Адвокат или «совестливый человек»?
Адвокат или «совестливый человек»?
* * *
Устав Международного военного трибунала предоставил все возможности для ведения соревновательного процесса, и в частности для квалифицированной защиты подсудимых. Им полагались адвокаты из числа немецких юристов, причем по выбору обвиняемых.
Понятно, что антифашистски настроенные правоведы нацистским главарям не требовались. Нужны были те, кто им сочувствовал и, конечно, хорошо знал дело. Так или иначе, у большинства обвиняемых оказались весьма сильные защитники. Это были и звезды германской адвокатуры, такие как О. Штамер, защищавший Геринга, и молодые, но весьма активные и изощренные коллеги, например А. Зейдль, действовавший в пользу Гесса и Франка. Трибунал предоставлял им все необходимые документы. Для них даже был создан в отдельном помещении информационный центр.
Насколько внимательно относился суд к запросам защитников, говорит тот факт, что помощнику адвоката Кранцбюллера было разрешено поехать в Лондон для ведения поиска в секретных архивах адмиралтейства. От Кранцбюллера же был принят и направлен в Америку опросный лист с вопросами к адмиралу Нимицу, который дал все необходимые ответы.
Гуманность подхода к защите проявлялась и в том, что все расходы на нее — гонорары, оплата жилья, питания, транспорта относились к бюджету суда.
На процессе трудилось 27 защитников, 54 ассистента и 67 секретарей. Среди этого персонала были даже родственники подсудимых, например сын Папена и зять Риббентропа.
Чинные с виду адвокаты порой не очень стеснялись в средствах: диктовали подсудимым ответы на вопросы суда, обрабатывали свидетелей защиты и находили средства давления на свидетелей обвинения.
Самым распространенным приемом защиты было делегирование вины «наверх», в конечном счете на Гитлера, а подчиненные, в том числе и остальные вожди, дескать, лишь выполняли приказы. Второе типичное возражение состояло в том, что «закон не имеет обратной силы». Якобы до Нюрнбергского процесса не было ясного международного право вого определения преступлений против мира и человечности. Третий прием заключался в проведении параллелей между действиями Германии и стран антигитлеровской коалиции. Например, защитники сравнивали методы ведения воздушной и морской войны той и другой стороны и находили их «похожими». Они пытались переключить внимание суда с анализа вины обвиняемых на разбор политики и мер государств антигитлеровской коалиции.
Ожидая разногласий и ссор среди союзников, адвокаты использовали любую возможность затянуть процесс. Вот какой пример приводит Аркадий Полторак: «В здании Дворца юстиции имелся газетный киоск, где можно было приобрести любые иностранные газеты… Наиболее активными покупателями были здесь немецкие защитники. Они зорко всматривались в политический горизонт, радовались появлению любой тучки в отношениях между Востоком и Западом и без труда уверовали в то, что время будет работать на подсудимых. Именно потому одной из главных линий своей стратегии защита избрала максимальную затяжку процесса. Достижение этой цели осуществлялось различными методами. Началось с многочисленных ходатайств о назначении перерывов в заседаниях трибунала. Все тот же доктор Штамер от имени всей защиты попросил объявить рождественские каникулы сроком на три недели. Просьба была удовлетворена, хотя срок каникул сократили до десяти дней. Но ровно через четыре дня после возобновления работы трибунала вдруг поднимается доктор Меркель (защитник гестапо) и вновь ходатайствует об… отсрочке процесса.
Эта попытка успеха не имела. Тогда адвокаты прибегли к новому приему: начали настаивать на вызове в суд десятков и сотен свидетелей, либо вообще не имевших отношения к делу, либо имевших к нему весьма и весьма сомнительное касательство.
Затем последовал уже известный читателям „маневр Розенберга“, имевший целью втянуть всех активных участников процесса в длительную дискуссию по „теории“ расизма. Защита потащила в судебный зал десятки фолиантов американских, английских, французских расистов, а заодно и труды своих подзащитных…
Но большинство адвокатов, конечно, понимало, что 1945 год это не 1939 и что зал заседаний Международного трибунала это не гитлеровский рейхстаг. Недурно разбирались они и в подлинной ценности „теоретических“ изысканий своих подзащитных. В связи с этим мне невольно приходит на память весьма курьезный эпизод.
