Глава 7. НИКОЛАЙ МАЦОКИН: КЛИЧКА ПРОФЕССОР

Глава 7. НИКОЛАЙ МАЦОКИН: КЛИЧКА ПРОФЕССОР

Сколько раз они меня заставят

Жизнь мою трясти-перетряхать.

И уйдут. И одного оставят,

А потом, как червяка, раздавят

Тысячепудовым: расстрелять!

А. Несмеловю. Моим судьям

В августе 1931 года московские чекисты, следившие за сотрудниками посольства Японии, установили многократные и подозрительные контакты переводчика Юхаси Сигэто, числящегося установленным сотрудником японской разведки, с эффектной дамой лет сорока, недавно приехавшей в Москву из Владивостока—Лютгардой Теодоровной Пашковской. Интернациональная парочка встречалась в самых разных местах и в разное время, в том числе среди ночи на Центральном телеграфе, на квартирах японских дипломатов, оставалась на ночь на посольской даче в Краскове. Агентурная разработка показала, что собственного жилья в Москве у Пашковской не было и она остановилась в пятикомнатной квартире своего знакомого по Владивостоку — профессора японоведения Николая Мацокина.

Временное пристанище прекрасной дальневосточницы вскоре начали посещать и Юхаси, и другие японцы. 5 сентября служба наружного наблюдения зафиксировала как Мацокин, Пашковская и сопровождавший их китаец Чжао Юнь Фу, прихватив с собой несколько чемоданов с вещами, внезапно отравились на Ярославский вокзал. Там они купили билеты (два в одно купе, а один в соседний вагон), сели в курьерский поезд № 2, следовавший до Владивостока (профессор с Пашковской вместе, китаец отдельно) и отправились «на Восток». Представители ОГПУ по трассе следования получили приказ задержать всех троих, но выполнить его сумели лишь частично: в Свердловске чекисты ворвались в купе, где ехал китаец, но не нашли его там. Чжао взяли вместе с Пашковской в ее купе. Однако Мацокина в поезде не оказалось вовсе — выяснилось, что он внезапно сошел в Вятке (до какого пункта назначения был куплен билет, из материалов дела неясно, однако, судя по тому, что ждали его в Свердловске, чекисты имели основания думать, что профессор должен был продолжить поездку[192]).

Первоначальный осмотр багажа путешественников ничего не дал, но за подложкой бритвенного футляра Чжао оперативники нашли квитанцию еще на один чемодан, отравленный отдельно. Багаж успели перехватить в Ачинске и обнаружили в нем огромную по тем временам сумму валюты — 8 тысяч американских долларов и золото — в слитках и монетах царской чеканки. Как выяснилось в ходе следствия, это был китайский «общак», отправленный во Владивосток маршрут-агентом китайской мафии в Москве — бывшим поваром Мацокина, которого искали, но не нашли в поезде в Свердловске. Впрочем, профессор был арестован очень скоро — 11 сентября. Во время ареста у него изъяли еще 850 долларов и «револьвер системы Браунинг».

Дело поручили вести нашему старому знакомому по Харбину Василию Пудину. Причиной же особого внимания советской контрразведки к этой истории стало то, что Мацокин был не просто профессором, он являлся действующим сотрудником Иностранного отдела ОГПУ, допущенным к святая святых этой спецслужбы, но допустившим несанкционированные контакты с японцами[193].

Николай Петрович Мацокин родился 10 декабря (по старому стилю) 1886 года в Киеве в семье надворного советника врача-венеролога П.Г. Мацокина. Учился в Харькове и Гродно, но окончил гимназию во Владикавказе. В 1905 году поступил в Харьковский университет, за год сменил два факультета, но вскоре уехал во Францию, в Дижон, «для изучения французского языка частным порядком». Любовь к французскому языку Мацокин пронес через всю жизнь: обе его жены были француженками. В 1908 году он поступил в Восточный институт во Владивостоке «на китайскояпонский разряд», где изучал еще и тибетский язык, и успешно окончил обучение в 1912-м. Тем не менее диплом Мацокин смог получить лишь четыре года спустя — «из-за обостренных отношений с профессурой»[194]. Уровень его научных работ при этом сомнений не вызывал. Еще в 1909-м он опубликовал любопытную работу под названием «Отношения полов до брака в некоторых малороссийских деревнях», материал для которой собрал лично еще до поступления в институт, а позже подготовил серьезнейшее исследование на уровне диссертации — «Материнская филиация в Восточной и Центральной Азии...»[195].

