ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ ПЕТРА
ПОСЛЕДНИЙ КОРАБЛЬ ПЕТРА
…За окнами Летнего дворца грохотал нескончаемый салют, гулко ухали пушки стоявших на Неве кораблях — Петербург праздновал заключение долгожданного мира со Швецией. Отныне Россия становилась полноправной морской державой.
Пётр, радостный, хотя и немного усталый, поставил на стол пустой штоф, подозвал стоявших поодаль Меншикова и Апраксина.
— Вот он, венец долгих трудов наших, — сказал им, улыбаясь. — Мир Ништадтский. Море Балтийское отныне и навеки подвластно россиянам, флот наш в нём стал полновластным хозяином! Слава за то Всевышнему да народу, что всё превозмог и вытерпел!
Пётр помолчал, думая о чём-то своём. На лбу проступили две глубокие морщины. Улыбка сама собой сошла с лица.
— О чём задумался, Питер? — поинтересовался разрумянившийся от долгих танцев Меншиков.
— Видишь, Данилыч, посол англицкий в углу стоит невесел? Не по душе ему сила наша. Сегодня же отчёт обо всём писать станет и хулу на нас лить. Боится Лондон нас, а паче всего флота, в огне рождённого! — Пётр гневно сдвинул брови. — Зависть монархов держав европейских требует от нас дальнейшего усиления морского. Мыслю одно твёрдо, что надлежит теперь корабли 100-пушечные строить немедля.
— Сие дело пока нам не под силу, — покачал головой генерал-адмирал Апраксин. — Английцы и те таковые строить опасаются. Крепость продольная, чрез которую корабли столь длинные на волне не ломаются, даже их мастерам не подвластна!
— Неверно сие! — оборвал его Пётр. — Французы таковые строят, и у нас таковые будут! Чем угодно поступлюсь, но своего добьюсь — будет наш флот на всех морях и окиянах первенствующ!
К началу 20-х годов XVIII века Балтийский флот России представлял собой уже достаточно грозную силу. В его составе насчитывалось около двадцати линейных кораблей, большое количество других парусных и гребных судов. Выросло целое поколение талантливых и самобытных корабельных умельцев, среди которых первыми по мастерству были сам Пётр I и его ближайший помощник Федосий Скляев. От своих корабелов царь требовал главного — наращивания мощи бортового залпа с каждым новостроем. За 54-пушечной «Полтавой» спустили на воду 64-пушечный «Ингерманланд». Корабль ещё не вступил в боевой строй, а на рабочем столе «плотника Михайлова» уже лежал чертёж корабля с восьмьюдесятью пушками.
И всё же основу русского флота составляли 66-пушечные корабли. Головным был корабль «Екатерина». Современники отмечали, «что подобного корабля нет ни в Англии, ниже в прочих государствах, ибо при постройке онаго употреблено всевозможное искусство относительно к прочности и красоте». Но Петра это мало устраивало. Вскоре на воду сошёл первый русский трёхдечный корабль, названный «Фридеманкер», имевший «добрые ходовые качества и лёгкость хода». Он имел около двух тысяч тонн водоизмещения и восемьсот человек команды. А на адмиралтейской верфи Федосий Скляев уже закладывал 90-пушечный корабль «Лесное»… Но царю не давали покоя 100-пушечные. Он буквально бредил ими. Мечты мечтами, а реальность убеждала в обратном. Чтобы разместить столько орудий, требовалось значительно увеличивать длину кораблей.
Необходимы были очень точные расчёты не только поперечной остойчивости, уже хорошо освоенной русскими мастерами, но и «продольной крепости корпусов». В этом-то и была загвоздка. Рассчитать продольную остойчивость было настолько сложно, что даже англичане после нескольких тяжёлых катастроф строили только широкие и короткие корабли. Во всём мире в то время лишь французским корабелам удалось до конца постичь тайну «продольной крепости». Но французы берегли свой приоритет как зеницу ока, щедро платя мастерам за сохранение тайны.