Доктор Тома стоит на трибуне и, обращаясь к суду, предъявляет один за другим документы в защиту Альфреда Розенберга. Перед адвокатом микрофон. Рядом с микрофоном специальное устройство, которое позволяет оратору на время отключаться от зала. К этому устройству адвокаты прибегают всякий раз, когда хотят сказать что-либо своему ассистенту, сидящему за столом рядом с трибуной. Ассистент доктора Тома услужливо подавал ему соответствующие документы. Но вот он то ли ослышался, то ли сам Тома оговорился, и в руках адвоката оказалась книга Розенберга „Миф XX столетия“. Тома механически хотел передать ее судьям, но в самый последний момент обнаружил оплошность. Побагровев до ушей, адвокат сверкнул гневным взглядом в сторону своего ассистента, и вдруг по всему залу, во всех наушниках явственно прозвучало:
— Болван, зачем вы мне суете это дерьмо?
Тома забыл, оказывается, выключить микрофонное устройство. Все присутствовавшие на этом заседании разразились хохотом, настолько дружным и мощным, что даже лорд Лоренс, неизменно подчеркивавший, что „смех в зале причиняет моральный ущерб достоинству трибунала“, ничего не мог сделать. Старый опытный судья сумел сдержать лишь самого себя, да и то ненадолго. Во время перерыва он тоже смеялся так, что стены дрожали. Хохотали и подсудимые. Один лишь Розенберг был мрачнее тучи, метал громы и молнии в адрес своего незадачливого адвоката»[32].
12 марта 1946 г., когда была опубликована фултонская речь Черчилля, в стане защиты и на скамье подсудимых явно поднялось настроение. Вокруг Геринга кучкой собрались Риббентроп, Розенберг, Дениц, Франк, Заукель, Ширах. Рядом с Шахтом обсуждали новость Папен, Фриче, Зейсс-Инкварт, Нейрат. Заголовки в американских газетах типа «Объединяйтесь, чтобы остановить Россию!» не могли не вселить в них надежду на трения и разлад между союзниками.
Геринг заявил: «Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, зиму и новую весну. Если я дотяну до следующей осени, я, наверное, увижу еще не одну осень, не одну зиму и не одно лето». И, выдержав подобающую случаю паузу, с явным удовлетворением в голосе и сардонической улыбкой на лице добавил: «Единственные союзники, которые все еще находятся в союзе, — это четыре обвинителя, да и они в союзе только против подсудимых».
К чести судей и обвинителей, они быстро погасили эти эмоции, не реагируя на политические события. Определенные разногласия среди них, конечно, существовали, но в принципиальных вопросах трибунал был един и демонстрировал это единство до конца процесса.
Затягиванию суда и уводу следствия в сторону служили выпады адвокатов по поводу, например, пакта Молотова-Риббентропа или расстрела польских офицеров в Катынском лесу, английских методов войны на море или казни англичанами немецких пленных.
Трибунал предпринял контрмеры. Представители США и Великобритании предложили каждой стороне составить списки вопросов, не подлежащих обсуждению на процессе. Первыми, в декабре 1945 г., представили свой меморандум англичане. Спустя три месяца, в марте 1946 г., выдвинула соответствующий перечень советская сторона.
Защитники вовсе не пытались подыгрывать суду. Они бились всерьез и у них были немалые возможности. Стоит упомянуть, что защитник Гесса и Франка Зейдль извлек на свет божий копию секретного приложения к пакту Молотова-Риббентропа. Однако судья запретил его оглашение.
Мастера словесных дуэлей старательно выискивали пробелы в праве. Адвокаты нацистских бонз напирали на то, что в мире нет прецедентов уголовной ответственности руководителей государств за развязывание войн, нет законов, определяющих такие преступления. Обвинение не пожалело усилий, чтобы развенчать эти утверждения. Р. А. Руденко, например, поднял историю международных соглашений, трактующих агрессивную войну как преступление. Таковы были дух и буква Женевского протокола 1924 г., Парижского пакта Бриана-Келлога 1928 г. и других документов.
Другим дежурным «козырем» адвокатов были действия обвиняемых по приказу, что якобы снимало с них ответственность. Мол, перед ними была дилемма: или выполнить установку свыше, или лишиться жизни в случае неповиновения.
Этот аргумент изобрели и применили не одни нюрнбергские защитники. С помощью его пытались оправдаться сотни тысяч немецких военных преступников, но для обвиняемых из высшего эшелона власти он был особенно удобен. Ведь источником приказов и всего нацистского зла для подсудимых в Нюрнберге являлся, понятное дело, фюрер, которого уже не было в живых.
Суд твердо стоял на том, что преступные действия по приказам и распоряжениям свыше являются наказуемыми и приводил убедительные обоснования.
Адвокат Кальтенбруннера Кауфман был в сложном положении. Защита шефа карательных органов, погрязших в ужасных, невиданных преступлениях, была делом неблагодарным. Собственно, у Кауфмана и не было базы для защиты отпетого нациста. К тому же у адвоката, которого опрометчиво выбрал сам обвиняемый, был крупный «недостаток» — он был «совестливый человек».
