Глава 8 Удачи и препятствия

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 8

Удачи и препятствия

Гилшер встретился с Толкачевым в пятый раз 27 декабря 1979 года. Они провели 20 минут, бродя на морозе между какими-то старыми гаражами. Толкачев был в хорошем настроении и, похоже, рад был снова увидеться с Гилшером. В октябрьском письме он пригрозил прекратить шпионскую работу на ЦРУ, но Гилшер сразу понял, что действовал он прямо противоположным образом. Толкачев работал еще энергичнее и целеустремленнее, чем когда-либо. Во время прогулки Толкачев вручил Гилшеру пакет с пятью электронными компонентами советской РЛС и схемами к каждой из них. Толкачев рассказал Гилшеру, что они остались “со времени, когда я работал над последними испытаниями комплекса РП-23”. Это был тот самый радар, об “огромнейшей ценности” которого ЦРУ говорило в начале года. Электронные детали были настоящим сокровищем для разведки, они позволяли Соединенным Штатам выяснить, как работают советские радары и авионика, — и разработать средства, позволяющие обмануть их.

Толкачев также отдал Гилшеру 81 кассету с экспонированной 35-миллиметровой пленкой. Там были сотни страниц секретных документов. Камеру Pentax заклинило, и она перестала перематывать пленку, так что Толкачев вернул ее Гилшеру и попросил взамен две новых. По пути Гилшер вручил Толкачеву пакет с четырьмя миниатюрными шпионскими фотоаппаратами Tropel на грядущие месяцы. Они все были разного цвета: голубого, золотистого, серебристого и зеленого. Толкачев же отдал обратно Гилшеру красную и черную камеры, которые получил в октябре для “тестирования”; внутри была экспонированная пленка.

Гилшер достал из взятого с собой портфеля большую пачку денег — 150 тысяч рублей. ЦРУ получило купюры из банка в Швейцарии, так что отследить их путь до Соединенных Штатов было невозможно. Это была лишь половина той суммы, которую предложил Каларис, но она произвела немедленный эффект. Толкачев был доволен деньгами и сказал, что они соответствуют ценности его работы — в отличие от жалких 5 тысяч рублей, которые ему передали на предыдущих встречах в том же году. Толкачев сказал, что деньги ему на самом деле не нужны и он просто упрячет их куда-нибудь.

Затем он признался Гилшеру, что его требование получить миллионы долларов было “нереалистичным” и он не хочет, чтобы его поняли буквально.

Гилшер снова поднял вопрос о депозитном счете на Западе. В этот раз Толкачев не стал сразу отвергать такую возможность.

Затем Гилшер очень осторожно заговорил о возможной эвакуации. Но Толкачев с ходу отмел идею. Он сказал, что даже рассматривать ее не будет.

Толкачев также сообщил тревожные новости. Порядок работы с секретными документами в его институте ужесточился. Раньше он мог получить засекреченные документы из первого отдела, расписавшись за них на разрешении, которое оставалось в папке отдела. Во время обеда он мог спрятать документы в пальто, выйти из здания, сфотографировать их дома, пока там никого не было, вернуться в институт после обеда и положить документы назад. На главной проходной, где он показывал свой пропуск, редко проверяли, есть ли у него что-то с собой.

Теперь, рассказал Толкачев, чтобы получить документы из первого отдела, он должен был оставить свой пропуск у сотрудника этого отдела. А без пропуска он не мог выйти из здания во время обеденного перерыва и не мог фотографировать секретные документы дома. Теперь он мог уносить домой только менее секретные технические журналы. Толкачев похвастался, что 24 декабря обвел систему вокруг пальца — применил “уловку” — и вынес из здания несколько совершенно секретных документов. Он сфотографировал их у себя дома. Но проблема была серьезной. Выносить, как прежде, документы в кармане пальто стало невозможно.

И Толкачев настоятельно напомнил Гилшеру о еще не выполненном запросе на таблетку для суицида. Он считал, что теперь находится в большей опасности: он брал документы, которые явно не относились к его текущей работе. Если возникнет вопрос об утечке, на бланках запросов увидят его подписи. Он заклинал Гилшера получить таблетку без промедления.

Перед тем как попрощаться, Гилшер преподнес Толкачеву сюрприз. В качестве подарка на Новый год он принес ему две книги диссидентов, недоступные в Москве, в том числе книгу Александра Солженицына, высланного из Советского Союза в 1974 году. Несмотря на все трения, случившиеся в этом году, рассказывал Гилшер, Толкачев “был очень обрадован”{144}.

Когда они расстались и Гилшер шел через пустую парковку, Толкачев вдруг побежал к нему. Гилшер испугался, решив, что попал в засаду. Но Толкачев, подбежав, объяснил, что написал оперативную записку и забыл ее отдать. Он передал Гилшеру записку и исчез в темноте{145}.

В резидентуре Гилшер прочел послание. Толкачев настаивал на том, что таблетка для суицида становится для него “все более необходимой”. Он писал Гилшеру, что чувствует себя все более уязвимым из-за “непредвиденных обстоятельств”, среди которых может быть даже утечка в Соединенных Штатах. Он объяснял, что всякий раз, получая документ из первого отдела, он расписывается за него. И это сохраняется в деле на случай, если КГБ когда-нибудь этим заинтересуется. Толкачев писал:

Число документов, полученных мной, сильно превышает мои служебные потребности. К примеру, я никогда не смогу объяснить, зачем мне понадобилась техническая документация к АВМ РЛС РП-23, Н-003, Н-006, Н-005… Еще это трудно объяснить, потому что наша лаборатория перестала курировать РЛС РП-23, Н-003, Н-006 в сентябре 1978 года и она никогда не занималась выпуском документации для РЛС Н-005 или для ее серийного внедрения. Перечисленные соображения побуждают меня уже в третий раз обратиться к вам с просьбой немедленно передать мне средства самоуничтожения{146}.

