Методы
Методы
Магические фразы КГБ: дела оперативной проверки, оперативной разработки, литерные дела, объектовые дела. А в целом – дела оперативного учета.
Что такое дело оперативной проверки? Сигнал, информация, чаще всего от агента, о человеке или организации, которые требуют проверки и уточнения. Проверили и увидели: не совсем чисто ведет себя человек, есть признаки антигосударственной деятельности. И тогда заводится дело оперативной разработки. Результатом ее может быть следствие и суд. А литерное дело – изучение процессов в «горячей» социальной группе. Предмет объектового дела – конкретная организация и изменения в ней, скажем, на радио «Свобода».
Каждый офицер «пятерки» знал формулу Бобкова: «Дела оперативного учета позволяют видеть процессы, а не отдельных людей. Изучайте процессы, и вы будете хозяином положения».
КГБ регулярно направлял в Центральный комитет партии записки о настроениях в обществе. Пятое управление изучало настроение интеллигенции. Главное здесь было понять, чем дышат лидеры общественного мнения. Аналитики «пятерки» определили свой круг, в который входили ведущие деятели искусства, литературы, образования, науки. Их было около двух тысяч по стране: ведущие режиссеры, актеры, музыканты, ректоры вузов, академики, писатели. Весьма авторитетные для других, они влияли на интеллигентскую среду. Поэтому их мнением интересовались.
В Институте социальных исследований был создан закрытый сектор Пятого управления, который возглавил заместитель директора Института. Туда направили работать пятнадцать офицеров из «пятой службы». Институт, выросший на основе этого сектора, по сути, стал научной базой политической контрразведки.
Линия на социологические исследования шла от Андропова. Он первым из государственных деятелей стал использовать такие исследования. Его предложения часто основывались на социологических данных. Да и в оперативной работе часто ориентировались на них.
«Мне помнится первое социологическое исследование после прихода Андропова в КГБ – о причинах массовых беспорядков в стране, которые при Хрущеве происходили практически ежегодно в разных регионах. – вспоминает Ф. Д. Бобков. – Реакция на них была, но только во время самих происшествий. Исследование же дало возможность увидеть причины, а значит, и определить меры, которыми можно было бы такие события предотвращать».
Изучением настроений и мнений занимались и соответствующие отделы Пятого управления. Здесь метод добывания информации на социологическом языке назывался включенным наблюдением, на чекистском языке – агентурным проникновением. Особая ценность такой информации была в том, что она позволяла предвидеть развитие ситуации, особенно в «горячих» точках и в «горячих» социальных группах.
Вот случай, связанный с добычей информации методом своего рода включенного наблюдения. Однажды у известного режиссера был день рождения. И к нему в числе именитых гостей пожаловал под видом работника Министерства культуры сотрудник «пятерки». Подарок его был хорош – фарфоровая расписная ваза. Поздравил юбиляра, предложил слить в нее весь коньяк и широко гулять во славу именинника. Идею шумно одобрили, вечер удался на славу. Но самое интересное было то, о чем говорили гости, как интерпретировали события, как оценивали ситуацию в стране, во власти, и среди «своих» – творческой богемы. Засиделись за полночь, зато сотрудник «пятерки» щедро обогатился информацией о настроениях театральных корифеев.
В 70–80-е годы некоторые солисты балета Большого театра, Ленинградского кировского, остались на Западе, воспользовавшись гастрольными поездками. Барышников, Годунов, Нуриев – самые яркие из «звезд». В Пятом управлении выяснили, что все оставшиеся учились в Вагановском училище у одного и того же педагога П., который всем внушал: вы талант, вы сокровище, цените себя высоко, вы принадлежите миру, и здесь вашему таланту не раскрыться. Конечно, педагог П. стал объектом изучения «пятой службы», надо ж было и позицию его понять и нейтрализовать столь разрушительное влияние.
