Великий гетман коронный Станислав Жолкевский
Великий гетман коронный Станислав Жолкевский
Один из наиболее блестящих полководцев Речи Посполитой родился в 1547 г. в родовом имении Жолкевка, находившемся на речке Вепрь подо Львовом в семье воеводы Станислава Жолкевского (также встречается написание Желковский и Жулковский). Его род был одним из наиболее древних в Галиции, уходивший своими корнями во времена Галицко-Волынского княжества.
Портрет Станислава Жолкевского работы неизвестного художника XVII века
Для того времени он получил блестящее образование – закончил во Львове иезуитскую коллегию, дававшую своим выпускникам фундаментальные знания по многим дисциплинам и готовившей их к будущей государственной деятельности. После окончания иезуитской коллегии Жолкевский пошел по дипломатической линии – находился в составе посольств Речи Посполитой во Францию и Австрию. Потом, обратив на себя внимание своими знаниями и исполнительностью, стал личным секретарем короля Стефана Батория.
Впервые на поле брани Жолкевский отличился в 1577 г., когда в битве под Любешовом участвовал в подавлении восстания Гданьска, отказавшегося признать Стефана Батория своим королем. В сражении, состоявшемся 14 апреля, войско Гданьска составляли 3 тысячи 100 европейских наемников, 400 рейтар, 400 человек городской конной стражи, от 6 до 8 тысяч городской милиции при 7 орудиях и 30 крепостных ружьях, специально установленных на возах. Командовал повстанцами имевший большой военный опыт ландскнехт Ганс Винкельбрух фон Кельн.
Польско-литовское войско под командованием великого коронного гетмана Яна Замойского было намного меньше – всего 1350 конницы и около тысячи пехотинцев с несколькими орудиями. Исход сражения решила неожиданная атака крылатой гусарии, которая сумела расстроить боевые порядки гданьцев, расчленить их войско и обратить его в беспорядочное бегство. Цифры потерь в этом сражении более чем красноречивы. Фон Кельн потерял убитыми 4 тысячи 416 человек и около 5 тысяч пленными, в то время как Замойский – всего 188 человек.
Для Жолкевского этот бой стал поучительным образцом использования ударной конницы против превосходящих сил и важности расчленения сил противника. Главное же – с этого времени будущий гетман почувствовал вкус к военному делу и уже только с ним, а не с дипломатией и королевским двором, связывал свое будущее. Также надо отметить, что Замойский высоко оценил воинскую доблесть Жолкевского и далее неизменно оказывал ему покровительство.
Вновь под командованием Замойского Жолкевский сражался в битве при Бычине 24 января 1588 г. с австрийским эрцгерцогом Максимилианом III Габсбургом, выдвинувшим свои претензии на занятие польского трона. Жолкевский в этом сражении командовал левым крылом польского войска и был тяжело ранен в правое колено (после чего до конца жизни у него осталась хромота). Эрцгерцог был разбит (во многом благодаря ударам польской гусарии) и попал в плен.
После битвы при Бычине Жолкевский в этом же году становится советником Замойского как великого коронного гетмана и почти одновременно напольным гетманом (в обязанности которого входило командование войсками «в поле», т. е. ведение боевых действий).
В 1595 г. Жолкевский опять становится ближайшим помощником Замойского во время победоносного похода в Молдавию, в результате которого на молдавский престол был поставлен Иеремия Могила (принявший вассальные обязательства по отношению к Речи Посполитой). Поход велся совсем небольшими силами – польское войско насчитывало не более 8 тысяч, в то время как противостоящие ему войска крымского хана Гази II Гирея – не менее 20 тысяч. Однако Гази-Гирей так и не смог взять укрепленный польский лагерь на Пруте возле Цуцоры и, отказавшись от проведения длительной осады, вынужденно согласился на совместное вассальное владение Молдавией.
Следующий год стал серьезным испытанием для полководческого таланта Жолкевского, которому впервые была поручена самостоятельная задача большой важности. Начавшееся на Украине восстание Северина (Семерия) Наливайко (кстати, прямого предка великого русского космиста Константина Циолковского) набирало все больший размах и стало представлять значительную опасность для Речи Посполитой. Еще немного – и Варшава могла полностью утратить контроль над украинскими и даже белорусскими (куда тоже перекинулось восстание) землями.
Войско Жолкевского насчитывало всего 12 тысяч, но он был уверен, что сможет разбить превосходящие его численно, но не собранные в единый кулак силы Наливайко. Напольный гетман на Волыни окружил и уничтожил несколько повстанческих отрядов, добился успеха под Мациевичами и Прилуками, но это были лишь локальные успехи. Жолкевский долго не мог настичь и уничтожить главные силы Наливайко, который сумел быстро восполнить потери.
Столкновение главных сил повстанцев и Жолкевского произошло в апреле 1596 г. в урочище Острый Камень под Белой Церковью. Напольный гетман сумел тогда при штурме лагеря нанести повстанцам большие потери. И хотя он так и не смог окончательно добить противника, но Наливайко потерял значительную часть наиболее боеспособной части своего войска. Отряды Наливайко и гетмана Войска Запорожского Григория Лободы перешли на Левобережье в надежде, что Жолкевский прекратит преследование. Но напольный гетман понимал, что надо уничтожить ядро восстания, и перешел Днепр вслед за ними. Под Лубнами в урочище Солоница Жолкевский в мае догнал Наливайко и Лободу, которые встали лагерем и хорошо его укрепили. Лагерь повстанцев был с трех сторон окружен несколькими рядами возов, а также обнесен валом и рвом и дополнительно укреплен шанцами. В тылу лагеря было непроходимое болото, и там вообще не надо было оставлять даже сторожевого охранения.
