Характеристика главнокомандующих

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Характеристика главнокомандующих

Представляется интересным рассмотреть качества личности семи главнокомандующих армиями фронта, т. к. подобный анализ может явиться ключом к пониманию побед или неудач в операциях, руководство которыми они осуществляли в ходе войны. Имели ли эти генералы необходимый запас духовно-нравственных свойств, знаний, умений, для того чтобы «волю к победе» претворить в «одержание победы»? Ведь именно совокупность свойств личности военачальника, его отношение к выполняемому делу, взаимодействие с другими начальниками всех уровней, поступки в отношении людей – оказывали иногда решающее влияние на события.

Анализируя характеристики исследуемых нами военачальников, следует отметить противоречивость мнений о большинстве из них, что, на наш взгляд, естественно. В процессе их жизнедеятельности приобретались и развивались качества, необходимые военному человеку, подвергались различным испытаниям свойства характера, претерпевали изменения их деловые качества, которые на разных этапах жизни фиксировались современниками.

В случае с Я. Г. Жилинским — картина предстает иная. Большая часть воспоминаний о нем однородна, имеет явно отрицательную окраску и представляет его весьма одиозной фигурой. Сослуживцы вспоминали, что внешне он выглядел как «…Суховатый, желтолицый, немного раскосый, седой и с седыми усами…». «…Лицо – цвета пергамента, черты лица – неподвижные…». Ю. М. Готье описал Я. Г. Жилинского следующим образом: «Сегодня познакомился с генералом Жилинским – одним из экс-помпадуров[22] военного типа: холодный и неприятный блеск глаз; что-то очень неприятное во всем выражении лица».

Наступление русской армии

В воспоминаниях А. С. Лукомского начальник Главного штаба остался властным, очень сухим и неприятным человеком, относящимся к делу с большим формализмом. Он не позволял тревожить себя служебными вопросами во внеслужебное время и ненавидел, когда его беспокоили. По словам князя П. Н. Енгалычева, при Я. Г. Жилинском в должности генерал-губернатора Варшавского военного округа, «… который ни во что не вмешивался…», в администрации «… все распалось».

Сослуживцы отмечали его чрезвычайную надменность и высокомерие: «…он был сух и резок, как может быть сух и резок только закоренелый бюрократ. Говорил со всеми свысока. Достаточно ему было услышать что-нибудь, в малейшей степени похожее на собственное мнение подчиненного, как он, не стесняясь, грубо его обрывал, оскорблял, подавляя всякое проявление самостоятельности… Он никогда не знал, что такое улыбка. Недаром в Генеральном штабе его звали “живым трупом”». Вместе с тем В. С. Трубецкой отмечал, что в домашней обстановке Я. Г. Жилинский был очень прост, обходителен.

Генерал-лейтенант А. Апухтин упоминал о подобных начальниках, считавших себя предназначенными исключительно к восприятию почестей, присущих не ему, а занимаемой им должности. В этой ситуации характер отношений с подчиненными сводился к нетерпимости, недоступности, к нанесению незаслуженных служебных оскорблений.

По этому поводу частично в «оправдание» Я. Г. Жилинского можно отметить следующее. Во второй половине XIX в. увеличился наплыв в армию так называемых «разночинцев», получавших впоследствии дворянство с занятием соответствующих должностей. Многим дворянам-офицерам это пришлось не по нраву. Так, например, генерал от инфантерии В. Е. Флуг с сожалением писал по поводу доступа в среду офицерства «разночинцев» и потере в этой связи офицерским корпусом «служилых» дворянских традиций. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов общий распространенный недостаток высшего командного состава того времени – грубость, граничившую с хамством, что также отмечал В. Е. Флуг.

Вполне вероятно предположить, что Я. Г. Жилинский, воспитанный в дворянской семье с твердыми устоявшимися традициями, обладавший дворянским званием по наследству, коренной гвардеец, что много значило в военной среде того времени, имевший общение с двором императора, занимавший высокие посты иерархической лестницы – свысока относился к офицерам, бывшим ниже его по положению. А уж к выходцам из простолюдинов, попадавшим в дворянские ряды не по социальному происхождению – тем более.

В этой связи можно привести интересную деталь, подтверждающую «величественное достоинство» Я. Г. Жилинского, подмеченную военным агентом А. А. Игнатьевым в Шантильи в 1915 г. на второй межсоюзнической конференции главнокомандующих. В процессе обсуждения военных вопросов Я. Г. Жилинскому не понравилась вольная поза одного из английских генералов, который сидел, закинув высоко ногу на ногу и подперев рукой подбородок. «Скажите этому хаму, сидящему напротив меня, чтобы он сел прилично», – прошептал он на ухо А. А. Игнатьеву. «Хамом» оказался начальник штаба английской армии генерал-лейтенант Вильсон!