Самая тонкая сфера – академическая наука. Институты истории, философии, социологии, мировой экономики и политики – политические интересы, настроения ученых мужей. Чтобы разбираться в этом, надо было изучать предмет интереса. Бобков предложил создать группу из трех человек «по ревизионизму». Начали с того, что занялись анализом публикаций философов, историков, социологов, касающихся ревизии марксистских законов. Привлекали для этого экспертов, научные возможности которых хорошо знали. Знали их характеры, круг общения. Выбирали тех, кто никак не был связан с творцом изучаемого текста, чтобы исключить личные мотивы и пристрастия. А чтобы добиться объективности, материалы для анализа давали разным специалистам. Когда приходило понимание и становились ясными тенденции, внимание автора обращали на то, как его противоречивые тезисы могут быть подхвачены для ненаучных целей. Главное было – не допустить, чтобы на определенной идейной платформе склеилась оппозиционная группа, которая бы начала выступать с антисоветских позиций и апеллировала бы к западному общественному мнению, которое скоро превращалось в мнение спецслужб.
Тут в основном метод был один – беседы, убеждение. Беседовали с Осиповым, талантливейшим социологом. У него был приятель, регулярно подбивавший его на сомнительные дискуссии в отношении существующего строя. Приятеля хитро «отвели», и социолог успокоился. Беседовали и с другими не менее известными научными фигурами. Помогало.
Нельзя было терять для науки талантливейшего философа Эриха Соловьева. Острота его философского мышления особенно проявилась в оригинальной статье «Личность и ситуация в социально-политическом анализе Маркса», вышедшей в 1968 году в журнале «Вопросы философии» и не оцененной бюрократической элитой. А ведь он в ней коснулся судьбы отстраненного от власти Хрущева и будущей судьбы правившего тогда Брежнева, не называя их имен. Не могу не привести некоторые фрагменты из этой статьи, актуальной до сих пор хотя бы тем, что объясняет в какой-то мере и крах Горбачева с Ельциным:
«Едва ли не главным упреком, который бросают в адрес марксизма современные западные философы, является обвинение в недооценке „экзистенциальной проблематики“ (вопросов, касающихся личной ответственности, вины, выбора и подлинности человеческого поведения)…
<…>
Специфическая, полная превратностей и курьезов историческая ситуация 1848–1851 годов позволила Марксу выработать общее представление о личной ответственности политического лидера.
В „Восемнадцатом брюмера“ (имеется ввиду сочинение К. Маркса „Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта“. – Э. М.) это представление не фиксируется специально, но оно содержится здесь в качестве глубоко осознанной нормы, на основании которой Маркс выносит приговор политическим деятелям Второй республики.
Основные требования, объединяемые этой нормой, на мой взгляд, сводятся к следующему.
Первой и важнейшей обязанностью политического лидера является знание: умение выработать теоретически ясное представление об историческом призвании класса, отличном от его стихийных (непосредственных) установок и притязаний. Политический лидер обязан отдавать себе отчет в нравственно-психологическом состоянии класса, в его личностном облике. Он должен, наконец, опираясь на свое социологическое знание, с одной стороны, и на знание классовой психологии – с другой, попытаться разъяснить возглавляемой им общественной группе ее реальную историческую судьбу.
Можно сказать, что ни один мыслитель ни в прошлом, ни в настоящем столетии не подходил к личности с такими дифференцированными и строгими критериями, как критерии, на которых основывается нравственный анализ поведения политических деятелей Второй республики в „Восемнадцатом брюмера“. Моральному осуждению подвергаются здесь не только лицемерие, трусость, малодушное предательство принципов, но также ограниченность, теоретическая неразвитость и практическое неумение. Более того, именно в этих последних качествах Маркс видит конечную причину нравственной неэффективности французского идеологического сословия. Политическое представительство – это особая роль, которая требует не только субъективной преданности классу, но и особых способностей. Человек, который берет на себя эту роль, заведомо не имея возможности справиться с нею, совершает безнравственный поступок, если не преступление.