Силы Наливайко и Лободы значительно превышали по численности войско Жолкевского. У них было около 6 тысяч казаков (из них 2 тысячи хорошо вооруженных запорожцев, обладавших большим военным опытом) и 20–30 пушек. В то же время польское войско насчитывало около полутора тысяч конницы и не более тысячи пехотинцев (из которых несколько сотен – воины из магнатских отрядов, не отличавшиеся высокой боеспособностью).
Тем не менее, при таком значительном (даже учитывая, что среди повстанцев было много раненых, а также при них находились женщины и дети) перевесе Наливайко и Лобода не решились атаковать Жолкевского, а сами заперлись в лагере, осада которого началась 16 мая. Поляки окружили лагерь плотным кольцом, которое повстанцы не сумели прорвать, несмотря на несколько проведенных атак. Другого результата, впрочем, не могло и быть – эти вылазки проводились ограниченными силами, а артиллерия была задействована очень слабо.
Усугубило положение повстанцев и то, что в их руководстве начался конфликт между реестровыми и нереестровыми казаками, результатом которого стала казнь Лободы (обвиненного в тайных переговорах с поляками).
Окончательно результат двухнедельной осады решило прибытие к Жолкевскому вызванных им тяжелых осадных пушек, из которых начался массированный обстрел повстанческого лагеря. Старшина реестровых казаков решила предательством сохранить свои жизни и выдала Жолкевскому Наливайко и избранного, вместо казненного Лободы, гетмана Войска Запорожского Матвея Шаулу. Лишь примерно полторы тысячи казаков во главе с новым гетманом Криштофом Кремпским неожиданным ударом сумело прорвать польские позиции и уйти от преследования.
Но оставшиеся в лагере казаки отказались выполнить дальнейшее требование Жолкевского о выдаче после Наливайко и Лободы еще и руководителей восстания из числа реестровых казаков заявив, что будут «обороняться до последней капли крови». Напольный гетман ответил им одним словом: «Обороняйтесь». После этого поляки неожиданной атакой захватили лагерь, находившиеся в котором казаки не оказали сопротивления. В захваченном лагере сразу же началась страшная резня, в результате которой было убито несколько тысяч казаков, женщин и детей.
В некоторое оправдание Жолкевского можно сказать, что нет никаких данных о том, что он лично отдал приказ о кровавой расправе. Также вряд ли в его силах было остановить озверевшее войско, когда оно ворвалось в лагерь. Думается, можно поверить словам напольного гетмана, объяснявшего резню в Солонице выходом войска из повиновения. Косвенным подтверждением непричастности Жолкевского к этому вероломному преступлению служит тот факт, что он пытался сохранить жизнь плененного Наливайко, настойчиво обращаясь с этой просьбой к королю Сигизмунду III Вазе. Казнь вождя повстанцев состоялась лишь в апреле 1597 г., и можно предположить, что долгие колебания короля объяснялись попыткой напольного гетмана добиться помилования своего поверженного противника (недаром в целом ряде источников прямо говорится о том, что добиться отмены казни пытались очень влиятельные люди).
В 1602 г. вновь под командованием Замойского Жолкевский принимает участие в войне со шведами в Ливонии и спасает своего покровителя от весьма вероятного поражения. Пока Великий коронный гетман осаждал крепость Белый Камень, шведский генерал Анреп начал собирать в своем лагере под Ревелем силы для контратаки Замойского и деблокады крепости. Получив известие об этом, Жолкевский направился к Ревелю, чтобы разбить Анрепа. В то время, когда для отвлечения шведов он частью сил наносил фронтальный удар, легкая кавалерия ударила неприятелю в тыл, что и принесло победу. Анреп во время битвы был убит, а Жолкевскому достались большие трофеи.
Приобретя заслуженную славу лучшего полководца Речи Посполитой, Жолкевский в 1607 г. фактически спас короля (с которым у него были весьма неприязненные отношения) во время опасного восстания под руководством ряда представителей высшей шляхты – так называемого «рокоша Зебжидовского». В битве под Гузовым (рядом с Радомом) напольный гетман наголову разбил плохо организованные войска мятежников, находившиеся под командованием краковского каштеляна Николая Зебжидовского.
Следует отметить, что с 1609 г. все боевые действия польско-литовских войск регламентировались подготовленным Жолкевским «Артикулом, надлежащим к движению войск против неприятеля и движения битвы», что убедительно демонстрирует величину его авторитета как полководца.
В 1610 г. король призвал Жолкевского для участия в войне с Русским царством. Заметим, что напольный гетман был категорическим противником войны с Москвой, будучи глубоко убежден, что она противоречит национальным интересам Речи Посполитой. Свои взгляды Жолкевский не только не скрывал, но и неоднократно заявлял об этом королю. Но тот остался глух к доводам своего лучшего полководца, и Жолкевский посчитал невозможным для себя отказаться возглавить находившееся в тяжелом положении войско.
Королем была поручена Жолкевскому чрезвычайно ответственная задача, решение которой должно было во многом определить дальнейший ход войны с Москвой. Для снятия польской осады со Смоленска к городу было направлено сильное русско-шведское войско во главе с Дмитрием Ивановичем Шуйским и графом Якобом Делагарди. Если бы им удалось деблокировать Смоленск и разбить польское войско, то в войне, несомненно, наступил бы перелом. И Шуйский, и Делагарди, учитывая численность своих войск, были абсолютно уверены в победе. Для этого у них были все основания – русское войско насчитывало 35 тысяч, шведское – 5 тысяч шведов и несколько тысяч европейских ландскнехтов. И русские, и шведские силы состояли из прекрасно вооруженных и опытных воинов.