За кодами и числами в записке Толкачева скрывался поразительный разведывательный улов. Он предоставил Соединенным Штатам чертежи нескольких современнейших радаров, которые в тот момент разрабатывались и устанавливались на советских перехватчиках и истребителях. В декабре министерство обороны в меморандуме для ЦРУ сообщило, что благодаря бесценным документам Толкачева ВВС полностью пересмотрели свое отношение к обошедшейся в 70 миллионов долларов системе электроники для одного из новейших истребителей США{147}.

Но Гилшер видел, что надвигается более серьезная опасность. Запросы Толкачева на огромное количество документов оставляли след, по которому его могли вычислить и обвинить в предательстве. Его расписки на разрешениях могли погубить всю операцию. К тому же удобный метод копирования документов дома в обед оказался под угрозой из-за новых ограничений — требований сдавать пропуск.

Два с половиной года Гас Хэтэуэй упорно боролся за жизнь московской резидентуры. Он противился Тернеру и наложенному им вето. Он настаивал, что Толкачев действует искренне. Он привез Гилшера в Москву. Он физически стоял на страже и не допустил внутрь “гостей” из КГБ во время пожара в посольстве. Он страдал из-за потери Огородника и Кулака, хотя и понимал, что потеря агента — постоянный риск в борьбе с КГБ. В конце концов Хэтэуэй добился возобновления разведывательных операций в московской резидентуре. Даже с учетом разного рода неудач, ЦРУ прошло долгий путь после паралича 1960-х, когда в Москве не было ни одного сколько-нибудь значимого агента.

Хэтэуэй готовился к окончанию своей миссии и к возвращению в штаб-квартиру, где он должен был возглавить “советский” отдел. Но последние его недели в Москве были тревожными. В конце декабря 1979 года Советский Союз вторгся в Афганистан, и начался новый период напряженности в отношениях СССР и Запада. Десятилетие разрядки закончилось. Сенат положил под сукно ратификацию договора ОСВ-2, в Европе началась новая гонка вооружений, и Соединенные Штаты пригрозили бойкотом предстоящих Олимпийских игр в Москве{148}.

Для московской резидентуры советское вторжение в Афганистан стало проблемой. 9 января 1980 года Хэтэуэй предупредил штаб-квартиру, что КГБ наверняка усилит уличное наблюдение. Добившись таких успехов в работе с Толкачевым, Хэтэуэй не намерен был его терять. Он клятвенно уверял, что усилит меры безопасности в “ухудшающейся политической ситуации”. Он писал, что резидентура будет вести электронный мониторинг “всех известных и возможных частот, на которых ведут переговоры группы наблюдения” в те дни, когда планируются встречи с Толкачевым. Они также будут уделять особое внимание наблюдению за активностью вокруг посольства и следить за окнами квартиры Толкачева на предмет чего-то необычного{149}.

Рассказ Толкачева Гилшеру и его письмо в конце декабря — о новых мерах безопасности в его институте, предупреждение о его уязвимости из-за расписок за полученные документы, его “уловка”, позволившая добыть новые секреты, — все это тревожило штаб-квартиру. “Жутко”, — отмечалось в одной телеграмме из главного управления{150}.

ЦРУ боялось, что новые меры безопасности, не позволяющие Толкачеву забирать документы домой для фотографирования, могут подтолкнуть его к еще большему риску — например, тайно пронести крохотную камеру Tropel на работу. Хэтэуэй и Гилшер понимали, что Толкачев и так уже игнорирует их призывы к осторожности. Им нужно было предпринять что-то, что укрепило бы его доверие и их влияние на него. 8 января они отправили в штаб-квартиру телеграмму, в которой настаивали, что пора выдать Толкачеву L-таблетку, которую он так давно требует. Они надеялись, это убедит Толкачева в том, что ЦРУ внимательно относится к его нуждам.

Просьба Толкачева выдать ему таблетку основана на “разумных доводах и логичных умозаключениях”, писали они в штаб-квартиру. Толкачев действительно чувствует свою уязвимость, добавляли они. Его безопасность находится под угрозой из-за его склонности перевыполнять план, выносить документы без оправданного прикрытия и уходить с ними домой. Гилшер и Хэтэуэй сообщали, что “Сфера” “не прислушивается к нашим просьбам действовать медленно и рвется вперед, следуя своему желанию передать максимальный объем материалов в кратчайшее время”. Их не удивляет его готовность лишить себя жизни во имя дела, писали они. “Он, по-видимому, действует в соответствии с тем образцом поведения, который навязывается российским гражданам с детства, то есть что почетно, достойно и мужественно принести высшую жертву ради родины. Нет ничего аморального в том, чтобы принять мужественное и отважное решение покончить с жизнью, борясь за правое дело. Дело “Сферы” — причинить советским властям наибольший ущерб, на какой он только способен”. Гилшер и Хэтэуэй вспоминали, что Толкачев “спокойно и рассудительно” заверял их, что “обладает самоконтролем и силой воли”, достаточными, чтобы удержаться от использования L-таблетки до самого последнего момента. Они напоминали штаб-квартире, что если Толкачева раскроют, ему непременно грозят допросы в КГБ, суд и казнь. “Мы должны заново обдумать его запрос” насчет суицидальной пилюли, писали они{151}.

17 января 1980 года вопрос был поставлен перед директором ЦРУ Тернером в меморандуме, который сотрудники лично принесли в его кабинет на седьмом этаже. Документ подписал Уоррен Фрэнк, исполняющий обязанности главы “советского” отдела до прибытия Хэтэуэя. В меморандуме Фрэнк прогнозировал, что Толкачев “вероятно, будет и дальше настоятельно требовать” пилюлю. Он привел выдержку из декабрьской записки Толкачева, где говорилось, что таблетка становится “все более необходимой для меня”.