Неаттестованный, но, безусловно, знающий и весьма талантливый востоковед, любимый ученик профессора Спальвина легко устроился на службу драгоманом на КВЖД в Харбине, ас 1917 года занял пост помощника редактора газеты «Юань Дунь Бао», издававшейся управлением дороги. В 1919 году Мацокин был уволен «за помещение в газете “Новости жизни” статьи, критикующей финансовую политику КВЖД». Выражаясь современным журналистским языком, имевший доступ к конфиденциальной информации помредактора «слил» в чужую газету компромат, в результате чего оказался вынужден на время покинуть Маньчжурию. Полгода он проработал в Иркутском университете, после чего вернулся в Харбин, забрал остававшееся там личное имущество и в мае 1920-го убыл во Владивосток в качестве доцента Восточного института, где немедленно выступил сразу в двух газетах с критикой «реакционной и монархической профессуры» — той самой, что восемь лет назад не выдала ему диплом. Столь же незамедлительно был уволен — «по политическим мотивам». Впрочем, незлопамятная «профессура» по ходатайству профессора Спальвина разрешила Мацокину читать лекции в институте по японскому языку, что он и делал около года.

В феврале 1922 года бывший доцент оказался в Японии, где занял в Йокогаме должность помощника заведующего отделением Дальневосточного телеграфного агентства ДАЛЬТА (позже Российского телеграфного агентства — РОСТА, ныне ИТАР-ТАСС), но в августе следующего года новый плава корпункта немедленно уволил Мацокина. Николай Петрович вернулся во Владивосток, ще вновь был рекомендован Е.Г. Спальвиным в качестве доцента в Дальневосточный университет. Мацокина приняли и на этот раз, но теперь он не приехал сам, сославшись на отсутствие командировочных, а на самом деле «рассорившись с ректором университета Огородниковым», после чего вновь уехал в Харбин, где поступил переводчиком в частную контору, из которой его тоже попросили три месяца спустя...

На этот раз жизнь несостоявшегося доцента изменилась особенно круто. Какое-то время — очень незначительное — Ма-цокин сотрудничал с резидентурой советской военной разведки, повстречав на улице Харбина своего знакомого по Владивостоку Василия Николаевича Крылова. В анкете Мацокина запись о встрече с Крыловым оказалась на последней строчке листа, и заканчивается она словами:«... который предложил мне работу». Следующий лист закрыт плотной белой бумагой с надписью «Не вскрывать!», но догадаться о том, что там написано, несложно, собрав воедино другие документы.

Хотя, к сожалению, по-прежнему засекречено личное дело Мацокина как сотрудника ИНО, из дел уголовных известно, что он прослужил в резидентуре ОГЛУ в Харбине до середины 1927 года. В это же самое время Василий Пудин — тот самый, что спустя несколько лет будет вести дело Мацокина в качестве следователя. Официальный сайт Службы внешней разведки России о службе Пудина в Маньчжурии пишет так: «В Харбине В.И. Пудин установил обширные связи в кругах антисоветской эмиграции, приобрел ценную агентуру. ...В.И. Пудину удалось подобрать ключ к японским секретам. В процессе работы он пришел к выводу о том, что японские чиновники и военные... считают; что японский язык недоступен д ля понимания европейцев и в этой связи готовы поделиться с разведчиком японскими шифрами в расчете на то, что все равно никто не сможет понять текст шифротелеграмм. За время работы в Китае и других странах В.И. Пудин через агентуру и путем личных негласных выемок добыл сотни ценных секретных документов, получил около 20 японских и китайских шифров»[196].

Даже если отбросить откровенно бредовую фразу относительно желания японских шифровальщиков добровольно делиться государственными тайнами с иностранными разведчиками, роль Пудина выглядит былинно преувеличенной. Каким образом «молодому чекисту» оказались доступны для понимания японский язык и шифры, в СВР уточнить отказались, но ответ на поверхности. Точнее, в материалах уголовных дел Мацокина Впервые обвиненный в 1931 году в шпионаже в пользу Японии, Николай Петрович непрерывно писал жалобы и заявления, в которых мы находим такие, например, детали:«...если бы я действительно сообщал какие-либо сведения названному посольству, то сотрудники ИНО не смогли бы доставать не только официальную почту наисекретнейшего характера, но также обрывки или целые части всевозможных писем, как частных, так и официальных документов, записок и т.д., похищенных низшими служащими миссии в X. (речь, очевидно, идет о японской миссии в Харбине. — А.К.) и передаваемых им (сотрудникам ИНО) в настоящее время. Этот факт сам по себе свидетельствует о том, что начальник миссии в X. и вообще лица, ответственные за работу миссии, даже не подозревают о том, что низшие служащие миссии занимаются хищением и передачей названных материалов, подлежащих уничтожению, сотрудникам ИНО»[197].