Однако Пётр не отчаивался, прилагая поистине титанические усилия, чтобы «вызнать сей крепкий секрет бурбонский». Прибыв в 1717 году во Францию для организации нового политического союза, Пётр нашёл время встретиться с французскими мастерами, но, несмотря на великие посулы, разузнать ему ничего не удалось.
Поиском расчётов продольной прочности не один год занимался посланный царём во Францию его любимец Конон Зотов, но даже ему, известному знатоку морского дела, искусному разведчику и дипломату, выполнить эту деликатную и трудную задачу оказалось не под силу. Зато удалось другое. Предприимчивый Зотов разыскал отошедшего от дел старого французского мастера Мориса Пангалея, овладевшего столь нужным россиянам секретом. Пангалей продать секрет наотрез отказался, зато после долгих уговоров согласился построить в России по своим расчётам линейный корабль. Оплату для себя он запрашивал поистине фантастическую, но на это пошли сразу — выбирать не приходилось.
В начале 1711 года Морис Пангалей прибыл в Санкт-Петербург, где его встречал лично Пётр. Царь предложил французу сразу же взяться за 100-пушечный корабль. Тот отказался, ссылаясь на старость и немощь. Сошлись на 66-пушечном. Пока старый мастер сидел над чертежами, Пётр вызвал к себе корабельных подмастерьев Гаврилу Окунева да Ивана Рамбурга.
— Вот что, — сказал, сурово на отроков глядя. — Будете при мастере Пангалее в учениках состоять, и всё касаемое продольной крепости у него вызнавать, и манерам французского строения учиться со всею прилежностью!
— Ясно, государь! — отвечали подмастерья дружно. — Всё сделаем как должно!
Со стариком-французом ученикам пришлось несладко. Полуглухой и страшно медлительный мастер имел массу всевозможных причуд, был сварлив и занудлив, но дело знал отменно. Строил Пангалей свой корабль до невозможности долго, целых десять лет. Только в 1721 году на волнах Финского залива закачался 66-пушечный «Пантелеймон-Виктория», сделанный «на французский манер».
За эти годы Окунев и Рамбург многое узнали и многому выучились (Гаврила Окунев стал настоящим любимцем Пангалея, которого он иначе как «мон гарсон» не называл). Далеко не сразу стал раскрывать Пангалей перед учениками свои секреты. Но от постройки 100-пушечного корабля старик упорно отказывался. В день, когда Пётр I поднял на «Пантелеймоне-Виктории» свой флаг, умер старик Пангалей, так и не открыв до конца все секреты своего мастерства. Но и того, что стало известно Петру от старого мастера да из добытых Зотовым чертежей, вполне хватало, чтобы самостоятельно рассчитать недостающие размерения. Этим занимались сам Пётр да Федосий Скляев.
— Главное, что касаемо продольной крепости, мы знаем твёрдо! — заявил император на консилиуме первейших корабелов. — Считаю, что можем начинать постройку первенца флота нашего о ста пушках! Как мыслите, господа мастера?
Первейшие — Федосий Скляев, Гаврила Меншиков да Иван Татищев — отвечали уверенно:
— Твоя правда, государь. Пора нам и на сего зверя топоры точить!
Довольный полным единодушием, Пётр набил табаком обкусанную глиняную трубку, раскурил неторопливо.
— Чертежи же сему монстру буду рисовать сам! — сказал чуть погодя. — В помощь мне будет наш первый бас Федосий!
Работая ночами (днём решая дела государственные), Пётр к концу 1723 года создал чертёж будущего 100-пушечного гиганта. Никогда ещё он не работал с таким подъёмом и вдохновением, вкладывая в чертежи не только все свои знания, но и душу… В корабельном наборе он предусмотрел дополнительные диагональные связи, которые и должны были обеспечить столь необходимую продольную остойчивость. Помогали Петру в этом подмастерья Филипп Пальчиков и Матиас Карлсбом. Несколько позднее команда «стопушечников» пополнились Гаврилой Окуневым, Иваном Рамбургом и Василием Юшковым. Работы хватало всем. Каждый чертёж, каждую деталь перерисовывали десятки раз. Пётр требовал во всём полного совершенства.