Московская резидентура убедительно призывала выдать L-таблетку, но Фрэнк смягчил формулировки перед тем, как передать бумаги Тернеру. Фрэнк предлагал “сделать еще одну попытку” убедить Толкачева “в нежелательности наличия у него L-таблетки”. Это Гилшер и так уже сделал. Фрэнк изложил четыре “тезиса”, которые Гилшер мог бы использовать в разговоре с упрямым агентом. Аналогичные тезисы Гилшер уже получал из штаб-квартиры восемью месяцами ранее. Однако в списке добавился новый пункт: “У директора нашей организации есть очень серьезные личные опасения по поводу выдачи такого средства, касающиеся как моральной стороны, так и оперативной”.

В московской резидентуре хотели четкого и прямого ответа — разрешения дать Толкачеву то, чего он требовал. Вместо этого штаб-квартира напускала туман и осторожничала. Фрэнк предложил дать агенту неопределенное обещание, что ЦРУ предоставит таблетку позже. Это был еще один способ потянуть время. Даже если Тернер одобрит выдачу L-таблетки в феврале, рассуждал Фрэнк, “нам будет легко отложить передачу пилюли до зимы следующего года, ссылаясь на летнее затишье и на задержки с производством и маскировкой”. Меморандум, составленный Фрэнком, запрашивал одобрения Тернера на то, что являлось компромиссным решением — неопределенное обещание когда-нибудь предоставить таблетку, к тому же при условии, что Толкачев “и дальше будет считать ее необходимой”.

Тернеру все это не нравилось. Как и говорил Фрэнк, Тернер был против L-таблетки и по моральным, и по оперативным соображениям, и о последних он сделал приписку в меморандуме. “Нас беспокоит (отчасти исходя из опыта), что доступность L-таблетки может поощрить агента к неоправданным рискам”. Он также писал: “КГБ хорошо знает о том, что мы предоставляем агентам L-таблетки, и, несомненно, будет тщательно их искать”.

На последней странице меморандума внизу было напечатано слово “Одобрено” и оставлено место для подписи Тернера. 24 января Тернер вписал “Не” перед “Одобрено” и сказал, что Гилшер должен и дальше тянуть время и пытаться отговорить Толкачева.

“Не берите на себя обязательств по такой передаче.

Стэн”{152}.

Гилшер и Хэтэуэй были удручены. Гилшер считал, что может прогнозировать ход мыслей Толкачева, и боялся его гневной реакции. Он въедливо напоминал штаб-квартире, что перечисленные “тезисы” уже обсуждались с Толкачевым и повторное обсуждение этой темы может “лишь оттолкнуть его”. Более того, говорил он, если Толкачеву сказать, что решение по-прежнему откладывается, это может “привести к потере ценного агента”.

“Неужели мы хотим идти на такой риск?” — вопрошал он.

Гилшер также напомнил штаб-квартире, что Толкачев еще в октябре просил не играть с ним в игры и угрожал прекратить работу. Тогда Толкачев написал: “Я прекрасно понимаю, что прекратить сотрудничество я смогу, только совершив самоубийство”. Гилшер заметил, что для этого ему не потребуется таблетка от ЦРУ. Это было очень жесткое послание, предполагавшее, что операция может рухнуть и они могут навсегда потерять Толкачева — и то и другое из-за отказа Тернера одобрить передачу таблетки. Гилшер выступил с последней отчаянной идеей. На следующей встрече он предложит Толкачеву написать “личное письмо” главе ЦРУ с настоятельной просьбой выдать ему L-таблетку.

Тогда этот “особый запрос” по крайней мере не получит отказа{153}.

Помимо проблемы с таблеткой для суицида, Гилшер и Хэтэуэй должны были в январе 1980 года разрешить еще одну дилемму. Толкачев предоставлял чрезвычайно ценные данные, но шел на слишком большой риск. Чтобы повысить его безопасность, возможно, пришлось бы притормозить его разведывательную работу. Этот компромисс был сам по себе сложен, но в деле был еще один фактор: любая попытка замедлить работу Толкачева натолкнулась бы на его личное желание причинить Советскому Союзу как можно больше вреда. Возможно, им просто не удалось бы его “притормозить”.

День за днем московская резидентура и штаб-квартира ломали голову над этой проблемой. Главную опасность представляли бланки запросов на документы. Если кому-то вдруг придет на ум их изучить, сразу бросятся в глаза избыточное количество и странный выбор документов, которые запрашивал Толкачев. 12 января из штаб-квартиры сообщили Гилшеру и Хэтэуэю: “Мы определенно разделяем ваше глубокое беспокойство” по этому поводу. “К сожалению, опасные действия уже совершены, бланки запросов хранятся в первом отделе, где их можно проверить”. Штаб-квартира советовала Толкачеву изобрести легенду, “пусть даже самую неубедительную”, о том, зачем ему понадобились все эти дополнительные документы{154}.

Но проблема не ограничивалась необходимостью скрыть прошлые действия. Толкачев совершал все больше рискованных поступков — взять хотя бы его дерзкую “уловку”, позволившую вынести документы из института в декабре. 16 января в главном управлении признали: “Разумеется, нам нужно попытаться усилить его безопасность, “притормозить” его”{155}. Штаб-квартира предложила повременить с заменой 35-миллиметрового фотоаппарата Pentax, чтобы Толкачев не брал домой документы для фотографирования. Это отчасти смягчило бы остроту проблемы с безопасностью: он не стал бы выносить совершенно секретные документы из института. Но это означало и снижение результативности. Толкачев уже предоставил ЦРУ тысячи страниц ценной информации с помощью Pentax. И готов был не снижать темпа: в декабрьской записке он заговорил о возможности “быстрой передачи” документов в январе. Штаб-квартира прохладно отнеслась к этой идее и сообщила московской резидентуре: “Мы любой ценой должны избежать каких бы то ни было поспешных и, возможно, подозрительных действий, вроде “быстрой передачи”{156}.