В то же время в выступившем навстречу русско-шведским силам войске Жолкевского было всего 6 тысяч 800 конников и около 200 пехотинцев.
Дадим описание событий, предшествующих решающему столкновению, принадлежащее шляхтичу Николаю Мархоцкому, служившему в полку Александра Зборовского: «Вытеснив нас из Осипова, немецкое войско двинулось к столице, а Валуев с восемью тысячами московской конницы, которым Шуйский доверял больше других, пошел за нашим войском следом и везде, где останавливался, окапывался и огораживался. Наши уходили к Смоленску, и уже под конец Валуев встал в двух милях от них – под Царевым Займищем. Как обычно, он окопался и поставил острог.
Наши войска, отступавшие от столицы, и те, что разошлись в разные стороны (что и привело нас к Осиповскому разгрому), – все названные отряды москвитяне преследовали, двигаясь к Смоленску. А там наши, простояв всю зиму, ничего не добились. С самого начала, прибыв под Смоленск, они попытались выбить хотя бы одни ворота петардой. Дело, казалось, пошло успешно: кавалер Новодворский (имеется в виду Бартоломей Новодворский – командующий вспомогательными отрядами в польском войске. – Авт.) со своими людьми ворвался в ворота, но, не получив подкреплений, был вытеснен и отступил. Москвитяне же стали петард остерегаться.
Наши устраивали подкопы, но и это не помогло, напротив, один москвитянин, проведав об этом, подрылся под наши подкопы и пороховым зарядом вывернул землю, засыпав Шемберка, – мастера наших подкопов. Он как раз находился в одном из них и лишь по великому счастью выбрался наверх.
Тогда, не став дожидаться под Смоленском ни нас, ни москвитян, коронный гетман Жолкевский отправился к нам навстречу, получив от короля инструкцию: предложить москвитянам (если до этого дойдет) [поставить] на государство королевича Владислава. Гетман, имея небольшое войско, соединился с нами, и от Царева Займища мы сообща повернули на Валуева. А он, желая преградить нам переправу, в свою очередь вышел из острожка к находящейся рядом гати. Однако московская пехота была оттеснена от гати огнем нашей пехоты, а когда Валуев увидел, что за пехотой двинулись конные хоругви, то отступил в острожек (не без вреда для себя, ибо охотник на него был уже в пути). Тогда, близ острожка, во время погони за москвитянами, был убит пан Мартин Вейер.
Загнав неприятеля в острожек, наше войско переправилось, и пан гетман расположил свои отряды позади острожка, а находившихся при нем казаков поставил у гати, по которой мы прошли. Затем гетман стал думать, как острожек взять. У нас было несколько сотен польской пехоты, гетман взял и казаков: поставив в нескольких местах вокруг острога острожки поменьше, он разместил в них пехоту и казаков. В некоторых отрядах были пушки, и из них они обстреливали неприятеля, а тот из небольших пушек обстреливал наших. Временами москвитяне нападали на наши острожки, совершая вылазки, но наши обозы стояли рядом и подкрепления были всегда наготове, поэтому предпринять что-либо против нас было трудно.
С неделю держали мы их в осаде, так что они и высунуться не могли: никому из них было не выбраться, и вести к ним ниоткуда не приходили. Вдруг, пока мы стояли без дела, передались нам два немца из иноземного войска (это был результат наших осиповских переговоров). Они приехали в обоз и сообщили, что на подмогу войску в острожке идут московские и иноземные силы. Поведали, что сегодня это войско двинулось от Можайска и сегодня же будет ночевать под Клушиным, а Клушин был от нас в пяти милях».
При Клушине и состоялось 24 июня (4 июля) сражение, надолго определившее дальнейший ход русско-польской войны. Мархоцкий описывает эту битву следующим образом: «Получив подобную же весть откуда-то еще, пан гетман собрал нас на совет: что делать? – ожидать ли их здесь или выступить навстречу. Ожидать неприятеля было опасно, потому что рядом он имел подкрепления в восемь тысяч конницы. К тому же у нас место было узкое, неудобное для копейщиков и конницы и более выгодное для неприятеля. Отойти, сняв осаду, тоже было опасно, так как, забрав всех своих людей, мы оставили бы врага у себя за спиной. Или, может быть, часть оставить, а с другой частью войска идти против многочисленного неприятеля – то есть разделить свои силы, – надо было поразмышлять. Ибо если мы двинем все свое войско против шести – семи тысяч немцев и двадцати тысяч москвитян, наших сил все равно будет недостаточно.
Шимон Богушович (1575–1648). Битва при Клушине
Что бы мы ни говорили, иного выхода не было: оставив часть войска в обозах и осадных острожках, свои силы мы были вынуждены разделить. В сумерках, крадучись, чтобы не заметили осажденные, мы вышли из обоза. К тому же нас заслонили кусты, за которыми мы располагались. Было это 4 июля 1610 года, в ночь с субботы на воскресенье. Сколько нас вышло, не ведаю, может быть, тысячи четыре. Мы рассчитывали идти всю ночь, полагая, что войско неприятеля застанем под Клушиным. А они той ночью, миновав Клушин, продвинулись на милю к нам.
Три мили пришлось нам идти лесом, а потом, когда вышли в поле, первым хоругвям надо было подождать, пока все войско не выйдет из Царева. И тут произошла первая ошибка: мы его ждать не стали. Пока мы, оторвавшись, ушли вперед, стало светать. Думая только о Клушине, мы здорово разминулись с неприятельским войском. Случилось так, что у наших немцев заиграли сбор. Услышав звуки трубы, мы стали возвращаться, ибо зашли в какие-то труднопроходимые места. Находясь рядом с неприятельским войском, мы готовились к сражению, а ударить на них, не готовых к бою, не могли, ибо из-за той самой ошибки (когда, выйдя из леса, не дождались своих) были вынуждены стоять над неприятелем и ожидать [свое] войско.
