Глава 1 Выбраться из “пустыни зеркал”

Глава 1

Выбраться из “пустыни зеркал”

Впервые годы холодной войны между Соединенными Штатами и Советским Союзом у Центрального разведывательного управления имелся неприятный секрет: ЦРУ не удалось создать шпионскую сеть в Москве. Управление не вербовало людей в Москве, так как это было слишком рискованно — “чрезвычайно опасно”, вспоминал один офицер, — для любого советского гражданина или чиновника, которого можно было привлечь в качестве агента. Сам процесс вербовки, с момента определения потенциального шпиона и организации подхода к нему, мог быть раскрыт КГБ, а пойманного за шпионской работой агента ждала верная смерть. Некоторые агенты, вызвавшиеся работать добровольно или завербованные ЦРУ за пределами СССР, продолжали отправлять донесения по возвращении на родину. Но, как правило, ЦРУ не подстрекало агентов шпионить в самом “сердце тьмы”.

Перед вами история шпионской операции, которая изменила все. В центре этой истории — инженер из сверхсекретной лаборатории, специалист по бортовым РЛС, работавший в недрах советского оборонного комплекса. Движимый гневом и жаждой мести, этот человек передал Соединенным Штатам тысячи страниц секретной документации, ни разу при этом не побывав в Америке и почти ничего не зная о ней. За шесть лет он двадцать один раз встречался с сотрудниками ЦРУ на улицах Москвы — города, кишевшего группами наблюдения КГБ, — и ни разу не был замечен последними. Этот инженер стал одним из самых продуктивных агентов ЦРУ в годы холодной войны. Он обеспечил Соединенные Штаты такими разведданными, каких не поставлял ни один другой шпион.

Эта операция стала для ЦРУ признаком зрелости. Управление добилось того, что прежде считалось недостижимым: личных встреч со шпионом прямо под носом у КГБ.

А затем наступил полный крах — и не благодаря усилиям КГБ, а в результате предательства изнутри.

Чтобы понять значимость этой операции, следует вспомнить о долгой и трудной истории попыток ЦРУ внедриться в Советский Союз.

ЦРУ возникло вследствие катастрофы в Перл-Харборе. Несмотря на полученные Соединенными Штатами предупреждения, атака Японии 7 декабря 1941 года оказалась неожиданной и ошеломляющей. Тогда погибли более 2400 американцев, было потоплено или повреждено 21 судно Тихоокеанского флота США, и Соединенные Штаты оказались втянуты в войну. Разведывательная работа тогда была распределена между несколькими разными ведомствами, и никто не соединял разрозненные фрагменты в общую картину. Расследование конгресса пришло к выводу, что этот несогласованный процесс “в значительной степени и был виной” катастрофы. Создание ЦРУ в 1947 году прежде всего отражало твердое намерение конгресса и президента Трумэна предотвратить повторение Перл-Харбора. Трумэн хотел, чтобы ЦРУ проводило качественный, объективный анализ{3}.

Оно должно было стать первым централизованным гражданским разведывательным ведомством в американской истории{4}.

Но первоначальные виды на ЦРУ вскоре изменились ввиду растущей советской угрозы, которая выражалась в том числе в блокаде Берлина, в усилении сталинского контроля над Восточной Европой и в появлении атомной бомбы в СССР. Вскоре ЦРУ вышло далеко за рамки анализа разведданных: управление стало заниматься шпионажем и тайными операциями. Соединенные Штаты, проводя политику сдерживания, первоначально сформулированную в “длинной телеграмме” Джорджа Кеннана из Москвы в 1946 году[2], а затем значительно расширенную, пытались остановить попытки СССР внедриться в правительства других стран и вести там подрывную деятельность. Холодная война началась как соперничество за опустошенную войной Европу, но затем распространилась на все сферы, превратившись в столкновение идеологий, политик, культур, экономик, географии и военной мощи. ЦРУ находилось на переднем фронте в этой битве. Борьба с коммунизмом не переросла в прямые боевые действия между сверхдержавами. Она велась в тени, между войной и миром, в “глухих переулках”, как однажды выразился госсекретарь Дин Раск{5}.

Но в одно из таких глухих мест заходить было слишком опасно — в сам Советский Союз. Сталин был убежден, что победа над нацистами во Второй мировой войне продемонстрировала незыблемость советского государства. После войны он твердо и сознательно укреплял жестокую, закрытую политическую систему, которую усовершенствовал еще в 1930-х, создавая постоянное напряжение в обществе, ведя непрестанную борьбу с “врагами народа”, “шпионами”, “колеблющимися”, “космополитами” и “выродками”. Запрещалось получать книги из-за рубежа или слушать иностранные радиопередачи. Путешествия за границу для большинства людей были практически невозможны, а контакты с иностранцами, без особого на то разрешения, сурово карались. Телефоны прослушивались, почта вскрывалась, информаторы всячески поощрялись. Тайная полиция работала на каждом заводе и в каждом учреждении. Было опасно высказываться откровенно, даже в узком кругу близких людей{6}.

Это была крайне неблагоприятная среда для шпионажа. В первые годы холодной войны у ЦРУ не было резидентуры в Москве, его оперативники не работали на улицах столицы крупнейшего и самого скрытного партийного государства. ЦРУ не могло выявить и завербовать в СССР потенциальных агентов, как оно делало в других странах. Советская тайная полиция, с 1954 года получившая название КГБ (Комитет государственной безопасности), была искушенной, компетентной, всемогущей и безжалостной. К началу 1950-х у КГБ за плечами был уже тридцатилетний опыт сталинских чисток, нейтрализации угроз советскому режиму во время и после войны, кражи атомных секретов у США. Иностранцу было невозможно даже завести разговор с москвичом, не вызывая подозрения.