Русские войска

Характерно, что высокомерие с равными себе и более низкими по своему социальному статусу людьми сочетались у Я. Г. Жилинского с удивлявшим многих раболепием перед власть предержащими. Даже видавшие виды придворные офицеры поражались двуличию Я. Г. Жилинского, говоря, что постепенно теряют веру в людей, видя «как они пресмыкаются перед Николаем и сильными мира этого, держа себя так гордо и надменно с равными и подчиненными…». Хотя чванство и высокомерие считалось в аристократическом кругу очень дурным тоном. О. С. Муравьева в этой связи приводит высказывания английского писателя и государственного деятеля Ф. Честерфильда и поэта В. А. Жуковского. Первый из них требовал от своего сына: «Если бы даже тебе пришлось беседовать с королем, ты должен держать себя столь же легко и непринужденно, как и с собственным камердинером». Второй рассуждал по этому же поводу следующим образом: «Не подвергайте тех, кто вас окружает, чему-либо такому, что может их унизить; вы их оскорбляете и удаляете от себя, и вы унижаете этим самих себя этими проявлениями ложного превосходства, которое должно заключаться не в том, чтобы давать чувствовать другим их ничтожество, но в том, чтобы внушить им вашим присутствием чувство вашего и их достоинства». Близость между собой приведенных высказываний-рекомендаций, которые давались в разных странах в разные столетия такими известными в Европе людьми, как Ф. Честерфильд и В. А. Жуковский, является знаком того, что речь идет об общепринятых в тот период в Европе нормах поведения.

Наряду с отрицательными качествами личности Я. Г. Жилинского нельзя не отметить некоторые положительные его стороны. Отозванный в сентябре 1916 г. из Франции и зачисленный в распоряжение Военного министра Я. Г. Жилинский ввиду сложного финансового положения военного министерства в июле 1917 г. получил письмо заместителя Военного министра: «…прошу уведомить, не признаете ли Вы… пожертвовать Вашим настоящим служебным положением… Уважающий Вас кн. Туманов». Генерал, проявив порядочность, ответил 23 августа 1917 г. рапортом: «…Прошу об увольнении меня в отставку с мундиром и пенсией…»

Очень разнятся между собой характеристики и воспоминания о Н. В. Рузском конца XIX в. – начала XX в. и времени, предшествующему Первой мировой войны.

Молодого офицера Н. В. Рузского отличали хорошие организаторские способности и военные знания. Он был прост в обращении, но его считали большим карьеристом. Аттестационный список, заполненный 1.01.1893 г. начальником 32-й пехотной дивизии генерал-лейтенантом Плаксиным на начальника штаба дивизии Н. В. Рузского, зафиксировал, что у аттестуемого «…Нравственные качества отличные…».

В памяти сослуживцев периода службы в Киевском военном округе (1896–1902 гг.) генерал-квартирмейстер генерал-майор Н. В. Рузский остался блестящем и знающим офицером Генерального штаба. «В часы службы он был строгий начальник, а вне службы добрый приятель, готовый весело провести время за бутылкой хорошего вина. Как генерал-квартирмейстер он блестяще руководил работами своего отдела, и генерал-квартирмейстерская часть была для нас, молодых офицеров, прекрасной школой». Отрицательные качества отдельных офицеров штаба округа сглаживались «умным и крайне доброжелательным генерал-квартирмейстером – Н. В. Рузским».

Однако чуть позже, с 7.02.1912 г., когда он занимал должность помощника командующего войсками Киевского военного округа Н. И. Иванова, тональность характеристик изменилась: «Сухой, хитрый, себе на уме, малодоброжелательный, с очень большим самомнением, он возражений не терпел, хотя то, что он высказывал, часто никак нельзя было назвать непреложным. К младшим он относился весьма высокомерно и к ним проявлял большую требовательность… у чинов… штаба он симпатиями не пользовался…. Один из офицеров жандармского корпуса, которому по долгу службы необходимо было общаться с командованием Киевского военного округа, оставил следующие воспоминания: «Он (Н. В. Рузский. – А. П.) производил впечатление человека угрюмого и молчаливого. Сослуживцы считали его человеком честолюбивым и себе на уме».

Небезынтересно, что, проявляя требовательность к другим, сам Н. В. Рузский достаточно часто «…уклонялся от исполнения поручений почему-либо бывших ему не по душе. В этих случаях он всегда ссылался на состояние своего здоровья…». «Дипломатический характер» болезней Н. В. Рузского отмечал и М. Д. Бонч-Бруевич, бывший во время войны генерал-квартирмейстером армии и фронта, руководимых Н. В. Рузским: «…мне трудно сказать, действительно ли он на этот раз заболел, или налицо была еще одна сложная придворная интрига». Однако великий князь Андрей Владимирович Романов вспоминал о Н. В. Рузском, как о человеке с хилым здоровьем, страдающим желудком и все время боявшимся простудиться. Он отдавал много времени уходу за своим здоровьем, был вечно больным и жалующимся на что-то. По мнению соратников, он не обладал никакой личной энергией. Следствием этого являлось то, что Н. В. Рузский почти никогда не мог высказать твердое, настойчивое, определенное решение. Слушая докладчика, соглашался, но при этом никак не мог решиться. Его отличало отсутствие живой силы, которая ведет к великим целям.

Ссылки на болезнь имели под собой основания, более того, на наш взгляд, именно нездоровье в совокупности с часто отмечаемым честолюбием очень сильно изменило характер Николая Владимировича, чем и были вызваны такие противоречивые характеристики.