— Не прыть заячья в деле сём надобна, а добротность изрядная! — выговаривал он, заметя малейшую неточность.
К маю 1723 года чертежи будущего первого 100-пушечного корабля России были готовы. Размеры его предполагались по тем временам весьма внушительные: длина 180 футов, ширина в средней части 51 фут, осадка более 20 футов.
Закладка корабля состоялась 29 июня 1723 года на верфи Санкт-Петербургского адмиралтейства лично Петром. Обставлено всё было весьма торжественно. С постройкой корабля особо не торопились. Пётр хотел использовать свой 100-пушечный первенец как своеобразную школу-лабораторию, чтобы на ней в совершенстве освоить способы обеспечения «продольной крепости» на «французский манер».
— Каково будет имя сего великана? — спросила императрица Екатерина в один из дней, когда Пётр заявился во дворец к обеду, разгорячённый работой на верфи.
— Был бы корабль, — засмеялся в ответ Пётр, — а имя даст сама гистория наша!
Император не только участвовал в строительстве, но и самолично руководил им. Часто бывая на стапеле, беседовал со своими учениками, отдавал приказания, вникал в каждую мелочь. Когда же ему предстояло куда-то отлучиться либо государственные дела не давали ему возможности самому побывать на верфи, он оставлял письменные указания, поражающие своей скрупулёзностью и дотошностью. Так, уезжая по делам из Санкт-Петербурга, он велит оставшемуся за него на стапеле подмастерью Карлсбому: «…Добрать ингоуты к носу, так же клюис-штоты и прочие в бухте, так же галф-транцами в ахтерштевне до општотов, которые до меня не ставить; в то же время чистить корабль под доски, как снаружи, так и внутри…» (хотя современный читатель вряд ли разберётся в нагромождении терминов, большая забота государя о своём детище очевидна).
Со временем за 100-пушечным кораблём как-то само собой утвердилось название «государев корабль». Этого не отрицал и сам Пётр. Так, в «Реестре кораблям, находящимся на стапелях в строении в 1724 году» в графе, где указываются названия создаваемых кораблей, против 100-пушечного новостроя значится: «Собственный Её Императорское Величество 100-пушечный корабль».
В последний раз Пётр I появился на стапеле незадолго до своей кончины. Словно предчувствуя недоброе, собрав подле себя мастеров, сказал им:
— Что бы ни стряслось, каждый из вас, господа корабельщики, отвечает за строение сие, и не предо мною, а пред Отечеством нашим!
Уже покидая стапель, Пётр в задумчивости обошёл остов будущего корабля. Через неполный месяц по хрустящему январскому снегу рыдающие соратники провожали его в последний путь…
Со смертью Петра строительство корабля прекратилось. Одинокий, занесённый сугробами, остов сиротливо высился на берегу близ адмиралтейства. Лишь жалобно кричали в вышине голодные чайки. А тем временем вдалеке от верфи разворачивались бурные события, в центре которых был последний корабль Петра. Уже через несколько месяцев после погребения своего соратника и учителя собрались корабельные мастера посовещаться: что делать с «государевым кораблём» дальше? Решали долго. Наконец, слово попросил Федосий Скляев:
— Предлагаю строить сей корабль подмастерьям Пальчикову и Карлсбому. Ибо оба там при государе работали и помыслы его лучше других знают!
Но одновременно заседала и Адмиралтейств-коллегия. Вопрос был тот же: что делать со 100-пушечным кораблём? Кому его достраивать? Решение здесь было иное: поручить достройку сего корабля английским мастерам Ричарду Броуну и Наю. Там же было решено истребовать от хранителя всех царских чертежей Скляева листы с расчётами этого корабля для передачи англичанам. «Мастер добрых пропорций» ответил категорическим отказом. Это был вызов…
Коллегия ещё раз потребовала от упрямца вернуть чертежи. Скляев был непоколебим.