В центре концепции личности, содержащейся в „Восемнадцатом брюмера“, несомненно, стоит проблема познавательной ответственности. Именно она придает марксовой постановке вопроса последовательность и остроту, которой мы не встретим даже в самых ригористических современных теориях вины, в том числе и в экзистенциалистской.
<…>
От экзистенциального обвинения почти всегда (а особенно в тех сложных случаях, когда речь идет о социальной ответственности) можно отделаться с помощью своего рода „когнитивного алиби“: я, мол, не знал этого; я искренне верил в то, что внушали; я считал достоверным то, что все считали достоверным, и т. д.
Представление о личности, из которого исходил Маркс, исключает подобные оправдания. Он предполагает, что человек ответственен не только перед своими убеждениями, но и за свои убеждения, за само их содержание. …Личность отвечает за успешную реализацию выбранной ею общественной миссии, и если роль требует ума и таланта, глупость и посредственность ее исполнителя становятся виной (выделено мною. – Э. М.).
<…>
Некомпетентного, запутавшегося, прекраснодушно-лицемерного политика неожиданно настигает расплата: его смещают еще более низко павшие люди. Это издевательство истории повторяется снова и снова, пока в роли победителя не оказывается самый нелепый, самый комичный, самый пошлый из всех претендентов на политическую власть».
Знакомство с работами ученого, изучение мнений экспертов для сотрудника «пятерки» было процессом приобретения знаний. Только в этом случае мог быть разговор. Этим знанием становились и интерпретация работ автора, и позиция классиков философии, которые и офицерам Управления поднимали горизонт, давали возможность по-иному посмотреть на ситуацию в стране и на собеседника.
Ф. Д. Бобков вспоминает: «Была встреча с известным писателем и журналистом Р. А. Медведевым. После того как предложения привлечь его к работе над историей нашей страны потерпели фиаско, а правоверные аппаратчики исключили его из партии, Медведев нигде не работал, ушел на „вольные хлеба“. Его статьи начали появляться в зарубежной печати, книги издаваться на Западе. Рой Александрович писал зло и нелицеприятно. Он становился не только своего рода знаменем антикоммунизма (хотя убеждениям социалиста никогда не изменял), но и удобной фигурой для тех, кто стал на путь борьбы с властями. К сожалению, встречи и беседы с ним сотрудников КГБ, предостерегавших от шагов, которые могут вступить в противоречие с законом, воздействия не имели. Положение осложнялось и тем, что Медведев язвительно высказывался о Брежневе и его окружении, а это порождало претензии к КГБ – нас обвиняли в либерализме. Были и те, кто нашептывал Л. И. Брежневу: „Вот каков ваш Андропов. Он чести руководителя государства не защищает, мирится с тем, что Медведев порочит вас“.
Медведев начал издавать на Западе журнал „Политический дневник“. Не помню, какое издательство занималось этим, но слыло оно антикоммунистическим. Я решил поговорить с автором. Хотя встреча состоялась на нейтральной почве, я не скрывал принадлежности к руководству КГБ, тем более еще один сотрудник, участвовавший в беседе, был известен как официальное лицо. Я не стал обсуждать с Медведевым содержание его публикаций, спросил только, не шокирует ли его сотрудничество с антисоветским издательством. Он ответил:
– Но я имею дело и с издательствами компартий, в частности с газетой „Унита“.