Незадолго до Русско-японской войны он перенес сильную болезнь, а во время Маньчжурской кампании получил тяжелую травму, которая даже была занесена в его послужной список («… находясь в арьергарде, упал с лошади на насыпь ж/д, получил травмическое повреждение, выразившееся в переломе седьмого ребра под правым соском»). Вероятнее всего, именно лечение травмы привело к регулярному употреблению, а затем и привыканию будущего главнокомандующего к употреблению морфия – основного на тот период болеутоляющего средства. Это вызвало понижение иммунитета, что объясняет его постоянную боязнь простудиться и крайнюю нежелательность к широкому общению, отмечаемую окружающими. Вечно болезненное состояние, требование регулярных порций наркотика, боязнь огласки – все в совокупности естественным образом повлияло на его психику, изменило черты его характера, оказало влияние на его работоспособность. Со временем о морфии стало известно в определенных кругах, что вынудило признаться Н. В. Рузского великому князю Андрею Владимировичу, который записал в дневнике: «…Рузский очень жаловался на усталость… лишь поддерживается морфием, о чем покаялся с грустью». Эта информация стала достоянием не только семьи Николая II, но и высших военных кругов. Об этом свидетельствуют выдержки из писем императрицы и Н. В. Желиховской (второй жены А. А. Брусилова) своим мужьям соответственно: «…старый Рузский, как человек довольно болезненный (дурная привычка нюхать кокаин)…»; «…второй (Н. В. Рузский – А. П.) время от времени должен уезжать, чтобы лечиться, без морфия ни одного дня не обходится».

Характерно, что Н. В. Рузский, относящийся к сослуживцам в большой степени так же, как и Я. Г. Жилинский по отношению к вышестоящим, вел себя иначе, чем Яков Григорьевич. Николай Владимирович, по воспоминаниям Г. И. Шавельского, «…держал себя с большим достоинством, без тени подлаживания и раболепства. Очень часто спокойно и с достоинством возражал великому князю… Великий князь и генерал Янушкевич, как казалось мне, до последнего времени относились к нему с большим вниманием и считались с ним. Как будто и наша крупная неудача 10-й армии (генерала Сиверса), закончившаяся в январе 1915 г. полным разгромом 20-го нашего корпуса (генерала Булгакова), не подорвала престижа генерала Рузского».

Однако и он был не лишен желания при удобном случае «быть полезным» представителям царской семьи, найти себе высокого покровителя. Это явно проявилось у Н. В. Рузского в случае с представлением к Георгиевскому кресту великого князя Андрея Владимировича, выполнявшего его поручение в районе переднего края фронта. Представитель императорской фамилии в категорической форме отказался подтвердить сфабрикованную информацию о своем нахождении в зоне артиллерийского огня. Это он сделал лично в письме Николаю II, несмотря на просьбу Н. В. Рузского не подводить его перед императором за уже пущенное в ход награждение, и обещал в ближайшее время для очищения совести «свести… под огонь» представленного к награде.

Склонность к угодничеству отмечалась и у А. А. Брусилова. Его бывший подчиненный В. Н. Дрейер характеризовал его очень черствым с подчиненными, но необычайно ласковым с начальством и особенно с великим князем Николаем Николаевичем (младшим), у которого он был в чести. Со слов очевидцев, когда великий князь Николай Николаевич (младший), только что на маневрах разнесший начальника 2-й гвардейской кавалерийской дивизии А. А. Брусилова, за завтраком обратился к нему с ласковым словом, тот схватил руку великого князя и в припадке верноподданнических чувств поцеловал ее. То же проделал он с рукой императора в апреле 1915 г. в Самборе, когда Николай II поздравил его с присвоением звания генерал-адъютанта. За подобное проявление чувств, по воспоминаниям В. Н. Дрейера, «…его … не любили и даже презирали». Тем более что 2-ю гвардейскую кавалерийскую дивизию А. А. Брусилов получил в командование, не служа никогда в гвардии, прямо из кавалерийской школы.

В своих воспоминаниях командир 72-го пехотного Тульского полка С. А. Сухомлин (впоследствии начальник штаба 8-й армии и Юго-Западного фронта у А. А. Брусилова) описывает командира 12-го кавалерийского корпуса А. А. Брусилова иначе: «Первое впечатление… А. А. производил суровое, он казался неумолимо строгим… причиной такой строгости было то, что А. А. был глубоко предан своему долгу, искренне любил военное дело… Умный, глубоко одаренный от природы, развивший себя личной работой далеко вне узкой специальности своей прежней службы и проницательно-наблюдательный А. А. отлично видел, кто из его подчиненных работал от души и продуктивно и кто лишь “втирал очки”».

Подобную картину рисуют и аттестации за 1909, 1910 гг., написанные командующим Варшавским военным округом генерал-адъютантом Г. А. Скалоном: «…Разумен. Строг и справедлив в отношении к подчиненным… По своим умственным и нравственным качествам и пониманию военного дела достоин повышения».

Война, показывающая действительную «стоимость» военачальника, не изменила мнение С. А. Сухомлина об А. А. Брусилове. Последующая совместная служба утвердила его довоенное мнение о своем начальнике. Он отмечал «…лишь некоторые изменения в характере, проявившиеся на должности главнокомандующего, вероятнее всего связанные с огромной ответственностью – А. А. делался по временам раздражительным, иногда даже малосдержанным. Мне пришлось испытать на себе эти вновь проявившиеся черты характера А. А.»

А. А. Брусилов мог иногда «выдавать желаемое за действительное» и был «…не прочь, особливо в присутствии постороннего слушателя, пустить пыль в глаза и бросить упрек своему начальству, что его, Брусилова, удерживают, что он готов наступать, побеждать, а начальство не дает разрешение и средств… Однажды Н. И. Иванов получил такое сведение и запросом поставил Брусилова в довольно неловкое положение, пришлось отречься в том, что такой разговор был».