ЦРУ только-только пробовало себя в деле. Это была молодая, оптимистично настроенная, наивная организация, твердо намеренная добиться результата, — настоящее воплощение американского духа{7}. В 1954 году один из пионеров авиации генерал Джеймс Дулиттл предупреждал, что Соединенным Штатам нужно мыслить более трезво и хладнокровно. “Мы должны создать эффективные службы шпионажа и контрразведки, должны научиться вести подрывную деятельность и саботаж, уничтожать наших врагов более умными, более изощренными и более действенными методами, чем те, что применяются против нас”, — утверждал он в совершенно секретном докладе президенту Эйзенхауэру{8}.

ЦРУ сталкивалось с постоянным и острым дефицитом разведданных о Советском Союзе и его сателлитах. Политики в Вашингтоне были чрезвычайно обеспокоены возможной вой ной в Европе и необходимостью знать о ней заблаговременно. Много информации было доступно в открытых источниках, но это было не то же самое, что подлинные разведданные, полученные путем проникновения в страну. “Давление на нас варьировалось от повторяющихся указаний сделать “хоть что-то” до раздраженных требований сделать “все что угодно”, — вспоминал Ричард Хелмс, отвечавший за тайные операции в 1950-х{9}.

За пределами Советского Союза ЦРУ старательно собирало информацию у беженцев, перебежчиков и эмигрантов. Управление обращалось с предложениями о сотрудничестве к советским дипломатам, военным и сотрудникам разведки по всему миру. Подразделение тайных операций ЦРУ завербовало целую секретную армию в лагерях беженцев в Европе. Порядка пяти тысяч добровольцев прошли подготовку в качестве “постъядерных сил сопротивления”, которые должны были вторгнуться в Советский Союз после атомного нападения. Параллельно Соединенные Штаты забрасывали парашютистов-одиночек в страны советского блока, чтобы те шпионили или налаживали связи с движениями сопротивления. Большинство из них были пойманы и убиты. Глава управления тайных операций Фрэнк Дж. Уиснер мечтал о том, чтобы внедриться в Восточный блок и расколоть его на части. Уиснер надеялся, что посредством психологической войны и секретной помощи — тайников с оружием, радиостанций, пропаганды — народы Восточной Европы можно убедить сбросить коммунистическое иго. Но почти все эти попытки скрытно пробраться “за линию фронта” оборачивались провалом. Полученные разведданные были скудными, и Советский Союз оставался незыблем{10}.

Источники ЦРУ оставались снаружи. “Единственным способом выполнить нашу миссию была разработка внутренних источников — шпионов, которые могли сидеть рядом с политиками, слушать их дебаты и читать их почту”, — вспоминал Хелмс. Но вербовка и систематическая работа с московскими агентами, которые могли бы предупреждать о решениях, принятых советским руководством, “были столь же невероятны, как размещение постоянных агентов на Марсе”, — говорил он{11}. Обстоятельный анализ разведданных ЦРУ по советскому блоку, проведенный в 1953 году, заканчивался мрачными выводами. “У нас нет никаких надежных первоисточников, сообщающих о том, что думают в Кремле”, — признавали его авторы. По поводу армии в докладе говорилось: “Надежных данных о долгосрочных планах и намерениях врага практически не существует”. Авторы предупреждали: “Мы не можем надеяться на получение сколько-нибудь детальной информации о советских военных намерениях в случае неожиданного нападения”{12}. В первые годы своей работы ЦРУ пришло к выводу, что “невероятно трудно создать агентурную сеть в сталинском параноидальном полицейском государстве”{13}.

“В те дни, — говорил Хелмс, — наша информация по Советскому Союзу действительно была крайне скудной”{14}.

Несмотря на все эти трудности, ЦРУ удалось добиться двух прорывов в 1950-х и в начале 1960-х годов. Два офицера советской военной разведки, Петр Попов и Олег Пеньковский, начали шпионить для США. Они были добровольцами, а не завербованными агентами, и вышли с этой инициативой отдельно друг от друга. Оба продемонстрировали колоссальные преимущества работы с тайными агентами. В основном передача секретов происходила за пределами Москвы.

1 января 1953 года невысокий, коренастый русский передал конверт американскому дипломату, когда тот садился в свой автомобиль в международном секторе в Вене. Тогда Вена была оккупирована американскими, британскими, французскими и советскими силами; в городе царила атмосфера подозрительности. В конверте содержалось письмо, датированное 28 декабря 1952 года и написанное по-русски. В нем говорилось: “Я советский офицер. Я хочу встретиться с американским офицером, чтобы предложить определенные услуги”. В письме оговаривались место и время встречи. Такие письма были обычным явлением в Вене в те годы, когда орды мошенников пытались заработать, фабрикуя “разведывательные материалы”. ЦРУ тратило много времени на их проверку, но это письмо выглядело убедительно.

На следующий вечер, в субботу, русский ждал там, где обещал, — он стоял в тени портала, один, в шляпе и в тяжелом пальто. Это был Петр Попов, 29-летний майор советской военной разведки — Главного разведывательного управления, которое можно было назвать “младшим братом” КГБ. Попов стал первым и в то время самым ценным тайным агентом ЦРУ в советской армии. Он поставлял данные о внутреннем устройстве армии и спецслужб СССР. С января 1953 по август 1955 года он 66 раз встречался с представителями ЦРУ в Вене. Его куратор из ЦРУ, Джордж Кизевальтер, похожий на взъерошенного медведя, родился в России, в семье крупного петербургского чиновника, и в детстве эмигрировал в Соединенные Штаты. Впоследствии Попов рассказал Кизевальтеру, что родился в крестьянской семье, в лачуге с земляным полом, и что первые кожаные ботинки у него появились в тринадцать лет. В нем клокотала ненависть к сталинской политике насильственной коллективизации, разрушившей жизнь российского крестьянства и вызвавшей массовый голод. Попов стал агентом США из желания отомстить за несправедливость, постигшую его родителей и его маленькую деревеньку на Волге. Кизевальтер оставлял в венской конспиративной квартире несколько журналов вроде Life и Look[3], но Попова увлекло лишь одно издание — журнал “Американская ферма”{15}.

