Кронштадт. 1918 г

Кронштадт. 1918 г

Мичман А. Гефтер

Кронштадт лежал в полутьме, когда пароход из Петербурга причалил к пристани. Все как в сказочном спящем царстве! Все замерло и, будучи не в силах очнуться от летаргического сна, молчаливо переходило в небытие, умирало без сопротивления.

Нервы у меня сильно разыгрались. Да и не мудрено. В стихах и с прочих газетных столбцов в прозе, взывали к мщению за смерть Урицкого.

Далеко впереди, там, где стояли корабли, слабой звездочкой светился фонарь. В этом месте было особенно жутко. На темно-сером ночном небе вырисовывался высокий и стройный силуэт старого корабля, крейсера “Память Азова”. Раньше он ходил и под парусами, и поэтому мачты его, по сравнению с нынешними, были необычайно высоки. Когда покойный Государь был еще Наследником, он совершал на этом корабле кругосветное плавание.

Сейчас “Память Азова” напоминал своим обликом старого родовитого вельможу, впавшего в ужасную нищету. Он был грязен, некрашен, исцарапан во время последнего, совершенно невероятного перехода, через ледяные поля из Гельсингфорса в Кронштадт. Свет получали с берега, чтобы не тратить угля на освещение, и теперь, вероятно, контакт был прерван, так как на корабле царила абсолютная темнота. Чтобы пробраться на “Азов”, надо было спуститься на стоявший рядом “Сибирский Стрелок”, недавно еще блестящий представитель одного из славных дивизионов миноносцев.

Он стоял теперь с развороченным льдами носом и снятыми по случаю долговременного ремонта трубами. Его песня, как и “Памяти Азова”, была окончательно спета.

Через стоявшую рядом баржу, по наскоро сколоченному из нестроганного дерева трапу, я поднялся на борт “Памяти Азова”, на котором был вахтенным начальником. С верхней палубы хорошо был виден мощный и в то же время грациозный “Андрей Первозванный”, на котором было много огней, а подальше — распластанная гигантская масса “Гангута”. Пахло сыростью моря, смолой, железом, влажный ветер порой мягко прижимался к щеке, возбуждая сладкую грусть.

Прямо по носу видны были огни “Лесных Ворот”- выход на свободу. Пора бежать! Выработанный план будет приведен в исполнение. Я подошел к борту и посмотрел вниз. Далеко внизу стоял на воде едва покачивающийся, огромный барказ. Он выдержит какой угодно поход под парусами. То, куда бежать, не представлялось мне особенно важным. Нужно выбраться из этого ада, передохнуть на свободе и приняться за борьбу.

Я подошел к трапу и стал спускаться в кромешную тьму.

Все каюты, выходящие в кают-компанию, были раньше запечатаны, за исключением двух-трех, где жили еще офицеры. Но понемногу в эти каюты стали просачиваться матросы, печати срывались, и маленький уголок, где можно еще было отдохнуть и забыться от матросского ада, зверских голосов, дикой ругани, всей этой вакханалии развалившейся дисциплины, потерял свое значение.

Кронштадт. 1918 г.

Барон Ф., командир корабля, предложил мне пустовавшую адмиральскую каюту, куда я и перешел, зная, что недолго буду оставаться на корабле.

Это было огромное отделение, состоявшее из большой столовой, кабинет-салона и спальни. Лет 30 назад это помещение занимал Наследник, и каждый предмет в нем говорил о прошлом.

Я ощупью пробрался в столовую, зажег спичку и нашел аккумуляторный фонарь, прошел с ним в кабинет и поставил его на стол.

В открытый иллюминатор ритмично врывался шепот воды, происходящий от едва заметного покачивания судна.

В ту пору в Петербурге работала английская организация, связанная с русскими морскими и армейскими офицерами, целью которой было продолжение борьбы против большевистской власти. Те, кто работал там, были наивно уверены, что отдав свои силы, а может быть и жизнь, получат из рук Антанты свою спасенную родину. Много хороших и смелых людей погибло, работая в этих организациях Антанты, а лучший из них, благородный, смелый и образованный Колчак, был подлым образом выдан французом, генералом Жаненом, его убийцам.

Делать в Петербурге было больше нечего, нужно было бежать.

На счет сегодняшней ночи ходили мрачные слухи. Говорили о мести за смерть Урицкого.