Кальтенбруннер однажды пожаловался Гилберту: «Вы знаете, доктор, мой адвокат очень уж совестливый человек. Взбучка, которую он мне дал — больше, чем можно ждать от обвинителя».
Шеф РСХА все время лгал, изворачивался, и это, видимо, очень не нравилось Кауфману. Однажды он потребовал от Кальтенбруннера четких и прямых ответов на поставленные вопросы, в то время как подзащитный, некогда сам адвокат, стремился отвечать расплывчато. «Когда вы узнали, что Освенцим является лагерем уничтожения и каково было отношение к нему? — с прокурорской прямотой и напором спрашивал адвокат. — Давайте прямой ответ на вопрос… Отвечайте ясно и кратко…»
Это и была та самая «взбучка». Вся скамья подсудимых изумилась тогда, глядя, как адвокат уподобляется обвинителю. При допросе свидетеля Шелленберга Кауфман также потребовал дать четкий ответ, занимался ли Кальтенбруннер исключительно внешней разведкой и информацией. Шелленберг, шеф этой внешней разведки, ответил: нет!
Но то были лишь эпизоды. Речь Кауфмана, которая приводится ниже, наглядно показывает и его незаурядные способности к демагогии и маневрированию. Бичуя мертвых — Гитлера, «одного из величайших правонарушителей» в истории, и злодея-рейхсфюрера Гиммлера, Кауфман обкладывает соломкой своего подзащитного и представляет его — кровожадного шефа спецслужб все-таки как невинного аналитика, «специалиста по информации».
РЕЧЬ КАУФМАНА, ЗАЩИТНИКА ПОДСУДИМОГО ЭРНСТА КАЛЬТЕНБРУННЕРА
[Стенограмма заседания Международного Военного Трибунала от 9 июля 1946 г.]
Господин председатель, Высокий Суд!
Этот процесс войдет в мировую историю как процесс, полный революционного напряжения… Если мера вины моей родины не имеет предела, то и величайшее искупление, которое когда-либо нес какой-либо народ, она несет покорно…
Европейский международный порядок, частью которого была моя родина, тяжело болен. Он болен духом отрицания и унижения достоинства человеческой природы…
Трибунал, выполняющий свою миссию в сознании своего высокого долга, предстанет перед испытующим оком истории. Я не сомневаюсь в том, что избранные судьи стремятся служить справедливости, которой они должны руководствоваться…
Право может создаваться лишь в том случае, если суд обладает той внутренней свободой и независимостью, подчиненными только совести и больше ничему. На моей родине была забыта эта священная заповедь, и прежде всего она была забыта в высших политических кругах нации. Гитлер унизил право до средства для достижения своих целей. Нужно детально представить себе положение империи до 1933 года.
Здесь уже достаточно говорили об этом, и мне нет необходимости все повторять.
Я думаю, что не смогу выполнить полностью своей задачи, если стану рассматривать чудовищные преступления лишь как эмпирические факты. Нужно дать немцу возможность познать развитие, происшедшее в короткий срок, чтобы понять связь событий…
Задача установить истину поднимает защитника до уровня помощника Суда и дает право защитнику не только ставить под сомнение показания свидетелей, но также и документы и прежде всего правительственные отчеты. Она позволяет защитнику заявить, что такие отчеты, хотя и допущены Уставом в качестве доказательств, могут быть приняты лишь с большими оговорками…
Кальтенбруннер до 1943 г. по сравнению с остальными подсудимыми был почти неизвестным в Германии человеком, во всяком случае одним из тех, кто не имел тесной связи ни с германской общественностью, ни с виднейшими деятелями режима. В то время, когда германский народ в военном, экономическом и политическом отношениях уже с огромной скоростью катился в пропасть, ненависть и страх перед исполнительной властью достигли кульминационного пункта.
Я понимаю, что перед лицом моря крови и слез мне не следовало бы останавливаться на душевных особенностях и характере этого человека, но я его защитник…
Кальтенбруннер не является сыном злого духа, как его называло неоднократно обвинение, он не является «маленьким Гиммлером», его «доверенным», «вторым Гейдрихом» и т. д. Я думаю, что он не является тем холодным как лед существом, о котором, правда, основываясь только на слухах, говорил в таких абсолютно отрицательных тонах доктор Гизевиус. Подсудимый Иодль показал, что Кальтенбруннер не относился к доверенным Гитлера, которые после ежедневных обсуждений общей обстановки собирались вокруг последнего в главной ставке фюрера. Свидетель доктор Мильднер показал (обвинение не подвергло сомнению его показания) следующее:
«По собственным наблюдениям я могу подтвердить, что знаю подсудимого Кальтенбруннера лично… назначение его на должность начальника полиции безопасности и СД произошло потому, что Гиммлер после смерти своего главного соперника Гейдриха в июне 1942 г. не желал иметь рядом с собой или в своем подчинении человека, который смог бы угрожать его положению. Для Гиммлера подсудимый Кальтенбруннер, без сомнения, был наименее опасным человеком. У Кальтенбруннера не было честолюбия в отношении того, чтобы с помощью особых действий приобрести вес и, возможно, вытеснить Гиммлера. О стремлении его к власти не может быть и речи. Неверно называть его „маленьким Гиммлером“».