В ЦРУ помогли Попову подделать ключ, с помощью которого он вскрыл шкафчики с засекреченными документами в венской резидентуре ГРУ. Попов выявил всех офицеров советской разведки в Вене, предоставил информацию о деятельности многих подразделений из стран Варшавского договора и передал Кизевальтеру такие бесценные документы, как советский боевой устав по применению атомного оружия{16}. В 1955 году, когда Попова перевели в Москву, из штаб-квартиры ЦРУ прислали агента, который должен был найти места для тайников или закладок, где Попов мог бы оставлять сообщения. Но агент не справился с поручением, попал в “медовую ловушку”[4] КГБ, и впоследствии от него избавились{17}. Первая попытка ЦРУ организовать аванпост в Москве закончилась неудачей.

В 1956 году Попова перевели в ГДР, где он продолжил заниматься шпионажем для ЦРУ. С Кизевальтером они встречались на конспиративной квартире в Западном Берлине. Он вновь проявил себя как чрезвычайно эффективный агент. Среди добытых им материалов был текст весьма откровенной речи советского министра обороны маршала Георгия Жукова по поводу применения ядерного оружия во время войны, с которой тот выступил перед советскими войсками в Германии в марте 1957 года. В 1958 году Попова срочно отозвали в Москву и допросили. Его предательство вскрылось. Однако КГБ держал это в тайне: периодически Попова использовали для передачи ЦРУ недостоверной информации. 18 сентября 1959 года Попову удалось передать ЦРУ сообщение, написанное карандашом на восьми полосках бумаги, скрученных в цилиндрик размером с сигарету. Записка объясняла, что на самом деле произошло; это был последний храбрый акт неповиновения со стороны обреченного шпиона. Сообщение поспешно доставили в штаб-квартиру, где Кизевальтер прочел русские слова на крошечных полосках бумаги и разрыдался. В январе 1960 года Попова судили, а в июне расстреляли.

Второй прорыв случился всего два месяца спустя, 12 августа, примерно в 11 вечера.

Два американских студента, прибывшие в Москву как туристы, Элдон Кокс и Генри Кобб, гуляли по Красной площади, где брусчатка была еще влажной после легкого дождя. Они побывали на балете в Большом театре и возвращались в свою гостиницу, когда сзади к ним подошел человек и потянул Кобба за рукав, показывая сигарету и прося огонька. Человек был среднего роста, с рыжеватыми волосами, седеющими на висках, в костюме с галстуком. Он спросил, не американцы ли они, и, когда те ответили “да”, начал быстро говорить, все время оглядываясь по сторонам, чтобы убедиться, что за ними не следят. Он вложил в руку Кокса конверт и настоятельно попросил немедленно отнести его в американское посольство. Кокс, говоривший по-русски, в тот же вечер конверт отнес. Внутри было письмо. “В настоящее время в моем распоряжении, — указывал автор письма, — находятся очень важные документы по многим вопросам, представляющим исключительный интерес для вашего правительства”. Автор не назвался, но намекнул, что когда-то служил в советской военной разведке в турецкой столице Анкара. Он привел точные инструкции о том, как с ним связываться — с помощью записок в спичечном коробке, спрятанном за батареей в вестибюле одного московского здания. Он приложил рисунок с местом тайника{18}.

Автором письма был Олег Пеньковский, полковник ГРУ, человек с живым воображением, энергичный и уверенный в себе, награжденный за службу в артиллерии во время Второй мировой войны. Он работал в Государственном научно-техническом комитете Совета министров СССР — ведомстве, которое курировало научно-технический обмен с Соединенными Штатами, Великобританией и Канадой и служило прикрытием для советского промышленного шпионажа и нелегального получения западных технологий.

Письмо было доставлено в ЦРУ и поначалу вызвало подозрения. Там знали, что советские власти были глубоко обеспокоены случаем с Поповым. Может, это ловушка? В штаб-квартире приняли решение вступить в контакт с автором, но в то время у ЦРУ не было в Москве оперативника, ориентировавшегося в городе. Посол США в Москве Льюэллин Томпсон категорически возражал против назначения в посольство каких-либо сотрудников ЦРУ. В конце концов осенью 1960 года было достигнуто соглашение, что из “советского” подразделения штаб-квартиры в Москву отправят молодого сотрудника специально для контакта с Пеньковским. Сотрудник не слишком хорошо говорил по-русски. ЦРУ присвоило ему кодовое имя “Компас”. Но он все провалил — много выпивал и не смог установить контакт{19}.

Пеньковский был разочарован. Первое письмо американцам он написал в июле 1960 года и несколько недель искал человека, с которым можно было его отправить. “Я, словно волк, рыскал вокруг американского посольства в поисках надежного иностранца, патриота”, — вспоминал он{20}. Вручив письмо Коксу на Красной площади в августе, Пеньковский все ждал и ждал ответа от ЦРУ. Но ответа не было. Он попытался — безуспешно — передать информацию через британского бизнесмена, затем через канадца. Его охватывало отчаяние.