— Да хоть ножами режьте! — заявил смело. — Ан всё одно вам бумаг сиих как ушей своих не видать!
И ещё дальше чертежи запрятал.
Снова собралась на заседание коллегия. Снова там кипели страсти. На этот раз адмиралы были более осмотрительны. Новое решение в конце концов приняли такое: строить корабль «всем мастерам с общего согласия» под началом Броуна…
Теперь уже взбунтовались все российские корабелы.
— Не бывать тому! — горячились. — Нам достроить сие судно государем завещано, мы это и исполним!
Во главе «мятежников» встал смелый и решительный Филипп Пальчиков. Он осмелился не только не исполнить указ Адмиралтейств-коллегии, но и издать свой собственный крамольный ордер, приведший многих в оцепенение: «…Корабельного мастера Броуна, чужестранных иноземцев, чернецов, попов и протчих гулящих людей на корабль не пускать». Вокруг новостроящегося 100-пушечника встали бдительные караулы, отгонявшие каждого, кто пытался пробраться на стапель. И хотя Броун и Най беспрестанно жаловались в коллегию, что им творится «немалая конфузия» и обида, адмиралы идти на обострение отношений с мятежными корабелами более особо не хотели. В конце концов в дело вмешалась Екатерина I. По её решению достройка корабля была поручена всем русским корабельным мастерам во главе с Федосием Скляевым.
Работы возобновились. Мастера, строя днём свои корабли, вечером дружно спешили на «государев». Сам Скляев оставил свой почти законченный постройкой 54-пушечный «Выборг» разобиженному Броуну и полностью перешёл на петровский 100-пушечник.
Двадцать девятого июня 1727 года, спустя ровно четыре года после закладки, первый русский 100-пушечный линейный корабль, названный в честь своего создателя и его (в то время царствовавшего) внука Петра II «Пётр I и II», был торжественно, при большом стечении народа спущен на воду. В мае 1729 года под командой капитана Бранта корабль совершил свой первый переход из Санкт-Петербурга в Кронштадт. Проводку осуществляли две галеры под водительством капитан-лейтенанта Косенкова-Тёмкина. Затем ещё в течение целого года на корабле велись всевозможные доделочные работы.
Весной 1729 года, когда сошёл лёд, на «Петре I и II» подняли трёхцветный вымпел: корабль вступил в свою первую морскую кампанию. По специальному указанию Адмиралтейств-коллегии 100-пушечный флагман российского флота был укомплектован лучшими офицерами, команда же его насчитывала более восьмисот человек. В торжественной обстановке на корабле подняли флаг командующего Кронштадтской эскадрой адмирала Сиверса. События те навсегда запечатлены в скупых строках хроники русского флота: «…Того ради палили с оного корабля из 13 пушек, потом и со всех кораблей, стоящих на рейде, палили по стольку же пушек». Ветераны морских баталий Северной войны встречали нового боевого сотоварища! В ордере Адмиралтейств-коллегии на начало кампании 1729 года говорилось: «…А новопостроенный корабль „Пётр I и II“, „Пётр II“, „Наталия“ и „Шлюсельбург“ для опробования их на ходу отправить в кампанию на месяц, а морских служителей определить на „Пётр I и II“ 800».
В первых числах мая во главе эскадры 100-пушечный корабль вышел в Балтику. Через неделю спокойная погода сменилась штормовой. Капитан Брант волновался: как поведёт себя «Пётр» в свежий ветер, как будет слушаться руля? Но все волнения оказались напрасны — корабль показал себя с самой лучшей стороны. Замыслы и теоретические расчёты основателя русского флота оправдались полностью. Теперь стало окончательно ясно, что отечественные корабелы могут создавать трёхпалубные 100-пушечные гиганты, а моряки — успешно осваивать их.