Вероятно, эти новые приобретенные особенности характера описывали впоследствии современники. По свидетельству полковника Е. Э. Месснера, «в глаза… бросалась излишняя его придирчивость к подчиненным, свидетельствующая о самолюбивой и мелочной натуре… Как офицер был карьеристом, позером, плохим товарищем (заслуги – себе, промахи – другим. Под влиянием личных симпатий и антипатий Брусилов был несправедлив, необъективен до безобразия…)».

Приводя не очень лестные отзывы о А. А. Брусилове, не следует принимать их однозначно. Офицеры Генерального штаба не лишали себя удовольствия лишний раз уколоть его (как, впрочем, и других, в частности, Н. И. Иванова. – А. П.), выдвинувшегося без академии Генерального штаба. «Лошадиная морда», «берейтор офицерской школы» – вот эпитеты к его имени. В 1916 г. М. К. Лемке отмечал, что «берейтор» «…уж очень… не похож на кабинетного червя, автора мертвецки скучных диспозиций и канцеляриста». Войска любят его, так как видят в нем живую душу и способного вождя, умеющего ставить войскам исполнимые ими задачи.

После свержения монархии революция, разделившая офицеров на два непримиримых лагеря, высветила нравственные черты А. А. Брусилова, его стремление сделать карьеру при новом режиме, способность к компромиссу в принципиальных вопросах, что вызывало справедливое негодование и возмущение его соратников и современников. Это тем более интересно для читателя, если учесть, что А. А. Брусилов неоднократно подчеркивал свою лояльность монархии. Так, генерал-майор Ф. П. Рерберг приводит небезынтересный эпизод. А. А. Брусилов, находясь вскоре после окончания Русско-японской войны на «Пажеском благотворительном концерте» в Собрании Армии и Флота, вслед за автором воспоминаний и генералом от кавалерии бароном А. А. Бильдерлингом уклонился от встречи с А. Н. Куропаткиным, чтобы избежать необходимости рукопожатия с ним. При этом А. А. Брусилов свое нежелание пожать руку бывшему военному министру обосновал своим возмущением его словами, обращенными к Набокову (знакомому А. А. Брусилова). А. Н. Куропаткин просил Набокова представить его брату, чтобы приветствовать того за мужество «снять придворную мишуру и идти во главе освобождения народа».

К. И. Адариди писал в воспоминаниях: «По своим политическим взглядам Брусилов производил впечатление монархиста. У него в кабинете стена против письменного стола была сплошь увешана портретами Государя и особами Царской Семьи, большинство с собственноручными подписями лиц на них изображенных, и мне неоднократно приходилось от него слышать, что эту стену он считает наиболее драгоценным из всего, что имеет». Однако это «драгоценное» было брошено А. А. Брусиловым революционному молоху в обмен на свое признание большевиками. А. И. Гучков, отмечая приспособленчество главнокомандующего, вспоминал о его поведении после мартовских 1917 г. событиях: «…Раболепно прополз он на брюхе перед солдатской демагогией, в то время как Алексеев вел себя с большим достоинством…»

Н. А. Епанчин вспоминал, что сразу же после назначения А. А. Брусилова с должности главнокомандующего армиями Юго-Западного фронта на должность Верховного главнокомандующего к нему обратился генерал для поручений при главнокомандующем Е. А. Рауш фон Траубенберг с просьбой оставить его при себе, на что получил положительный ответ. «На другой день Рауш узнал в штабе, что Брусилов уже подписал приказ об отчислении Рауша в резерв Киевского военного округа, – не мог же Брусилов, беседуя с Раушем, забыть это…»

Из письма И. Б. Смольянинова, помощника редактора газеты «Новое время» М. В. Алексееву от 23.7.1917 г.: «…а Брусилова, однако не жалко, т. к. в дни переворота, в дни последних брожений он показал себя определенным негодяем, готовым торговать всем, чем угодно для сохранения личного влияния и благополучия». Ему вторил А. П. Будберг, вспоминая: «Брусилов в Москве и громит демократию; удивительный хамелеон этот главковерх…». Отметил политиканство своего бывшего начальника и А. М. Каледин, сказав: «Я ушел именно из-за Брусилова, который не имел гражданского мужества, чтобы держать голову перед комитетами».

История оставила достаточно фактов взаимоотношений Н. И. Иванова с подчиненными. Его бывший сослуживец отмечал: «“Мужицкое” происхождение наложило свою печать на его манеру держать себя с подчиненными. С ними он был всегда прост, доступен и не считал свои мнения безошибочными и безапелляционными. Возражения даже младших чинов он всегда выслушивал и, найдя их основательными, соглашался с ними. Присутствуя на занятиях войск, он разбирал их детально, может быть, даже с излишней подробностью, но замечаний в резкой форме не делал, а скорее в виде отеческих внушений. Все это взятое вместе вело к тому, что в войсках он пользовался уважением и любовью, страха же перед ним не чувствовали…»

Его отличала простота и в бытовых отношениях. «У себя он был любезным, гостеприимным хозяином, у которого посетители как-то сразу себя чувствовали как дома. Будучи холостым, Н. И. жил чрезвычайно просто, так сказать, по-спартански, не курил и в карты не играл. После окончания служебных докладов зачастую приглашал к себе посетителей, особенно приезжих, зайти к нему вечером совершенно запросто «поболтать за чайком». Это «поболтать за чайком» было вполне непринужденным оживленным разговором на всевозможные темы, кроме служебных, затягивающемуся иногда до довольно позднего часа, причем, кроме чая, никогда других напитков не было. После встречи всегда выносил наилучшие впечатления о них, т. к. после них никогда не оставалось какого-нибудь неприятного чувства».

