимание сосредоточили на Ибрагиме, приготовившись выслушать продолжение загадочной истории с крестами. Он не стал испытывать наше терпение, быстро допив кофе, отодвинул чашку в сторону и возвратился к рассказу.

— Случилось это осенью то ли 1935-го, то ли 1936 года, точно не знаю, к сожалению, — извинился Ибрагим и продолжил дальше: — К тому времени Нестор Лакоба вместе с любимцем Сталина — известным в те годы архитектором Мироном Мержановым закончили перестройку замка Смецкого. Сам Николай Николаевич не дожил до этого дня и умер здесь на конюшне, новая власть не простила ему заслуг перед старой. Сталин должен был вот-вот подъехать, и поэтому работы шли день и ночь: спешили сделать подарок вождю. С деньгами, материалами и людьми не считались. На отделку залов шли самые редкие породы деревьев, привозили их со всего мира и работали с ними лучшие на то время в стране резчики и плотники. В этом вы могли сами убедиться. Если помните, там нет ни одного гвоздя, ни одного шва ни на стенах, ни на потолках, а рисунки в комнатах нигде не повторяют друг друга.

— Один гвоздь там все-таки был, — напомнил я и вытащил его из своего кармана.

— Вот так всегда! Нам с Кавказом уже надоело его забивать, — посетовал Ибрагим и вернулся к рассказу: — Но согласитесь, что сделано там все классно. Сколько я ни смотрю на эту работу, всякий раз восхищаюсь. Да что я! Как-то сюда заезжал композитор Игорь Корнелюк, он-то уж всего насмотрелся в своем Питере, но тут не удержался и сказал: «Это — волшебная музыка, застывшая в дереве!»

С такой оценкой я без колебаний согласился, меня поддержали дочери, и мы дружно закивали головами. А Ибрагим, выдержав небольшую паузу, снова вернулся к той загадочной истории с крестами. Похоже, она пробудила в нем творческие чувства, и в его голосе послышались непривычные поэтические нотки.

— Так вот, когда все работы были закончены, Нестор Лакоба отправился в Новый Афон, где в это время отдыхали Сталин, а с ним Буденный и Ворошилов. Жили они на старой одноэтажной деревянной даче, сейчас в такой дом «новый абхаз» даже тещу не поселит. Ту каменную, на которую мы ездили в прошлом году и что стоит ниже, построили позже, после войны. Так вот, отправляясь к Сталину в Новый Афон, хитрый Нестор рассчитывал, что легко убедит его, Буденного и Ворошилова перебраться в хоромы, специально отстроенные в Сухуме, и там сумеет стать еще ближе к вождю. Уговаривать Сталина долго не пришлось, тому, видно, порядком надоело с утра до вечера глазеть на Ворошилова с Буденным и гонять с ними шары в бильярдной, поэтому он охотно согласился.

Погода в тот день выдалась как на заказ, и вожди вместе с Нестором отправились из Нового Афона в Сухум на открытых машинах. Дорога тогда была не лучше, чем в 1993 году, сразу после войны, потому на «тещином языке» им пришлось ползти со скоростью черепахи. Пораженные крестьяне узнавали их и валом валили к дороге. Под колеса охапками летели цветы, шустрые пацаны запрыгивали на подножки, чтобы только потрогать живых богов, с именем которых они вставали и ложились спать. Больше всех досталось Буденному, ему чуть не выдрали его знаменитые усы. Но главный сюрприз ждал Сталина на перевале. Там, где сейчас ресторан «Ущелье», кортеж встретил абхазский хор. Те из наших стариков, кто дожил до наших дней, говорят, что ничего подобного в своей жизни не слышали. Наверное, сам Орфей никогда так не пел, как тогда спели абхазские певцы. Это было нечто бесподобное. После того концерта весь день плакали горы, а в Верхней Эшере даже заговорил немой. Вождь был доволен, Ворошилов с Буденным так завелись, что рвались в пляс, а Нестор просто светился от счастья.

