Глава 2 Трибунал

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 2

Трибунал

В Нюрнберге 20 ноября 1945 года должен был начаться процесс. У Международного военного трибунала – «Суда», отличного от американского обвинения, – имелся собственный штат переводчиков и электронная система для синхронного перевода на английский, немецкий, французский и русский языки. Меня попросили в качестве услуги переводить первое заседание с английского на немецкий.

Я сидел в стеклянном боксе с переводчиками в зале суда. Четверо судей с четырьмя помощниками были слева от меня, обвиняемые с адвокатами впереди и справа. Столы четырех стран-обвинителей стояли прямо передо мной, а за ними на покатом полу располагались места для прессы и привилегированных посетителей. Вооруженная охрана в белых шлемах стояла у стены позади обвиняемых. В тот момент зал был центром мира, и стул подо мной горел!

Судьи сидели с торжественным видом, и с первой минуты сэр Джеффри Лоуренс полностью руководил процессом, несмотря на отдельные мелкие помехи в виде глохнущих наушников, которые были нужны и ему, и всем остальным, чтобы следить за ходом многоязычного заседания. Во время нескольких таких вынужденных пауз Геринг заметил меня в стеклянной будке переводчиков и подмигнул, как будто мы с ним были приятели.

Главным переводчиком трибунала был полковник, известный французский лингвист. Он привез с собой в Нюрнберг обученных переводчиков, но попросил меня работать с ними вместе. На первом заседании мне приходилось отыскивать юридические термины, значения которых я не знал, и это меня смущало. Я понял, что переводить в зале суда – это совсем не то же самое, что переводить на допросах. Там я мог попросить прерваться, если человек говорил слишком долго, или переспросить и уточнить что-либо, когда не совсем понимал смысл. Здесь же переводчики были физически отделены от говоривших и не имели возможности контролировать продолжительность выступления или попросить что-то уточнить. Они могли только нажать красный стоп-сигнал, когда отставали. Тогда их «слушатели», как правило председательствующий судья, обращались за разъяснением, хотя повторенная фраза часто была не яснее той, что вызвала затруднение в первый раз. Судебные переводчики должны быть настоящими роботами – на одном языке слушаешь, на другом говоришь! Это мне было неинтересно, а кроме того, я знал, что справиться с лингвистическим разнообразием говоривших и юридическими терминами выше моих сил. Я решительно отклонил предложение полковника переводить в зале суда.

Совершенно неожиданно для себя я получил благодарственную медаль за службу в сухопутных войсках от главнокомандующего силами США в Европе. Судья Джексон собрал сотрудников обвинения и прочел приказ о награждении, где, в частности, говорилось:

«Будучи главой отдела переводчиков, сержант Зонненфельдт [в то время уже штатский человек, произведенный из рядовых в сержанты] взял на себя создание и руководство отделом в составе 50 человек. Его отдел предоставил переводчиков для допросов более чем 75 важнейших свидетелей, в том числе 21 из основных лидеров гитлеровской коалиции, а также застенографировал, расшифровал и обработал тексты допросов и связанные с ними устные и письменные показания, данные под присягой. Работая таким образом, его отдел собрал более 10 000 страниц следственных материалов. Зонненфельдт рекомендовал принципы и порядок действий при работе с заключенными на допросах, и эти принципы и порядок оказались столь целесообразны и практичны, что получили одобрение и используются следователями до сих пор. Среди сотрудников отдела Зонненфельдта были вышестоящие офицеры и штатские лица разных национальностей. Он обращался с ними с поразительной дипломатичностью и тактом, так что смог обеспечить их искреннее сотрудничество, несмотря на многие различия. Своей руководящей ролью и ревностным служением сержант Зонненфельдт внес ценный вклад в подготовку суда над главными военными преступниками в Нюрнберге, Германия. По распоряжению военного министра и т. д. и т. п.»

Я гордился этим признанием и бережно хранил фотографию, на которой судья Джексон прикалывает мне медальную ленту.

Мое решение не идти в судебные переводчики понравилось полковнику Амену и судье Джексону, так как они не хотели, чтобы я уходил из команды обвинения. Моя роль переводчика эволюционировала в роль следователя, ведущего допросы. Я еще раньше начал допрашивать дополнительных свидетелей, которые помогали выстроить обвинение против подсудимых.

Процесс продолжался, и я с одним из моих свидетелей участвовал в эпизоде, о котором в итоге узнал президент Трумэн. Генерал Донован с самого начала хотел, чтобы Геринг, самый высокопоставленный из уцелевших нацистов, сделал публичное признание в суде. Естественно, против этого никто не возражал, но между тем я продолжил искать известных немцев, которые могли бы выступить со стороны обвинения или изобличить Геринга. В идеале это должны были быть всем известные бывшие нацисты, которые сорвали бы маску с национал-социализма не столько перед судом, сколько перед немецким народом. Публичное признание Геринга оставалось «больным вопросом» для генерала Донована, который участвовал в подготовке обвинения с американской стороны. В Нюрнберге Донован все так же пользовался большим влиянием и авторитетом, но у него не было официальной должности в группе обвинителей от США. Он разговаривал с заключенными и свидетелями, имея в голове собственный план.