Воспоминания о генерале перекликаются с аттестационным списком, составленным в 1899 г. на командира Кронштадской крепостной артиллерии генерал-майора Н. И. Иванова, в котором отмечаются следующие духовно-нравственные качества: «…Нравственности безукоризненной с ренегатным направлением (вероятно, имелось в виду склонность менять свое мнение. – А. П.), уклончив… Вполне усерден и энергичен, законы знает и руководствуется ими. Служебную тактичность соблюдает. Отлично знаком с бытом офицеров и солдат и всецело отдается заботам и служебным [делам]. Безукоризненно честен и к казенному интересу относится правильно…»

Н. И. Иванова (в армии его звали просто Иудушкой) отличала подчеркнутая богомольность и благоговение, с которым он относился к императору. Его в знак обожания генерал целовал по старому русскому обычаю в плечико.

Генерал-лейтенант А. С. Лукомский, знавший М. В. Алексеева по совместной службе в Ставке и Белому движению, охарактеризовал Михаила Васильевича очень противоречиво: «…Образ для многих не ясный; для многих чуть не святой; для многих двуликий; для многих сложный – и честолюбивый до крайности, и в тоже время почти спартанец и крайне скромный; и умный – и узкий; громадной работоспособности, но не умеющий отличить главного от второстепенного…» Подобная характеристика подтверждает неординарность натуры М. В. Алексеева и неоднозначность восприятия его разными людьми и в разнообразной обстановке.

На наш взгляд, «двуликость» М. В. Алексеева не касалась чисто военных (технических) вопросов, а имела место в личных взаимоотношениях, и то, вероятнее всего, далеко не со всеми. Простое происхождение Михаила Васильевича (равно как и Николая Иудовича) в совокупности с многолетним опытом общения с офицерами, карьерный рост которых во многом обеспечивался их происхождением и родственными связями, не располагало к особой откровенности. Долгие годы службы в больших штабах, постоянное общение с «элитой» императорского военного общества предопределяло для выходцев из низов особые правила поведения во взаимоотношениях.

Г. И. Щавельским было подмечено, что М. В. Алексеев проявлял себя самым естественным образом: «После семнадцатилетнего знакомства с генералом Алексеевым у меня сложилось совершенно определенное представление о нем. Михаил Васильевич, как и каждый человек, мог ошибаться, но он не мог лгать, хитрить и еще более ставить личный интерес выше государственной пользы. Корыстолюбие, честолюбие и славолюбие были совсем чужды ему. Идя впереди всех в рабочем деле, он там, где можно было принять честь и показать себя – в парадной стороне штабной и общественной жизни, как бы старался затушеваться, отодвигал себя на задний план… Он был поразительно прост в домашней жизни, без величия, важности и заносчивости… Будучи аристократом мысли и духа, он до смерти остался демократом у себя дома и вообще в жизни, противником всякой помпы, напыщенности, важничанья, которыми так любят маскироваться убогие души…»

Простоту в общении, как и чрезмерную работоспособность, отмечали практически все соратники М. В. Алексеева. «…В обращении с подчиненными он был чрезвычайно прост, доступен и входил в их нужды и интересы, но требователен… он перегружал себя работою…»

А. И. Верховскому М. В. Алексеев запомнился следующим: «Держался он очень просто, не так как большинство из высшего командования армии, внешняя недоступность которых и пренебрежительное отношение к окружающим прикрывали внутреннюю пустоту и убожество мысли». По его мнению, Михаил Васильевич был скромный, незаметный в мирное время труженик, всю жизнь работавший над теорией и практикой военного дела, что было редким исключением среди высшего генералитета.

Один из сослуживцев будущего главнокомандующего описывал Михаила Васильевича в бытность его командиром роты. «Зарекомендовал себя у начальства одним из лучших офицеров. У однополчан был любим за сердечное и простое отношение. Всегда готов придти на помощь. Любим и уважаем был и подчиненными. Роту обучал не только в отведенное время, но и в выходные дни (образовывал солдат, не афишируя)». На воскресные занятия приходили солдаты других рот, которые слушали М. В. Алексеева через открытые окна, что говорит о большом уважении, которым он пользовался у нижних чинов. Это опровергает воспоминания многих недоброжелателей, представляющих М. В. Алексеева в своих воспоминаниях как офицера, не знавшего солдат. Так великий князь Андрей Михайлович пишет: «Да и солдата Алексеев в лицо не видел». На этом же акцентирует внимание и А. А. Брусилов: «…Он (М. В. Алексеев. – А. П.) был генерал, по преимуществу, нестроевого типа, о солдате никакого понятия не имел, ибо почти всю службу сидел в штабах и канцеляриях…» Можно согласиться с мнением А. А. Брусилова, что М. В. Алексеев был генерал «по преимуществу, нестроевого типа», но трудно поверить, что он «…о солдате никакого понятия не имел…». Следует заметить, что сам А. А. Брусилов непосредственно в полку служил на два года меньше М. В. Алексеева, а весь его командный стаж в полковом звене был всего (!) 4 месяца в должности исполняющего обязанности командира эскадрона.