Пока мы дожидались наших, немцы и москвитяне нас тоже заметили и потому имели достаточно времени для приготовлений. Немецкое войско, пройдя из своего обоза вперед, стало за плетнями, пехоту они поставили справа от себя. Москвитяне встали слева, возле своего обоза, который они уже начали укреплять частоколом и строить острог.
Выстраивались мы в широком поле, а наступать то и дело приходилось в поле более узком, к тому же на пути попалась деревушка. Хоть мы и не желали этого, но из-за деревни, а также из-за тесного поля наш строй нарушился. Одна часть наших встретилась с немецкими передними рядами, причем к ним пришлось продираться через плетни, и не везде в плетнях можно было найти проход, через который прошла бы шеренга в десять лошадей. Это место помогло немцам задержать нас, их конница три раза возобновляла стрельбу, пока другая часть [нашего] отряда внезапно не ударила их сбоку. Мы оттеснили немцев и сбоку, и спереди, а немалую часть их войска во главе с самим Понтусом (имеется в виду командующий вспомогательными шведскими войсками Яков Понтус. – Авт.) завернули и погнали между московскими и немецкими обозами. Понимая, что проиграл, Понтус с несколькими сотнями человек бежал от нас несколько миль.
Стали вступать в сражение и остальные отряды с обозами и пехотой. Другая часть наших из упомянутого разделившегося отряда встретилась с москвитянами и погнала их так, что немалая часть неприятеля побежала, подобно Понтусу, но наши преследовали их недолго. Тут со своим обозом вступила в сражение еще одна часть москвитян во главе с гетманом Дмитрием Шуйским.
Здесь среди других достойны добрых слов ротмистры Адам Мархоцкий, пан Енджей Фирлей и Кшиштоф Васичинский. Когда вся иноземная пехота выстроилась за частоколом при своем обозе, пан Фирлей со своей свежей хоругвью (другие уже поломали копья) храбро ударил на нее и разметал. Мы с Васичинским помогали ему, имея только ручное оружие, ибо, переломав копья, могли вступить в схватку, имея в руках только сабли.
Копья уцелели только в хоругви Вильковского (к тому времени уже убитого), поручиком которой был Юзеф Цеклиньский. Эта хоругвь удержала для нас поле боя в то время, когда все другие смешались, а иные погнались за неприятелем; и с ней вступать в схватку нам было легче. Эта хоругвь выдержала-таки удар, даже московские пушки не могли сдвинуть ее с места. Но пушки погубили коней и челядь, пали несколько важных персон…
В том сражении трудно пришлось нам только с немцами, и если бы Понтус не сбежал, встреча с ними была бы опасна. Тогда погибло немало наших ротмистров и товарищей, пал среди них и храбрый муж Станислав Бонк Ланц-коронский, а из товарищей – Анджей Борковский из хоругви гетмана. Полегло на поле и около двух сотен немцев. Затем приготовились к схватке и мы, и москвитяне, и немцы. Мы только смотрели – все поле между нами и неприятелем было пусто. Москвитяне тем временем начали с нашими гарцы, на которые с их стороны приехали два немца. Немного погарцевав, они подняли шляпы и поскакали к нашим. Потом приехало еще шестеро немцев, и они поступили так же. Раз от разу немцев переходило к нам все больше. Некоторые из наших уже ничего не предпринимали, а только подъезжали к немецким полкам и зазывали: «Сюда! К нам! Уже больше сотни ваших перебежало!» В конце концов немцы дали знать, что хотят вести переговоры: дайте, мол, залог. Мы дали им племянника гетмана пана Адама Жолкевского и пана Петра Борковского: оба знали различные языки (такие нам тоже были нужны, ибо войско неприятеля состояло из разных народов). Прислали замену и немцы. Когда мы обменялись людьми и переговоры шли уже основательно, вернулся из своего бегства Понтус. Он захотел воспрепятствовать переговорам, но сделать этого никоим образом не смог.
Москвитяне, поняв, что немцы ведут переговоры, стали готовиться в дорогу и собирать палатки. Мы поняли, что они решили бежать. О том, что москвитяне бегут, дали нам знать и из немецкого войска. Мы двинули наши хоругви: одни пошли на обоз, бить тех, кто там остался, другие ринулись в погоню за убегающими. Гетман вел переговоры с немцами – против всей мощи неприятеля мы могли его охранять всего несколькими хоругвями.
Быстро возвратившись из погони, наши снова построились, а там и переговоры завершились. Иноземное войско должно было идти в наш обоз вместе с нами, кроме Понтуса, который, устно переговорив с паном гетманом, отпросился для какой-то своей надобности к крепости Погорелой и уехал туда с несколькими сотнями своих людей, обещая гетману скоро вернуться.
В тот же день, в воскресенье, мы все вместе двинулись к обозу Подошли к нему на следующий день, в понедельник. Осажденные москвитяне ни о чем не ведали, о нашем походе против их подкреплений тоже. И слава Богу: если бы узнали, наши, которых там оставалось немного, были бы без труда разбиты.
После похода мы рассказали осажденным, что их подкрепления разбиты, а иноземное войско, шедшее к ним, теперь находится с нами. Показали мы и другие свидетельства победы, показали и пленных, а среди них – важного боярина Бутурлина. Но москвитяне упорствовали, не веря нам, и сдались только через неделю и то с условием: никому иному, кроме королевича Владислава, крест не целовать.
К войску под Смоленск мы сразу отправили послов: пана Зборовского, пана Струся и некоторых других. Был послан к королю и я, чтобы отдать ему знаки победы в Клушинской битве и сообщить, что стоявшие в остроге восемь тысяч московского войска целовали крест на имя Е[го] В[еличества] Королевича, желая его в государи».