Интуиция подсказывала Гилшеру, что задержка в передаче фотоаппарата будет ошибкой. Они с Хэтэуэем “убеждены”, писал он в главное управление, что “все наши призывы останутся неуслышанными”, потому что “ничто не может отвратить” Толкачева “от его цели нанести максимум ущерба в кратчайшие сроки”. Началась бурная переписка, в которой штаб-квартира выражала беспокойство, что Толкачева ждет катастрофа{157}. Гилшер отвечал, что Толкачева нужно “притормозить” мягко, “не разрушая его мотивацию, не обижая его и не позволяя ему потерять веру в нас”.

Помимо непосредственных рисков, угрожающих Толкачеву, Гилшера мучительно тревожила более долгосрочная опасность. По мере того как Толкачев передавал все новые документы, с ними знакомился все более широкий круг специалистов из армии и разведки США. Со временем разведданные Толкачева должны были привести к изменению конструкции американского оружия, пересмотру тактики боя и созданию контрмер. Гилшер писал в главное управление: “Нельзя считать маловероятным, что в конце концов Советам доложат, что мы обладаем информацией определенного типа. Расследование возможных утечек с советской стороны может быстро привести к “Сфере”{158}. Первое, на что обратят внимание, это бланки разрешений с подписями Толкачева.

Гилшер чувствовал, что времени для решения остается все меньше. И при этом штаб-квартира хотела отказать Толкачеву в передаче L-таблетки. Хотела отказать в запросе на 35-миллиметровый фотоаппарат. И вообще “притормозить” агента, который, наоборот, рвался вперед.

Миниатюрная камера Tropel, это гениальное инженерное изобретение, была небезупречна. В январе из штаб-квартиры сообщили в московскую резидентуру, что пленка из черного фотоаппарата, который Толкачев использовал осенью, — из одного из тех двух, что предназначались для “тестирования”, — не читаема. Все кадры были недоэкспонированы, и ценные разведданные оказались потеряны{159}. Для получения четкого изображения фотоаппараты Tropel требовали освещенности как минимум от 35 до 50 фут-кандел{160}. Толкачев сказал, что пользовался Tropel с особым старанием. Он повесил на запястье цепочку со швейной иглой, которая помогала ему оценить точное расстояние для хорошей фокусировки, и аналитики ЦРУ заметили тень от этой иглы на его снимках. При этом даже дома, где Толкачев мог управлять освещением, у него были проблемы. Он говорил, что для первых 80 кадров ему вполне удалось добиться освещенности в 35–50 фут-кандел, а для оставшихся 40 — несколько меньшей, но снимки с черного Tropel все были неразборчивы. Технические специалисты ЦРУ колдовали над экспериментальной улучшенной версией фотоаппарата, с более широким световым отверстием объектива, для которой было бы достаточно и слабого освещения. Но эта камера еще только разрабатывалась, до передачи ее Толкачеву было далеко.

28 января московская резидентура попросила штаб-квартиру незамедлительно выслать два 35-миллиметровых фотоаппарата Pentax и новый объектив. На этот раз главное управление дало согласие.

В январе в московской резидентуре устроили прощальную вечеринку для Хэтэуэя, однако он не любил такие празднества и, извинившись, удалился к измельчителю бумаги промышленного типа, стоявшему в холле рядом с резидентурой. Это был не просто измельчитель: это чудовище превращало документы в пыль, причем быстро — на случай, если понадобится срочно от всего избавиться. Там Хэтэуэй и провел свои последние часы в Москве, скармливая свои бумаги громыхающей, вибрирующей машине.

Его преемником стал его старый друг, Бертон Гербер, один из тех честолюбивых сотрудников, которые пришли в ЦРУ в 1950-х и были сторонниками более агрессивного подхода к шпионажу. Гербер служил в Тегеране, Софии и Белграде и разработал “правила Гербера” для отбора потенциальных агентов. Учитывая свои постоянные перемещения и продвижение по служебной лестнице, Гербер не ждал, что окажется кандидатом на завидную должность в Москве. Когда такое предложение поступило, он охотно принял его — он становился начальником важнейшей резидентуры ЦРУ в мире.

Гербер приехал в Москву в третью неделю января 1980 года. Он был требовательным начальником, трудоголиком — без затей и прочей ерунды, — известным своей жесткостью и тем, что не стеснялся прямо сообщать подчиненным, если их работа его не устраивала. В то же время он понимал, какие трудности выпадают на долю его офицеров и их семей — внеурочная работа, исчезновения и постоянное напряжение из-за слежки и необходимости соблюдать секретность. Гербер знал имена жен и детей всех своих оперативников и справлялся, как у них дела, даже тогда, когда требовал от сотрудников работать еще больше и еще интенсивнее. Его многолетним хобби было изучение волков, и фотография волка стояла у него в кабинете. Там же Гербер водрузил и фотографию Рэма Красильникова, шефа контрразведки КГБ. Так он напоминал себе, что Красильников всегда где-то поблизости и что по улицам шныряют его люди. Герберу предстояло победить их.

Вместо элегантных печатных машинок IBM Selectric, которыми пользовались сотрудники резидентуры, Гербер привез старую механическую пишущую машинку — и быстро на ней печатал. Он был уверен, что оперативники должны знать город и в лицо — своих противников. Один сотрудник резидентуры вспоминал, что Гербер иногда покупал агитационные открытки с портретами партийных лидеров, после чего с ехидным видом подходил к какому-нибудь оперативнику и показывал картинку. “Представь, что ты идешь по улице и вдруг видишь этого парня, — спрашивал он оперативника. — Кто это?”