Михаила Васильевича отмечала большая личная скромность. В одном из боев он был ранен в палец, но никому об этом не сказал. В послужной список рана занесена не была. Хотя в соответствии с существующим законодательством ранения квалифицировались по классам и давали определенные льготы не только получившим их на поле боя, но и родным и близким.

Интересно, что, став командиром корпуса, Михаил Васильевич в соответствии со служебным положением имел прекрасный выезд лошадей и лучшие автомобили. Но для личных целей, как, впрочем, и для служебных, этими привилегиями почти не пользовался, предпочитая ездить верхом или ходить пешком.

Воспоминания о простоте во взаимоотношениях, которая была присуща М. В. Алексееву и Н. И. Иванову, резко разнятся с внешним «величием» Я. Г. Жилинского, отмеченным современниками. Это очень бросилось в глаза М. Д. Бонч-Бруевичу, прибывшему на должность генерал-квартирмейстера по желанию Н. В. Рузского, сменившего Я. Г. Жилинского на должности главнокомандующего Северо-Западным фронтом. М. Д. Бонч-Бруевич вспоминал, что «предшественник Рузского на посту главнокомандующего (Я. Г. Жилинский – А. П.) завел в штабе чуть ли не придворные нравы; чопорность и ненужная церемонность будущих моих товарищей по службе удручали меня».

Говоря о трудолюбии, следует отметить, что оно было присуще не всем главнокомандующим в равной степени. А. И. Деникин, как и многие другие, отмечал у М. В. Алексеева необыкновенное трудолюбие, самоотверженность в работе, государственный ум. К крупному недостатку относил выполнение на всех своих постах работу не только за себя, но и за подчиненных. Во время Первой мировой войны он объяснил генералу М. Свечину необходимость вникать самому во все мелочи, о чем тот написал на с. 141 в своих «Записках старого генерала о былом», изданных в 1964 г. в Ницце. Приведем этот отрывок дословно: «…мне приходится вникать и в мелочи. Видите ли, Свечин, знаю, что многие осуждают меня в недоверчивости, что делаю работу помощников, кои также добросовестно относятся к своим обязанностям; все это я знаю, а все же перегружаю себя и иначе не могу… не причисляя себя к талантливым, кои схватывают все на лету, мне для работы и решений нужно самому во все вникать». Добавим, что М. В. Алексеев все свое время отдавал службе, несмотря на тяжелую болезнь почек, сопровождавшую его несколько последних лет жизни, но не изменившую его изнурительный повседневный ритм деятельности. В конечном итоге это и явилось одной из причин его смерти.

Определенный интерес для характеристики личностей главнокомандующих в плане их трудолюбия и работоспособности представляет сравнительный анализ использованных ими отпусков. Система планового отдыха офицерского состава с момента зарождения регулярной армии и до конца XIX в. постоянно совершенствовалась в сторону ее либерализации. Отметим, что к исследуемому периоду для офицера существовали следующие виды отпусков, закрепленные сводом военных постановлений 1869 г.: обыкновенный, сроком до 4 месяцев с сохранением содержания в течение 2 месяцев; продолжительный – до 1 года с отчислением от должности, но с оставлением в списках части (кроме командиров частей, офицеров штабов, управлений и заведений).

Время пребывания в отпусках военачальников (за исключением А. А. Брусилова ввиду отсутствия данных у автора) представлено в табл. 15. Не подвергая сомнению необходимость отдыха, заметим, что различная его ежегодная продолжительность практически за один и тот же период службы подчеркивает в определенной степени отношение исследуемых генералов к служебной деятельности.

Таблица 15

Сравнительная таблица пребывания главнокомандующих в отпусках[23]

Это соотносится и с воспоминаниями соратников и сослуживцев главнокомандующих в плане оценки их работоспособности. Имеется и вполне определенная закономерность, связывающая продолжительность отдыха исследуемых генералов с их социальной принадлежностью. Выходцы из непривилегированных сословий и менее родовитых дворянских семей гораздо меньше отдыхали, вероятно, осознавая необходимость собственным трудом прокладывать себе путь по карьерной лестнице.

Большое значение для военачальника имеет способность подчинить свои честолюбивые замыслы общей идее операции, спланированной и проводимой вышестоящей воинской инстанцией, а по ее итогам справедливо расставить акценты при оценке своих действий и роли подчиненных. Именно здесь высвечивается степень корыстолюбия, честности, правдивости, ответственности военачальника.

Во время Галицийской битвы в августе 1914 г. 3-я армия Н. В. Рузского вопреки прямым указаниям штаба Юго-Западного фронта и в ущерб общему замыслу фронтовой операции, обещавшей быть весьма успешной, стремилась занять Львов. Историк А. Керсновский писал: «21 августа штаб 3-й армии наконец-то получил свой заветный фетиш… Н. В. Рузский и В. М. Драгомиров (начальник штаба 3-й армии – А. П.) стали вменяемы, а 3-я армия – маневренно-способной». Итоги тщеславной деятельности Н. В. Рузского подвел начальник штаба фронта М. В. Алексеев: «…Даже взятие Львова не вознаградит нас за потерю сражения на севере…»

Поддавшись влиянию В. М. Драгомирова и добившись взятия Львова, Н. В. Рузский проявил при этом слабоволие, узкоэгоистичные черты характера и отсутствие стратегического мышления (способность быстро оценивать настоящую обстановку и предвидеть будущую).