Первая кампания «Петра I и II» была непродолжительной: 9 июня корабль вернулся в Кронштадт. На нём спустили вымпел, сняли пушки, а команду ботами отправили в Санкт-Петербург. По первому плаванию был составлен отчёт, в котором говорилось: «Корабль „Пётр I и II“ во всяком действии доволен, как в ходу, так и в крепости, и под парусами, и в поворачивании, и в строении онаго никакого погрешения, за что б такого мастера великого за его искусство и труды вечно прославить надлежит. Корабль „Пётр I и II“ строен по чертежу и трудами блаженной и высокославныя памяти государя императора Петра Великаго и устроена во всякой, как в крепости, так и в ходу под парусами, исправности, и за то просит для незабвения высоких Его трудов о прославлении…»
В последующие годы «Пётр I и II» неизменно являлся флагманским кораблём Балтийского флота. Все петровские адмиралы непременно поднимали свои флаги именно на нём, словно отдавая дань памяти его создателю.
Интересное описание оставил о поразившем его корабле «Пётр I и II» служивший в Петербурге во второй половине 20-х годов XVIII века академик Георг Бюльфингер: «Над водою возвышается сооружение более чем трёхэтажное: 52 фута. Большая часть его великолепно разукрашена золочёной резьбой. Вместо окошек — четырёхугольные отверстия, из которых выглядывают тяжёлые орудия… Внутри просторные, снабжённые галереями каюты, из них одна, выложенная кедровым деревом, привозимым из Сибири, услаждает входящих весьма приятным запахом… Огромно и вместе с тем искусно должно быть сооружение, в котором живёт от восьмисот человек и которое носит 100 и более штук тяжёлых орудий…» Что ж, «Пётр I и II» действительно поражал воображение современников и размерами, и боевой мощью, и отделкой.
Окончились двадцатые годы, начались тридцатые. Над Россией нависла тьма бироновщины. Флот, достигший к середине двадцатых почти полного совершенства, начал постепенно приходить в упадок. Всё меньше и меньше денег отпускается на него, всё хуже отношение к морякам. Прекращается строительство новых кораблей и ремонт старых. Чтобы хоть как-то сохранить боевое ядро флота, члены Адмиралтейств-коллегии резко сократили плавание кораблей в море. Многие из них и вовсе были поставлены на прикол.
Не избежал общей участи и «Пётр I и II» — на протяжении пяти лет он не выходил в море. Только в 1732 году корабль под флагом адмирала Гордона возглавил трёхнедельное крейсерство Балтийского флота у Берёзовых островов. В 1734 году он принимает активное участие в боевых действиях против французского флота на Балтике. Во главе эскадры он участвует в бомбардировке крепости Вексельмюнде и пленении 30-пушечного французского фрегата «Бриллиант».
В 1735 году Петербург посетил литератор Иоганн Христиан Тремер. В том же году вышла в свет его поэма с пространным названием «Прощание германо-француза со всеми многочисленными диковинами, которые можно видеть в Петербурге». Ни поэма, ни сам Тремер особого следа в истории литературы не оставили. Однако, в ходе своей поездки по окрестностям Петербурга, Тремер посетил и Кронштадт. А потому в его поэме появились следующие строчки, посвящённые увиденному им «Петру I и II», величие которого потрясло воображение поэта:
…А также флот в Кронштадтской гавани видал
Корабль огромный там стоит в ряду с другими,
«Петра Великого» не зря он носит имя…
В его каюте адмиральской стены
Обшиты деревом породы драгоценной.
И, наконец, над всем владычествуют там
Сто десять пушек, размещённых по бортам
Теперь корабль ещё огромней строят
И именем «Великой Анны» удостоят…
Относительно строительства «Великой Анны» осталось свидетельство того же Тремера: «Этот корабль („Великая Анна“. — В.Ш.) будет значительно больше первого („Пётр I и II“. — В.Ш.) и его можно будет счесть за чудо». По словам приглашённого в Россию врача Джона Кука, он в 1736 году видел в адмиралтействе строящийся гигант «Императрица Анна», вооружение которого должно было составить 120 пушек.