Тяжело было оставлять Россию и идти навстречу неизвестности. Я долго шагал по каюте. Шум голосов за переборкой прервал поток воспоминаний. Зайдя туда, я застал у командира нескольких офицеров с соседних кораблей. Все держались сдержанно, но чувствовалось, что есть какая-то неприятная новость. По кораблям, как выяснилось, ходили агенты Чека и по указанию команды выбирали офицеров, которых уводили на расстрел. Может быть, сейчас явятся на “Память Азова”.

И в командирской каюте не горело электричество, взамен которого стоял аккумуляторный фонарь. Его световой треугольник упирался в большую фотографию “Памяти Азова”, в иллюминатор с серого неба тускло смотрела звезда.

Никто из присутствующих не выражал страха. Сухо констатировали факты, называли цифры. Барон Ф. не терял веселого и бодрого тона, за который его все и любили.

"Сегодня опять получили вместо рыбы перья и хвосты, — сказал он. — Господи, как бы хотелось покушать хорошенького мясца”.

“Да, у вас кормежка слабая, — отозвался кто- то из угла, — у нас на “Андрее” стол очень сытный”.

В это время за комодом что-то пискнуло, и тяжелое мягкое тело провалилось куда-то.

“Теперь она не уйдет от нас, — торжествующе заявил барон Ф. — Эта проклятая крыса не дает мне покоя!”

Была организована охота по всем правилам, с загонщиками и охотниками. Крыса была ранена палашом и искала спасения под диваном. Туда направили свет фонаря, и, о чудо, рядом с обезумевшей от травли крысой под диваном была обнаружена большая банка с Corned beef-ом. Крысе немедленно была дарована жизнь за оказание существенной услуги в деле добычи провианта, и все содержимое банки выложили на сковородку, отнесли на камбуз, изжарили на хлопкожаре, а затем съели.

Этот инцидент немного развлек публику, но донесшиеся издалека выстрелы опять перевели разговор на серьезные темы, о Колчаке, собиравшем вокруг себя силы.

Чьи-то громкие голоса раздались за переборкой. Там какие-то люди совещались.

В каюте наступила тишина. Казалось, что смерть тихонько остановилась у двери и ждет.

Потом голоса смолкли. Очевидно, ушли. Я вышел на верхнюю палубу. На фоне ночной тишины отчетливо были слышны далекие выстрелы. Каждый выстрел уносил жизнь!

Я прислонился к кормовому якорю-верпу и задумался. Недавно, пробуя новый моторный катер, я проходил мимо красавцев-кораблей, которые по тайному приказу организации надо было потопить в случае прихода немцев. Об этом знали лишь несколько человек. Как тяжело было-бы это сделать, если бы пришлось, и, пожалуй, лучше то, что катера потоплены наводнением, а организации лопнули.

Чего добился несчастный студент, Каннегисер, убивший Урицкого? Сколько тысяч жизней по всей России теперь дают ответ за его смерть, а сам он предан утонченной казни. Как найти верный путь к спасению родины?

И мало-по-малу тревожная мысль стала просачиваться в мое сознание. “Anima servilis”, как определял профессор Петражицкий, которого я слушал в студенческие времена. Класс, не способный к сопротивлению! Сколько раз приходилось видеть, что сотню арестованных вели три-четыре оборванных мерзавца, не умевших даже держать винтовки, — вели на смерть, и никто не старался уйти от этой смерти, хотя бы из инстинкта самосохранения. Только что крыса, окруженная десятком, для нее — великанов- людей, билась за свою жизнь и геройски бросилась на грудь мичману Н., хотя одна нога ее была уже отрублена палашом, а там — бессильные наемные китайцы гонят целое стадо, как баранов, на смерть! Сколько раз арестованные отдавали свое оружие, из которого их тут-же и убивали! А звери, не видя сопротивления, становятся все более жестокими! Среди нас есть столько сильных и смелых людей, но нет веры друг в друга. Мне не хотелось возвращаться больше в командирскую каюту, и я пошел к себе, где еще не скоро уснул.

Когда утром, вставши пораньше, я поднялся на мостик “Азова”, то увидел страшное зрелище. Откуда-то возвращалась толпа матросов, несших предметы офицерской одежды и сапоги. Некоторые из них были залиты кровью.

Одежду расстрелянных в минувшую ночь офицеров несли на продажу.

“Память Азова” в Кронштадте. 1923 г.