В этой связи представляет интерес самооценка Н. В. Рузским «Варшавского подвига»: «А я и не подозревал, что Ставка примет за крупный успех самые обыкновенные действия… Ну что ж, успех, так успех! Пусть так и будет…» Следует добавить один интересный нюанс, связанный с вышеприведенным высказыванием Н. В. Рузского. Б. Г. Щербачев, командир IX корпуса, соединения и части которого первыми вошли во Львов, вспоминал, что в личной беседе с ним один из офицеров штаба 3-й армии рассказал, что Н. В. Рузский очень восторженно воспринял телеграмму командира корпуса (Б. Г. Щербачева) о взятии Львова и поспешил об этом доложить Верховному главнокомандующему как об успехе армии, умолчав о роли корпуса. Представленный командиром корпуса Н. В. Рузскому список для награждения офицеров за взятие Львова остался без внимания командующего. В личной беседе Н. В. Рузский, награжденный именно за Львов двумя «Георгиями», сказал Б. Г. Щербачеву: «За что же награждать? Ведь это не бой, а просто военная прогулка»!!!

В аттестационном листке № 289 на полковника А. Е. Эверта, начальника штаба 10-й пехотной дивизии, написано: «…отличается… безукоризненной нравственностью». Благородство души А. Е. Эверта подметил и протопресвитер Русской армии и флота Г. И. Шавельский. Он вспомнил случай, произошедший во время Русско-японской войны. Тогда А. Н. Куропаткин обидел своего подчиненного А. Е. Эверта. Когда же они во время Первой мировой войны поменялись ролями в плане подчиненности, то главнокомандующий А. Е. Эверт встречал А. Н. Куропаткина с большими почестями, как почетного гостя, а не как просто командира корпуса.

Плакат времен Первой мировой войны

Вместе с тем Алексей Ермолаевич был не лишен некоторого честолюбия и важности. Так, полковник Цешке, служивший в Нарвском полку, который входил в состав корпуса, которым командовал А. Е. Эверт, писал: «В полку ходили разговоры среди офицеров, что лучше избегать встречи с командиром корпуса «во избежание подтягивания, замечания и взыскания». В памяти он остался как «строгий, важный, одним словом “Олимпиец”». Став главнокомандующим Западного фронта, А. Е. Эверт вне боевых действий был «…прост, спокоен, несуетлив, но в нем все-таки так и бьет “я – главнокомандующий”».

Сослуживцы А. Е. Эверта отмечали его увлекающуюся натуру, в результате чего при написании резолюций его мысль опережала написанное, что приводило к большой потере времени на разбор его почерка и к курьезам.

В число отрицательных нравственных черт личности военачальника относили мелочность и мелкое самолюбие. Интересны наблюдения о мелочности А. Е. Эверта, выражавшейся в следующем. Он, будучи главнокомандующим армиями Западного фронта, при выборе себе начальника штаба остановился на кандидатуре генерала М. Ф. Квецинского. Одним из главных аргументов при этом было то, что последний совершенно отказался от своих прав и всякой самостоятельности – настолько, что фактически даже расход в 25 коп. представлял на доклад Эверту, который это очень ценил.

В должности военного министра у А. Н. Куропаткина также проявилась мелочность, которая в конечном итоге весьма негативно сказывалась на мощи вооруженных сил России. Об этом свидетельствовал генерал Н. А. Епанчин. Он вспоминал: «В числе многочисленных нехваток по снабжению нашей армии весьма существенным пробелом было совершенно недостаточное снабжение войск артиллерией, ружьями, пулеметами и особенно боевыми припасами. На дело это было обращено внимание еще до Японской войны, но тогдашний военный министр генерал Куропаткин считал, что «еще нет достаточного опыта для решения этого вопроса», требовавшего три миллиона рублей ежегодного расхода, и… что “такой расход препятствует разрешению назревавшего в это время вопроса о чайном довольствии войск”»(!).

А. Н. Куропаткин, преследуя свои цели, находил и поддерживал знакомства с людьми, близкими к императорскому двору. Так, благодаря знакомству с Е. Г. Шереметьевой и ее близости к вдовствующей императрице Марии Федоровне А. Н. Куропаткин был неоднократно удостоен обедом у императора с императрицей. Подобная монаршая благосклонность произвела впечатление на дворцовую знать, которая стала поддерживать военного министра. Возросшее влияние А. Н. Куропаткин использовал в большей мере на борьбу с Витте и его влиянием на императора, чем на выполнение обязанностей по подготовке армии к предстоящей войне.

Кроме мелочности сослуживцы отмечали и мелкое честолюбие военного министра. Один из офицеров нештатного особого делопроизводства, входящего в военно-статистический отдел и ведавшего находящимся за рубежом личным составом военных агентов императорской армии, оставил об этом записи. Из них следует, что А. Н. Куропаткин, будучи военным министром, «…приказал подписаться в Бюро газетных вырезок в Париже, чтобы в Генеральный штаб посылали вырезки из всех газет и журналов всего мира, в которых так или иначе упоминалось его имя». На это тратилось ежегодно в среднем 3200 рублей, которые составляли половину всей суммы (6500), выделяемой «На выдачу пособий на издание военно-ученых трудов»! Вырезки присылались еженедельно, и многие офицеры соответствующего отдела вместо изучения иностранной военной литературы тратили время на перевод статей, где упоминался российский военный министр!