Проектирование и закладку такого огромного и дорогостоящего линейного корабля, как «Императрица Анна», в период крайне запущенного состояния российского флота, нельзя объяснить ничем иным, как попыткой скрыть за разрекламированной постройкой «корабля императрицы» общее положение тогдашнего российского флота. Думается, за историей начала строительства никому не нужного тогда гигантского линейного корабля стояли амбиции Анны Иоанновны (переплюнуть самого Петра!) и курировавшего в то время флот канцлера Остермана.
«Императрицу Анну» строил в Санкт-Петербургском адмиралтействе корабельный мастер Броун. В 1737 году «Анна» была спущена на воду и вошла в состав Балтийского флота. Вооружение корабля составило 110 (по другим данным 114) орудий. Увы, качество изготовления «Анны» желало лучшего. Она буквально по всем параметрам значительно уступала «Петру I и II». Большую часть своей недолгой жизни «Императрица Анна» простояла в Кронштадтской гавани, где и была разобрана на дрова в 1752 году.
…Тем временем, в 1736 году «Пётр I и II» снова выходит в море во главе Балтийского флота. За всё это время корабль ни разу не ремонтировался. Добротно сделанный, он поражал современников своей крепостью. Но шло время, и с каждым годом «Пётр I и II» всё более ветшал, становился «к содержанию опасен». Наконец, летом 1741 года корабль освидетельствовали на предмет годности советник артиллерийской экспедиции Лиман и корабельный мастер Гаврила Окунев. Они-то первыми и забили тревогу.
— На плаву сможет держаться не более трёх годов! — подвёл итог увиденному Гаврила Окунев.
Горько было ему, когда-то строившему 100-пушечный первенец своими руками под началом Петра видеть такое.
Дождливым октябрьским вечером того же года в портовой конторе Кронштадтского порта собрался консилиум. Присутствовали: адмирал граф Головин, вице-адмирал Мишуков, генерал-интендант Головин-младший и генерал-экипажмейстер Зотов. Члены консилиума решали, что делать дальше с «государевым кораблём». После бурных дебатов решено было перевести корабль из Кронштадта в Санкт-Петербург, а затем спешно строить для него сухой док.
— Для спасения венца творения Петрова денег жалеть не надобно! — горячились Мишуков с Зотовым. — Сей корабль надобно сохранить для потомков навечно в назидание о государе нашем! — поддержали их оба Головина.
В итоговой бумаге написали так «…Имели рассуждение, что в проводке оного корабля в Санкт-Петербург для починки, а особливо в вехах на камелях, за ветхостию его, великая опасность имеется, чтобы каким-либо приключившимся несчастием от ветхости корабля в веках не потерять. И для того рассудили для спасения оного корабля… гелинг всегда надобен…».
Постройку эллинга поручили генерал-кригскомиссару Лопухину и советнику Пушкину. Им же было поручено «объявить чертёж со изъяснением, будет ли оный гелинг доволен к вытаскиванию помянутого корабля».
Дело вроде бы сдвинулось, и «Пётр I и II» был переведён в Санкт-Петербург. Однако вскоре последовал ещё один указ Адмиралтейств-коллегии. Перечёркивая решение кронштадтского консилиума, он объявлял, что строительство сухого дока передаётся английскому машинному мастеру Клевенсу. Русских мастеров отодвинули в сторону. Клевенс обещал за те же деньги построить два дока: сухой и плавучий. Адмиралы «предполагали ввести корабль в док при оном великом собрании знатных персон…». Клевенс и здесь обещал сроки куда более меньшие, чем Лопухин с Пушкиным На то и польстились…
Сухой док решили строить для починки и хранения «Петра I и II» в нижнем конце «материального канала» у средней гавани. Адмиралы торопились, но Клевенс вдруг ни с того ни с сего объявил, что вначале он будет строить плавучий док за двенадцать тысяч рублей, а только затем приступит к сухому.
— Нам сухой гелинг нужен, чтоб с углублением в землю на пятнадцать футов и с плотиной! А он нам судно плавучее суёт! — возмущались морские офицеры.