В том же духе высказались свидетели фон Эберштейн, Ванек и доктор Хоттль.
Несмотря на все, этот человек взял все-таки на себя руководство главным имперским управлением безопасности; да, он действительно взял его на себя в полном объеме, несмотря на договоренность с Гиммлером.
Я знаю, что сегодня он тяжело страдает из-за катастрофы… что когда-то он действительно руководил управлением, о зверствах которого, если бы это было возможно, заговорили и камни, но личность и сущность данного человека должны быть охарактеризованы иначе, чем это сделало обвинение…
Кальтенбруннер, конечно, положительно относился к личности Гитлера до тех пор, пока он не стал проявлять свои человеконенавистнические стороны. Он одобрял также, как признал на допросе, принципиальные меры, предпосылкой к проведению которых было более или менее значительное насилие, как, например, создание воспитательно-трудовых лагерей. Поэтому ни один разумный человек не станет оспаривать, что он в принципе считал вполне допустимым, по крайней мере на время войны, создание концлагерей… или как бы там иначе ни называли эти учреждения, при упоминании о которых слушатель невольно вспоминает слова Данте.
В Баварии, в стране, в которой в настоящее время заседает Трибунал, также имеются подобные лагеря…
Однако преступления против человечности в немецких концентрационных лагерях ни в коей мере не умаляются. Что касается Кальтенбруннера, то этот человек, по моему убеждению… с отвращением констатировал наличие общего курса террора и порабощения, нараставшего в Германии из года в год.
Поэтому я считаю также необходимым сослаться на показания свидетеля Айгрубера, из которых вытекает, что утверждение обвинения: «Кальтенбруннер создал Маутхаузен» — является неверным…
Не подлежит никакому сомнению правильность того факта (это подтверждают также свидетели Ванек, доктор Хоттль, доктор Мильднер, Олендорф и даже само обвинение), что Гиммлер с момента убийства Гейдриха сам взял на себя исполнительную власть, так что в Германии в области исполнительной власти не мог произойти какой-либо хоть сколько-нибудь незначительный случай без того, чтобы Гиммлер не сказал заключительного слова и тем самым не вынес бы окончательного решения…
Кальтенбруннер в силу своих внутренних склонностей в действительности занимался главным образом службой информации внутри страны и за границей и тем самым все больше приобретал влияние на внешнюю и внутреннюю политику, к чему он стремился. Об этом показали свидетели. Я напомню о Ванеке, докторе Хоттле, а также о подсудимых Иодле, Зейсс-Инкварте и Фриче. Доктор Хоттль показал:
«Кальтенбруннер, по моему мнению, никогда полностью не господствовал в огромном главном имперском управлении безопасности и вследствие отсутствия интереса к задачам полиции и исполнительной власти значительно больше занимался службой информации и оказанием влияния на всю политику. В этой области он был царем».
Из показаний Иодля я подчеркиваю следующую фразу:
«Уже до того как Кальтенбруннер принял от Канариса службу информации, он время от времени посылал мне очень хорошие отчеты о положении на юге-востоке, это заставило меня обратить внимание на его опыт в делах информации…»
Кальтенбруннер в главном имперском управлении безопасности действительно занимал позицию, имевшую целью главным образом обеспечение работы службы информации и дальнейшее расширение последней…
Этот человек затем под давлением политических и военных событий не сохранил разделения функций. Его послушание Гитлеру, а тем самым и Гиммлеру, в 1943–1945 гг. привело к тому, что он подчинился кажущейся необходимости гарантировать стабильность внутригерманского положения с помощью полицейского насилия, оказавшись тем самым среди виновных. Ясно, что он может рассчитывать на снисходительное решение вопроса о его ответственности со стороны мировой совести только в том случае, если бы смог доказать, что он действительно отмежевался от IV управления (управления тайной государственной полиции — гестапо), которое вполне заслуживает названия дьявольского управления, и если бы он никоим образом не был причастен к идеям и методам, приведшим, как я считаю, в конце концов к данному процессу. Я не могу отрицать фактов: он не отмежевался от управления. В этом направлении не было предпринято ничего определенного, даже его собственные показания говорят против него. Этим следует объяснить, пожалуй, сделанное им в начале допроса перед Трибуналом заявление, которое я хотел бы назвать его тезисом о виновности:
«Вопрос: Ясно ли вам, что против вас выдвинуто совершенно особое обвинение? Представители обвинения ставят вам в вину преступления против мира, а также вашу идеологическую причастность или соучастие в преступлениях против человечности и военных преступлениях. Наконец, обвинение связывает ваше имя с террором гестапо и жестокостью в концентрационных лагерях. Я спрашиваю вас: берете ли вы на себя ответственность в рамках широко представленных и известных вам пунктов обвинения?
