Госбезопасность как Идея

Госбезопасность как Идея

Речь Ельцина, прозвучавшая в декабре 1997 года, стала важным поворотным пунктом в истории госбезопасности еще в одном смысле. Завершая часть своего выступления, Ельцин отметил, что сегодня в органах безопасности работают «истинные патриоты», и добавил: «Эти люди работают не за славу и награды, а — не побоюсь этого слова — за идею». Тем самым Ельцин дал понять, что постсоветские органы безопасности — это не «нейтральный» государственный механизм, а, как и советские, преданы Идее. Иначе говоря, после недолгого периода неопределенности в российскую политическую жизнь и в сферу госбезопасности вернулась Идея. Представление о том, что в основе российской государственности лежит Идея, имеет давнюю историю. Так, например,

Вера Сквирская пишет: «Предполагается и ожидается, что в основе российской политики должна лежать Идея о России, о ее уникальной цивилизации… Российская государственность считается неполной и уязвимой без Идеи… Есть ощущение, что без Идеи государство и нация могут утратить свою онтологическую стабильность и легитимность»[662].

В конце 1980-х — начале 1990-х годов эту мысль ставили под сомнение многие известные российские экс-диссиденты и либералы. Они отмечали опасности этой идеи, связывая ее с трагедиями советской эпохи. Они намеревались перестроить отношение государства и общества, построить новое государство западного типа, ответственное перед своими гражданами, и убрать из этой сферы эмоциональную составляющую, императив беспрекословного преклонения перед государством. Сергей Ковалев, например, противопоставлял «цивилизованную» идею государства, которое «всего лишь механизм, призванный обеспечивать интересы общества», традиционной российской модели государства как «некой мистической сущности», которая «вне общества и над обществом». Валерий Борщов писал о том же: государство следует рассматривать как механизм и только, его нельзя любить или не любить[664]. Распространенность такого мнения впоследствии существенно сузилась, а современная волна огосударствления в России, по сути, может рассматриваться как ответная реакция на попытки подорвать идею «мистической энергии» государства (это выражение заимствовано из статьи Александра Панарина, в которой автор оплакивает тот вред, который нанесли либералы традиционной мистической силе российского государства)[665].

Таким образом, речь Ельцина в декабре 1997 года ознаменовала собой существенный перелом, который намечался с середины того десятилетия, не только в отношении исторического сознания, заботу о котором теперь взяло на себя государство, но и в вопросе отношения к этому государству. Все больший пиетет перед органами госбезопасности отражал более широкую тенденцию — почитание сильной государственной власти в России[666].

Начало этого парадигмального сдвига было с удовлетворением отмечено еще в 1995 году в «Белой книге российских спецслужб» (опубликована с одобрения старшего научного сотрудника Академии ФСБ)[667]. Авторы отмечают: если начало 1990-х характеризовалось попытками отступить от верховенства государственных интересов над интересами личности и общества, то уже сегодня, несмотря на мощное сопротивление, происходит процесс возвращения к традиционным приоритетам[668]. «Идея», о которой говорил Ельцин в своей речи, определялась им весьма туманно и осторожно («Во имя безопасности государства. Во имя мира и спокойствия наших граждан»[669]). Но если президент был не очень откровенен, чекисты с готовностью принялись формулировать эту идею и наполнять ее содержанием. После речи Ельцина чекисты стали публично говорить о том, как важен в их работе идеологический фундамент, хотя они часто использовали термин «духовность», поскольку слово «идеологический» все еще входило в разряд табу, особенно в контексте обсуждений органов госбезопасности[670]. С 1999 года этот вопрос стал делом государственной важности. В тот год Патрушев заявил, что «одни материальные стимулы никогда не смогут заменить духовную, смысловую компоненту в жизни российского офицера» российских органов госбезопасности[671].