К сожалению, кроме перечисленных черт А. Н. Куропаткина отличала иногда и просто нечестность во взаимоотношениях и заметная самоуверенность. Н. А. Епанчин вспоминал, что однажды ему было поручено А. Н. Куропаткиным написать инструкцию, которой автор воспоминаний будет руководствоваться в предстоящей командировке в Болгарию, и представить на его утверждение. Утвержденная безо всяких изменений со стороны военного министра, она была перед самой поездкой представлена ее автору А. Н. Куропаткиным «со свойственным ему апломбом и самодовольством», так, как будто «она была составлена им самим, а не мною».

Именно отсутствие мелочности, преувеличенной недоверчивости и мелкого самолюбия у Н. И. Иванова отмечал Г. И. Щавельский, подчеркивая его честность, доброжелательность к подчиненным; была подмечена некоторая хитрость. В противоположность Г. И. Щавельскому М. И. Терещенко и С. П. Шликевич – общественные деятели, посещавшие Юго-Западный фронт, – отзывались об Н. И. Иванове «как о человеке очень мелочном, безо всякого кругозора и широкого понимания дела, мелком формалисте, думавшем, что приближением к себе свиты генерал-майора Барятинского и поднесением Георгия царю и Георгиевской медали наследнику он упрочивал свое положение».

Хитрость Николая Иудовича отмечал А. И. Верховский, который писал: «Это был седовласый старик с длинной бородой; он был маленького роста, выглядел простачком, но его бесцветные глазки смотрели хитро…» Подобную черту характера неоднократно отмечал и М. В. Алексеев. В годы мировой войны он сделал надпись на одном из писем Н. И. Иванова: «Старая лиса». Это же качество отмечено им и в письме к представителю русской армии при французском командовании Я. Г. Жилинскому в январе 1916 г., в котором были подведены итоги неудачного зимнего (1915–1916 гг.) наступления Юго-Западного фронта: «…были и более существенные причины, оказавшие влияние на такой исход. Прежде всего: а) Отсутствие, по-видимому, веры в операцию у генерал-адъютанта Иванова… много… хитрил, в самый важный момент подготовки менял начальника штаба… (орфография сохранена, подчеркнуто мной. – А. П.)».

Эту черту Н. И. Иванова можно отнести к предприимчивости и знанию жизни и людей, например, «…манера поплакать, запросить лишнее, чтобы, если урежут, всё же больше осталось…»

Хитрость во взаимоотношениях отмечалась великим князем Гавриилом Константиновичем и у А. А. Брусилова, который «…был похож на лису», да и, по предположению князя, «…по характеру был таков». Подобная хитрость А. А. Брусилова – представителя привилегированного дворянского рода – отличается от хитрости Н. И. Иванова и «двуликости» М. В. Алексеева и, на наш взгляд, сродни приспособленчеству, щедро проявленному Алексеем Алексеевичем после мартовских событий в России.

Говоря о волевых нравственных качествах личности военачальника, т. е. «силах духа», следует отметить, что именно стремления к победе не хватало большинству русских военачальников во время Первой мировой войны.

Когда в марте 1916 г. Нарочская операция была отдана в распоряжение А. Е. Эверта, главнокомандующий Западного фронта не знал, что делать. Он хотел все предвидеть, идти наверняка, поэтому самым старательным образом подготовлял все операции, вмешивался во все детали работ командующих армиями и корпусных командиров, но не решался атаковать. Отсутствие стремления к победе проявилось у А. Н. Куропаткина, А. Е. Эверта (Н. И. Иванов, к этому времени передавший полномочия главнокомандующего А. А. Брусилову, также уговаривал того не проявлять инициативы в готовящейся операции) в Ставке 1 апреля 1916 г. при обсуждении предполагаемого в мае общего наступления Юго-Западного, Северного и Западного фронтов. Было очевидно, что А. Н. Куропаткин и А. Е. Эверт «потеряли сердце» и не верят в успех наступательных действий своих фронтов. Пониженное настроение духа А. Е. Эверта сказывалось на том, что время начала общего наступления им откладывалось. В дальнейшем это привело к потере времени, что не способствовало достижению возможного успеха в операции. Впоследствии А. И. Деникин писал: «…характер и способности, проявляемые человеком в мирное время, зачастую совершенно не соответствуют таковым в обстановке боевой. Достаточно вспомнить блестящую и вполне заслуженную мирную репутацию генерала Эверта, далеко не оправдавшуюся на посту главнокомандующего Западным фронтом…»

Непреклонной воли к победе – как свойства военной энергии – не хватало Н. В. Рузскому, что было подмечено императрицей в октябре 1916 г. «…старый Рузский, как человек довольно болезненный (дурная привычка нюхать кокаин) и тяжелый на подъем… нуждается в сильном, энергичном помощнике, чтоб как следует двинуть дело… Рузский доволен своим местом, его честолюбивая жена ни за что на свете не допустит, чтоб он потерял его, а потому он предпочитает (выделено мной. – А. П.) спокойно сидеть…»

Суровые будни Первой мировой войны жестко проверяли способность главнокомандующих выполнять свои профессиональные обязанности, убирая одних и давая другим (М. В. Алексееву и А. А. Брусилову) возможность проявить себя на новой, еще более высокой должности.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.