Василий Пудин иногда называется одним из главных героев «добычи» в Харбине «меморандума Танака» — плана агрессии Японии в Азии, долгое время остававшегося основной пропагандистской страшилкой Дальнего Востока. Сегодня историками и востоковедами убед ительно доказано, что советские разведчики за огромные деньги купили (одновременно—в Харбине и в Сеуле!) умело сфабрикованную фальшивку. Так называемый «меморандум» был опубликован после смерти того самого Танака Гиити, а история его обнаружения вкратце выглядит так: «Некий китайский книготорговец из Гонконга, приглашенный неким японцем (идентифицировать его по фамилии не удалось) в императорский дворец (!) для реставрации неких китайских рукописей в придворной библиотеке (!), случайно (!) обнаружил там копию меморандума (!), переписал его (!) и передал китайским патриотам...»[198]. Такая версия обнаружения дурно смотрелась даже в те годы ожесточенной идеологической борьбы—настолько, что в 1946 году во время Токийского процесса советская сторона не стала его использовать в качестве документа обвинения и запретила делать это дружественной монгольской стороне. И все же по сей день остается и еще будет долго оставаться немало сторонников традиционной, советской версии происхождения этого документа. В качестве одного из главных доказательств подлинности добытого документа они приводят следующий аргумент: «В харбинской резидентуре был профессор-японовед Макин, специалист высочайшей квалификации, отлично знакомый с секретной японской документацией. Исследовав текст меморандума, он обратил внимание разведчиков на ряд признаков подлинности этого документа». Проблема в том, что отечественному востоковедению неизвестен не только профессор, но и вообще японовед по фамилии Макин—таковых просто никогда не существовало (японоведение — узкая отрасль науки, и все специалисты тут знают друг друга хотя бы по фамилиям), а вот наш знакомый дважды почти доцент Николай Мацокин за этой историей просматривается совершенно явно. Не случайно, думается, Мацокин покинул Харбин вслед за Василием Пудиным и перебрался во Владивосток в 1927 году — одновременно с покупкой псевдодокумента. Кстати, перед отъездом был награжден высшим чекистским органом — Коллегией ОГПУ — золотыми часами. Таких наград не получал и служивший по «параллельному» ведомству Зорге...

То, что Мацокин был не просто переводчиком в политической разведке, подтверждает еще одна его жалоба из тюрьмы: «...Никто из товарищей из ИНО не будет отрицать, что моя искренняя и честная работа имела большое значение для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР, что она имела огромное значение и для обороны страны...»[199] Вот так — ни больше ни меньше «для принятия правильной линии в дальневосточной политике СССР...». Это тянет не просто на похищение японских шифров из корзины с бумагами, а на нечто более весомое, политическое: например, на удостоверение подлинности «меморандума Танака», так нужного тогда СССР и Китаю для документально подтвержденного обвинения Японии в милитаризме. Скоро, впрочем, Япония так активно проявила себя в Маньчжурии, что надобность в «меморандуме» отпала сама собой — одновременно с нуждой в специалистах по его расшифровке.