– Сейчас не об этом речь…
Разговор был долгий и, с моей точки зрения, интересный. Я видел и слабость, и силу логики собеседника, понял, где он прав, а где заблуждается. Для меня очень полезно было знать это. Результат встречи меня порадовал: Медведев прекратил сотрудничество с издательствами, не связанными с компартиями. „Политический дневник“ вообще перестал выходить. Медведев имел дело теперь только с коммунистической прессой и стал заметно склоняться к „плюрализму в рамках социализма“. А. Н. Яковлев определил это потом как дрейф в сторону от марксизма. Но Медведев, как показало время, вовсе не дрейфовал, он лишь принципиально не мирился с практикой построения социализма в СССР. Для меня же важнее всего было то, что Медведев стал сотрудничать с коммунистами Запада, и теперь воздействовать на его нежелательные выпады можно было по другим каналам. Мы настаивали на необходимости работать с людьми и использовать их потенциал в идеологической работе».
Известно было умение Бобкова беседовать с людьми разного круга, от высоколобых интеллектуалов до пропитанных иронией и сарказмом литературных авторитетов. Этого умения коснулся в своей книге «Таинственная страсть. Роман о шестидесятниках» популярный писатель Василий Аксенов. В главе «Исход» он пытается ущучить генерала, используя свое мастерство незаурядного памфлетиста. Но под его пером, вопреки желаниям, предстает вполне самостоятельная личность, владеющая не меньшей иронией и сарказмом, к тому же проницательным умом. Писатель не мог пойти против обаяния этой фигуры, хотя писал со слов одного из участников беседы, а генерала наделил фамилией Вовков, а именем Максим Денисович. Итак, беседуют трое: генерал, похожий на Бобкова, писатель, похожий на руководителя писательского союза, и поэт, похожий на Роберта Рождественского, под кличкой Роб Эр, под именем Роберт Петрович и Роберт Болеславович:
Генерал: «Можно сказать, что диссидентура дышит на ладан. Существует, однако, одна серьезная загвоздка. Все наши акции находятся под наблюдением колоссального разведывательного аппарата наших коллег из Лэнгли, штат Вирджиния, и там уже началась некоторая активность встречного характера. …Так вот, нам стало известно, что они взамен уходящей диссидентуры склоняются – цитирую – „к намыванию нового слоя оппозиции из писателей, работающих на грани лояльности“. Хочу вам признаться… что я с удовольствием оставил бы писателей в покое, если бы коллеги из Лэнгли не вынуждали нас к ответным действиям. Вот я и пришел к вам, столпам нашей литературы, чтобы посоветоваться, что мы можем совместно предпринять. Уверен, что вы понимаете всю серьезность и щекотливость ситуации».
Речь зашла о Василии Аксенове, который в этой истории упоминается под кличкой Ваксон:
«– Хороший парень, – сказал поэт.
Генерал:
– И что же, Роберт Петрович, у вас нет никаких личных оснований не любить Ваксона, злиться на него?
– Нет.
Высокий чин улыбнулся с вальяжностью, что подошла бы и славянофильскому кружку Хомякова.
– У нас в русском языке существует какая-то двусмысленность со словом „нет“. То ли это „нет-нет“, то ли „нет-да“.
– Нет – нет.
Высокий чин развел руками:
– Да ведь и в этом „нет-нет“ сидит некоторая лукавость, батенька!
Все трое расхохотались, словно джентльмены в каком-нибудь Аглицком клубе. Извлечены были даже идеальные носовые платки.
Генерал:
– А вы роман „Вкус огня“ еще не читали, Роберт Петрович?
– Это что же за роман такой? – удивился Роб Эр. (До сих пор мы не можем сказать с определенностью – хитрил Роберт или действительно еще не слышал о „нетленке“ Ваксона.) – Отечественный или иностранный? С какого языка переведен? Название мне нравится. „Taste of the Fire“: звучит!
Генерал, как пишут в социалистическом реализме, „поигрывал лукавым взглядом“:
– А я-то думал, что вся эта ваша компания уже прочла черновой вариант или побывала на чтениях. До меня роман еще не дошел, но я уже кое-что слышал. Говорят, что яркая антисоветская вещь вашего хорошего парня, Ваксона. Источник также утверждает, что там через весь текст проходит некий женский образ, напоминающий красавицу из высших кругов нашего общества: вот ведь незадача!