Ключевой фигурой в плане Донована, решившего вырвать признание у Геринга, был генерал Эрвин фон Лахузен, которого я нашел и привез на квартиру для свидетелей. Когда я обнаружил его, он был смущен тем, что у него не было мыла и одеколона для личной гигиены. Я обеспечил его этими средствами, а также пеной для бритья из военного магазина, и он захотел, чтобы к нему пришла некая молодая дама. Тогда графиня Ингеборг Кальноки, венгерка по национальности, которая распоряжалась в доме, куда поместили Лахузена, организовала ему эту встречу (и описала ее у себя в книге «Гостевой дом»). Потом я допрашивал его в течение многих часов, чтобы выяснить его историю. Сначала он был офицером австрийской военной разведки, а впоследствии прослужил много лет заместителем адмирала Вильгельма Канариса, начальника абвера – службы, эквивалентной УСС или теперешнему ЦРУ. Они гораздо лучше Гитлера и его окружения представляли себе равновесие сил между гитлеровской коалицией и союзными державами. Они также знали о чудовищных злодеяниях, творившихся в концлагерях, и убийстве миллионов русских в нарушение подписанных Германией договоров и конвенций. Лахузен хорошо знал о том, какие роли сыграли Кейтель, Йодль и Геринг в этих зверствах. Адмирал Канарис со своим ближним кругом также верно распознал в каждом немецком завоевании прелюдию к объявлению войны США, чья мощь внушала им страх. Задолго до того, как это стало очевидно, офицеры абвера уже понимали, что Германия проигрывает войну. Чтобы добиться более благоприятных условий для Германии, чем безоговорочная капитуляция, Канарис в качестве последнего средства присоединился к заговору с целью устроить покушение на Гитлера и начать переговоры о мире. Когда Гитлер уцелел после взрыва бомбы, заложенной под его столом, участие Канариса в заговоре раскрылось, и его задушили струной от пианино. Эту ужасную медленную смерть придумали специально для врагов Гитлера.

Я нашел обугленный дневник абвера и отчасти его восстановил. Я знал, что генерал Эрвин фон Лахузен был посвящен во все или почти все, что знал Канарис, включая всю деятельность Геринга и Кейтеля и бесхребетное исполнение Йодлем преступных приказов Гитлера об истреблении русских. Фрагменты журнала освежили память Лахузена, который также хорошо знал, что Геринг отдал преступный приказ расправиться со сбитыми летчиками союзников.

Однажды вечером я договорился о встрече с Лахузеном, но он не появился, и я узнал, что его перевезли с квартиры в резиденцию генерала Донована. Получив информацию, что Донован, возможно, первым допросит их свидетеля, полковник Амен и судья Джексон пришли в ярость. На следующее утро я организовал, чтобы Лахузена доставили в комнату для допросов. Амен и Джексон вошли и возмущенно спросили Лахузена, с какой целью он скрылся от меня ради встречи с Донованом. Лахузен развел руками и ответил: «Что же я, жалкий военнопленный, мог поделать, когда мне велели сесть в машину генерала Донована?»

Этот инцидент привел к оживленной переписке между Джексоном и Донованом. Джексон тогда написал подробный рапорт президенту Трумэну, излагая свою стратегию официального обвинения от США и жалуясь, что Донован воспрепятствовал ему и его следователю (мне!). Донован уехал из Нюрнберга, и копия этого рапорта стала одним из моих памятных сувениров с Нюрнбергского процесса. Лахузен продолжал давать в суде разгромные показания, окончательно изобличившие Геринга, Кейтеля и Йодля.

Во время процесса судья Джексон выступил со вступительной речью от американского обвинения: «Честь открывать первый в истории процесс по преступлениям против всеобщего мира налагает тяжелую ответственность. Преступления, которые мы стремимся осудить и наказать, столь преднамеренны, злостны и имеют столь разрушительные последствия, что цивилизация… погибнет, если они повторятся».

(Мне показалось примечательным, что Джексон начал вступительную речь с того, что упомянул об исторической важности этого процесса, а уже потом сказал о его правовом значении.)

Затем Джексон объяснил, что «война, развязанная подсудимыми, почти не оставила в мире нейтральных государств, и, таким образом, либо победители должны судить побежденных, либо мы должны предоставить побежденным судить самих себя. Нам не следует ни на минуту забывать, что по протоколам судебного процесса, которым мы судим этих людей сегодня, история будет завтра судить нас самих… Мы не потребуем здесь, чтобы вы осудили этих людей лишь на основании показаний их врагов».

Излагая в общих чертах позицию обвинения, Джексон заявил: «Немецкий народ находился во власти полиции, полиция – в руках нацистской партии, а партия была в руках группы злодеев. Оставшиеся в живых и сидящие перед вами подсудимые являлись руководителями этой группы». Услышав эти слова, я испугался, что они заставят немцев заявить, что они были обмануты и не несут ответственности за произошедшее.

Зная, что доказательства собраны в кипах документов и кинопленок, показывающих зверства и непристойности нацизма, Джексон сказал: «Наше доказательство будет ужасающим, и вы скажете, что я лишил вас сна».

В заключение Джексон сказал: «Подлинным истцом в этом процессе является цивилизация. Во всех наших странах она представляет собою еще борющуюся за свое существование и несовершенную силу. Цивилизация требует ответа: настолько ли правовые нормы отстали, что они бессильны справиться с преступлениями такого размаха, совершенными преступниками, занимавшими столь высокое положение. Она не ждет от вас, чтобы вы сделали войны невозможными, – она ожидает, чтобы ваши юридические действия отдали силы международного права. на службу делу мира».

Мне хотелось захлопать, но правила поведения в суде это запрещали. В ходе процесса я сидел за столом американского обвинения и следил за тем, чтобы показания свидетелей и обвиняемых (на немецком языке) в зале суда совпадали с теми, которые я переводил или получил сам. Главного судью сэра Джеффри Лоуренса не могла поколебать ни откровенная ложь, ни блестящие юридические маневры, ни неприятные факты. Свидетельская трибуна находилась прямо перед тем местом, где я сидел, а трибуна обвинителя – справа от меня. Адвокаты защиты стояли по левую руку. Я был рад, что не сижу за стеклянной стеной вместе с судебными переводчиками, настоящими профессионалами в этом нелегком деле, которые великолепно справлялись со своей задачей на четырех языках: их перевод мог услышать любой человек в зале, просто повернув выключатель на маленькой коробочке, соединенной с наушниками.