Гилшер встречался с Толкачевым уже год и остро ощущал свою ответственность за его безопасность и за безопасность операции. Готовясь к следующему рандеву, он составил очень длинную оперативную записку, которую Толкачев прочтет после того, как они попрощаются. В письме Гилшер мог сказать больше, чем было возможно за время короткой встречи. Гилшер предупредил Толкачева, что ввод войск в Афганистан может побудить КГБ усилить уличное наблюдение и для связи им, возможно, придется использовать тайники, хоть Толкачев их и не любил. Гилшер вновь заверил Толкачева, что ЦРУ поймет, если он не сможет выдавать столько же совершенно секретных документов, сколько раньше, — по крайней мере, в обозримом будущем. “Пожалуйста, не испытывайте сожалений по поводу этой ситуации, работайте спокойно и не выносите из первого отдела те материалы, которые не связаны с вашей работой”, — писал он.

В то же время в письме Гилшера содержалось прямо противоположное и недвусмысленное послание: Соединенные Штаты испытывают потребность — остро нуждаются! — в получении и дальше ценной информации от Толкачева. Гилшер очертил широкий круг засекреченных тем, которые Толкачев мог бы разведать. “Мы были очень рады получить от вас электронные компоненты”, — писал Гилшер, прося Толкачева найти что-то еще, например металлические детали самолетов и технические устройства. “Сплавы, из которых строят самолеты, представляют огромный интерес, — писал он и прибавлял: — мы будем очень благодарны”. Он также писал: “Напоминаю вам, что мы очень хотели бы получить телефонные и другие справочники институтов, министерств и иных учреждений, с которыми работает ваш институт”. ЦРУ, говорил Гилшер, хочет знать о конкретных людях и о том, “кто ездит за границу, если вам это известно”. ЦРУ хотело представлять, что? советские инженеры знают об американских технологиях: “пожалуйста, опишите подробно”, какие “данные, материалы и информация” попадают в советский военно-промышленный комплекс. ЦРУ хотело, чтобы Толкачев сосредоточился на будущих комплексах вооружений, включая недавно начавшуюся разработку самолета дальнего радиолокационного обнаружения и управления и истребителя с вертикальным взлетом и посадкой. Оба проекта были в стадии проектирования. ЦРУ интересовали “дальнейшие новые разработки систем на первом — пятом этапах” исследовательских и конструкторских работ. “Напоминаю вам, что мы заинтересованы во всем, что вам известно о гражданской обороне в вашем институте и в стране в целом. Скажем, есть ли признаки, что сейчас гражданской обороне уделяется больше внимания?”{161} Список этих пожеланий ширился и ширился. ЦРУ хотело знать как можно больше о фондах закрытой институтской библиотеки, в том числе как оттуда материалы выносят, как получают на них разрешения и как долго документы можно держать на руках. ЦРУ спрашивало, документы какого уровня секретности хранятся в библиотеке, касаются ли они будущих или современных комплексов вооружений, имеется ли в библиотеке информация об авиации и радарах, о материалах, которые используются в самолетостроении, а также есть ли в ней: чертежи самолетов, ракет, лазеров; исследования в области направленной энергии, аэрозолей, сплавов и специальных металлов, тактики авиаударов, электрооптики, тактики передовых постов наведения авиации и непосредственной авиационной поддержки; данные по системам командования и контроля. ЦРУ интересовалось, не может ли Толкачев замерить экспонометром освещенность в институтской библиотеке и, может быть, сфотографировать несколько образцов тех типов документов, “которые вы обоснованно можете запросить для своей работы”{162}.

Гилшер также ломал голову над новыми способами получения секретных документов. Согласно новым правилам секретности, Толкачев, получая секретные документы из первого отдела, должен был сдавать свой рабочий пропуск. Соответственно, без пропуска он не мог ни выйти из института с бумагами, ни вернуться обратно. И вот Толкачеву пришла в голову мысль: а что, если ЦРУ изготовит копию пропуска? Тогда он сможет оставлять один пропуск в первом отделе, получая документы, а копию показывать на проходной. Гилшер напряженно думал: что может пойти не так? Не будет ли выглядеть странно, если Толкачев оставит свой пропуск в первом отделе, а несколько минут спустя его увидят с таким же пропуском на входе или выходе из здания? Не попадется ли он таким образом? Впрочем, идея фальшивого пропуска казалась ЦРУ притягательной. Если все получится, это будет великолепный обманный ход, который поможет их самому ценному агенту{163}.

В письме Гилшер также составил для Толкачева новый график встреч на следующий год и привел новые инструкции, как подавать сигнал о готовности к встрече после долгой паузы. Инструкции отражали внимание куратора к деталям. В первый день каждого месяца Толкачев должен ставить метку в определенном месте “тем желтым восковым карандашом, который я передал вам, — это надежнее, чем метка мелом, который может смыться или стереться. Напоминаю, что сигнал — это горизонтальная черта длиной 10 сантиметров на уровне талии”.

Вечером 11 февраля 1980 года Гилшер долго сбрасывал хвост. Он прибыл на место своей шестой встречи с Толкачевым на 20 минут раньше. Это было рядом с Ленинградским проспектом, одной из главных транспортных магистралей, ведущей на северо-запад из центра Москвы. Гилшер покружил вокруг, тщательно осматриваясь. Когда подошел Толкачев, они двинулись вперед, разговаривая на ходу и кратко обсуждая пункты своей повестки. Гилшер передал Толкачеву два 35-миллиметровых фотоаппарата Pentax. Толкачев в ответ отдал четыре камеры Tropel — синюю, золотистую, серебряную и зеленую, на которые фотографировал документы. Он также вручил Гилшеру оперативную записку на девяти страницах.