Роберт:
– Ваксонов – непростой человек. Его родители прошли через ад ГУЛАГа. Он выработал свою собственную концепцию современного романа, в которой нет места ни эзоповскому языку, ни умолчаниям. Политические инвективы, может быть, там и присутствуют, однако они играют второстепенную роль. Роман, с его точки зрения, не может являться политической акцией. Все, что относится к акции, это всего лишь строительный материал романа. По отношению к роману есть только две политики – или он есть, или его нет…
Генерал:
– Как я понимаю, вы говорите о „нетленке“, Роберт Болеславович?
Поэт:
– С такими познаниями вы запросто могли бы стать членом нашей компании.
Высший чин весело рассмеялся:
– Боюсь, что я действительно стану членом вашей компании, но разговаривать придется с каждым поодиночке».
Об Аксенове речь ниже, в связи с альманахом «Метрополь», вокруг которого столкнулись позиции Пятого управления и Московского управления КГБ. А здесь о некоторых принципах Бобкова. Он возвел в принцип «штучную» работу с диссидентами. Максимум информации о характере, интересах, окружении, прожитой жизни. И индивидуальное влияние – встречи, беседы, убеждения. Ида Нудель, авторитет среди еврейских националистов, говорила соратникам: «Учитесь работать, как ЧК. Оно бьется за каждого».
Известна была установка Бобкова, которую он внушал офицерам Управления: «Чтобы вам было ясно, в чем заключается ваша работа, – надо всегда идти от противника. Где чувствуется его рука – там наше присутствие и должно быть».
Институты Академии наук имели частые контакты с западными исследовательскими центрами, которые искали в советской академической среде людей, способных стать их агентами, проводниками их идей. Понятно, что эти центры работали вместе со спецслужбами. Несомненно, их удачей стал Поташов, старший научный сотрудник Института США и Канады. Прозевали его, хотя и не Пятое управление. Талантливый был политолог. Оказался в командировке в США и дал понять, что готов негласно сотрудничать. Политологи – публика понятливая, свели с ЦРУ.
Что спецслужба без агентов? Ноль. Работа с агентурой – основа спецслужбы, агенты – глаза и уши ее, поставщики информации. В КГБ существовало понятие «силы и средства». Под силой подразумевался оперативный состав, под средствами – агентурный аппарат.
Работа с агентурой – самая сложная и самая главная для оперативного работника. В Пятом управлении не без участия Бобкова сложился свой стиль в воспитании агентов. Не один месяц присматривались к человеку, беседовали, выясняли взгляды, изучали позиции, познавали интересы, помогали в каких-то вопросах. Отношения становились чуть ли не дружескими. И лишь тогда следовал рапорт начальству, а потом и разрешение на агентурную работу, на вербовку, на присвоение псевдонима. Хорошо зная психологию рождения агента, Бобков советовал встретиться с ним на другой день после вербовки, оценить состояние, поддержать. Это впечатляло.
Правда, некоторые соглашались сотрудничать без подписки, без документального оформления, некоторые вообще готовы были только устно предоставлять информацию. И оперативные работники шли на это.
На агента заводилось два агентурных дела – рабочее и личное. В рабочем – сообщения, информация агента, в личном деле – установочные данные на него, подписка о сотрудничестве, псевдоним. Кроме того, отдельно хранилась карточка агента, заполненная рукой оперработника, в которой перечислялись краткие установочные данные.
По инструкциям, принятым тогда в КГБ, работа с агентом должна была вестись только на квартирах. Квартиры были конспиративные (это собственность спецслужбы) и явочные (по договору с хозяином, и в советское время часто бесплатно). На них и происходили встречи оперативных работников с агентами два – четыре раза в месяц. Но обстановка порой диктовала иное. Приехала в Москву группа из одной республики для демонстрации сепаратистских, националистических настроений. В этой группе – агент, он знает телефон оперативного работника в Москве. Он либо по телефону-автомату сообщает самую «горячую» информацию, либо где-то «накоротке» встречается с оперативником – на улице, в подъезде, в магазине, бывали случаи, и в туалете.