В общем, все складывалось наилучшим образом. Порой казалось, что сама природа радовалась появлению вождей. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, снова ожило после изнурительной августовской жары и завораживало нежными красками. Легкие перистые облака робко теснились за холодно блистающими ледниками Кавказского хребта, а предгорья полыхали золотисто-красным багрянцем увядающей листвы. В воздухе появилась та особая удивительная легкость и прозрачность, которая наступает только в бархатный сезон. Сквозь густую зелень садов звездной россыпью проглядывали созревающие плоды хурмы и апельсинов. Бронзовые шатры из снопов кукурузы покрывали пригорки, а во дворах на зеленых лужайках высились аккуратные горки из початков. Тяжелые ядовито-багровые и восковые вязанки из горького перца и фасоли, закрученные в пышные гирлянды под летними навесами и крышами пацх, тихо покачивались на ветру. В тот год земля Абхазии, как никогда, была прекрасна и щедра на урожай.

Минут через сорок после концерта вожди добрались до дачи. Некогда суровый клочок горной природы благодаря неиссякаемой энергии Николая Николаевича Смецкого за тридцать с лишним лет превратился в настоящий земной рай. Теперь о прежнем хозяине парка напоминают гигантские мохнатые секвойи, стройные кипарисы, взметнувшиеся к самому небу своими острыми, как пики, вершинами, буйно разросшиеся экзотические пальмы, непроходимые бамбуковые заросли и парящая над этой неземной красотой белокаменная, словно созданная из хрустально-чистого горного воздуха, трехэтажная башня диковинного замка.

Машины, описав не одну замысловатую петлю по узкому серпантину дороги, остановились перед парадным входом на дачу. Навстречу гостям поспешил вездесущий Власик с охраной. Нестор в роли гостеприимного хозяина первым вошел внутрь и по деревянной лестнице повел вождя, Буденного и Ворошилова на второй этаж. Там в зале для заседаний прислуга и повара успели накрыть настоящий абхазский стол. Такой вы можете увидеть разве что на нашей золотой свадьбе.

На огромных серебряных подносах высились горки из зелени петрушки, кинзы и молодого лука. Среди нее заманчиво полыхали и сами просились в рот стручки жгучего перца. Изящные соусницы с арашихом и асизбалом — острыми приправами из грецкого ореха и алычи — были едва видны за гроздьями отборного кутолского винограда, от которых ломились плетенные из лозы фигурные вазы. Легкий ароматный парок поднимался над глиняными горшочками с подливой, приготовленной из вареной фасоли, арахана и акуландыра. Нежное, слегка подрумяненное мясо молодого козленка украшали чернослив и базилик. Пылали жаром только что снятые с плиты кукурузные лепешки. Янтарными дольками жирно лоснились кусочки сыра сулугуни в горках рассыпчатой мамалыги. Завершали этот гастрономический парад пузатые хрустальные графины со знаменитым ачандарским и моквинским вином.

Лакоба кивнул головой официантам, которые, повинуясь сигналу, тут же наполнили бокалы, и перевел взгляд на него — Сталина. Тот выдержал долгую паузу, медленно поднялся и, отдавая дань уважения хозяину стола, наклонил голову в его сторону. Нестор поспешно вскочил с места, вслед за ним на ноги взлетели Буденный и Ворошилов, но они так и не услышали тост Хозяина. Его рука дрогнула, лицо почернело, он покачнулся и, потеряв равновесие, повалился на спину. Власик и охрана едва успели подхватить вождя под руки, вынесли в приемную и уложили на кушетку. Ворошилов и Буденный замахали шляпами перед его лицом, а Лакоба распахнул окно. Налетевший с гор ветер надул пузырем тяжелые бархатные портьеры и пошел гулять по комнатам и коридорам, где метались растерянная охрана и прислуга. Но врач Хозяину не понадобился, он на удивление быстро пришел в себя и на еще не твердых ногах спустился вниз, посидел на лавке и, не сказав ни слова, сел в машину и укатил обратно в Новый Афон.