Кальтенбруннер: В первую очередь я хотел бы заявить суду, что полностью сознаю всю тяжесть выдвинутых против меня обвинений. Я знаю, что я ненавистен миру, тем более, что Гиммлера, Мюллера и Поля уже нет в живых, и я один должен ответить перед миром и судом… Но я хотел бы в самом начале заявить, что беру на себя ответственность за все несправедливости, совершенные в рамках деятельности этого управления с момента моего назначения начальником главного имперского управления безопасности, если это произошло под моим фактическим руководством, то есть если я знал о совершавшемся или должен был знать».
Таким образом, задача защиты распадается на две части, для выяснения которых следует задать следующие вопросы:
1. Что хорошего и плохого сделал Кальтенбруннер с момента его назначения на пост начальника главного имперского управления безопасности, то есть с 1 февраля 1943 г.
2. В какой степени можно утверждать, что он не был достаточно осведомлен о всех преступлениях против человечности и военных преступлениях, об основных моментах этих преступлений.
3. В какой степени можно говорить о его виновности, если смотреть на все с той точки зрения, что он должен был знать о тяжелых преступлениях против международного права, в которых принимало непосредственное или косвенное участие IV управление главного имперского управления безопасности (государственная тайная полиция). Что сделал Кальтенбруннер?
Я пропускаю инкриминируемое ему участие в событиях при оккупации Австрии и Чехословакии, ибо с какой бы энергией он ни преследовал цель — присоединить свою австрийскую родину к империи и для достижения ее использовать руководимые им силы СС, — эта цель не может осуждаться совестью мира как преступная…
Мне кажется, что в равной мере нельзя ответить утвердительно и на вопрос о наказуемой вине Кальтенбруннера в связи с его якобы имевшей место деятельностью в чехословацком вопросе. По моему, дискуссия о вине и искуплении ее Кальтенбруннером может возникнуть только в связи с событиями после 1 февраля 1943 г. Возмущение германского народа против одного из самых отвратительных средств террора — превентивного заключения было колоссальным еще до этого времени. Можно ли сказать, что Кальтенбруннер, чьи приказы о превентивном аресте, то есть приказы о превентивном заключении за его подписью, представлены суду, сам чувствовал внутренне отвращение к такому виду насилия над человеческой свободой? По-моему, можно. Я думаю, что Кальтенбруннер сейчас глубоко сожалеет о том, что он слишком долго следовал принципу насилия без оказания должного сопротивления…
Я не считаю показания Кальтенбруннера недостоверными, когда он говорит, что сам никогда не подписывал приказов о превентивном аресте. Но я не буду терять время на рассуждения о том, совсем отпадает или значительно уменьшается его вина из-за того, что такие приказы подписывались, может быть, без его ведома… Если речь идет о жизни или смерти людей, то не может быть ссылок на незнание, для того чтобы избегнуть наказания или смягчить последнее. Это знает и подсудимый. Приказы о превентивном аресте были роковыми предвестниками концентрационных лагерей, и я не открою какогонибудь секрета, если скажу, что ответственность за издание приказа о превентивном аресте означает начало ответственности за судьбу потерпевших лиц в концлагерях. Я никогда не соглашусь с тем, что доктор Кальтенбруннер знал во всех подробностях о страданиях тысяч людей, томившихся в концентрационных лагерях, ибо, как только за ними захлопывались ворота концентрационного лагеря, они подпадали под полную власть так часто упоминавшегося здесь главного экономического и административного управления СС. Вместо того чтобы ссылаться на показания многих свидетелей по этому вопросу, я укажу на показания доктора Хоттля, который ответил на вопрос о порядке подчинения следующим образом: «Концлагеря подчинялись главному экономическому и административному управлению СС, то есть не главному имперскому управлению безопасности, а поэтому и не Кальтенбруннеру. Он не имел права отдавать приказы в этой области, не обладал никакой компетенцией». Другие свидетели показали, что Кальтенбруннер должен был знать печальное положение в концлагерях, но нет сомнения в том, что коменданты концентрационных лагерей рьяно заботились о том, чтобы не сообщать даже своему начальству о наказуемых эксцессах со стороны своих охранников. Далее является фактом то, что при вступлении на территорию Германии союзники столкнулись с таким положением, которое было почти исключительно последствием катастрофического военного и экономического положения в последние недели войны и на основании которого мир неверно вывел заключение, что так было и раньше. Показания коменданта лагеря Освенцима Гесса, который вследствие своей прежней деятельности в отделе концлагерей главного экономического и административного управления был осведомлен о положении в концлагерях, в полном объеме подтверждают это. У Гесса нет никакой внутренней причины давать неверные показания. Он посылал на смерть миллионы людей… никакие человеческие критерии на него распространяться не могут. Я ни в коем случае не прихожу к заключению о полном знании Кальтенбруннером так называемого «положения» в концлагерях. Путь для установления истины был в Германии сложен, и даже перед начальником главного имперского управления безопасности вставали почти непреодолимые препятствия в виде иерархии компетенции власти и подведомственности третьих управлений и лиц. Улучшить судьбу заключенных в 1943 году было задачей, решить которую возможно было только путем устранения самих лагерей. Но Германия последних 12 лет без концлагерей означает утопию. Кальтенбруннер был в этом механизме лишь небольшим колесиком.