Толкачев сказал, что теперь для подтверждения даты встречи он будет включать свет на кухне в своей квартире между полуднем и двумя часами дня. Свет был хорошо виден с улицы. Они договорились встретиться еще раз в мае. Гилшер предупредил Толкачева об усиленном наблюдении со стороны КГБ.

Затем Толкачев спросил о таблетке для суицида. Гилшер с большой неохотой ответил, что штаб-квартира отклонила “особый запрос”.

Толкачев был потрясен. Он пробормотал, что для него это большой психологический удар. Гилшер увидел, как внезапно изменился Толкачев, который до того держался прямо и энергично. Он выглядел подавленным и вялым.

Гилшер немедленно стал исправлять положение. Он настоятельно посоветовал Толкачеву обратиться к “высшему руководству” ЦРУ с просьбой пересмотреть решение.

Потом Гилшер рассказал Толкачеву, что его служба заканчивается и в конце лета он покинет Москву. Они расстались, проговорив всего 20 минут. Гилшер шагал в темноте с камерами и письмом в кармане, и перед его глазами стояла фигура Толкачева, совсем павшего духом{164}.

На следующее утро Гилшер рано пришел в резидентуру. Его ждал Гербер. Гилшер рассказал, как Толкачев был раздавлен известием об отказе в его просьбе о таблетке. Его реакция оказалась намного болезненнее, чем Гилшер ожидал. В телеграмме в штаб-квартиру Гилшер и Гербер доложили, что агент “перенес серьезный психологический удар, который отрицательно повлияет на будущее операции, если мы не отменим решение”. Но они мало что могли сделать, пока Толкачев не напишет собственное обращение. Они сообщили в штаб-квартиру, что проблему усугубляет просьба Гилшера “ограничить выработку и залечь на дно”, а также приближающийся отъезд Гилшера. Ведь Гилшер был единственным человеком из ЦРУ, с которым Толкачев контактировал вот уже больше года.

Гилшер открыл оперативную записку Толкачева. Она была составлена в деловом тоне, имела четкую структуру и содержала педантичные подробности об использовании разноцветных фотоаппаратов Tropel для съемки документов. Толкачев указывал все до мелочей, например: “Документ РЕ 10 сфотографирован золотистым фотоаппаратом”. Он также напомнил ЦРУ о том, как сильно рискует из-за длинного списка документов, которые вынес из первого отдела. Если в Соединенных Штатах произойдет утечка, писал он, “тогда моя ситуация станет безнадежной”. Гилшер был полностью с этим согласен.

В записке Толкачев вернулся к спорной теме денег, но на этот раз в примирительном тоне. Он писал, что произошло недопонимание, “моя ошибка”. Он винился в том, что “начал говорить о шестизначном числе, хотя имел в виду шесть нулей”. Толкачев объяснил, что был уверен, что Беленко получил шесть миллионов долларов, и это повлияло на его настрой, но он никогда не требовал конкретной суммы. Он предложил ЦРУ самому решать, сколько заплатить ему, исходя из ценности его разведданных. Однако он продолжает ожидать крупных выплат. Он попросил ЦРУ разместить его деньги в твердой валюте на депозитном счете, но чтобы он мог снять их в любое время{165}.

Гилшер в записке для штаб-квартиры отметил, что сочувствует позиции Толкачева по денежному вопросу. “Легко представить, в каком трудном положении оказывается “Сфера”, пытаясь договориться о достойном вознаграждении за свои труды, — писал Гилшер. — Он, очевидно, боится, что им воспользуются (большое правительство против одного беспомощного человека), когда он уже совершил измену и передал нам бесценные материалы”. Гилшер добавил, что Толкачев по-прежнему говорит “о миллионах”.

Весной из ВВС сообщили, что материалы Толкачева согласуются с другими данными по советским комплексам вооружений и что значительная их часть наносит Москве серьезный ущерб. В ВВС сказали, что научно-технологическая информация Толкачева представляет собой настоящее сокровище, ее главная ценность — подробное описание новых комплексов вооружений, которое невозможно было бы получить из других источников еще много лет, а то и вообще никогда. В марте Гилшер и Гербер поставили перед штаб-квартирой вопрос: какова реальная ценность Толкачева? Они указали в телеграмме, что предыдущие оценки армии были хвалебными. Материалы Толкачева называли “впервые полученной информацией” (об отдельных видах вооружений), а также “единственной информацией” и “первой надежной информацией”. В отзывах говорилось: “Время, сэкономленное на разработке мер противодействия со стороны США против этих систем, составило как минимум восемнадцать месяцев, а для одной системы — не менее пяти лет”. В другом документе данные Толкачева были названы “золотой жилой” и “разворотом на сто восемьдесят градусов в проекте на 70 миллионов долларов”.

Гилшер и Гербер спрашивали, может ли разведка оценить результат всей этой работы в долларах:

К примеру, какой экономии мы можем ожидать по части НИР? Обнаружили ли мы в наших системах уязвимые места, которые теперь можем исправить? Можем ли мы разработать новые меры противодействия советским комплексам? Есть ли у нас подлинная картина советского потенциала в этой области? Предоставил ли “Сфера” информацию о системах, о которых у нас прежде не было данных?{166}

Ответ на все эти вопросы состоял в том, что данные Толкачева были, по выражению штаб-квартиры, “по сути, бесценными”. Оттуда также писали: “Мы подозреваем, что сам “Сфера”, полностью понимая необычайную ценность своих материалов, осознает, что мы не в состоянии заплатить ему точную стоимость его работы, даже если мы сможем ее подсчитать”{167}.