Высоко над скамьей подсудимых Фемида держала в руке весы правосудия, как это было и при Гитлере, и до него. Теперь под ее сенью эсэсовские убийцы подсчитывали миллионы погубленных ими человеческих жизней. Скрытые до той поры тайны самой зловещей империи, известной миру, раскрывались здесь день за днем, неделю за неделей. Здесь тщательно фиксировалась подробная история тирании, планомерной ненависти и злодеяний в неслыханном дотоле масштабе.

Одним из первых свидетелей обвинения был Отто Олендорф, командир айнзацгруппы, эсэсовского формирования при немецкой армии. Айнзацгруппы создавались с целью отлавливания и казни евреев в завоеванных восточноевропейских странах. Олендорф рассказал, как трудно было его людям убить 90 тысяч евреев, по нескольку дюжин за раз в первый год действия его группы. Он рассказал, что они переделали грузовики: вывели выхлопной газ внутрь фургона и возили жертв, пока те не умрут. Потом их хоронили в общих могилах. Был и другой метод: заставить жертв самих выкопать ров, а потом выстроить их в ряд и расстрелять в затылок, чтобы они упали в могилу, которую вырыли сами для себя. Делать это день за днем его людям было еще труднее, пожаловался Олендорф.

Мои незначительные обязанности в зале суда оставляли мне много времени, чтобы наблюдать за подсудимыми. Некоторые из них были в приятельских отношениях между собой, а от Штрейхера, порнографа-антисемита, шарахались все. Было видно, что Геринг снова пытается доминировать среди этих бандитов, своих собратьев по скамье подсудимых. Рабское послушание диктатору создало им эту – последнюю – известность в ярких лучах света в зале суда. Во время шокирующих признаний Геринг строил гримасы и разглядывал женщин в зрительном зале и время от времени подмигивал мне.

Когда в зале нюрнбергского суда продемонстрировали киносъемки из лагерей смерти, в том числе расправу над детьми и женщинами, обычно мертвую тишину нарушили возгласы и рыдания, даже со стороны некоторых подсудимых. Когда опять зажегся свет, люди в зале были так потрясены, что потребовался перерыв, прежде чем заседание продолжили. Но только не для Геринга. На этот раз я услышал его слова, что все эти съемки – просто пропаганда, как та пропаганда, которую Геббельс делал для нацистов. Как будто холокост – плод фантазии.

Найти защитников для подсудимых было нелегко. Адвокаты из известных нацистов были исключены, а других выдающихся немецких юристов гитлеровский режим не поощрял. Тем не менее даже в хаосе послевоенной Германии отыскались две дюжины защитников, причем трибунал помог установить некоторых лиц, не стремившихся возложить на себя эту обязанность. Защитники варьировались по качеству от ловких и умелых адвокатов до настоящих олухов.

Конечно, задача перед ними стояла невозможная. Деяния их подзащитных не вызывали никаких сомнений, а постоянные ссылки на незаконность процесса отклонялись.

Я наблюдал, как первый обвиняемый поднялся для дачи показаний. Ему дали два дня, чтобы подготовить выступление в свою защиту. После того как он попал в нюрнбергскую тюрьму и его допросил Джон Харлан Амен, он понял, что к нему будут относиться как к главному военному преступнику. Его поведение стало поведением человека, который знает, что его казнят. И тогда он решил стать мучеником во имя национал-социализма.

Судьи позволили Герингу похваляться со свидетельской скамьи тем, как нацисты пришли к власти, что подтвердило его роль главного участника нацистского заговора. Как ясно вспомнился пожар в рейхстаге меньше тридцати дней спустя после назначения Гитлера канцлером, арест противников нацизма, последующий бойкот еврейских предприятий, отстранение евреев – судей и учителей и увольнение евреев-врачей из немецких больниц! А в 1935 году Геринг, будучи председателем рейхстага, объявил, как уже говорилось, знаменитые Нюрнбергские расовые законы, которые лишили евреев в Германии гражданских прав. Он представлял себя человеком, которому Гитлер обязан всеми своими победами в ключевых событиях, последовавших после нацистского заговора. Однако не упомянул ни о том, как нагло пытался прибрать к рукам всю исполнительную власть, став военным министром, ни о своей опале, когда люфтваффе потерпели поражение от британских ВВС, а позднее показали свою неэффективность в битве за Сталинград. Он не рассказал и о том, как Шпеер, будучи министром вооружений, лишил его всех полномочий самодержца немецкой экономики. Эти помехи вывели на первый план Гиммлера, Геббельса и Бормана, где раньше царил Геринг, которого Гитлер после 1941 года оставил с его титулами, но практически без власти.

(Диктатура опирается как минимум на три важные функции: пропагандистскую машину, которая поддерживает в народе энтузиазм или, по крайней мере, спокойствие; партийную организацию, осуществляющую управление; и тайную полицию, которая выкорчевывает и устраняет оппозицию. У Гитлера был Геббельс, мастер большой лжи; Борман, руководивший НСДАП; и Гиммлер, заведовавший гестапо и концентрационными лагерями. Эти трое управляли Германией за Гитлера начиная с 1941 года, и Гитлер, веря в свой военный гений, буквально все время проводил на войне.)

Во время перекрестного допроса Джексон начал неплохо для обвинения, и это устраивало и Геринга. Вот несколько примеров:

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Желают ли главные обвинители произвести перекрестный допрос?

СУДЬЯ ДЖЕКСОН. Возможно, вы осознаете то, что вы единственный оставшийся в живых человек, который может рассказать нам о действительных целях нацистской партии и о работе руководства внутри партии?

ГЕРИНГ. Да, я это ясно сознаю.