Наконец 11 апреля 1961 года Пеньковский подкинул британскому бизнесмену письмо, адресованное руководителям Соединенных Штатов и Соединенного Королевства. Бизнесмен Гревилл Винн поделился письмом с британской Секретной разведывательной службой (МИ-6), которая передала его в ЦРУ. Американские и британские спецслужбы решили совместно разрабатывать Пеньковского как агента.

Девять дней спустя Пеньковский прибыл в Лондон во главе советской торговой делегации из шести человек, чьей задачей была закупка западных технологий в области металлургии, радаров, коммуникаций и производства бетона. Это было напряженное время — только что провалилась организованная ЦРУ высадка в заливе Свиней на Кубе[5]. По прибытии Винн встретил Пеньковского в аэропорту, и тот немедленно вручил ему конверт. В нем были описания и чертежи новейших советских ракет и пусковых установок. Тем же вечером Пеньковский вышел из своего номера в солидной гостинице Mount Royal на Оксфорд-стрит, дошел до номера 360 и постучал в дверь. На нем был деловой костюм, белая рубашка и галстук. Когда он вошел, его поприветствовали два британских и два американских агента. “Теперь вы знаете, что вы в хороших руках”, — заверил Пеньковского взъерошенный грузный американец. Это был Кизевальтер. “Я думал об этом уже давно”, — ответил Пеньковский.

Во время следующих бесед Пеньковский рассказал американским и британским агентам, что его карьера в советской разведке рухнула и он был обозлен. Его отец умер, когда ему было всего четыре месяца. Мать говорила, что тот умер от тифа. Но год назад обнаружились документы, из которых следовало, что отец служил поручиком в белой армии и сражался с большевиками, что поставило лояльность Пеньковского под сомнение. Его обвинили в том, что он скрыл эту информацию. Назначение в Индию не состоялось, его отодвинули в сторону. Он возненавидел КГБ.

Во время двух продолжительных поездок в Лондон, сначала в апреле-мае, затем в июле-августе, и во время визита в Париж в сентябре-октябре 1961 года Пеньковский провел с сотрудниками британской и американской разведок 140 часов в прокуренных гостиничных номерах. Расшифровки разговоров заняли 1200 страниц. Он также доставил 111 катушек отснятой фотопленки. С помощью крохотной фотокамеры Minox он отснял в Москве больше 5000 страниц секретных документов, почти все они касались советских вооруженных сил и были взяты из библиотек военных учреждений и ГРУ. Пеньковский был азартен и охотно шел на риск. Однажды он заснял совершенно секретный доклад прямо на столе полковника, который ненадолго вышел из кабинета.

Не все беседы с американскими и британскими агентами проходили гладко. На одной из первых встреч в гостинице Mount Royal Пеньковский представил диковинный план захвата Москвы и всего советского руководства. Он хотел разместить в Москве 29 маленьких ядерных зарядов, распределив их случайным образом в разных местах города в чемоданах или мусорных баках. Соединенные Штаты должны были предоставить заряды, проинструктировать его, как приваривать их ко дну мусорного бака, и выдать ему детонатор. С немалым трудом его удалось отговорить от этой затеи{21}.

Однако Пеньковский относился к своей разведывательной миссии серьезно и продемонстрировал ЦРУ, что один-единственный тайный агент может предоставить огромное количество материала. Когда его спросили, может ли он добыть экземпляры журнала советского генштаба “Военная мысль”, и попросили отыскать его секретную версию, Пеньковский уточнил, не хочет ли ЦРУ получить и совершенно секретный вариант. В ЦРУ не знали, что такой вообще существует. Пеньковский предоставил экземпляры почти всех номеров журнала, где советские генералы обсуждали концепцию войны в ядерную эпоху{22}. В его докладах содержались критически важные соображения о намерениях СССР во время блокады Берлина 1961 года. Он первым сообщил Западу о существовании крайне важной структуры — Военно-промышленной комиссии, принимавшей решения по системам вооружений, — и передал ключевые технические характеристики ракет средней дальности Р-12, которые Советский Союз отправил на Кубу осенью 1962 года (прежде всего дальность ракет и время их подготовки к запуску). Донесения Пеньковского, закодированные как “эвкалипт” и “гаичка”, сыграли ключевую роль в принятии решений во время Карибского ракетного кризиса, когда президент Кеннеди дал отпор Хрущеву{23}. Информация Пеньковского о советских ракетах средней дальности была включена в ежедневный доклад президенту на третьей неделе октября 1962 года. Кроме того, данные Пеньковского вместе с первыми сообщениями со спутника-шпиона Corona опровергли миф о том, что СССР выпускает межконтинентальные баллистические ракеты как сосиски, чем хвастался Хрущев. “Отставание в ракетной технике” оказалось вымышленным.

В то время Пеньковский был самым результативным агентом за всю историю операций США в Советском Союзе{24}. ЦРУ и МИ-6 договорились платить ему одну тысячу долларов в месяц за информацию, стоившую миллионы{25}. После встреч в гостиницах Лондона и Парижа операция перешла во вторую фазу: Пеньковского стали вести непосредственно в Москве. Британский бизнесмен Винн, периодически бывавший в Советском Союзе, встречался с Пеньковским, получал от него информацию и передавал ее МИ-6. Но Пеньковский жаждал напрямую работать с американской и британской разведками в Москве.

ЦРУ не было к этому готово. Сразу после катастрофы с “Компасом” началась подготовка агента на замену, но в последний момент он отказался, и у ЦРУ в критический момент не было под рукой никого. “У нас там сидел все более отчаивавшийся и очень ценный агент, и некому было контактировать с ним”, — вспоминал сотрудник ЦРУ, который в то время участвовал в операции{26}. У управления также не было необходимого для этой операции шпионского снаряжения{27}.