Затем из штаб-квартиры прислали в московскую резидентуру результаты внутренней оценки материалов Толкачева, проведенной ЦРУ. В записке указывалось: “Своевременность этих донесений особенно значительна в плане экономии разведывательных усилий. Во многих других сферах такая скрупулезность и такой уровень понимания не достигаются даже спустя годы после начала деятельности. Существенные данные из этих донесений сэкономят разведывательным службам многолетние обсуждения и аналитическую работу”{168}.

Хотя 150 тысяч рублей, которые Гилшер выдал Толкачеву в декабре 1979 года, умерили его беспокойство, ЦРУ так никогда и не смогло решить, сколько платить агенту в долгосрочной перспективе. А Толкачев ждал решения. В марте 1980 года Гербер написал Хэтэуэю, теперь главе “советского” отдела, что до следующей встречи с Толкачевым им необходимо “составить реалистический план на будущее” и “определиться с обязательствами, которые мы будем соблюдать”{169}. Московская резидентура предлагала общий объем выплат на уровне 3,2 миллиона долларов. Это была лишь крохотная доля тех сумм, которые сэкономили данные Толкачева правительству США, но гораздо бо?льшая, чем все, что ему выдали до сих пор.

Хэтэуэй хорошо понимал, насколько трудным был вопрос. Он сам пытался разрешить его, когда был начальником резидентуры. В начале апреля он ответил: “Проблема, по существу, не в том, сколько стоит эта информация, а в том, на какую сумму он готов согласиться и, откровенно говоря, сколько мы в разумных пределах можем заплатить ему. Я говорю “в разумных пределах”, потому что, если взять общую стоимость этой информации, речь пойдет, честно говоря, об астрономических числах. Я не хочу, чтобы это прозвучало жестоко, но мы — не коммерческая компания, и мы можем разумно вознаградить его, не платя по максимуму”.

Хэтэуэй также хотел, чтобы Толкачев умерил активность. “Мы здесь обязаны сделать все, чтобы замедлить его, — писал он. — Разумная сумма, я считаю, поможет его “притормозить”, тогда как крупные (и оправданные) суммы могут лишь подзадорить”. ЦРУ действительно готово переводить Толкачеву на счет деньги, но “мы все же полагаем, что ваша последняя цифра — 3 200 000 — велика”.

Вскоре после этого ответа Хэтэуэй сообщил Герберу, что пойдет к директору ЦРУ и предложит ему заплатить Толкачеву 200 тысяч долларов за его работу в течение 1979 года, 300 тысяч за 1980 год, 400 тысяч за 1981 год и полмиллиона долларов за каждый следующий год. Это будет, говорил он, “самая высокая зарплата, которую когда-либо платили какому бы то ни было человеку в этой организации”{170}.

И снова Тернер притормозил процесс. 10 мая 1980 года он одобрил урезанный пакет: 200 тысяч долларов за 1979-й и 300 тысяч за каждый следующий год. Хэтэуэй сообщил Герберу и Гилшеру, что понимает — они будут разочарованы. “Я разделяю ваше разочарование, — писал он. — Но и это — огромные суммы”. Он выразил уверенность в том, что Гилшер сможет “воспользоваться своим даром убеждения и своими особыми отношениями со “Сферой”, чтобы донести эту мысль”{171}.

Перед Гилшером встала еще одна проблема — эвакуация. Сначала Толкачев сказал, что и думать не будет о выезде из Советского Союза. Но в февральской оперативной записке он внезапно выказал интерес к этой идее. “Я никогда не думал о возможности покинуть СССР, — писал он, — но если возникнет реальный шанс эвакуировать меня и мою семью, тогда, каким бы ни был связанный с этим риск, я бы хотел воспользоваться такой возможностью. Моя семья не знает о моей деятельности”. Толкачев хотел знать подробности: как долго им нужно будет готовиться?{172} Гилшер увидел в этом интересе к эвакуации сигнал, что Толкачев все более пессимистично смотрит на свое будущее в Москве{173}. Возможно, думал Гилшер, если ЦРУ даст добро на эвакуацию, это смягчит миллионные требования Толкачева. В мае 1980 года Тернер согласился дать Толкачеву “обязательство эвакуировать и обустроить на Западе его, его жену и сына, если и когда этого потребуют обстоятельства”{174}.

Гилшер начал составлять оперативную записку, которую собирался отдать Толкачеву на следующей встрече. Он знал, что Толкачев был сокрушен решением относительно L-таблетки. Теперь следовало проговорить и другие неприятные новости. У Гилшера не было “абсолютно никаких сомнений”, что Толкачев будет “потрясен и удручен” программой выплат{175}. Гилшер попытался преподнести это известие мягко. “Оценка ваших материалов очень высока, и было решено назначить вам самую большую оплату, какую когда-либо платили в нашей организации”, — писал Гилшер, перечисляя одобренные Тернером суммы. Там было много нулей, но это были не миллионы. Гилшер хотел смягчить удар обещанием эвакуации, но эта тема тоже была проблематичной. Само ее обсуждение увеличивало ожидания Толкачева в отношении отъезда. А ЦРУ не хотело эвакуировать Толкачева, пока ситуация не станет чрезвычайной. Они хотели, чтобы такой результативный и глубоко внедренный агент был активен как можно дольше. Гилшер не обещал быстрых решений. Он напомнил Толкачеву, что тому придется рассказать об эвакуации семье, и если те будут колебаться, “могут возникнуть проблемы”. Он обрисовал Толкачеву, что именно ЦРУ готово сделать для него в плане обустройства в Соединенных Штатах.