Нельзя не заметить, что, несмотря на весьма своеобразный характер и специфическую область деятельности, в Харбине Н.П. Мацокин не прекращал заниматься и наукой. Его работоспособность просто поражает.«...иностранная пресса служила для него важнейшим источником оперативной информации для оценки международной политико-экономической ситуации. Прежде всего, его интересовали различные аспекты внутренней и внешней политики Японии, конфликты между трудом и капиталом, рабочее движение, аграрные конфликты, место России и Китая во внешней политике японского правительства. Он анализирует различные аспекты экономической и политической ситуации в Японии, оценивает военный и экономический потенциал страны, а также военную доктрину Японии, основываясь на сведениях, почерпнутых из иностранных газет и журналов. Японская печать, особенно журналы по экономике, политике, социологии, становятся для него предметом постоянного внимания и анализа. Он следит за самой разнообразной научной, научно-популярной и политико-пропагандистской литературой. Оценивает отношение к российским событиям в японской прессе. В середине 1920-х гг. его внимание концентрируется на японской политике в Китае. Николай Петрович самым тщательным образом анализирует различные аспекты японской экономики и состояния ее вооруженных сил. Он живо откликается на текущие события в Японии, а также на самые разнообразные публикации японских авторов. Кроме событий в мире экономики и политики, филологии и социологии его интересуют и отношение японцев к проблемам животноводства в Китае, и перспективы решения продовольственной проблемы Японии за счет развития рисоводства в Приморье»,—пишет о нем профессор А.С. Дыбовский из университета Осаки[200] и видит причины возможного влияния Мацокина на дальневосточную политику СССР в научной компетенции автора, а не в государственных и военных тайнах, добываемых и придумываемых с его помощью.

Откомандированный в 1927 году во Владивосток, Николай Петрович продолжает выполнять свои обязанности в спецслужбе. В книге А.М. Буякова и О.Н. Шинина «Деятельность органов безопасности на Дальнем Востоке в 1922—1941 годах» (М., 2013) упоминается эпизод с использованием конспиративной квартиры ИНО ОГПУ во Владивостоке: «С самого начала, с сентября 1927 года, три машинистки (одна из них стенографистка) работали во время поступления материала японского источника с двумя переводчиками японского языка—крупным японоведом Профессором и Павлом...»[201]

Излишне упоминать, что и во Владивостоке «профессор» Мацокин продолжает заниматься научной деятельностью и... симпатизировать дамам, говорящим по-русски с легким акцентом. Именно там он начал часто встречаться с подругой жены, еще до революции преподававшей вместе с ней в гимназии, Лютгардой Пашковской. Когда же в августе 1930 года японовед был переведен в распоряжение центрального аппарата ИНО ОГПУ в Москве, вместе с ним переехала и жена, и работавший у него с 1923 года повар — китаец Чжао Юнь Фу. Китайца в Москве Мацокин уволил, наняв неграмотную крестьянку из Курской области (протокол ее допроса «подписан» тремя жирными красными крестами), но Чжао время от времени приносил бывшему хозяину продукты питания, а возможно, и не только их. Во всяком случае, 850 долларов, изъятых у Мацокина при аресте, — сумма огромная по тем временам, а бывший повар нашел себе работу в качестве курьера китайских преступных группировок, существовавших в то время в Москве.

В октябре 1930 года, продолжая состоять на службе в ИНО, Мацокин становится профессором японского языка в Московском институте востоковедения. Но уже через пять месяцев покидает его «из-за разногласий по вопросам лабораторноэкспериментального метода в применении к изучению японского языка». Как раз в это время с женой Мацокина списалась Лютгарда Пашковская и попросила приюта на время поиска работы в столице. 21 июля 1931 года она прибыла в Москву и сразу же затеяла чрезвычайно активное общение не только с сотрудниками японского посольства, которых, как выяснилось на следствии, знала по их службе во Владивостоке в 1923 году, но и с мужем своей подруги. До отъезда «на Восток» в курьерском поезде № 2 Мацокин и Пашковская успели совершить прогулки «в парк ЦЦКА, в фотографии, по городу и т.д., на автомобиле по Ленинградскому шоссе и в Останкино. В общей сложности 6—8 раз»[202], но в основном встречались дома. Неудивительно, что жена Мацокина быстро все поняла и устроила скандал, в результате которого Пашковская вынуждена была провести одну ночь у другого знакомого (установлен, допрошен, непричастен), но уже на следующий день все повторилось. Разумеется, контрразведчиков встревожил не сам адюльтер, а то, что в результате него японские разведчики[203] стали частыми гостями Мацокина, о чем тот не обмолвился на Лубянке ни словом.

Тем временем Пашковская окончательно решила развести Мацокина с законной супругой и отправилась во Владивосток за вещами. Случайно зашедший за несколько дней до ее отъезда уже уволенный хозяином повар Чжао оказался попутчиком, а Мацокин, провожавший любовницу на вокзал, не смог с ней расстаться и купил последний остававшийся билет — в соседний вагон.