Хотя на встречах в Лондоне и Париже главную роль играли американцы, во время операции в Москве на первый план вышли британцы. По словам сотрудника ЦРУ, “МИ-6 смогла сделать то, чего не могли мы, — разработать и выполнить оперативный план прикрытия для этого агента”. Британцы выбрали в качестве куратора Пеньковского Дженет Чизхолм, жену начальника резидентуры МИ-6. Она встречалась с Пеньковским около десятка раз — на приемах и коктейле в британском посольстве, в почти пустой кулинарии при ресторане “Прага”, в комиссионном магазине, в парке и в подъездах жилых домов — и зачастую в трудных условиях, в присутствии троих своих детей. Пеньковский передавал катушки с пленкой в коробке шоколада, предназначенной для детей. Он казался буквально одержимым. В ЦРУ боялись, что он слишком часто встречается с миссис Чизхолм. Когда ЦРУ наконец направило в Москву подготовленного агента для работы с Пеньковским (это было в конце июня 1962 года), работать ему пришлось недолго. В последний раз сотрудники ЦРУ видели Пеньковского на приеме в посольстве США 5 сентября 1962 года, а затем он исчез{28}.

КГБ заподозрил его в измене, в результате чего под наблюдением оказалась и миссис Чизхолм. Сотрудники КГБ просверлили отверстие в потолке однокомнатной квартиры Пеньковского и установили там камеру для слежки за ним. Еще одна камера, размещенная КГБ в соседнем здании, тоже снимала происходящее в его квартире. В ходе обыска была обнаружена камера Minox, руководство для шифровки сообщений и радиоприемник, который он получил для секретной связи с Западом. В сентябре или октябре 1962 года Пеньковского арестовали, публично судили и обвинили в шпионаже. 16 мая 1963 года его казнили{29}.

Практически в то же время, когда Пеньковский общался с американскими и британскими агентами в лондонских и парижских гостиницах, еще два советских офицера предложили свои услуги Соединенным Штатам. В обоих случаях это произошло за пределами СССР. В 1961 году Дмитрий Поляков, офицер советской военной разведки, назначенный на работу в ООН, предложил сотрудничество американцам в Нью-Йорке. ФБР присвоило ему кодовое имя “Цилиндр”. Затем в 1962 году Алексей Кулак, который занимался в КГБ научно-технической разведкой, предложил свои услуги ФБР в том же Нью-Йорке в обмен на денежное вознаграждение. Он получил кодовое имя “Федора”. Оба они были важными и ценными агентами ЦРУ и ФБР в разные моменты в 1960-х и 1970-х годах, но по большей части с ними работали за границами Советского Союза. ЦРУ удавалось вербовать агентов и шпионов и находить добровольцев в разных других “глухих переулках”, но не в центре СССР, не на улицах Москвы.

После потери Пеньковского ЦРУ долго не могло добиться в Москве никаких результатов. Главной причиной было безграничное влияние Джеймса Энглтона, шефа контрразведки в штаб-квартире. При нем ЦРУ впало в состояние тяжелой паранойи и оперативного паралича. Энглтон был весьма примечательной фигурой: высокий, худой, эксцентричный, в совиных очках, темных костюмах и широкополых шляпах, он был отзывчив с друзьями и непроницаем для остальных. Он правил своим автономным подразделением, держа документы при себе и не давая к ним доступа другим службам ЦРУ. Стол Энглтона был завален досье, а сам он сидел в клубах сизого дыма, поскольку курил не переставая. У него было два хобби: выращивание орхидей и изобретение хитроумных наживок для ловли форели. Проработав шефом контрразведки ЦРУ двадцать лет, с 1954 по 1974 год, Энглтон окружил себя и свою работу флером таинственности. Скрытный, подозрительный и неутомимый, он был одержим мыслью, что КГБ успешно манипулирует ЦРУ, разрабатывая свой грандиозный генеральный план дезинформации. Энглтон часто говорил о “пустыне зеркал” — это выражение он заимствовал из стихотворения Т. С. Элиота “Стариканус”, — ему казалось, что оно точно описывает хитросплетения и обманы, при помощи которых КГБ запутывает Запад. В 1966 году Энглтон писал, что “сплоченный и целеустремленный социалистический блок” стремится распространять на растерянном Западе намеренную ложь о “расколах, эволюции, борьбе за власть, экономических катастрофах [и] хорошем и плохом коммунизме”. Как только эта программа стратегического обмана будет выполнена, Советский Союз прикончит западные демократии одну за другой. Лишь специалисты по контрразведке, утверждал он, могут предотвратить эту катастрофу. Подозрениями Энглтона были проникнуты дух и само содержание операций, проводившихся ЦРУ в отношении Советского Союза в 1960-х, — и это привело к катастрофическим последствиям. Два директора ЦРУ, Аллен Даллес и Хелмс, позволяли Энглтону действовать по своему усмотрению. Он считал, что ни одному человеку и никакой информации, исходящей из советского КГБ, нельзя доверять. А если некому доверять, то и шпионов быть не может{30}.

Контрразведка крайне важна в деятельности любого разведывательного ведомства — она предотвращает внедрение агентов теми же методами, какие сама использует. Во время холодной войны от нее требовалось сочетание внешней бдительности — отслеживания каждого шага КГБ и, при возможности, переигрывания его — и внутренней настороженности, не позволяющей ЦРУ самому оказаться жертвой обмана или двойных агентов. В идеале работа контрразведки должна идти в связке со сбором разведданных, однако на деле между ними всегда возникало естественное напряжение. Оперативник мог кропотливо разрабатывать агента, чтобы обеспечить новый источник “позитивных разведданных”, плодов шпионажа, а затем офицер контрразведки ставил вопрос о том, можно ли доверять этому источнику. ЦРУ требовалось и то и другое, однако сокрушавшая все контрразведка Энглтона стала в 1960-х чересчур влиятельной. Все без исключения объявлялось или подозрительным, или дискредитированным.