Я уже касался приказов о превентивном заключении и его последствиях.
Кальтенбруннер признавал необходимость исправительно-трудовых лагерей вследствие общих, господствовавших тогда в империи условий, недостатка рабочей силы и многого другого, как он показал на допросе. И если я не ошибаюсь — убедительных доказательств об истязаниях и жестокостях в лагерях представлено не было. Возможно, это объясняется тем, что лагеря были схожи в некоторых отношениях с концлагерями, но не были приравнены к ним.
Кальтенбруннер, используя все возможные средства, выступил против обвинения в том, что он якобы подписывал приказы об экзекуциях. Свидетели Гесс и Цуттер утверждают, что в отдельных случаях они видели подобные приказы… Свидетель Цуттер, адъютант коменданта лагеря Маутхаузен, основываясь на слухах, говорил, что телеграммой за подписью Кальтенбруннера разрешалось проводить экзекуцию парашютистов весной 1945 г. Кальтенбруннер оспаривал свою осведомленность в этом… Свидетель доктор Хоттль показал:
«Нет, Кальтенбруннер не отдавал таких приказов и, по моему мнению, не мог сам давать таких приказов (об умерщвлении евреев)».
Ванек категорически подтверждает:
«Мне известно, что Гиммлер лично выносил решения о жизни и смерти и иных наказаниях заключенных в концлагерях». Тем самым, пожалуй, доказано исключительное право Гиммлера в этой области.
Но было бы неверно, если бы я стал полностью отрицать вину Кальтенбруннера в данном пункте. Если такие приказы, например, на основании приказа Гитлера о «командос» от 18 октября 1942 г., приводились в исполнение по отношению к подданным иностранных держав, то встает вопрос об ответственности того лица, имя которого стоит под подобным приказом. Могло быть, однако, что подчиненные злоупотребляли этим именем. Установлено, что Кальтенбруннер не оказал ни малейшего влияния на составление приказа о «командос», хотя едва ли может быть поставлено под сомнение, что этот приказ нарушает положения международного права…
Свидетель доктор Хоттль подтвердил, что Кальтенбруннер в вопросе будущей судьбы Германии доходил до пределов, граничивших с государственной изменой, если даже не перешел их. Свидетель подтверждает, например, что Кальтенбруннер сумел побудить Гитлера к умеренности в венгерском вопросе в марте 1944 г. и воспрепятствовал вступлению в Венгрию румынских соединений; что благодаря его сопротивлению долгое время не назначалось намеченное национал-социалистское венгерское правительство.
Обвинение возложило на Кальтенбруннера ответственность за эвакуацию и преднамереннее уничтожение известных концлагерей… Ему вменяется в вину попытка уничтожить концентрационный лагерь Дахау с обоими его дополнительными лагерями, о чем показали свидетели барон фон Эберштайн и тогдашний гаулейтер Мюнхена Гисслер. Но свидетель Ванек показал, что ему не был известен подобный приказ Кальтенбруннера, хотя при своем тогдашнем положении он знал, если бы Кальтенбруннер отдал подобный приказ или даже только обдумывал его.
Кто в действительности отдал такой приказ, никогда нельзя установить определенно. Свидетель Гесс при допросе его упоминал приказы об эвакуации как Гиммлера, так и непосредственно Гитлера…
Мне кажется также сомнительным, чтобы так называемые оперативные группы, созданные на основании приказа Гиммлера о комиссарах от 1941 г., существовали после вступления Кальтенбруннера в свою должность с теми же функциями, что и до его назначения.