СУДЬЯ ДЖЕКСОН. Вы с самого начала вместе с теми, кто сотрудничал с вами, намеревались свергнуть и затем действительно свергли Веймарскую республику?

ГЕРИНГ. Что касается лично меня, то это было моим твердым решением.

СУДЬЯ ДЖЕКСОН. После того как вы пришли к власти, вы, для того чтобы удержать власть, запретили все оппозиционные партии?

ГЕРИНГ. Мы считали необходимым не допускать в дальнейшем существования оппозиций.

Однако позднее Джексон, зачитав документ, переведенный отделом переводов американского обвинения, хотя я сам никогда его не видел, обвинил Геринга, что тот отдал приказ об «освобождении» Рейнской зоны в нарушение Версальского договора. Геринг попросил показать ему немецкий документ и объяснил, что он имел в виду очистку Рейна ото льда! Джексон сел в лужу. Другой, гораздо более серьезный промах случился, когда Джексон не смог заставить Геринга признать, что тот издал «Приказ об окончательном решении еврейского вопроса», как на жаргоне нацистов назывался геноцид евреев. Я сунул ему под нос протокол досудебного допроса, где полковнику Амену удалось после многократного отпирательства зафиксировать, что Геринг подписал приказ о геноциде. Когда Джексон принялся настаивать, чтобы Геринг признал или отверг этот документ, судьи, вероятно подозревая еще одну ошибку вроде той со льдом на Рейне, отклонили вопрос Джексона и дали Герингу возможность «объяснить».

Судьи так старались представить себя справедливыми по отношению к Герингу, что Джексон потерял самообладание. Он так и не смог прижать Геринга приказом об истреблении евреев. Я был страшно разочарован, что этот уничтожающий документ, добытый на допросе полковником Аменом, который я переводил, не вошел в протокол процесса.

Мы знали, что в 1938 году Геринг по приказу Гитлера собрал совещание представителей всех правительственных департаментов, чтобы подготовить решение еврейского вопроса: принудительная эмиграция евреев за счет лишения их экономических средств к существованию. Его «Приказ об окончательном решении еврейского вопроса» 1941 года был последующей доработкой с целью ликвидации евреев. Гейдрих, заместитель Гиммлера, позднее зачитал приказ Геринга на Ванзейской конференции, совещании на высоком уровне, которое он созвал, чтобы организовать холокост. На конференции также присутствовали представители всех нацистских министерств и руководство железных дорог (которые должны были доставить жертв к месту их умерщвления). Протокол вел позорно известный Эйхман, осужденный и казненный в Израиле. Никаких других приказов об окончательном решении еврейского вопроса не было найдено, и никто никогда не заявлял об их существовании. Геринг отправил на конференцию своих представителей, но Джексон, видимо, тоже ничего не знал о последствиях приказа Геринга и сменил тему.

Во время перекрестного допроса мы с полковником Аменом переглянулись. Я прочел его мысли: если бы только Джексон использовал текст допроса, где Геринг под присягой признал, что подписал приказ.

Что касается других эпизодов, то Геринг просто отрицал улики. Например, Джексон представил заявление, сделанное мне под присягой генералом Гальдером, о том, что Геринг заявил, будто бы он стоял за поджогом рейхстага – важнейшим событием, позволившим нацистам захватить власть. Геринг заявил, что он никогда ничего подобного не говорил. Джексон не вызвал ни одного из возможных свидетелей этого заявления.

Кроме того, Джексон не смог добиться от Геринга признания, что тот приказал расправиться с летчиками, так как возник спор о неверном переводе.

Во время допроса Геринга Джексон терпел провал за провалом, но на третий день Джексон наверстал упущенное. Геринг тем не менее вел себя так, будто выиграл состязание.

Поскольку многие остальные высокопоставленные нацисты были мертвы, Геринг хотел выставить себя героическим мучеником за Третий рейх. Он сказал психиатру Келли, что его единственным мотивом была верховная власть над Германией. Подавляя других обвиняемых своим авторитетом, желая стать их фюрером, он сделал последнюю попытку добиться триумфа. Судебный психолог Густав Гилберт заметил, что Геринг во время обеденного перерыва, когда подсудимым разрешили обедать вместе и разговаривать, добивался от других подсудимых, чтобы они вели себя так же, как он. Услышав слова Геринга: «Я произвожу впечатление на свидетельской скамье!» – Гилберт устроил так, чтобы Геринг обедал в одиночестве и больше не мог использовать совместный обед для принуждения других подсудимых к тому, чтобы они следовали его примеру. Последняя его попытка добиться триумфа сорвалась, как и все предыдущие.

Британские прокуроры оказались более результативными. Им удалось уличить Геринга в хладнокровной расправе над британскими летчиками. Меня восхитило их владение предметом, невозмутимость и вкрадчивая вежливость, за которой часто скрывался кинжал, направленный в обвиняемого. Геринг бледнел и дрожал под нажимом сэра Дэвида Максвелла-Файфа, заместителя главного обвинителя от Великобритании. Британцы проявили себя гораздо более квалифицированными, чем все остальные.

После стычки с Герингом в зале суда у Джексона испортились хорошие до того момента отношения с полковником Робертом Дж. Стори, начальником отдела документации. Отдел Стори был виноват в неправильных переводах, из-за которых Джексон сел в лужу, допрашивая Геринга. Сам Стори неудачно проявил себя в суде. Джексон, который рассчитывал полагаться главным образом на документы, почти не выступал в оставшееся время процесса, пока он не подошел к концу, и предоставлял Амену и остальным вести перекрестные допросы подсудимых, за исключением Шпеера. Скоро Стори уехал. Некоторые считали, что Джексон так и не оправился после допроса Геринга.