После его отъезда Власик, Лакоба и Ворошилов перевернули на даче все вверх дном, «обнюхали», заглянули во все углы и закутки, медики из спецлаборатории проверили каждое блюдо и каждый графин с вином, но так и не обнаружили следов яда. Лишь на третьем, последнем этаже, в комнате охраны, что располагалась над спальней вождя, они, к своему удивлению, увидели на четырех стенах проступивший сквозь свежую краску размытый силуэт православного креста. Дотошный Власик приказал охране содрать со стен не только краску, а и штукатурку, но за ними ничего, кроме каменной кладки, не обнаружилось. После этого кресты на стенах исчезли, а спустя две недели, когда вождь вновь появился на даче, они снова появились на прежних местах и больше не пропадали. На этот раз, несмотря на все уговоры Лакобы, он так и не поднялся в комнаты, прошелся по верхнему парку и снова возвратился в Новый Афон. Больше на сухумскую дачу Хозяин не заезжал…

Ибрагим закончил рассказ, и мы с дочерьми теперь уже новыми глазами посмотрели на холодный белокаменный замок, за стенами которого творилось черт знает что. Во мне снова проснулось любопытство, вспомнилась еще одна старая история, связанная с этим местом и именем Берия, обрывок из которой мне довелось услышать от чудом оставшегося в живых после сталинских репрессий Давлета Чантовича Кандалиа — личного телохранителя и водителя Нестора Лакобы. Я уже собрался попытать на эту тему наших друзей, но тут с нижнего поста позвонил дежурный и доложил Ибрагиму: «Через десять минут подъедет В.Г.».

Ибрагим с Кавказом, извинившись перед нами, отправились встречать Владислава Григорьевича. Я, Лида и Олеся проводили их до машины, и потом возвратились на смотровую площадку, располагавшуюся прямо перед парадным входом на госдачу, и еще несколько минут любовались прекрасными видами, открывавшимися на город и море. Сделав на прощание несколько снимков, Олеся и Лида стали поторапливать меня с возвращением в санаторий, чтобы успеть поймать бархатный вечерний загар. Рискуя каблуками своих модных босоножек, они решили сэкономить время и первыми решительно ступили на скользкий после недавнего дождя серпантин дорожки. Запыхавшиеся, но с целыми головами и ногами мы благополучно «скатились» по крутым бетонным ступенькам к круглой, засаженной кактусами клумбе и свернули на центральную аллею, которая, подобно кинжалу, рассекала надвое нижнюю часть парка и острием упиралась в главный административный корпус.

И тут справа от нас в кустах раздался треск сухих веток и из— под пальмы показался Ашот. Перебросив автомат за спину, он перекрыл дорогу и вежливо, но настойчиво предупредил:

— Здесь нельзя! Вам лучше спуститься по левой боковой аллее.

— Хорошо! — не стал возражать я.

А Лида не удержалась от вопроса и спросила:

— А что, Владислав Григорьевич уже приехал?

— Да, — помявшись, нехотя ответил Ашот.

Здесь уже Олеся, набравшись смелости, поинтересовалась:

— Как он себя чувствует?

— Нормально! — поспешил закончить разговор Ашот и, стараясь нас не обидеть, попросил: — Ребята, вы сами понимаете, тут задерживаться нельзя, поэтому давайте поговорим потом, когда освобожусь с поста.

— Конечно-конечно! — быстро согласились мы и свернули на левую боковую аллею.

Через десяток метров густые заросли скрыли Ашота, проснувшееся в нас жадное любопытство оказалось сильнее его предупреждения. Оглянувшись по сторонам и не заметив других часовых, я, а за мной и дочери, не сговариваясь, начали осторожно пробираться к аллее гигантских слоновых пальм. По моим расчетам, в конце ее открывался вид на кипарисовую аллею, где в это время мог прогуливаться президент. Никем не замеченные, мы благополучно добрались до склона холма, с которого хорошо просматривался нижний парк, и, спрятавшись за пышными кустами папоротника, принялись высматривать Владислава Григорьевича.

Первой увидела президента, вернее, его охрану глазастая Олеся, и все наше внимание сосредоточилось на худощавой мужской фигуре, которая то появлялась, то затем исчезала за стволами кипарисов и крепкими телами двух телохранителей. С такого расстояния трудно было различить лица, но то, что это был Владислав Григорьевич, у меня не возникало ни малейших сомнений, рядом с ним находились Ибрагим с Кавказом. Даже с этого расстояния было заметно, что болезнь сказалась на нем, каждое движение ему давалось с трудом, а долгие остановки говорили о том, что все усилия врачей пока не принесли результата.