Одни данные говорят за, другие — против. Кальтенбруннер отрицает существование этих групп во время своей деятельности в качестве начальника главного имперского управления безопасности. Я не хотел бы основываться на догадках, но считаю необходимым обратить внимание Суда на это сомнение. То же самое верно и в отношении так называемого «приказа о пуле» (кугельэрласс). Документ ПС-1650, США-246 свидетельствует, что соответствующие распоряжения подписал не Кальтенбруннер, а пресловутый начальник IV управления Мюллер, тогда как документ ПС-3844, США-801 говорит о подписи самого подсудимого. Мне кажется, что первый документ заслуживает предпочтения… Я думаю, что Суд имеет настолько большой опыт в оценке документальных доказательств, что мне не надо приводить дальнейшие аргументы по данному вопросу…
В какой степени я вправе заявить, что Кальтенбруннер действительно не был достаточно осведомлен о многих военных преступлениях и преступлениях против человечности, которые были совершены в течение двух последних лет войны при каком-либо участии IV управления? Будет ли такая защита иметь надежду в значительной степени оправдать начальника главного имперского управления безопасности? Кальтенбруннер показал во время своего допроса, что он узнал о некоторых приказах, распоряжениях, директивах и т. д., изданных задолго до вступления его на должность, очень поздно. Об отдельных приказах он узнал лишь в 1944 и в 1945 гг. Добавляю. Я хотел бы особенно подчеркнуть, что все приказы, которые противоречат международной морали и гуманности, были изданы в то время, когда Кальтенбруннер находился еще в Австрии…
Выполнялись ли подобные приказы, директивы и т. д. также и во время пребывания подсудимого на должности начальника главного имперского управления безопасности?..
Во время допроса Кальтенбруннера на суде он описал трудность своего положения, которое застал при вступлении на должность 1 февраля 1943 г., и я надеюсь, что никто не истолкует неверно эту ситуацию. Империя ведь еще защищалась и даже в 1943 году была опасной для любого противника, которому приходилось сталкиваться с ней. Но это уже была борьба за цель, лежавшую явно в недосягаемой дали. Кто попытается схватить за спицу колесо экипажа, несущегося навстречу пропасти, тот погибнет… Кальтенбруннер сказал в отношении этого положения: «В начале февраля 1943 года я прибыл в Берлин. За исключением нескольких визитов в связи с приемом должности, я начал свою деятельность в мае 1943 года. За четыре года войны приказы и указы Германской империи, относившиеся к исполнительной власти, тысячами скопились на столах и в шкафах у чиновников. Одному человеку почти невозможно было прочитать все это за год. Даже если бы я чувствовал себя обязанным сделать это, я не смог бы узнать содержание всех приказов». В этой связи я напоминаю о том, что, согласно показаниям свидетеля доктора Хоттля и других, во времена Кальтенбруннера главное имперское управление безопасности в Берлине охватывало около 3000 служащих всех категорий и что, по показаниям того же свидетеля, Кальтенбруннер полностью никогда не господствовал в этом управлении. Никто не будет оспаривать справедливости следующего вопроса: не был ли Кальтенбруннер обязан получить в кратчайшее время информацию, по крайней мере, о важнейших событиях во всех управлениях главного имперского управления безопасности, и разве он не узнал бы тогда довольно быстро, например, об антиеврейских мероприятиях Гиммлера и Эйхмана и о некоторых других тяжких террористических мерах…
Свидетель Ванек следующим образом охарактеризовал отношение Кальтенбруннера к разрешению еврейского вопроса Гиммлером. К моменту вступления на должность Кальтенбруннера разрешение данного вопроса находилось уже на такой стадии, когда Кальтенбруннер не мог оказать на него влияния. Если Кальтенбруннер вообще высказывался по этому вопросу, то лишь в том духе, что здесь совершена ошибка, которую нельзя исправить. Далее свидетель подтверждает, что все мероприятия, связанные с разрешением еврейского вопроса, проводились самостоятельно, что Гиммлер передавал приказы непосредственно Эйхману, что доминирующее положение Эйхмана при жизни Гейдриха со временем еще более усиливалось, так что, в конце концов, он совершенно самостоятельно действовал во всем секторе по еврейскому вопросу.
Я хотел бы здесь заметить, что, согласно показаниям Гесса, единственного оставшегося в живых человека, который знаком с затронутым вопросом, ясно, что этот демонический приказ, который обсуждался всего лишь 10–15 минут, имел последствием 4 миллиона человеческих жертв. Я добавляю: об этих жертвах едва ли знал 80-миллионный германский народ, и о событиях, разыгравшихся в юго-восточной части империи, едва ли было известно комулибо.