А теперь, узнав, как видел битву при Клушине простой шляхтич, услышим и непосредственного победителя русско-шведских войск. Благо Жолкевский в своей рукописи «Начало и успех московской войны» (имеющей характер не мемуаров, а вдумчивого исторического описания) весьма подробно описал как он достиг победы. Показательно, что напольный гетман совсем не стремится преувеличивать собственные заслуги и говорит о себе в третьем лице: «Князь Димитрий намеревался вытеснять нас успешным фортелем, употребленным Скопиным; поэтому он приказал Волуеву построить городок при Цареве [Займище], что и было сделано Волуевым с большой поспешностью.
Переночевав только под Шуйским, на следующий день гетман двинулся к Цареву [Займищу], ибо поспешал, дабы не дать Волуеву укрепиться в этом городке. Обходя мосты, которые там весьма длинны, гетману пришлось сделать крюк. Поскольку солдаты полка Зборовского были непослушны, привыкнув к этому во время долгого пребывания в своевольном войске, гетман принужден был останавливаться и посылать к ним; но, несмотря на то, они все-таки с ним не пошли. Гетман, взяв с собою полки Казановского и Дуниковского и казаков, успел только пройти одну милю по направлению к Цареву [Займищу]. Расставив войско, желая собрать сведения, чтобы не идти слепо наудачу, и лично рассмотрение, как расположился неприятель, гетман под вечер взял с собою около 15 тысячи человек и подъехал к Цареву.
Царево Займище основано Борисом над рекою, близ которой он устроил пруд и насыпал плотину чрезвычайно широкую (великолепную, как и все его строения) так, что по ней могут идти рядом около ста лошадей; за этою плотиной, на расстоянии нескольких стадий, на выстрел из хорошего фальконета, Волуев построил городок.
На пути от нашего стана пришлось нам спускаться к местечку, которое было зажжено. Волуев, увидев нас на этой горе, вывел до трех тысяч конницы и пехоты на упомянутую плотину, на которой начали сражаться с нашими; нашим удалось убить до десяти Москвитян и захватить одного ротмистра и другого стрельца, а наши не понесли никакой потери, только двое или трое ранено, и то легко. Москвитяне не узнали бы о том, кто мы таковы, если бы от нас не передался к ним изменник Москвитянин; узнав от него, что здесь гетман, они опасались засады, которой не было; впоследствии опытные воины порицали гетмана за то, что он подвергся такой опасности. Однако Волуев, опасаясь засады, не смел напасть; а напротив того, приказал людям возвратиться в город. Гетман, который уже рассмотрел всё, что ему было нужно, приказал дать сигнал трубою к отступлению. В час от начала ночи мы возвратились в свой стан.
На следующей день, 24-го июня, т. е. в День св. Иоанна, гетман двинул войско к Цареву. Стан расположился на той горе, с которой видно было местечко; на сказанном выше пепелище в конце плотины он приказал остановиться пехоте. Казаки стали несколько ниже на другой стороне местечка подле болота.
Намерение гетмана было: днем стоять на этом месте, а уже ночью перейти чрез плотину и там за городком на Можайской дороге расположить войско, чтобы отнять у Волуева средства и надежду на помощь. Но как в прочих делах, а в особенности в делах военных, не всегда так бывает, как кто задумает, то и в это время случилось тоже. Волуев держал своих людей в городке может быть числом до ста всадников, которые разъезжали подле самого городка.
На плотине над спуском был мост, который он велел разобрать, а на самой плотине в стороне, в рытвинах, образовавшихся от дождевой воды, и в чаще, которая была внизу плотины, и почти как бы стеною соединялся с ней, засадил несколько сот стрельцов, которых нам видеть было невозможно, пока они не начали двигаться. Волуев, зная стремительность наших людей, сделал это в надежде, что они ведут на эту плотину, так как вчера, беспечно, и претерпят поражение от стрельцов, находящихся в засаде. Но это не удалось, ибо хотя не было видно людей на плотине, но гетман, коему чаща, находящаяся подле нее, казалась подозрительной, запретил выходить и выезжать на эту плотину. Москвитяне, находившиеся в засаде в этих рытвинах подле плотины, видя, что наши останавливаются и не идут на плотину, соскочивши начали из рытвин перебегать друг к другу. Наши, которые за этим наблюдали, приметили их; потом, чтобы не осрамить себя и не впасть в подозрение у неприятеля за то, что мы, стоя так близко, не осмеливаемся на него напасть, пан гетман велел пехоте стать в боевой порядок; несколько сот казаков спешилось, одни зашли с другой стороны плотины, как бы через пруд, ибо место было доступно, потому что пруд был прорван. Москвитяне, находившиеся на другой стороне плотины, не заметили, что наши к ним подкрадываются, и как скоро поравнялись с ними, то одни подскочили к ним открыто на плотину, а другие из-под плотины выбежали на нее, начали стрелять, сражаться. Москвитяне тотчас бросились бежать той чащей, наши стали их преследовать. Пехота быстро напала, пройдя реку, чрез которую конные не могли пройти, ибо мост, как было упомянуто, был разобран неприятелем. Гетман, опасаясь, чтоб пехота от своей быстроты не подверглась опасности, приказал скорее устроить мост, что было исполнено немедленно; он велел тотчас коннице проходить реку для подання помощи пехоте и немедленно переправилось тысяча конных. Когда Волуев увидел, что его пехота бежит от плотины, наши же быстро преследуют ее, то он, желая и своим подать помощь и истребить нашу пехоту, видя ее одну без конницы, вывел из городка до трех тысяч людей конных и пеших. Но так как наша конница переправилась скоро, то наши и вступили с ними в бой на том поле, которое находилось под городком, и поразили их так, что одни побежали в городок, а другие в сторону около городка; так пехота наша была спасена.