За Герингом последовал Гесс, который отказался давать показания, и Риббентроп, который бесконечно разглагольствовал и валил все на Гитлера, одновременно пытаясь отрицать собственное активное участие в истреблении евреев на завоеванных территориях. Военные офицеры Кейтель, Йодль, Редер и Дёниц выставляли себя верными слугами всемогущего фюрера, выполнявшими незаконные приказы, зная об их преступности.

Тюремный психиатр Леон Голденсон написал о Дёнице, гроссадмирале и преемнике Гитлера: «По-моему, этот человек не имеет никакого понятия о том, что происходит в окружающем мире. Он отрицает антисемитизм, холокост и сам модус операнди нацистской партии. Он не видит себя виновным ни в одном преступлении…»

Партийные и правительственные функционеры поголовно винили в грязной работе гиммлеровские СС и гестапо.

У Альберта Шпеера, непохожего на преступника, хорошо образованного, неплохого оратора, было сто с лишним дней, чтобы изучить обвинителей и судей, прежде чем его вызвали для дачи показаний. Он извлек максимальную выгоду из этой возможности. Шпеер сменил Фрица Тодта, строившего автомагистрали инженерного гения, чей самолет «таинственно» взорвался после того, как он в 1941 году предостерег Гитлера от начала войны, предупреждая, что тот ее проиграет. Шпеер, протеже и архитектор Гитлера, а позднее его полномочный представитель в министерстве вооружений, сменивший Тодта, осудил в Нюрнберге нацистский режим, назвав его глупой формой государственного управления. В последнем слове он утверждал, что принцип фюрерства, миф о всеведущем вожде, которому надлежит подчиняться при любых обстоятельствах, привел к безумным решениям и немыслимым преступлениям. Он осудил последний приказ Гитлера об уничтожении всех и вся в Германии («если немецкий народ столь труслив и слаб, то он ничего не заслуживает, кроме позорной гибели») как преступный. Еще он рассказал о собственных планах убить Гитлера, которые не осуществились. Шпееру позволили долго разглагольствовать со свидетельского места об опасностях, стоящих перед миром, где оружие массового уничтожения может применяться одним нажатием кнопки. Этим видением будущей катастрофы он предостерегал от новых диктатур. В то время как другие подсудимые, например Франк, жестокий генерал-губернатор Польши, и фон Ширах, бывший вождь гитлерюгенда, осудили безнравственность и бесчестность Гитлера в последнем слове, Шпеер ограничился чисто интеллектуальным предостережением об опасности и неразумности деспотизма. Шпеера так и не спросили, как согласуется его рискованная поездка в берлинский бункер Гитлера ряди того, чтобы сердечно попрощаться с фюрером, с его же утверждением, что он видел в Гитлере причину краха Германии. Да и его осведомленность о рабском труде в концентрационных лагерях не стала темой для допроса с пристрастием.

Отсутствие четкого плана в досудебных допросах Шпеера привело к тому, что на суде Джексон ограничился мелочами. Его вопросы не сумели показать всю степень преступности действий Шпеера, и он уже успел вернуться в Америку, когда Шпеер произносил последнее слово. Джексон, допрашивая Шпеера в суде, так и не заострил внимания на том факте, что на военных заводах Шпеера работало более пяти миллионов рабов в чудовищных условиях. Ключевой пункт его признания, если можно так выразиться, таков: «Как член правительства, я беру на себя ответственность за действия преступного режима». Кроме того, обвиняемый, который сам осудил нацистский режим, возможно, настолько ввел в заблуждение судей и обвинителей, что они не в полной степени учли его вину. Заукеля, товарища Шпеера по скамье подсудимых, повесили за поставку тех самых рабов Шпееру, который получил всего лишь двадцать лет заключения.

Вышедший недавно немецкий документальный фильм поднимает вопрос о виновности Шпеера и находит его более виновным, чем посчитал трибунал. Я один из тех немногих еще живых людей, которые видели и слышали Шпеера, и я выразил сомнение в его правдивости, как и двое его собственных детей.

Время от времени в зале суда происходили драматические эпизоды. Ганс Бернд Гизевиус, один из первых сотрудников нацистской государственной полиции и позднее участник антигитлеровского заговора, бежал в Швейцарию. Возможно, из оставшихся в живых он был самым информированным. Давая показания, основанные на припрятанных им подробных документах, он явно разозлил Геринга и некоторых других подсудимых подробным рассказом об их преступных деяниях. Однако показания Гизевиуса свидетельствовали в пользу подсудимых Яльмара Шахта и Франца фон Папена, утверждавших, что они остались на своих местах только для того, чтобы обуздать преступления нацизма.

Но ничто не могло сравниться с показаниями Рудольфа Гёсса[8], коменданта Освенцима и сопутствующих лагерей. Доктор Кауфман, адвокат шефа СС Кальтенбруннера, привез Гёсса в Нюрнберг и вызвал его в качестве свидетеля. Показания Гёсса не помогли Кальтенбруннеру, которого мы долго допрашивали. Прежде чем стать главой гестапо, концентрационных лагерей и службы безопасности СД (внутрипартийной сети соглядатаев, державшей в узде чиновников партии и правительства), Кальтенбруннер был главным эсэсовцем Австрии по прозвищу Венский Гиммлер. Он отрицал какую-либо ответственность за холокост и другие зверства, даже когда ему представили приказы за его собственной подписью. Доказательств для его осуждения было достаточно.

Кальтенбруннер был гетеросексуалом и спортсменом. Двух его любовниц доставили в надежное место, чтобы допросить их в качестве свидетелей. Это оказалось бесполезно, потому что с Кальтенбруннером их связывал только секс. Генерал Гальдер назвал этих австрийских красоток «буйволицами», увидев, как они пытались соблазнить там нескольких мужчин.