Создание добротной агентурной сети требует не менее пяти – десяти лет. «Выращивание» агента – процесс сугубо индивидуальный, сложный, трудоемкий. Порой агент согласен работать только с одним оперработником, его «вырастившим». Уходит «опер» на повышение, становится начальником отделения, отдела, но по-прежнему работает со своим ценным агентом. Бывали ситуации, когда офицера КГБ направляли на работу в какую-то область, заместителем начальника местного управления. Но он периодически приезжал в Москву на встречу со «своим» человеком.
Бесстрастная статистика свидетельствует: четверть агентов – женщины, они-то – природные искусницы. Их пленяла страсть к игре, к романтике, и, конечно, к устройству своего будущего – тоже.
Вот агент-женщина влюбилась. Возлюбленный – объект разработки. О столь необычной ситуации агент поведала своему наставнику из Пятого управления – столь доверительны были отношения. Что делать?
– Любишь – борись за него, влияй! Пока он верно катится под статью. Тебе же не нужен муж под арестом.
И ведь повлияла. Живут вместе много лет. Ее тайна стала тайной двоих.
После 1991 года в органах безопасности было проведено девять реорганизаций. Как утверждают ветераны КГБ, каждая реорганизация – это потеря 30 процентов высокопрофессиональных сотрудников и потеря 50 процентов оперативных возможностей. Потеря оперативных возможностей – это безвозвратная потеря агентуры, ибо с оперработником «уходит», как правило, и агент.
Филипп Бобков вспоминает: «По линии Пятого управления в Советском Союзе служили 2,5 тысячи сотрудников. В среднем в каждой области в „пятой“ службе работало 10 человек. Оптимальным был и агентурный аппарат, в среднем на область приходилось 200 агентов».
Находкой Бобкова стало массированное использование агентуры на «бурлящих» территориях, в определенных социальных или национальных группах, чьи устремления и настроения представляли угрозу спокойствию, порядку или власти. К таким группам относились крымские татары, которые постоянно поднимали вопрос об автономии и суверенитете, выступали в Крыму и в Москве. Среди них плотность агентуры в Крыму доходила до одного агента на 100 человек. Причем и задача этим «массовым» агентам ставилась определенная: выходить на «связь» и давать информацию только в случаях назревания каких-либо экстремальных действий со стороны наблюдаемой категории граждан. Такая же массовая агентура, она же и агентура влияния, была и в Пригородном районе Осетии, где постоянно существовала угроза межнациональных столкновений. Эта угроза обернулась кровавым кошмаром лишь после развала Советского Союза и ликвидации вместе с КГБ и Пятого управления, которое долгие годы обеспечивало мир и покой на Кавказе.
Пятое управление здесь не уступало американскому ФБР и французской политической полиции. Остальные службы были просто на голову ниже. Ну разве мог профессионал «пятерки» безучастно воспринимать такую информацию о заграничных коллегах: «Французской полицейской разведслужбе (RG) вменено в задачу постоянно информировать высший эшелон власти о настроениях общественности. RG имеет своих агентов и осведомителей во всех департаментах Франции. Ежедневно они направляют донесения в центр, который их анализирует и готовит краткие обзоры для министра внутренних дел, главы правительства и президента страны. RG интересует отношение французов к различным правительственным мерам и реформам. Разведслужба обязана изучать новые явления, в том числе общественные. Сотрудники этой службы выполняют функции социологов, стремящихся глубоко анализировать ситуацию в обществе. Секцию „города и пригороды“ в RG возглавляет философ Л. Бьюи-Транг, которая разработала пятибалльную систему оценок „горячих“ пригородов и кварталов. RG отслеживает ситуацию во взрывоопасных пригородах, в исламских организациях во Франции, в сектах, в благотворительных организациях, которые порой используются для „отмывания“ денег. Настроение соотечественников в департаментах страны помогает анализировать соответствующая компьютерная программа». Так работали французы.