Однако в этой стычке не обошлось без урона; наших убитых и раненых было с лишком двадцать, а между прочими был застрелен и положил голову Мартин Вайгер, любезный юноша, придворный е. в. короля. Москвитяне потеряли несравненно более, притом десяток человек их было взято в плен.
Поскольку это сражение произошло более случайно, нежели с намерением, и наши завладели плотиной, взятие коей, по предположению гетмана, было сопряжено с большею трудностью, то он велел как наилучше починить мост и тотчас на противоположной стороне плотины против городка поставил отряд; на следующий же день со всем войском перешедши через плотину, расположился на большой дороге, идущей от Можайска, откуда Волуев ожидал подкрепления; полк Зборовского, услышав, что гетман сражается с неприятелем, в тот же день к нему присоединился; в этом полку было много храбрых людей, которые сожалели, что не участвовали в сражении.
Мнение некоторых было штурмовать городок; в доказательство представляли, что неприятель, приведенный в смятение, не выдержит нападения; но гетман, видя, что дело опасно и сопряжено с большими трудностями (ибо неприятель хорошо укрепился, а Московский народ весьма упорно защищается), и зная от пленных, что войска имеют весьма большой недостаток в съестных припасах, ибо они тем только и питались, что каждый из них принес с собою в сумах или мешках, гетман хотел обложением принудить их к сдаче. Чтобы воспрепятствовать привозу съестных припасов как для них, так и для лошадей приказал строить небольшие городки [укрепления] в местах удобных и окопать их рвом; эти укрепления, окруженные рвами, могли вмещать до ста человек, особенно против того места, откуда брали воду. В этих укреплениях поместил частью пехоту, частью казаков, а по недостатку пехоты конница, видя необходимость, пахоликами (оруженосцы у шляхты. – Авт.) своими. У королей были также пахолики, звание соответственное пажам. Марина, во время пребывания ее в Москве, имела также своих пахоликов препятствовала выходит неприятелю. Ибо они покушались каждый день, делая по несколько раз вылазки, но весьма неудачно, ибо наши из оных городков отстреливались от них, в особенности у речки. Как после рассказывал сам Волуев, у них было убито до пяти сот человек; и у нас, особенно в пехоте, при частых стычках, не обошлось без урона.
Волуев, будучи стеснен таким образом, посылал и посылал гонцов, которые ночью прокрадывались лесами к князю Димитрию Шуйскому, находившемуся под Можайском, на расстоянии двенадцати миль оттуда, давая знать о своей опасности и уведомляя, что ежели вскоре его не выручат, то по недостатку съестных припасов он не будет в состоянии удержать войска, ибо и теперь уже некоторые начали совещаться с Москвитянами, находящимися при гетмане.
После чего князь Димитрий Шуйский, собравшись как со своим, так и с иноземным войском, ибо Понтус из Москвы уже пришел вслед за ними, двинулся к Цареву-Займищу, полный доброй надежды, что многочисленности и силе его рати, на которую он весьма полагался, не будет в состоянии противостоять наша, коей незначительное число ему было известно. Он пошел не по большому тракту, но сделав небольшой крюк к Клушину; ибо с той стороны ему было удобнее иметь сношения с Волуевым; по той же причине избрал сию дорогу и Эдуард Горностаин, с иностранным войском, с которым он недавно пришел из Ржева к Погорелой.
Распространилась молва в нашем войске об огромности и силе неприятельского войска, и некоторые боялись, чтобы оно не подавило нас своею громадою. В войске также происходили неблагоприятные толки о гетмане, что ему постыла жизнь, и что он вместе с собою хочет погубить и свое войско. Гетман же, зная, что в трудных обстоятельствах, как для е. в. короля, так и для Речи Посполитой, все зависело от успеха, с коим Бог сподобит окончить дело с Дмитрием Шуйским, решился испытать с ним счастья; ибо отступление не только было бы постыдно, но и опасно. Через посланных гетман разведывал беспрестанно о движении князя Шуйского от Можайска. Ротмистр Неведоровский, отправленный для получения известий о неприятеле, захватив несколько боярских детей, посланных в сторону за съестными припасами, возвратился утром 3-го июля с сими пленными, от которых достаточно узнали, что в следующую ночь князь Димитрий будет ночевать под Клушиным.
В это время пристали к нам пять Французов и Шотландцев; они принадлежали к тому войску, над которым начальствовал Эдуард Горн, и также известили нас, что войска уже собрались.
Еще перед этим в Белой, как выше было упомянуто, несколько человек, а потом и несколько десятков этих иноземных воинов передались к нам и обнадеживали, что еще большее число их сотоварищей последовали бы за ними, если бы только гетман написал к ним. Гетман, желая воспользоваться случаем, чтобы привести их в замешательство или поссорить, наградив одного Француза, который взялся за это дело, написал к ним письмо на Латинском языке, которое по краткости его я передаю здесь слово в слово: «Между нашими народами никогда никакой не происходило вражды. Короли наши всегда были и теперь остаются во взаимной дружбе. Когда вы не оскорблены со стороны нашей никакой обидой, то несправедливо, чтобы вы действовали против нас, подавали помощь Москвитянам, природным врагам нашим. Что касается до нас, то мы всегда готовы на то и на другое; вы же сами рассудите, желаете ли лучше быть нашими врагами или друзьями. Прощайте».