Когда адвокат Кальтенбруннера привез Гёсса в нюрнбергскую тюрьму в качестве свидетеля защиты, Сендер Яари, офицер военной разведки, понял, что он представляет ценность для обвинения, а точнее, ценно то, что мы могли выудить из него на допросе. Мы узнали, что Гёсс встречался с Кальтенбруннером, подчинявшимся только Гиммлеру, в зоне умерщвления Освенцима, и адвокат защиты, кажется, не понял, что показания Гёсса окончательно решат участь его подзащитного Кальтенбруннера. Мы подробно допросили Гёсса, и я провел с ним наедине не один час.

На суде Гёсса допрашивал полковник Амен, используя письменные показания, данные под присягой его заместителю подполковнику Смиту У. Брукхарту. Я вместе с Гёссом проштудировал английский вариант его показаний, чтобы удостовериться: он понимает его и согласен с ним. У Гёсса была исключительная память, и в суде он отвечал на каждый вопрос точно так же, как отвечал нам.

Разговаривая с ним перед судом, я узнал, что в 1920-х Гёсс был убийцей с правыми взглядами и отсидел срок в тюрьме строгого режима. Он поступил в СС шофером еще до того, как Гитлер пришел к власти. Гёсс получил базовую подготовку по управлению в Дахау, одном из первых концлагерей. Когда началась война в 1939 году, «врагом отечества» стали называть любого, кого нацисты хотели уничтожить. Они превратили массовое истребление евреев в патриотический долг мужчин и женщин – служащих СС. Гёсс выполнял свой долг.

Люди и трупы для него были цифрами, аккуратно записанными в памяти. Гёсс был самым результативным истребителем людей в мире. Но при этом у него была такая неприметная наружность и заурядное поведение, что я поймал себя на мысли: а бывала ли у него когда-нибудь хоть одна оригинальная мысль? Хотя своими признаниями Гёсс надел петлю на собственную шею, он ни разу не подал виду, что говорит ради очистки совести. В то же время он ни разу не заважничал.

Гёсс заметно рассердился, когда я спросил его, правда ли, что он уничтожил три с половиной миллиона человек.

– Нет, – сказал он. – Только два с половиной. Остальные умерли по другим причинам.

– «По другим причинам», герр Гёсс?

– Да, из-за болезней, эпидемий, которых мы не смогли остановить, и голода, приводившего к упадку сил, когда у нас не было для них еды.

– Почему же нацисты разместили свои главные лагеря смерти на оккупированных территориях? – спросили мы Гёсса.

– Чтобы немецкий народ не знал, что происходит. Об этом знали не больше двух с половиной сотен эсэсовцев, – заявил он.

Он слышал, как Генрих Гиммлер, стоявший во главе СС и гестапо, выступал с речью перед руководящим составом СС в Кракове: «Я также хочу поговорить здесь с вами со всей откровенностью об очень серьезном деле. Между собой мы будем говорить совершенно откровенно, но публично никогда не будем упоминать об этом. Я сейчас имею в виду изгнание евреев, истребление еврейского народа. Это славная страница нашей истории, которая никогда не была написана и никогда не будет написана. Ведь мы знаем, какое зло причинили бы себе, если бы у нас и сегодня в каждом городе оставались евреи. У нас было моральное право, у нас был долг перед своим народом уничтожить этот народ, который хотел уничтожить нас. Перед нами встал вопрос, как быть с женщинами и детьми. И я решил и здесь найти совершенно ясное решение. Я счел себя не вправе, истребив мужчин, дать вырасти их детям, которые будут мстить. Пришлось принять решение об искоренении этого народа с лица земли»[9].

Речь Гиммлера примечательна тем, что началась и закончилась без обычного низкопоклонства перед Гитлером! Гиммлер говорил так, как будто он лично отвечал за холокост.

Удалось ли ему сохранить холокост в тайне, как он намеревался?

Общее количество евреев в нацистской Германии сократилось с более чем полумиллиона в 1933 году до 240 тысяч в 1939 году, что составляло меньше одного еврея на двести немцев. К тому времени евреи в Германии уже несколько лет были заключены в гетто, изолированы от арийского населения. Начиная с 1941 года их сгоняли всех вместе рано утром, не предупредив заранее, так что немцы, не соприкасавшиеся с ними, не видели этого и не вспоминали о них. Нацисты объявляли, что евреи уехали в анклавы на оккупированных территориях Польши и Чехословакии, где, по слухам, жили в красивой местности, у них были там даже свои симфонические оркестры и театры. На самом деле такие пункты назначения, как Терезиенштадт, были всего лишь остановками на пути в Освенцим. Около 170 тысяч немецких евреев были сожжены, а уцелело меньше 70 тысяч. Ликвидация более 5 миллионов русских, литовских, латвийских, польских, голландских, бельгийских и французских евреев тщательно хранилась в тайне, потому что гиммлеровские СС и гестапо обладали высшей властью на завоеванных землях. Слухи о фабриках смерти не достигали союзных держав на Западе, пока не погибли миллионы, а истинное количество убитых стало известно миру только в апреле 1946 года, когда Гёсс давал показания в Нюрнберге. К несчастью, его показания не транслировались в прямом эфире для немцев и победителей, чтобы они могли услышать истинную историю геноцида из уст одного из его главных исполнителей. Но я слышал ее собственными ушами, когда мы допрашивали Гёсса, и потом еще раз, когда он выступал в суде.

Гёсс подтвердил, что ради сохранения массовых убийств в тайне диктатор должен наказывать слишком любопытных. Когда поезда везли евреев по оккупированным немцами территориям, лишь несколько эсэсовских головорезов знали, куда они едут. Как известно, жертвы в товарных вагонах отправлялись прямо из родного города или сборного пункта в долгий и смертельный путь в Освенцим или один из пяти лагерей смерти в Польше, не зная, какая участь их ждет.

