Чекист — категория расплывчатая

Чекист — категория расплывчатая

На IX Съезде партии в апреле 1920 года Ленин произнес свои знаменитые слова о том, что «хороший коммунист в то же время есть и хороший чекист». В книге рассматривается, что означало быть «хорошим чекистом» в конкретные исторические моменты, каковы были основные чекистские ценности и концепции, начиная с активного гуманизма, профилактики и заканчивая духовной безопасностью, в чем заключалась роль чекиста как носителя идеологических посланий.

В последние годы, со времен прихода к власти Владимира Путина и многих его бывших коллег по КГБ, слово «чекист» упрочилось в английском лексиконе. «Чекист» мигрировал в английский язык вместе с его постсоветским собратом «силовик». Оба термина используются в англоязычных СМИ для обозначения лиц, связанных с органами безопасности, «силовики» — конкретно для обозначения военной и мидовской элиты в современной российской политике.

ЧК, созданная в 1917 году, была сразу же объявлен органом, качественно отличающимся от всех прочих институтов подобного рода. Советская официальная риторика всегда старалась подчеркнуть уникальность и беспрецедентность ЧК. В советскую эпоху Чрезвычайный комитет настойчиво представился как особый «орган государственной безопасности нового типа»[12]. Само создание ЧК ознаменовало начало совершенно новой эпохи тотального надзора государства над обществом.

Изначально этот термин стал использоваться в первую очередь для того, чтобы провести различие между советскими органами безопасности и их предшественниками, с одной стороны, и капиталистическими аналогами — с другой. Люди Дзержинского были не представителями тайной полиции, а чекистами, — в этом и заключалось самое главное их отличие. Важно то, что новый термин дал возможность стереть ассоциации с царской охранкой и таким образом позволил обойтись без фундаментального противоречия между заявленной освободительной целью Октября и существованием советской тайной полиции[13].

Реальное значение этого термина всегда было расплывчатым. Термин «чекист», с одной стороны, насыщен смыслами и ассоциациями, с другой же — исключительно неуловим и сложен в определении. Пример тому — случай, который приводит в своих воспоминаниях Филипп Бобков, бывший глава Пятого, антидиссидентского, управления КГБ[14]. Бобков вспоминает один важный разговор с Андроповым — тогда Андропов предложил Бобкову возглавить только что созданное Пятое управление. Очертив свое представление о новом отделении, Андропов сказал Бобкову: «Новое управление должно противостоять идеологической экспансии, направляемой из-за рубежа, стать надежным щитом против нее, И здесь очень важна роль чекистских методов работы». Бобков не пишет, что он ответил на эти слова вслух, но приводит свои мысли: «"Чекистские методы"? Что он имеет в виду? — подумал я». Иначе говоря, реальное содержание категории «чекист» было неясным и туманным даже для выдающихся и опытных чекистов, прекрасно разбиравшихся в чекистских «священных писаниях»[16].

В сущности, категория «чекист» всегда содержала в себе элемент тайны. Чекист никогда не был нейтральным представителем государства. С самого начала он был наделен сакральными атрибутами, мистическим значением и аурой тайны, которая возникла отчасти по причине свойственной чекистам жестокости, отчасти вследствие культа революции[17]. Подобный образ чекиста был коллективным детищем поэтов и писателей молодого Советского государства, многие из которых были болезненно очарованы только что созданными советскими органами безопасности. Писатель Исаак Бабель, как известно, называл чекистов «святыми людьми»; чекист для Велимира Хлебникова был наполовину Иисусом, наполовину Нероном, купавшим людей «в душе смерти», — и это лишь пара примеров.

Размытость значения этого термина объясняется и тем фактом, что сам термин «чекист» окружало жесткое табу[20]. Мифы, создаваемые вокруг ЧК, не упрочились бы без установления ряда запретов на интерпретацию истории этого органа и прежде всего на упоминание тех фактов, которые противоречили бы основным догматам мифа и тем самым ставили бы под сомнение и легитимность всего советского проекта, и заявления о его широкой и прочной поддержке народом. С особенной силой заглушали авторов работ о Красном терроре, самом болезненном эпизоде истории ЧК[21].

Сквозной темой книги являются отношения чекизма и морали — отношения, которые всегда были тесными, непростыми и тягостными. Меня в этой теме прежде всего заинтересовала необъяснимость образа Дзержинского как символа моральной чистоты. Меня также потрясло то, насколько часто в советских и постсоветских официальных документах чекисты упоминались в связи с вопросами морали и концепцией «нравственной чистоты»[22].

Именно благодаря мифам, созданным вокруг фигуры чекиста, существование самой могущественной тайной полиции в истории стало казаться таким «естественным». Перефразируя Барта, скажу, что эти мифы трансформировали историю в естество и заставили случайное казаться вечным[23]. Аналогичный процесс идет полным ходом и в современной России, где чекист вновь мифологизируется и возвращается в российскую действительность. Однако, как я надеюсь показать в своей книге, чекистское доминирование в российском социальном, культурном и политическом ландшафте — феномен не естественный и не неизбежный, он основан исключительно на той мифологии, которая старательно создается и воссоздается.