Операция становилась все более запутанной: в ней перемешались нерешенные вопросы эвакуации, денег, фотосъемки, безопасности и суицидальной пилюли. Московская резидентура и штаб-квартира без конца пережевывали их в телеграфной переписке, но при этом каждый шаг был чреват ошибкой и выведением Толкачева из равновесия, как это было в случае с L-таблеткой. ЦРУ пыталось управлять Толкачевым с помощью тщательно выверенных денежных предложений и разговоров об эвакуации, но неизменным оставался тот факт, что Толкачев не всегда слушал своих кураторов. У него было неколебимое стремление выкрасть как можно больше секретов. Он не хотел, чтобы его “тормозили”.

Весной 1980 года напряженность между Советским Союзом и Западом значительно обострилась. Соединенные Штаты бойкотировали Московскую летнюю Олимпиаду в ответ на вторжение в Афганистан, что глубоко обидело советское руководство. Физика-диссидента Андрея Сахарова, выступившего против вторжения, арестовали и сослали в Горький{176}. Олимпийские игры должны были открыться в июле, но за много недель до того на улицы высыпали дополнительные милицейские силы. Многих милиционеров привезли в Москву из провинции. Для Джона Гилшера все это делало следующую встречу еще более затруднительной и рискованной.

Вечером 12 мая Гилшер загримировался. Это был его первый опыт “перевоплощения” — так назывался этот трюк, в котором американцы использовали недоработки КГБ. Хотя эта организация тщательно проверяла всех американцев в Москве, она не могла установить наблюдение за каждым. Так, КГБ не следил за теми, кого считал обычными служащими, не связанными с разведкой. И сотрудник ЦРУ мог загримироваться под одного из тех работников посольства, кем КГБ не интересовался, и выйти с территории посольства, не привлекая внимания. В этот раз трюк тоже сработал. Гилшер покинул здание неузнанным. Он собирался позвонить Толкачеву экспромтом, без предварительной договоренности, а затем встретиться с ним на улице. Но, набрав номер, Гилшер услышал незнакомый голос и не стал продолжать{177}.

Следующая попытка ускользнуть от КГБ строилась на очередной уловке. Гилшер предупредил советские власти, что планирует ненадолго выехать из страны. Он, следуя плану, вылетел из Москвы, но вернулся раньше, чем предупреждал. Он надеялся встретиться с Толкачевым до того, как КГБ поймет, что он уже здесь. Однако когда Гилшер стоял на паспортном контроле, он заметил, что ему уделяют особое внимание, и решил не проводить встречу.

Две пропущенные встречи и плотное наблюдение на улицах не расхолодили Гербера. После второй неудачи Гилшера, 21 мая, он отправил Хэтэуэю телеграмму. Хотя он нисколько “не надеется” на ослабление слежки, он считает, что Гилшеру крайне важно еще раз встретиться с Толкачевым. Летом Гилшеру предстояло завершить свою службу в Москве. Имея в виду деликатные вопросы денег и эвакуации, писал Гербер, “мы предпочитаем, чтобы “Сфера” обсудил эти важные темы со знакомым человеком, а не с абсолютным незнакомцем осенью”. Хотя Гербер полагал, что оперативники резидентуры должны быть взаимозаменяемы, на эту встречу он мог отправить только Гилшера, единственного известного Толкачеву человека{178}.

Две провалившиеся попытки встретиться с Толкачевым в мае повлекли за собой некоторые важные изменения в проведении операции. Технологический уровень ЦРУ рос, и управление мечтало о том, чтобы с помощью электроники переигрывать КГБ и заниматься шпионажем безо всяких помех. В 1960-е годы связь с агентами во враждебных зонах осуществлялась главным образом с помощью нескольких испытанных приемов, таких как тайнопись, микрофотосъемка, радиопередачи и тайники. Но начиная с 1970-х благодаря революции в микроэлектронике новые технологии начали менять методы коммуникации кураторов с агентами, и ЦРУ старалось идти в ногу со временем. Одним из технологических новшеств было миниатюрное электронное устройство SRAC, первое из большого семейства (short-range agent communications, или “коммуникации с агентами на близком расстоянии”). Раннюю версию устройства под названием “Бастер” (Buster) выдали Дмитрию Полякову, генералу советской военной разведки (ГРУ), который сам предложил свои услуги в Нью-Йорке и получил от ФБР кодовое имя “Цилиндр”. Потом ЦРУ курировало его в Рангуне и Нью-Дели, а затем он вернулся в Москву, где его повысили до начальника академии ГРУ. В ЦРУ надеялись, что новое устройство облегчит Полякову связь с ними и позволит не попасть в поле зрения КГБ. Это была переносная система связи, состоящая из двух портативных базовых станций, каждая размером с коробку для обуви, и аппарата для агента, который можно было спрятать в кармане. С помощью крохотной клавиатуры, размером в 4 квадратных сантиметра, агент должен был сначала зашифровать текст, а затем ввести это цифровое сообщение. Как только данные были загружены — в “Бастер” помещалось полторы тысячи символов, — агенту следовало оказаться в радиусе 300 метров от базовой станции и нажать кнопку отправки. Базовая станция была переносной, ее можно было ставить возле окна или в машине, агенту только следовало сообщить, где примерно она находится. В сущности, “Бастер” был примитивной системой обмена текстовыми сообщениями. Его преимуществом была безопасность: агент мог связываться с куратором, не встречаясь с ним лично. Но на практике использование такого оборудования имело свои минусы. “Бастер” был очевидным шпионским оборудованием, и попасться с ним было для агента приговором.

Хэтэуэй, теперь ставший шефом “советского” отдела, был энтузиастом технического прогресса и горел желанием задействовать новые технологии для борьбы со слежкой КГБ. В идеале “Бастер” мог свести на нет риск личных встреч с агентами где-нибудь в парке или в темных закоулках. “Только представьте, что мы избавим этих бедолаг от опасности ходить на встречи с нашими людьми”, — писал Хэтэуэй, имея в виду не только Толкачева, но любого агента ЦРУ, которому пригодилось бы такое устройство.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.