После изматывающего многодневного путешествия, во время которого часто умирали дети и старики, эсэсовские охранники в Освенциме говорили несчастным изгнанникам, что их сначала отправят в душевые, а потом накормят.

– Почему душевые, герр Гёсс?

– Нам не нужна была паника. Эти люди были грязные, изможденные после нескольких дней в товарном поезде, перепачканные собственными экскрементами. Мы вежливо велели им раздеться, потому что их нужно помыть и дезинфицировать, перед тем как дать им новую одежду. Они бы взбунтовались, если бы знали, куда идут.

– И куда же они шли, герр Гёсс?

– Мне не нужны были бунты с трупами и ранеными по всему лагерю, – пояснил Гёсс, – поэтому мы сделали современные и чистые газовые камеры с кафелем на полу и стенах и душевыми насадками.

– А из душевых насадок поступал «циклон Б»? – спросили мы.

– Да, – сказал он. – Сначала создавалась большая паника, когда газ действовал слишком медленно и пленные понимали, что из душа идет не горячая вода. Они всем скопом бросались ломать запертые двери и затаптывали друг друга насмерть. Потом мы сумели сделать так, чтобы газ действовал быстрее, и предотвратить этот жуткий хаос, который приходилось долго разбирать, прежде чем помещение можно было снова использовать.

После этого группы других узников, которым до поры до времени разрешали жить, вывозили трупы жертв из камер и отвозили в крематорий.

– От тысяч сжигаемых тел жар идет сильнее, чем от доменной печи, – сказал Гёсс. – Мы далеко не сразу получили хорошие печи.

– Производители знали, для чего использовалась их продукция?

– Наверняка знали, – подтвердил Гёсс.

Также этот комендант с идеальной памятью без колебаний рассказал, как его люди вырывали золотые зубы у мертвых (а иногда и живых), как они собирали ювелирные изделия, чтобы обработать, запаковать, каталогизировать и отправить на хранение в специальный эсэсовский зал Рейхсбанка в Берлине.

– Когда-нибудь эти ценности крали? – спросили мы.

– Да, – сказал Гёсс. – Как-то мы поймали нескольких эсэсовцев на краже золотых зубов и драгоценностей. Я отправил преступников в особый концлагерь для эсэсовцев, где их наказали хуже, чем в Освенциме. Мы в Освенциме никогда не били заключенных, – сказал он.

Еще до того, как Гёсс выступил в роли свидетеля, я спросил его, присваивал ли он когда-нибудь имущество жертв. Гёсс заметно рассердился.

– За кого вы меня принимаете? – оскорбленно воскликнул он.

– Когда вы со своей семьей жили рядом с Биркенау, частью лагерного комплекса, ваша жена постоянно жаловалась на неприятный запах в воздухе. Что вы ей говорили?

– Я сказал ей, что там располагается фабрика по производству клея.

«Неплохо, Рудольф! – подумал я. – Ладно, пусть фабрика по производству клея, но ты не сказал ей, что клей делали из людей».

– Вы помните тот случай, когда высокопоставленный гость, гаулейтер Тюрингии, обмолвился вашей жене, что вы избавляетесь от врагов государства? И что вы уже убили больше миллиона человек?

– Да.

– Когда жена упрекнула вас, что вы никогда не рассказывали ей, чем занимаетесь, что вы ей ответили?

– Я сказал правду, когда мы остались наедине.

– И что же?

– Она стала спать в другой кровати и больше никогда не позволяла мне дотронуться до себя. Но я нашел молодую заключенную Элеонору Ходис. Она не задавала вопросов.

При воспоминании о любовнице слабая улыбка заиграла у него на губах.

«Кем была она, – подумал я про себя. – Что чувствовала, когда разрешала этому чудовищу целовать ее, обнимать, проникать в самые интимные места?»

Интересно, что в автобиографии, написанной в тюрьме перед казнью в Освенциме, где он прежде царил, Гёсс хвастал своими теплыми семейными отношениями и ни словом не обмолвился об этом эпизоде. Похоже, даже в груди этого чудовища теплилось желание, чтобы после смерти о нем думали как о порядочном буржуа!

Особенно сильное впечатление на меня произвел один инцидент с участием Гёсса. Сержант СС, известный освенцимский палач, вопреки уверениям Гёсса, бил и мучил узников. Этот сержант с бочкообразным туловищем и лицом, похожим на кусок сырого мяса, теперь сидел в нюрнбергской тюрьме, но отказывался говорить. Мы хотели, чтобы он рассказал нам, кого из высших нацистов, отрицавших, что они бывали там, он видел во время визитов в Освенцим. Когда мы поставили его перед бывшим начальником, он отдал честь. Гёсс велел ему говорить, и только тогда он ответил на наши вопросы. Я увидел знакомые отношения начальника и подчиненного. Gehorsam ?ber alles! (Подчинение превыше всего.) Befehl ist Befehl! (Приказ есть приказ.) И вдруг я понял, что, может быть, сейчас Гёсс считает нас своим начальством, ведь его прежние начальники мертвы!

– И как вам нравилась ваша работа непревзойденного палача? – спросил я Гёсса.

– Я много лет хотел прекратить. Я постоянно просил перевести меня на фронт, чтобы я мог сражаться и умереть, как солдат, но Гиммлер говорил мне, что я незаменим. На своем месте я делаю более полезную работу для отечества. Я должен был выполнить клятву, данную Гитлеру и Гиммлеру, и продолжать, – пожаловался он.

Гиммлер падал в обморок при виде того, как убивали еврейских женщин и детей, и я спросил у Гёсса, который был из материала покрепче:

– Вы верили в то, что говорил Гиммлер?