Но к их голосам никто не прислушался. Корабельные, они всегда ведь чем-то недовольны. Вскоре последовал и указ сената: «Корабль строения собственных блаженныя и вечныя славы достойныя памяти государя императора Петра Великого» находится в ветхости и до окончания строительства дока, т.е. до середины 1744 года, «за ветхостью без помощи содержаться не может, и для того надлежит построить плавучее судно, в котором оный корабль до постройки того дока содержать можно».
Члены коллегии запросили Клевенса:
— Сколько времени на постройку надобно?
— Два года! — отвечал мастер. — А денег пойдёт на то тринадцать тысяч пятьсот восемьдесят пять рублей и тридцать одна копейка.
— Отпустить немедля! — распорядились адмиралы.
Отпустив англичанина, размечтались:
— А как док сей сухой готов будет, то «Пётр I и II» в него введём и в безопасности полной содержать станем потомкам в память о великом государе нашем. И чтобы на века!
Пока флагманы российские мечтаниям предавались, английский мастер Клевенс всё передумал. Теперь он уже не хотел строить плавучий док, а желал только сухой. Из денег же, ему на оба дока выделенных, обратно в казну ничего не вернул. А время шло, и «государев корабль» продолжал гнить на плаву. Вновь подняли шум русские корабелы, вновь пригрозили коллегии. Только после этого поручено было мастеру Дмитрию Щербачёву плавучий док строить, поспешая насколько возможно. Мастер слово, данное сотоварищам-корабелам, сдержал, и к осени 1742 года плавдок был готов. Пятого октября в него ввели «Пётр I и II». Специальным по этому поводу указом всем было объявлено, что «в том построенном плавучем судне корабль „Пётр I и II“ починкою исправить можно».
Шли годы. Наступил уже и 1746-й, а сухой док, обещанный Клевенсом, ещё толком и не начинали строить. Англичанин, получив деньги, не торопился. «Пётр I и II» стоял в плавдоке и всё более и более ветшал. Денег на флот по-прежнему почти не давали, и моряки перебивались кто как мог. О строительстве новых кораблей не было и речи, мечтали хоть какую-то часть старых сохранить. Президент Адмиралтейств-коллегии адмирал Головин только тем и занимался, что копейки флотские пересчитывал да с одной дыры бюджетной на другую их перебрасывал. Зато бумагами всевозможными был флот российский завален до невозможности. Не было у моряков самого малого дела, на которое не сыскались бы многие пуды грозных гербовых бумаг.
— На бумажки денежки наши кровные и уходят! — ругался старик Головин, костяшками счётов щёлкая. — Сжечь бы всё да начать без оных править.
Сказано — сделано. Собрал адмирал все бумаги да подпалил. С чиновниками приступы сердечные, зато на кораблях на радостях гуляли отчаянно. Но опомнились писцы и застрочили вновь. Уже новые указы да ордера готовы, да столько, что в одном мешке и не унесёшь!
Двенадцатого мая 1746 года собралась коллегия, чтобы финансы свои в очередной раз подсчитать да выслушать экстракт о содержании верфей корабельных. Под конец вспомнили и о «корабле государевом». Возмущались, что не готов до сих пор сухой док.
— Зря кричите, — охладил пыл флагманов всезнающий адмирал Мишуков, — государев корабль в тот гелинг уже не втащить!
— Это почему же? — разобиделись на всезнайку флагмана и кавалеры: Дмитриев-Мамонов, Дюффус, Лопухин, Вильбоа, Мещерский и другие.
— А потому, что по причине великой ветхости он при сём действе рассыплется!
— Что же делать нам? — вскричал, схватившись за голову, Вильбоа, бывший любимец Петра, а ныне седой боевой адмирал.
— Думается мне, следует его в том плавучем судне и далее оставить, чтобы, не торопясь, исправить и навечно там сохранить! — поделился своими соображениями Мишуков.
— Где же денег на всё это набраться! — охнул кто-то из флагманов в углу сдавленно.
— А может, легше нам будет разобрать его на дрова, а по лекалам имеемым сделать новый! — возразили ему из другого угла.