То, что произошло дальше, вы уже знаете: всех их ждал скорый арест и суд. Дело Чжао было выделено в отдельное производство, а о событиях, произошедших с Мацокиным, следователь — тот самый Василий Пудин — доложил в самые высокие инстанции: прокурору СССР Акулову, первому зампреду ОГЛУ Ягоде, начальнику ИНО ОШУ Артузову. Адюльтер и возможное предательство Мацоки-на стали делом государственной важности, возможно, еще и потому, что именно в это время готовилась публикация русского перевода (нетрудно догадаться, кто был автором) «меморандума Танака».

Обнародование состоялось в журнале «Коммунистический интернационал» в конце 1931 года и прошло без осложнений. Доказательств работы Мацокина на японцев следствием обнаружено не было, а револьвер и доллары профессору, как своему, списали на «легкие шалости». Хотя Мацокин и Пашковская обвинялись в шпионаже (и сроки в результате получили за него), но вину свою они тогда не признали. Для суда налицо оказалась только подозрительная активность в общении с иностранцами (Пашковская) и преступная халатность сотрудника разведки (Мацокин), не доложившего об этом общении, результатом которых стал приговор от 19 января 1932-го: 3 года концлагеря для Пашковской и 10 — для Мацокина.

Наказание стало шоком для японоведа, во время допросов не только отрицавшего связь с японской разведкой, но и непрерывно каявшегося в супружеской неверности, винившего во всем Пашковскую и признававшегося в любви к жене. И тут:«...вдруг получил десять лет концлагеря — да это до сих пор не укладывается в моей голове!»[204] Но в концлагерь «профессор Макин» так и не попал. Отсидку полностью провел во внутренней тюрьме НКВД на Лубянке, где продолжал выполнять свои обязанности переводчика ИНО ОГПУ, а в начале 1934 года оказался на свободе. Все это время он получал жалованье, а при выходе на волю ему были компенсированы и потерянные четыре месяца оплачиваемого отпуска. Впрочем, тюрьма есть тюрьма, и 1 ноября 1934 года прослуживший 10 лет в советской разведке профессор Мацокин был уволен «в связи с ослаблением зрения», после чего окончательно обратился к науке. Вероятно, к этому времени относятся неточные, но единственные сохранившиеся в истории воспоминания о нем одной из учениц: «...высокий, но плотный мужчина лет сорока пяти. Бритый, небрежно одетый в какую-то фуфайку; общительный, энергичный. Он жил в захолустном, сплошь деревянном Самарском переулке, за парком ЦЦКА: с одной стороны длиннейший забор парка на пригорке, с другой коричневые домики с садиками; их старые деревья смыкались над переулком, как над тихой речкой. На первом этаже одного домика, в просторной, почти не обставленной, но полной книг комнате жили вдвоем Мацокин и его жена—француженка Эрнестина Коффруа[205], красивая брюнетка, получившая образование в Сорбонне. Занимался он со мной вдохновенно, то тем, то другим, охотно отвечал на филологические вопросы и рассказывал о Японии, где ему удалось побывать до революции[206]. Тогда и возникло во мне первое увлечение языком, занятия были интересные, эффективные... но длились недолго, с февраля до мая 1933 г.[207]; их прервал сокрушительный роман: Мацокин влюбился в другую француженку, молодую и веселую Леонтину[208], блондинку, родом из нормандской деревни. Она была не то прислугой, не то официанткой в кафе. Тут уж было не до уроков. Он сразу бросил жену, и оскорбленная Эрнестина уехала в Париж. Через двадцать лет я узнала, что Мацокин был арестован, сослан в Магадан и скоро там погиб. Леонтину отправили в Вятлаг на 10 лет за то, что встречалась с ним полгода»[209].