Взрослая жизнь Энглтона проходила в мире, где обман был всё. Закончив Йельский университет, он вошел в элиту контрразведки и работал в Лондоне на военное Управление стратегических служб. Там он стал свидетелем ошеломительной обманной операции британцев против нацистской Германии, известной как Double Cross (“двойной крест”). Британцы выявляли немецких агентов и использовали их против врага, фактически нейтрализуя сбор разведданных нацистскими спецслужбами. Энглтон вел агентов в Италии, а потом вернулся в штаб-квартиру, где стал директором контрразведки ЦРУ. Он был уверен, что КГБ осуществляет против Соединенных Штатов масштабную программу “стратегического обмана”. Возможно, свою роль в этом сыграла его дружба с Кимом Филби. В 1950-х с этим британским сотрудником МИ-6 Энглтон поддерживал тесный контакт. В 1963 году Филби был раскрыт как агент КГБ; он бежал в Москву. ЦРУ давно подозревало Филби, однако Энглтон, возможно, воспринял подтверждение этих подозрений как еще одно доказательство того, что КГБ не дремлет — он вездесущ.

Однако самое сильное влияние на Энглтона оказал Анатолий Голицын, офицер КГБ среднего звена, который стал перебежчиком в 1961 году. Голицын выстроил сеть из собственных версий и домыслов, которые укрепили подозрения Энглтона в наличии у КГБ “генерального плана” обмана Запада. Сотрудники ЦРУ называли это энглтоновским “заговором чудовищ”. Голицын утверждал, что всякий перебежчик или доброволец, предложивший сотрудничество после него, будет частью этого “генплана”. Конечно, КГБ пытался вводить Запад в заблуждение, но Энглтон нагнетал страх перед этим обманом. В 1964 году он организовал охоту за “кротами” внутри ЦРУ: Голицын настаивал, что от пяти до тридцати штатных и внештатных сотрудников управления — “подсадные утки” КГБ. В итоге не нашли ни одного предателя, но нескольким работникам испортили карьеру. Среди попавших под подозрение были первый начальник резидентуры в Москве и глава подразделения, занимавшегося советскими операциями; с обоих впоследствии подозрения были сняты. Еще один сотрудник КГБ, Юрий Носенко, перебежавший в США в 1964 году, был помещен под стражу и три с лишним года подвергался допросам ЦРУ, потому что Энглтон и Голицын усомнились в его честности.

Со временем подозрительностью Энглтона заразилось все “советское” подразделение ЦРУ. Пагубная недоверчивость и оперирование домыслами стали серьезным препятствием для разведывательных операций в Советском Союзе. Преодолеть его не могли ни потенциальные агенты, ни позитивные разведданные. Московская резидентура была невелика, в ней работали четыре-пять сотрудников, и они вели себя все осторожнее, тратя уйму времени на подготовку тайников, на тот случай, если у них все-таки появится свой шпион. Один оперативник за два года работы в московской резидентуре так и не увидел ни одного настоящего агента. Роберт Гейтс, который начал работать в ЦРУ в 1968 году как специалист по Советскому Союзу, а потом дорос до директора ЦРУ, вспоминал, что “из-за чрезмерного усердия Энглтона и сотрудников его контр разведки в этот период у нас было крайне мало настоящих агентов в СССР”{31}.

Оперативники нового поколения — те, кто пришел в ЦРУ в 1950-х и кого раздражали введенные Энглтоном ограничения, — хотели пробудить управление от летаргического сна. Среди них был Бертон Гербер. Этот долговязый и любопытный парень вырос в процветающем маленьком городе Верхний Арлингтон, штат Огайо, во время Второй мировой войны. По утрам он развозил на велосипеде газету Ohio State Journal, выпускавшуюся в Колумбусе. Пока мать готовила ему завтрак к 5.15 утра, он складывал сотню газет и паковал их в рюкзак. Часто он прочитывал статьи о войне на первой полосе газеты. В 1946 году ему было тринадцать, он был одушевлен патриотизмом и часто думал: а как устроена жизнь в тех далеких странах, о которых он читал в газете? Он хотел увидеть их сам. Гербер поступил в Мичиганский университет в Ист-Лансинге, со стипендией, и получил диплом по международным отношениям. Он подумывал пойти на дипломатическую службу, но в конце весны 1955 года, в последнюю четверть своего последнего учебного года, согласился сходить на собеседование с рекрутером из ЦРУ в университетском кампусе. ЦРУ в те годы было не на слуху, об управлении вообще было мало что известно. Представитель ЦРУ не мог рассказать Герберу ничего о самой работе. Но, может, ему это будет интересно? Гербер ответил, что будет, взял форму заявки, заполнил ее в студенческом клубе и выслал по почте. Еще до конца года его пригласили на работу. Ему было двадцать два. После краткосрочной службы в армии он прошел подготовку в ЦРУ для разведывательной работы, а потом получил назначение во Франкфурт и Берлин{32}.

Через Берлин, кишевший шпионами, проходила линия фронта в холодной войне. Берлинская операционная база находилась в самом центре крупнейшей в мире концентрации советских войск. ЦРУ пыталось вербовать советских граждан как агентов и перебежчиков, но это была тяжелая и кропотливая работа. Между тем одна из главных задач базы была технической: использовать 450-метровый секретный туннель, ведущий в советский сектор в Восточном Берлине, для прослушивания линий связи советских и восточногерманских войск. Так удалось перехватить множество звонков и телексов. Соединенные Штаты и Британия расшифровали 443 тысячи разговоров, из них 368 тысяч — между советскими военными. Прослушивающие устройства работали с мая 1955 года до апреля 1956 года, когда были обнаружены{33}.