В связи с проблемой о виновности остается принципиальный вопрос: может ли большое должностное лицо и руководитель влиятельного управления, подчиненные которого постоянно совершают преступления против человечности и международного права, вообще вступать на такой пост или оставаться на таком посту, если он осуждает эти преступления…
Обязательство противиться приказам, продиктованным злом, существует само по себе для каждого человека независимо от его положения; оно признается также Кальтенбруннером. Тот, кто занимает посты в государстве, должен в первую очередь суметь доказать, что и он внес свой вклад в дело прекращения подобных гигантских несправедливостей, которые имели место в Европе; он должен доказать, что выступил сразу против них, как только он узнал о них, если не хочет оказаться виновным. Представил ли Кальтенбруннер такого рода доказательство? Ответить на этот вопрос я предоставляю вам. В качестве собственного мнения я хотел бы выразить одно: Кальтенбруннер не был заговорщиком, он был лишь лицом, которое получало приказания, лицом, которое принуждали действовать тем или иным образом… Устав Трибунала отказывает в праве ссылаться на полученный приказ в целях избежать наказания. Как железное кольцо приказ держал руководителей на своих постах во время войны. Нет сомнения в том, что лицо, не исполнившее приказ, особенно в последние годы войны, должно было опасаться за собственную жизнь и за существование всей своей семьи. С какой бы стороны ни подходили к проблеме приказа в Германии с 1933 г., нельзя все-таки отказывать подсудимому в праве ссылаться на упомянутое положение, ибо принцип, присущий немецкому уголовному праву, как и уголовному праву всех цивилизованных народов, основан на утверждении свободы воли человека, необходимой для всякой виновности.
Если преступник не может действовать свободно, так как кто-то другой лишает его этой свободы с помощью угрозы его существованию, то в принципе отпадает всякая вина. Я не хочу в данный момент исследовать, существовала ли в германской действительности последних лет такая непосредственная опасность собственному существованию некоторых людей. Вне всякого сомнения, такое ограничение свободы лица, подчиняющегося приказам, существовало в той или иной степени. Мне кажется ясным, что Гиммлер рассматривал бы категорический отказ Кальтенбруннера взять на себя руководство главным имперским управлением безопасности как саботаж и в результате уничтожил бы его.
Гитлер был одним из величайших правонарушителей, известных в мировой истории, как это показал данный процесс. Многие дают положительный ответ на вопрос об обязанности уничтожить подобное чудовище, чтобы тем самым гарантировать миллионам людей право на свободу и жизнь. На этом процессе были высказаны различные мнения со стороны свидетелей и подсудимых относительно путча и особенно относительно убийства тирана. На вопрос об обязанности я не могу дать положительного ответа, но право на это оспаривать, во всяком случае, нельзя. Если насилие над человеческой свободой происходит путем издания явно незаконного, человеконенавистнического приказа, то в возникающем конфликте между повиновением и свободой совести весы склоняются в сторону последней. Даже так называемая присяга на верность не может оправдать иную позицию, ибо, как всякий это ощущает, верность предусматривает обязательство со стороны обоих партнеров, так что тот, кто топчет ногами обязательства об уважении человеческой совести в лице подчиненного, в тот же момент теряет всякое право требовать послушания…
Как бы верно это ни было, все-таки существует непреложная обязанность сопротивляться исполнению приказа, который, как это ясно подчиненному, имеет целью насаждение зла и который, очевидно, оскорбляет здоровое чувство гуманности и мира между народами и людьми. «В борьбе народа не на жизнь, а на смерть не существует законности» — является тезисом, не продуманным до конца и неправильным к тому же. Он не стоит того, чтобы его опровергать, кто бы его ни высказал. Даже непосредственная опасность для жизни, угрожающая тому, кто отдает приказ, не может меня заставить изменить свое мнение. Доктор Кальтенбруннер не станет оспаривать, что тот, кто стоит во главе управления, имеющего огромное значение для всего народа, обязан при упомянутых предпосылках пожертвовать даже своей жизнью. Если, таким образом, даже непосредственная реальная опасность для его собственной жизни и жизни его семьи не может извинить его, то она все-таки смягчает его вину; только на эту моральную и юридическую оценку своего положения хочет указать Кальтенбруннер. Он тем самым подчеркивает исторически установленный факт, который явился одной из глубочайших причин краха империи; ведь ни один человек не может принести какому-либо обществу свободу, мир и благосостояние, если сам с отвращением носит цепи и потерял свободу, которая является одним из самых главных признаков существ, обладающих человеческим обликом. Мне кажется, что Кальтенбруннер хотел бы родиться вновь, и я знаю, что тогда бы своей кровью он стал защищать эту свободу.
Кальтенбруннер виновен, но размер вины меньше, чем это кажется обвинению. Сейчас он как последний представитель зловещей силы из самых мрачных и тяжелых времен империи будет ожидать вашего приговора.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.