Н.П. Мацокин преподавал японский язык в «Комбинате иноязыков» в Москве (был и такой вуз в те годы), в энергетическом и антропологическом институтах. Много переводил, занимался критикой, пытался преподавать японский язык «с марксистских позиций» и активно боролся с коллегами, не разделяющими его воззрений. Почти всех их расстреляли в 1937 году. Он же навсегда остался в истории востоковедения не толыю как выдающийся ученый, но и как человек, не брезговавший в борьбе за место под солнцем самыми подлыми методами. Профессор А.С. Дыбовский в своей работе особо отметил последние три рецензии Мацокина, относящиеся к 1935 году: «Они характеризуются высокой политизированностью и приближаются по своему стилю к распространенному в советской прессе того времен жанру “политического доноса, с навешиванием ярлыков и стремлением уличить кого-то в отклонении от принципов классовости, партийности или иных вредительских действиях”»[210]. Психологически раздавленный отсидкой, лишенный пятикомнатной квартиры и живший теперь то в каком-то бараке, то в доме вполне добротном, но прямо напротив следственного изолятора «Матросская тишина», где днем и ночью он слышал, как открываются массивные металлические ворота, впуская очередной «воронок» с жертвами, Мацокин стал напуган и агрессивен. Его статьи наполняются «праведным гневом» и риторикой, усвоенной, должно быть, еще на работе в харбинском консульстве. Рецензия «профессора Макина» на учебник японского языка специалистов из военной разведки П.А. Гущо и Г.С. Горб-штейна вызвала возмущение большинства советских востоковедов. Придираясь к сугубо терминологическим и научным деталям, Мацокин обвинил авторов учебника в игнорировании советского подхода в лингвистике, протаскивании в советском учебнике грамматической системы «явно феодального происхождения» и в политических провокациях. Например, использование записи японских слов латиницей счел способом укрепления британского империализма. 37 ведущих востоковедов страны выступили тогда против, обвинив во вредительстве самого Мацокина. Николай Петрович, однако, не успокоился и раскритиковал примерно по ста (!) позициям «Словарь наиболее употребительных в современном японском языке иероглифов» А.А. Лейферта (тоже сотрудника военной разведки), сделав в конце неожиданный вывод о... полезности словаря. Наконец, Н.П. Мацокину попала в руки антология китайской и японской средневековой литературы, составленная профессором Н.И. Конрадом. Последний был уличен рецензентом в неправильных принципах отбора, из-за которых в антологию оказались включены синтоистские молитвословия норито, служащие, по мнению Мацокина, «средством угнетения и эксплуатации» японского трудового народа[211]...

Вновь арестованный по обвинению в шпионаже в пользу Японии в июле 1937 год, Н.П. Мацокин сразу же назвал на допросе пятерых «японских агентов», в том числе Н.И. Конрада («предатель»), Н.А. Невского, П.А. Гущо и Г.С. Горбштейна («вредители»)...[212]

На новом следствии Мацокин быстро заметил разницу между методами ведения дознания в «травоядном» 1931-м и теперь — в 1937 году и незамедлительно «признался», что был завербован японцами еще в 1913-м в Харбине, довольно подробно рассказал о работе представительства ДАЛЬТА в Японии. Однако следствие особенно интересовало, что именно Мацокин мог передать японцам во время своей службы в харбинской резидентуре, когда ему было «оказано определенное доверие органов ОГПУ» и он «выполнял важнейшие поручения ОГЛУ по переводам имевшихся в распоряжении ОГПУ документов на японском языке»[213]. «Я сообщал о тех материалах, над которыми работал в ИНО как переводчик японского языка, а именно о переводимых мною документах японского Генштаба и японский военных миссий в Харбине»[214], — ответил Мацокин. То, что материалы, к которым он был допущен, оценены следствием как «специально охраняемая государственная тайна», снова заставляет вспомнить о «меморандуме Танака». Если бы речь шла о документах японского Генерального штаба, то как раз они-то были самим японцам прекрасно известны, а вот «меморандум» стал для них настоящим сюрпризом. Не случайно поэтому дело Мацокина, в отличие от дел подавляющего большинства репрессированных японоведов, рассматривалось в особом порядке Военной коллегией Верховного Суда Союза ССР. Обвинителем выступил прокурор Союза Вышинский, а вел процесс председатель ВК ВС СССР Ульрих. Заседание 8 октября 1937 года длилось 20 минут, за которые Мацокин успел признать себя виновным, заявить в последнем слове, что «сожалеет, что так произошло», и попросить дать ему «возможность быть полезным Советской власти». В тот же день он был расстрелян на Донском кладбище в Москве. На память о нем остались научные труды да странное эссе под интригующим названием «Дерзновения»[215]...

12 мая 1992 года Комиссия по реабилитации определила, что Мацокин Николай Петрович, 1886 года рождения, русский, был осужден необоснованно, и реабилитировала его. Шестью днями позже была реабилитирована расстрелянная осенью 1937 года в Куйбышеве Грентцаль-Пашковская Луиттгарда Теодоровна, 1891 года рождения, немка, преподаватель немецкого языка Куйбышевского пединститута.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.