А в Советском Союзе Пятое управление тогда было озабочено тем, что среди интеллигентов существовали настоящие фанатики идеологической борьбы с государством. Здесь были и борцы-одиночки, и приверженцы групповых действий. Конечно, Пятое управление наблюдало их пристально. И далеко не пассивно. Исходили из того, чтобы они чувствовали постоянное беспокойство, нервничали, делали ошибки. Здесь господствовал так называемый метод «массированного психологического воздействия». Планирование конкретной операции в русле такого метода оставалось уделом разработчиков, отличавшихся изощренным воображением и системным мышлением. Однажды человек в своем противостоянии власти, приблизившийся вплотную к статье 190-прим, вдруг замечал, что у него не клеится на работе, что как-то не складывается жизнь, число бытовых неурядиц стало критическим, от него отвернулись приятели и жить стало вообще неуютно. Стечение обстоятельств, но управляемых. Не все выдерживали. Были и локальные уколы, но причинявшие не меньшее беспокойство. П. Якиру, видному и весьма активному диссиденту, однажды из магазина «Березка» демонстративно доставили домой дюжину дорогих заграничных бутылок спиртного и коробку с редкими деликатесами от «какого-то» иностранца. Жест – напоминание от Запада. А объект затих на неопределенное время.
Но, конечно, самое высокое искусство оперативной работы было в том, чтобы предотвратить возникновение антисоветских групп и преступных сообществ. А уж если они возникли, то не доводить дело до суда, а разложить их изнутри. На разных уровнях в КГБ постоянно жило противостояние административно-репрессивного подхода к противникам режима и профилактического, социально-психологического, ориентированного на размывание активных диссидентских групп и лиц. Ярким приверженцем последнего был Бобков, хотя и ему не удалось окончательно добиться торжества «мягко-разрушительного» творчества. Оперативному составу внушал постоянно: «Не доводите разработки до драматического конца. Если есть малейшая возможность остановить диссидентствующего „активиста“ убеждением, психологически точным воздействием, продуманной профилактикой используйте ее. Нужна не канцелярская фиксация действия, не силовые методы, а искусный процесс „размывания“ враждебных группировок».
Как в случае с «Памятью». Организация русских националистов во главе с фотохудожником Васильевым бешено эволюционировала к фашиствующему состоянию. А Пятое управление превратило ее в объединение, пекущееся о памятниках культуры, старины, православия. Методы превращения организации из одного состояния в другое – находка «пятой службы».
Ветераны вспоминают, как реагировал Бобков на операцию, предотвратившую угон самолета из Ленинградского аэропорта «отказниками»-евреями. Ленинградские чекисты провели ее мастерски. О замыслах угонщиков знали задолго. Их взяли с поличным, с оружием, за несколько минут до захвата самолета. Суду и адвокатам не оставили ни одного оправдательного мотива. И все же Бобков был недоволен: почему допустили, что они объединились в преступную группу, почему дали ей «выйти» на террористический акт? Вот если бы этого не допустили, то был бы высший класс оперативной контрразведывательной работы.