Этот Француз был отведен к войску Горна еще перед соединением сего последнего с князем Димитрием, но бедняку не посчастливилось, ибо Горн, узнав о нем, приказал его повесить. Следствием сего было, однако ж, то, что возникли семена раздора между солдатами и вождем их.
Когда таким образом, как выше было упомянуто, и от Французов и от захваченных языков были собраны сведения о приближении неприятельского войска, гетман созвал все рыцарство на совет, на коем, представивши полученные уже известия, что часть неприятельского войска находится при Клушине, отстоявшем на четыре мили, предлагал вопрос: выгоднее ли выступить, оставив для осады городка часть войска, и встретить неприятеля на дороге или дожидаться его на месте.
Мнения были различны, как это обыкновенно бывает, ибо одни, по малочисленности нашего войска, утверждали, что его раздроблять невозможно, потому что когда мы разделением ослабим наши силы, неприятель может нас истребить, и к тому же по выступлении нашего отряда Москвитяне, находившиеся в городке, узнав о том и полагая, что в лагере нашем слабая защита, могли бы напасть на оный. Однако ж немало было таких, которые предлагали, оставив, по возможности, отряд в лагере, встретить неприятеля на марше, ибо ежели позволить ему приблизиться, то он, может быть, не вступая в сражение, стал бы теснить нас городками, и отнял бы возможность получать съестные припасы, как это случилось под Александровской слободою, под Троицей и под Дмитровым, и таким образом, не принимаясь за оружие, мог бы легко нас победить.
Гетман, не преклоняясь окончательно ни на ту ни на другую сторону, предоставил это себе на дальнейшее размышление, однако приказал, чтобы были готовы к походу, ежели он будет объявлен. Хотя собственно в уме своем решил он встретить неприятеля на марше, однако же медлил, сколько возможно, открыться в этом, опасаясь чтобы какой-нибудь изменник (он более всего остерегался Москвитян, которых в лагере было немало) не предостерег и не дал знать войску князя Шуйского и Волуева. За час только пред выступлением он разослал приказы войску двинуться без труб и барабанного боя в таком порядке, какой был назначен в письменных повелениях, данных полковникам; ибо Волуев, услышав барабанный бой, легко мог бы догадаться, что наши тронулись с места.
Из тех, кои были в виду городка, никто не двинулся, чтобы не подать неприятелю ни малейшего подозрения. Гетман поручил лагерь и осаду городка ротмистру, Якову Бобовскому, оставив при нем семе сот человек конницы, всю пехоту е. в. короля и два полка казаков; сам же он за два часа до захождения солнца, соблюдая тишину, двинулся с войском, приготовленным к бою. В это время ночи бывают коротки; всю ночь мы шли лесом эти четыре мили; дорога была дурная; мы, однако, подошли к неприятелю, когда еще не начало рассветать. Неприятель пренебрегал нами по причине малочисленности нашего войска и никак не ожидал, чтобы у нас достало смелости отважиться против столь великой силы; напротив того, он полагал, что мы намеревались бежать, не дожидаясь их под Царевым-Займищем. С вечера Понтус был у князя Шуйского на пиру и при получении денег, ибо в этот день дано было иноземцам триста тысяч с половиною злотых, говорил с хвастовством: «когда я был взят в плен с воинами Карла в Вольмаре в 1601, гетман подарил мне рысью шубу; а у меня теперь есть для него соболья, которой я его отдарю». Он надеялся захватить в плен гетмана.
Так как неприятели пренебрегали нами, то и не приняли против нас ни каких предосторожностей; мы застали их спящих, и если бы все войско наше подоспело, то мы бы разбудили их еще не одетых; но наше войско не могло выбраться из леса; два фальконета, взятые гетманом с собою, загородили дорогу так, что войско не могло пробраться. Было и другое препятствие, помешавшее нам немедленно ударить на них, именно: все поле, через которое нужно было проходить к неприятельскому лагерю, было перегорожено плетнями, между которыми находились две деревни. Поэтому пришлось нам дожидаться, пока не подоспело все войско и пока не изломали этих плетней. Гетман приказал зажечь эти две деревни, обращенные к полю, опасаясь, чтобы неприятель не занял их застрельщиками, которых у него было много, и чтобы не вредил нас из-за тынов. Только тогда пробудился неприятель; но как Москвитяне и иноземцы не знали причины, по которой нападение наше было так замедлено, то и приписывали это великодушию гетмана, который, имея возможность, не хотел напасть на спящих, но подал им знак и дал время приготовиться; но если бы не вышеупомянутые причины, то кажется, не случилось бы это замедление.
Между тем прежде, нежели подоспело остальное наше войско, полк Зборовского, шедший впереди, выстроился в боевой порядок на правом крыле; подошел потом полк Струся, старосты Хмельницкого, который стал на левом крыле, полки Казановского и Людовика Вайгера, над коими начальствовал Самуил Дуниковский, расположились в боковых и запасных колоннах правого крыла, гетманский полк, состоявший под начальством князя Януша Порыцкого, занял позицию на левой стороне, также в боковых колоннах; в густых колоннах, на всякий случай, стояли некоторые роты, как бы в строю, гетман наблюдал повсюду Были также легко вооруженные казаки, человек до четырех сот: они назывались Погребищанами, потому что в этом отряде наиболее было людей из Погребищ, имения князей Збаражских, над коими начальствовал Пясковский. Гетман приказал казакам стоять при кустарнике, как бы возле левого крыла; пехотная гетманская хоругвь с двумя фальконетами еще не прибыла.
Когда войско таким образом уже было устроено к бою, гетман объезжал все отряды, одушевлял их, представляя, сколе затруднительно их положение и что вся надежда в мужестве, а спасение в побеге; после чего приказал барабанным боем и трубами подать знак к бою.