Гербера обучили традиционным методам работы с агентами-разведчиками: поиску и закладке тайников, шифрованию сообщений, отправке и получению сигналов, обнаружению слежки. В Берлине 1950-х был распространен такой метод шпионажа: источников с восточной стороны склоняли являться для бесед на конспиративную квартиру в Западном Берлине; именно так действовал Кизевальтер в случае Попова. Для этого человек должен был иметь свободу перемещения с востока на запад — такое было возможно до возведения Берлинской стены в 1961 году. Позже у офицеров разведки появились другие трудности: необходимость вести агентов на расстоянии. У ЦРУ по-прежнему было мало опыта работы в закрытых обществах советского блока. В штаб-квартире тон в решении задач задавали в основном ветераны Управления стратегических служб — разведывательной службы времен Второй мировой. Во время войны они занимались дерзкими, почти военными операциями, но предпочтение отдавали безопасным методам — тем, что не требуют личного контакта (например, закладке тайников).

Используя тайники в местах, известных только агенту и его куратору, они обмениваются сообщениями и разведданными, никогда не встречаясь друг с другом. Новому поколению сотрудников, пришедших в ЦРУ после войны, тайники казались верхом предосторожности. Неугомонные и нетерпеливые, эти люди начали придумывать новые методы и экспериментировать с ними. Берлинская база стала опытным полем для работы со шпионами по ту сторону “железного занавеса”. Вместо того чтобы приглашать агентов на явочную квартиру, оперативники придумывали более оригинальные способы проникновения в закрытые зоны.

К счастью, подозрительность Энглтона не распространялась на Восточную Европу. Похоже, что она его не особенно волновала, и он не уделял ей много внимания, хотя государства — сателлиты СССР выстраивали там спецслужбы по модели КГБ и его предшественников{34}. “Глухие переулки” Берлина, Варшавы, Праги, Будапешта, Софии и других городов Восточной Европы стали испытательным полигоном для молодых оперативников ЦРУ. Они изобретали новые методы шпионажа в “запретных районах”, как их называли в ЦРУ. Но их способ мышления был еще важнее, чем методы. Гербера вдохновляла сама задача тех дней — борьба с коммунизмом и Советским Союзом. Он и его однокурсники в первых своих поездках за границу не хотели просто сидеть в кресле. “Железный занавес” не внушал им страха. Они сделали шпионаж своей профессией и презирали пассивность. Герберу никогда не нравился термин “запретные районы”. Запретные для кого? Не для него и не для его товарищей.

И не для Хэвиленда Смита. Прибыв на берлинскую базу в 1960 году полным идей, он стал пионером нового мышления, которое сформировал, работая в Праге.

Выпускник Дартмутского колледжа, Смит служил в армейской службе безопасности, где в 1951–1954 годах занимался перехватом сообщений, написанных по-русски и с помощью азбуки Морзе. Затем он поступил в Лондонский университет на аспирантскую программу по изучению России и параллельно иногда брал подработки от ЦРУ. У Смита были ярко выраженные способности к языкам, он говорил по-французски, по-русски и по-немецки. В 1956 году он пришел работать в ЦРУ, и его отобрали для командировки в Чехословакию. Смит вовсю занимался языковой подготовкой, когда в 1958 году ему неожиданно предложили возглавить пражскую резидентуру. Его предшественник был не слишком активен и внезапно покинул свой пост. Смит прибыл на новую работу в марте. Он уже владел чешским в достаточном объеме, но был слабо подготовлен к той секретной деятельности, которой намеревался заняться. Его не учили ремеслу шпионажа: как отправлять секретные письма, как выбирать места для тайников и пользоваться ими, обнаруживать слежку и избавляться от нее, как проводить встречи с агентами, — притом во враждебной среде, где постоянно велось наблюдение. Смиту пришлось учиться самому и на ходу{35}.

Смит узнал, что в пражской резидентуре имеются десятки современных раций, и тут пригодился его армейский опыт перехвата сообщений. Он выяснил радиочастоту, которой пользовались чешские спецслужбы в автомобилях наблюдения, следивших за посольством США, и смог взломать их голосовые коды. Если Смиту требовалось произвести закладку в тайник или отправить письмо, он включал рацию и магнитофон, чтобы записать переговоры. Затем он отправлял письмо или помещал что-то в тайник, возвращался и прослушивал запись. Если за ним следили, пока он был у тайника, он отменял операцию, если же признаков слежки не было, то подавал агенту сигнал, что можно забирать передачу. “Прага была идеальным местом для тех операций, что мы разрабатывали, — вспоминал он. — Красивый старинный барочный город, не затронутый войной. С узкими старыми улочками, сводчатыми проходами и переулками”. Путем проб и ошибок Смит установил, что бо?льшую часть времени находится под наблюдением. Как-то раз ему показалось, что хвоста нет, однако затем выяснилось, что за ним следят 27 разных автомобилей. Смит был потрясен и понял, что какие бы операции он ни проводил, их придется выполнять под наблюдением. Никогда нельзя исходить из того, что все чисто. Это был важный урок для работы в “запретных районах”.