– В то время – полностью, – сказал Гёсс.

– А сейчас? – спросил я.

– Гиммлер оказался трусом и покончил с собой, а теперь я слышу другое.

«Так массовые убийцы превращались в героев отечества!» – подумал я.

Допросы шли своим чередом, и я услышал, как защищается Шахт. В числе прочего его обвиняли в том, что его жена заказала брошь в виде свастики и поцеловала Гитлера[10]. Шахт возразил, что он развелся с ней, чтобы жениться на женщине гораздо младше. Гитлер велел отправить финансиста в концлагерь в последний год войны, подозревая, что Шахт участвовал в заговоре с целью его убийства. Шахт, будучи председателем Рейхсбанка, с самого начала был восторженным сторонником нацизма, пока Гитлер прислушивался к его мнению. Но когда Гитлер упрочил свое положение и стал игнорировать его, Шахт разочаровался. Он ушел в отставку, как мне кажется, из-за обиды, из-за того, что им пренебрегли, а не по моральным или политическим причинам, и я не раз задумывался, как бы он повел себя, если бы и дальше контролировал Гитлера в роли его банкира. Шахт отличался безграничным честолюбием и сомнительной моралью. В Нюрнберге его оправдали, потому что он порвал с режимом слишком рано, чтобы участвовать в военных преступлениях.

Доказательства против обвиняемых были сокрушительны. Ни один из них не попытался защитить нацизм или хотя бы объяснить, что это такое. Обвинение против них основывалось на нацистских документах, подписанных самими подсудимыми, и подкреплялось множеством свидетелей, которые изложили страшную, немыслимую историю нацистских зверств, преступлений и разложения.

Суд неуклонно приближался к концу. Подводя итог, Джексон сказал, что «деятельность Геринга носила по-лумилитаристский и полубандитский характер. Он тянулся своими грязными руками за каждым куском пирога. Он являлся вторым после Гитлера лицом, координировавшим деятельность всех подсудимых». Джексон в общих чертах набросал предложенную защитой «нелепую картину правительства Гитлера», которое состояло из:

Геринга: «человека № 2, который ничего не знал об эксцессах созданного им гестапо и никогда не подозревал о программе истребления евреев, хотя лично подписал более десятка декретов, которые касались вопроса преследования этой расы»;

Гесса: «человека № 3, который был просто невинным посредником, передающим, подобно почтальону или посыльному, приказы Гитлера, которых он сам даже не читал»;

Риббентропа: «министра иностранных дел, который очень мало знал о внешнеполитических проблемах и ничего не знал о внутренней политике»;

Кейтеля: «фельдмаршала, который издавал приказы вооруженным силам, но не имел ни малейшего представления о результатах, к которым приведут эти приказы на практике».

И так далее по списку.

«Они стоят перед этим судом подобно тому, как стоял запятнанный кровью Глостер над телом убитого им короля. Он умолял вдову так же, как они умоляют вас: «Скажи, что не я убил». Признать этих людей невиновными значит с тем же основанием сказать, что не было войны, не было убийств, не совершалось преступлений».

Подсудимым дали последнее слово. Геринг должен был говорить первым, и этот человек, подписавший приказы об окончательном решении еврейского вопроса и расправе с летчиками союзников, сказал: «Я самым строгим образом осуждал эти ужасные массовые убийства, и я не могу постичь, при каких обстоятельствах они были совершены. я никогда ни в одном из периодов своей жизни не отдавал приказов о жестокостях и не попустительствовал им там, где имел силу и мог воспрепятствовать этому. Немецкий народ доверял фюреру и при его тоталитарном образе правления не имел никакого влияния на события. Немецкий народ не виновен! Единственное, чем я руководствовался, – это любовью к своему народу, мечтой о его счастье, свободе и его жизни». Гесс, который говорил вторым, бубнил какую-то чушь, к досаде всех присутствующих. Когда председатель суда прервал его, Гесс заверил суд, что, если бы у него была возможность, он действовал бы так же, как и раньше.

Риббентроп сказал: «На меня возлагают ответственность за руководство внешней политикой, которой, однако, руководил другой. Я горячо желал дружбы с Россией. Великобритания и США сегодня практически стоят перед той же дилеммой, как и Германия, когда я вел переговоры с Россией. Я надеюсь во имя своей родины, что результаты вашей деятельности будут более успешные». Ни одного слова о его ревностном участии в истреблении евреев.

Кейтель, гитлеровский генерал, по приказу которого погибли миллионы русских пленных, оказался честнее выступавших до него. Он, среди прочего, сказал: «Я верил [Гитлеру], я заблуждался и не был в состоянии предотвратить то, что необходимо было предотвратить».

Кальтенбруннер, отвечавший за все концентрационные лагеря, отрицал, что знал что-либо о холокосте.

Франк, бывший министр юстиции при Гитлере и впоследствии генерал-губернатор Польши, сказал: «Я хотел бы, чтобы наш народ пошел по другому пути, не тому, по которому мы вели его с Гитлером. Я прошу наш народ не упорствовать, не делать более ни шага дальше по этому пути».

Бальдур фон Ширах, руководитель гитлерюгенда, сказал: «Я хочу подтвердить нашей немецкой молодежи, что она совершенно неповинна в вырождении и извращениях гитлеровского режима. Она ничего не знала о мучениях, зверствах, совершенных немцами».

Также я присутствовал при словах Шпеера: «Немецкий народ будет презирать Гитлера и проклинать его как зачинщика всех несчастий. Мир научится не только ненавидеть диктатуру, но и бояться ее». Здесь он опять ни слова не сказал о своих действиях, когда использовал миллионы рабов для производства немецких вооружений.

Шахт, фон Папен и Фриче заявили, что не признают себя виновными в выдвинутых против них обвинениях.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.