Но еще более важным было не допустить сплочения интеллектуалов на антисоветских идеях. Ибо как только рождалась такая интеллектуальная группировка, к ней приклеивались люди, связанные с НТС и ЦРУ, которые искали там свои интересы. Приключилось дело с известным философом, лидером одной неформальной группы, явно не жалующей марксизм. Надо было ее «растащить», пока она оставалась организационно неоформленной. Беседовали с каждым из «соратников» этого лидера, убеждали, что, мол, лучше не подпольно стряпать тезисы, а открыто обсуждать концепцию на институтских семинарах. Но собеседники оставались безразличны. Вскоре одному из них на работе начали оформлять служебную поездку в Италию. «Соратники» увидели в этом свидетельство предрасположенности к нему властей. Другому «пришел» вызов из Израиля, что вызвало очередной всплеск подозрительности. С третьим решали вопрос о публикации его работ в издательстве «Мысль», что аукнулось волной зависти. Идейные нити, объединявшие «соратников», начали рваться, смещались интересы, распад был неминуем. И скоро лидер остался один. Лучшие офицеры Пятого управления умели превращать человеческие пороки в такие добродетели, которые препятствовали рождению антисоветского подполья или произрастанию социально-ориентированных взрывов.
Работа нередко была на грани провокации. Но провокациям в 60–80-е годы ставили предел установками самого же КГБ. Оперативный работник знал, что если его агент, внедренный в террористическую группу, подталкивает ее к террористическим действиям, да еще по его указанию, то они оба попадают под уголовную статью. Ибо в ней есть понятие «организатор», «пособник». Стоит доказать близость к этим понятиям, и дело становилось судебным.
Бобков с особым тщанием подходил к методам работы с антисоветскими группами. У людей его службы дешевые приемы типа «напоили и что-то подложили» – не проходили. В оперативных делах он требовал от разработчиков нетривиальных ходов, но без нарушения уголовного кодекса. Он заставлял оперативных работников действовать в тесном контакте со следственным отделом КГБ и скрупулезно выполнять его требования по созданию доказательной базы, причем, вещественной, прежде всего.
Ф. Д. Бобков замечает: «Я тогда так задачу ставил: если осуждать человека, то не по показаниям других в отношении его, или по его личным показаниям, а только на основании вещественных доказательств. А когда курировал следственное управление КГБ, требовал неукоснительно следовать этому принципу».
«Рецидивы 37-го года никогда не должны повторяться», – говорил он.
Может быть, он вспоминал отца в эту минуту, и думалось ему, что память о событиях 37-го года должна висеть над КГБ как дамоклов меч.
Однажды он проводил совещание по делу одной организации. Оперативный работник, докладывая ситуацию, возмутился требованием следователя к показаниям свидетелей: писать по установленной форме, под диктовку.
– Ну как же можно под диктовку, это фальсификация типичная. Каждый же видел свое, пусть и напишет, пусть коряво, но как он видел происшедшее, – горячился оперативник.
– Это действительно так? – спокойно спросил Бобков. Даже излишне спокойно спросил. Все знали – это верный признак ярости.
Он глянул на начальника следственного отдела, потом на присутствующего здесь же следователя. От этого взгляда хотелось превратиться в невидимку.
– С таким мнением подполковник не может вести следствие. Решите, кто будет заниматься этим делом.
Несомненно, к провокации отношение у Бобкова было двойственное. Он принимал ее на грани оперативной игры, способной парализовать антигосударственную деятельность, но не принимал в следственных действиях. Эта двойственность была выстрадана опытом службы в органах безопасности при Абакумове, Серове, Шелепине, Семичастном, Андропове. И эта выстраданность на закате чекистской карьеры однажды испытывалась поручением партии.
Ф. Д. Бобков вспоминает: «В русле идей Зубатова (начальник Московского охранного отделения в 1896–1902 годах. – Э. М.) ЦК КПСС предложил создать псевдопартию, подконтрольную КГБ, через которую направить интересы и настроения некоторых социальных групп. Я был категорически против, это была бы чистая провокация. Был разговор на пленуме, где я поставил вопрос: зачем КПСС должна сама для себя создавать партию-конкурента? Пусть рождение новой партии идет естественным путем. Но не убедил участников пленума. Тогда за это дело взялся сам ЦК, один из секретарей ЦК компартии занимался этим. Так ЦК „родил“ известную ныне либерально-демократическую партию и ее лидера, который стал весьма колоритной, даже скандальной фигурой на политическом небосклоне».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.