Я переглянулся с дочерьми, и на их лицах прочитал ответ. В их душах творилось то же самое, что и в мой душе. Это были сложные и противоречивые чувства, в них смешались жалось к Владиславу Григорьевичу как человеку и уважение как к политику, который даже в этом положении продолжал твердо держать власть в своих руках. Власть, которая в последнее время все более тяжким бременем давила на него и народ. Первой почувствовала ее близкую кончину алчная армия чиновников — с присосавшимися к ним, как пиявки, родственниками — и принялась беззастенчиво набивать себе карманы и втаптывать в грязь его когда-то святой для большинства образ отца и защитника нации.

Мои глаза по-прежнему были прикованы к Владиславу Григорьевичу, а в памяти всплывал тот прошлый яркий и навсегда запомнившийся образ несгибаемого лидера своего самобытного и гордого народа, обаятельного человека, перед блестящим и острым умом которого ты испытывал неподдельное восхищение. Быстрый в своих движениях и мыслях, полный неукротимой энергии, он невольно заражал тебя своей верой и уверенностью.

Когда я впервые увидел его?!

Лет пятнадцать или шестнадцать назад. То было время бурных перемен и, как потом оказалось, несбывшихся больших надежд и горьких разочарований. Страна и народ мучительно и трудно приходили в себя после кровавых сталинских репрессий и разлагающего душу брежневского застоя. Одряхлевшая и потерявшая былую мощь обюрократившаяся партийная машина была уже не в силах сдерживать копившуюся десятилетиями энергию протеста против коррумпированного и давно изжившего себя коммунистического режима. Ее вальяжные и закормленные привилегиями функционеры безнадежно проигрывали одну позицию за другой тем, кто, наплевав на карьеру и собственное благополучие, смело и решительно боролся за людей и дело.

И эта могучая волна людских надежд и ожиданий вынесла в 1988 году на самый ее гребень из тиши научного кабинета его — Владислава Ардзинбу, доктора наук, директора Абхазского института языка, литературы и истории имени Д. И. Гулиа. С этого дня он уже больше не принадлежал ни себе, ни семье, ни друзьям. Время и история выбрали именно его, сумевшего сделать то, что до него не удавалось никому другому, — привести свой народ к свободе и независимости.

В нем, как в фокусе, отразилась та вековая мечта и надежда, которой жили отцы и их славные предки. В годы войны, что шла не на жизнь, а на смерть, он стал символом несгибаемого духа и непоколебимой веры в победу над тысячекратно превосходящим врагом. В нем черпали свою силу и уверенность ополченцы, когда из последних сил отбивались от ожесточенных атак гвардейцев у Гумисты и под Ахбюком. В него верили сражавшиеся в окружении командиры и бойцы Восточного фронта. Он давал силы старикам, детям и женщинам, боровшимся с голодом и холодом в блокадном Ткуарчале. И потом, когда пришла долгожданная победа, они — победители, стиснув зубы, целых пять лет терпели вопиющую несправедливость — блокаду, которой циничные политики хотели поставить их на колени. В те годы и дни они снова черпали в нем свою силу и верили в то, что «наш Владислав» ни за что не «сторгует» великие жертвы, что они принесли за свободу своей родины. С тех пор минуло для кого-то всего шестнадцать, для других целых шестнадцать лет, а для него…

О чем мог сейчас думать первый президент Абхазии там, на кипарисовой аллее в горьком одиночестве? Суровое и беспристрастное время отсчитывало последние месяцы и дни его власти.

Власти!!!

…Власти, за которую, как многие сегодня думают, он цепляется из последних сил. Власти?

…А что они о ней знают?

…Лучи ее славы ослепляют, но не греют. Власть — это прежде всего беспощадная борьба, и не столько с противниками, сколько с самим собой, когда перед тобой на одной чаше весов лежат любовь, многолетняя дружба, а на другой — интересы нации и страны. Разве могут знать они, бывшие друзья-романтики, что на самой вершине власти нет места человеческим чувствам, там ждет только одно холодное одиночество! Власть жестока и эгоистична, она не прощает слабости и не терпит рядом с собой друзей!

Друзей?!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.