— Да ты что, на это столь много денег уйдёт, что всем флотом российским по миру пойдём! — закричали уже хором.
Спорили долго, до хрипоты. В конце концов подписали итоговую бумагу, в которой значилось, «что нежели оный эллинг великим коштом… только для оного корабля строить, на который и по постройке для содержания не малое иждивение потребно будет!»
Для окончательного осмотра была назначена ещё одна комиссия под председательством капитана кронштадтского порта контр-адмирала Калмыкова. Тщательно обследовав «Пётр I и II», комиссия пришла к удручающему выводу, что «годных по свидетельству лесов меньше 3-й части нашлось».
— Легше новое строить, нежели старое латать! — заключил Калмыков. — Ежели же оный корабль прямо в плавучем судне перетембировать, то менее чем за три года не управиться!
Выслушав кронштадтского капитана, адмиралы схватились за головы. Обещанного англичанами дока всё ещё не было. И если на три года отдать единственный на флоте плавдок под «Пётр I и II», то как же чинить остальные, не менее изношенные?
— Ведь они могли бы исправиться в помянутом доке, ибо весь флот наш с таким трудом килюется, а в плавучем судне все повреждения и негодности удобнее усмотреть и исправить! — делились флагманы своими сомнениями друг с другом.
Снова (в который уже раз!) была составлена бумага. В бумаге той говорилось: «…Отчего великий ущерб причитаться может в интересе Ея И. В.; от упадка таких кораблей флот приходить будет не в состояние, ибо так скоро комплектовать строением вновь невозможно…»
Адмиралы мялись, но более откровенно сказать не смели, уж больно всё это выглядело предательством по отношению к петровскому творению. Все заключения свои и мнения в письменном виде передали на рассмотрение императрице Елизавете Петровне. Ей, «дщери великого Петра», и решать, как быть с отцовым кораблём. Высочайшего указа ждали с болью в сердце. Боялись и отказа ибо тогда пришлось бы ломать множество других кораблей. Боялись и утверждения бумаг своих, ибо тогда пришлось бы самим ломать творение Петра. Ответа не было долго. Но настал день, когда указ императрицы лёг на красный бархат стола президента коллегии. Дрожащей рукой адмирал Михаил Голицын сорвал сургучные печати и, отставив бумагу подальше, принялся читать. То было соображение сената о судьбе «Петра I и II»: «…Для неугасаемой о таких высочайшего монарха трудах вечной славы принесть в рассуждение, не соизволено ли будет по точной того к пропорции и со всеми теми орнаментами, каковы были, сделать 2 модели и содержать из них в десианс-академии, а другую при адмиралтействе в модель-каморе, а остаточный из того корабля годный лес употребить к починке других кораблей; а плавучее употреблять для исправления починками прочих кораблей, которые требуют таких починок, как в доках исправлять надлежит, ибо на воде исправлять их уже за ветхостию невозможно». Поверх сенатского предложения рукой императрицы Елизаветы было начертано: «Соизволяю». Отложив бумагу в сторону, старик Голицын заплакал.
Разборка «Петра I и II» была полностью завершена лишь к 1756 году. Но опыт первого освоения «продольной крепости» не прошёл даром. Участвовавшие в строительстве «Петра I и II» подмастерья Гавриил Афанасьевич Окунев и Иван Иванович Рамбург, став мастерами, уже смело строили многопушечные корабли. В 1752 году Окунев спустил на воду 80-пушечный корабль «Святой Николай», Рамбург — такой же «Кир-Иоанн». Мастера не останавливались на достигнутом. И вскоре Гавриил Окунев построил 100-пушечный красавец «Дмитрий Ростовский», доказав всему миру, что русские корабелы могут строить корабли в сто и более пушек.
Такова история создания первого 100-пушечного корабля России. История драматичная и поучительная. И кто знает, если бы в те далёкие от нас годы всё же была изыскана возможность сохранения последнего петровского корабля, может, и сегодня потомки с восхищением взирали бы на этот венец трудов мастеров русских, гордясь искусством своих пращуров.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.