Неприятель уже приготовился к битве; иноземное Шведское войско, вероятно, состоявшее не более как из восьми тысяч (хотя считалось и получало деньги на 10 000 конных и пеших), расположилось по правую руку, а Московское по левую, которого, по словам самого князя Димитрия Шуйского, было более 40 000 конницы и пехоты.
Между нами, как было выше упомянуто, находился длинный плетень с небольшими промежутками, и нам, когда мы повели атаку, пришлось проходить сквозь сии промежутки. Сей плетень был для нас большим препятствием: ибо и Понтус поставил при нем же свою пехоту, которая весьма вредила нашим, как наступавшим чрез сии промежутки, так и возвращавшимся через оные назад. Битва продолжалась долго; как наши, так и неприятель, особенно же иноземцы, несколько раз возобновляли бой. Тем из наших, которые сразились с Московскими полками, было гораздо легче; ибо Москвитяне, не выдержав нападения, обратились в бегство, наши же преследовали их. В это время подоспели к нам фальконеты с небольшим числом пехоты и принесли большую пользу. Ибо пушкари выстрелили из малых пушек в Немецкую пехоту, стоявшую подле плетня, а подоспевшая наша пехота, хотя не многочисленная, но опытная и бывшая во многих сражениях, бросилась на них, и тотчас между Немцами пало несколько человек, убитых выстрелами наших малых пушек и из ружей; Немцы также выстрелили в оную пехоту и убили двоих или троих из гетманова полка, но, увидев, что наши смело к ним подступают, бросились бежать от плетня к лесу, который был неподалеку. Конница Французская и Английская, подкрепляя друг друга, сражалась с нашими ротами; но когда удалилась Немецкая пехота, которая, стоя подле плетня, была для нас большим препятствием, на эту иноземную конницу, соединившись, напали несколько наших рот, вооруженных копьями (у тех, у кого еще были): что вместе с силою мы потеряли и необходимый для гусар копья, коими вредили неприятелю, саблями и кончарами (род меча. – Авт.). Конница, не поддержанная Москвитянами и Немецкою пехотою, не могла устоять, пустилась бежать в свой стан, но и там наши на них напали и рубя гнали через собственный их стан; тогда Понтус и Горн обратились в бегство. Еще оставалось иноземцев до трех тысяч или более; они стояли на краю подле леса. Гетман начал обдумывать, каким бы образом выгнать их из сей крепкой позиции. Но они, будучи уже без начальников, помышляя о своей безопасности, послали к гетману, прося его вступить с ними в переговоры; они видели себя в необходимости решиться на сие еще и потому, что Москвитяне бежали и только немногие из них остались в деревне, обнесенной частоколом и находившейся подле лагеря князя Дмитрия, там был и сам князь Димитрий. Гетман, видя, что дело было преисполнено трудности и что не легко выбить их из упомянутого кустарника, согласился на их желание вступить в переговоры; кончилось тем, что они сдались добровольно; большая часть их обещались поступить на службу е. в. короля, все же они присягнули и утвердили присягу сперва поданием руки знатнейшими капитанами, а потом и письменно, что никогда не будут служить в Московском государстве против е. в. короля. Гетман обещался оставить им как жизнь, так и имущество; а тем, кои бы не пожелали служить, обещал исходатайствовать у е. в. короля свободный пропуск в их отечество.
Между тем как делался сей договор, князья Андрей Голицын и Данило Мезецкий, которые с поля битвы убежали в леса и, сделав объезд, так чтобы не встретиться с нашими, в числе нескольких сот явились снова в деревню, обнесенную частоколом, в коей, как было упомянуто, остался сам князь Димитрий; с ними возвратились Понтус и Горн, и видно, что Понтус готов был заключенный договор объявить недействительным, но солдаты сохраняли его настойчиво. Князь Димитрий и князь Голицын, видя (ибо это происходило пред их глазами), что иноземные воины пересылаются с гетманом, быстро побежали в лес заднею стороною деревни, через свой лагерь, который находился позади деревни, – разложив на виду в своем лагере драгоценнейшие вещи, кубки, серебряные чаши, одежды, собольи меха; хотя наши пустились в погоню, немногие однако ж преследовали неприятеля, бросившись в лагере на эту добычу, ибо Москвитяне сделали это для отклонения наших от преследования.
При нашем выступлении с нами находились только небольшие пушки и карета гетмана; а на возвратном пути повозок, колясок было числом едва ли не более нас самих; ибо Московские повозки стояли запряженные, которые наши, нагрузив добычею, увезли с собою; множество их завязло в том трудном для прохода лесе, так что коннице с трудом приходилось обходить их. Гетман, опасаясь, чтобы во время его отсутствия лагерь не подвергся какой-нибудь опасности от Волуева, спешил и возвратился в тот же день в стан.
Князь Димитрий бежал поспешно, хотя не многие его преследовали, он увязил своего коня в болоте, потерял также обувь, и босой, на тощей крестьянской кляче приехал под Можайск в монастырь. Достав там лошадь и обувь, немедленно отправился в Москву. Жителям Можайска, которые к нему пришли, приказал просить милости и пощады у победителя, ибо защищаться не было средств; и действительно жители Можайска послали к гетману, предлагая ему покорность от своего имени и от имени других городов: Борисова, Вереи и Рузы».
Потери Шуйского и Делагарди в битве при Клушине составили около 5 тысяч, Жолкевский потерял не более 400 (а по другим данным, вообще около 200). Но значение сражения этим не исчерпывалось – результатом поражения русско-шведского войска стало свержение «боярского царя» Василия IV Шуйского. После чего, благодаря помощи знатнейших бояр-изменников, Жолкевский беспрепятственно вошел в Москву, а на русский престол был призван королевич Владислав.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.