Смит начал экспериментировать. Он стал формировать повторяющиеся наблюдаемые модели поведения, которые усыпляли бы бдительность групп наблюдения. Он начал водить машину медленно и осторожно, чтобы убедить чешскую слежку, что, идет ли он пешком или едет на машине, ей заранее известно, куда он направляется, и его можно оставить в покое. Каждый второй вторник к 10 утра он ездил в парикмахерскую, а затем, медленно ведя машину, сразу возвращался в офис. Через полгода Смит выяснил, что во время поездки в парикмахерскую за ним не следят, если он отсутствует не более 45 минут. Каждый вечер он отвозил домой няню своих детей, что занимало 40 минут. Со временем группе наблюдения надоело следить и за этим. Так Смит создал две возможности для оперативной работы, и в эти интервалы можно было успеть отправить письма, посетить тайник или сделать что-то еще. С помощью этого жесткого, тщательно выстроенного графика Смит обнаружил в поведении тайной полиции то, чего прежде никто не замечал: ее сотрудники бывают склонны к лени и к стереотипному, шаблонному мышлению. Иллюзионист в состоянии обмануть их.

Но этого знания Смиту было недостаточно. Да, его поведенческая модель позволила высвободить два временных зазора, но она была слишком жесткой. Он хотел большей гибкости, хотел иметь возможность выполнить указания из штаб-квартиры в кратчайший срок и даже под наблюдением. Поэтому он стал еще усерднее выискивать другие зазоры. Он обнаружил, что, когда идешь или едешь по переулкам, можно временно пропадать из поля зрения преследователей. Пропасть можно было на очень короткое время, не вызывая при этом у наблюдателей никаких подозрений. При правильных действиях это давало Смиту достаточно времени, чтобы мгновенно встретиться с агентом, отправить письмо или заложить что-то в тайник, будучи полностью вне зоны видимости. Идея была простая: он заворачивал за угол; когда за ним следовали пешком, после двух резких поворотов внутри одного квартала группа наблюдения настолько отставала, что Смит оказывался вне поля ее зрения с момента поворота за второй угол до момента, когда первый преследователь нагонял его и сворачивал за тот же угол, — где-то от 15 до 30 секунд. Этого было достаточно.

Смит также отработал концепцию мгновенной передачи, при которой агент появлялся точно в нужный момент. Он стремительно выходил на оперативника, передавал или забирал пакет и покидал место встречи. Если все было просчитано верно, тайная полиция не могла заметить уходящего агента, он исчезал мгновенно. Многое здесь зависело от правильного выбора места: наличия выступающих углов, которые блокируют обзор для группы наблюдения, и пути для быстрого отхода агента.

Затем Смита назначили в Берлин. Город был другой, более протяженный, но Смит по-прежнему использовал зазоры в графике и работал под наблюдением. Его нововведения демонстрировали отход от прежних методов и возможность вести разведывательные операции в стрессовой обстановке закрытых зон. По предложению штаб-квартиры Смит начал обучать новым приемам других берлинских оперативников, внедряя все то, что успел применить, работая “в зазорах”. На многие годы оперативная работа “в зазоре” стала девизом и надежным методом оперативников ЦРУ.

В 1963 году Смит вернулся в Соединенные Штаты и организовал курс для сотрудников, направляемых в Восточную Европу и Советский Союз, куда включил и разработанную им спецподготовку. Однако руководство ЦРУ он нашел по-прежнему настроенным очень осторожно и нерешительно. Смита попросили обучить чешского агента, прибывшего в США. Агент наотрез отказывался пользоваться тайниками, потому что не хотел оставлять без присмотра компрометирующие его секретные послания и пленки, — там их могла обнаружить чешская тайная полиция. Когда Смит показал ему метод молниеносной передачи материалов, агент охотно согласился его применять, потому что тогда он передавал документы прямо в руки ЦРУ. В штаб-квартиру Хелмсу был послан запрос на разрешение использовать новые методы в пражских операциях. Даже не поинтересовавшись существом дела, Хелмс отказал, заявив, что после дела Пеньковского “у него задница до сих пор горит” и он больше не участвует в “такого рода делах”, вспоминал Смит. Чешский агент отправился в Прагу, не получив разрешения на молниеносную передачу, и так прошел год. Смит донимал штаб-квартиру, добиваясь от нее разрешения. В Восточной Европе стали постепенно появляться новые ценные агенты, и Смит считал традиционные процедуры с тайниками совершенно устаревшими.

В 1965 году Хелмс согласился на эксперимент. Он отправил своего заместителя Томаса Карамессинеса на демонстрацию молниеносной передачи. Смит устроил ее в вестибюле роскошного старого отеля “Мейфлауэр” в центре Вашингтона. Во время демонстрации передача прошла так искусно, что Карамессинес ее просто не заметил. Все дело было в ловкости рук: оперативник театральным жестом встряхнул дождевик левой рукой, одновременно правой передавая пакет Смиту. Карамессинес видел дождевик, но не пакет. Смит выучился этой технике у профессионального фокусника. На следующий день Хелмс одобрил использование молниеносной передачи в Праге. Впоследствии чешский агент передал ЦРУ сотни катушек пленки. Молниеносная передача с некоторыми модификациями потом использовалась по всей Восточной Европе и в Советском Союзе.

Молодое поколение адаптировало приемы по ходу дела. Дэвид Форден, оперативник, которого учил Смит, отправился в Варшаву и изобрел технический прием с использованием автомобиля, который медленно дважды заворачивает за угол и в образовавшийся временной зазор человек в машине обменивается пакетами с агентом. Это была своего рода та же молниеносная передача, но с использованием автомобиля. “Я подал свое предложение, которое мне казалось ценным как спецприем для встреч в зонах, где ведется жесткое наблюдение за американскими шпионами, — вспоминал Форден. — Мне ответили из центрального аппарата нашего подразделения: “Рискованно. Опасно. Не сработает”. На что я ответил: “Слушайте, все это рискованно и опасно. Но это сработает”. Форден впоследствии стал куратором одного из самых результативных и ценных агентов ЦРУ, Рышарда Куклинского, полковника польской армии, предоставившего чрезвычайно важную информацию по Варшавскому договору{36}.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.