Россия в тисках
Россия в тисках
Кульминационным годом Второй Отечественной войны для России стал год 1918-й. Именно тогда с особой остротой встал перед Россией вопрос: быть или не быть? И это было вызвано не только оккупацией значительной части российской территории войсками Центральных держав, но и начавшейся интервенцией стран Антанты. Россия оказалась как бы в тисках между вооружёнными силами обеих международных коалиций.
Внешнее вмешательство в русскую смуту придало более широкий размах Гражданской войне и породило новый всплеск сепаратизма. При этом заключение мира в Брест-Литовске отнюдь не привело к прекращению враждебных действий между Советской Россией и Германией. В латентной форме война продолжалась.
В ходе наступления, предшествовавшего подписанию Брестского мирного договора, германские и австрийские войска вышли к 3 марта 1918 г. на линию Нарва — Псков — Полоцк — Орша — Могилёв — Жлобин — Киев — Жмеринка. В Киеве ими была вновь приведена к власти Центральная рада. Однако оккупанты не были ею довольны и 29 апреля разогнали её, приведя к власти во всём от них зависящего бывшего царского генерал-лейтенанта П.П. Скоропадского, провозглашённого ими «гетманом Украины».
Под предлогом обеспечения власти «законного правительства» Украины немцы продолжали наступление. 12 марта австрийские войска заняли Одессу, 17 марта — Николаев, 20 марта — Херсон. Германские войска 5 апреля вступили в Харьков, в конце апреля — начале мая вошли в Крым и в южную часть Донской области, овладев Ростовом и Новочеркасском.
Корабли Русского Черноморского военно-морского флота из Севастополя были перебазированы в Новороссийск. Германское командование потребовало их возвращения в Севастополь. По секретному приказу Совнаркома большинство кораблей в середине июня 1918 г. было потоплено в Цемесской бухте Новороссийска. Однако некоторые корабли были спасены их командами от затопления и приведены в Севастополь.
Трудно сказать, какое решение в тот момент было правильным, учитывая всю сложность обстановки. Понятно нежелание отдавать боевые корабли врагу. Но Германия недолго смогла ими пользоваться — уже в конце 1918 г. они попали в руки Антанты. Та в середине 1919 г. передала их белогвардейцам, то есть в русские руки. Однако в конце 1920 г. после эвакуации Белой армии из России эти корабли были уведены Антантой из русских вод. В то же время некоторые из затопленных кораблей были большевиками впоследствии подняты.
Таким оказался печальный финал славного Черноморского флота старой России. При его более умном использовании с начала войны он мог бы закончить её не на дне моря или под чужеземным флагом, а победителем на константинопольском рейде…
На Дону немцы помогли утверждению у власти атамана Краснова. Вопреки просьбам Скоропадского германское руководство не стало присоединять Крым к Украине, а создало там отдельное марионеточное правительство во главе с бывшим царским генерал-лейтенантом, мусульманином по исповеданию М.Л. Сулькевичем[247]. Используя в качестве формального повода отсутствие договора о границе между Советской Россией и самостийной Украиной, немецкие войска захватили ряд ключевых пунктов на этнографической территории Великороссии: Унеча, Готня, Белгород, Валуйки.
Правительство Советской России рассматривало сопротивление немцам на Украине как часть стратегической обороны Республики. 14 марта 1918 г. Ленин телеграфировал Г.К. Орджоникидзе (Серго), назначенному комиссаром СНК на Украине, план мероприятий: «Убедите крымских товарищей, что ход вещей навязывает им оборону и они должны обороняться независимо от ратификации мирного договора… Немедленная эвакуация хлеба и металлов на восток, организация подрывных групп, создание единого фронта обороны от Крыма до Великороссии с вовлечением в дело крестьян, решительная и безоговорочная перелицовка имеющихся на Украине наших частей на украинский лад — такова теперь задача… Совершенно нелепо со стороны Донецкой республики отказываться от единого с остальной Украиной фронта обороны…»[248]
«Перелицовка на украинский лад», вплоть до запрета комиссару Овсеенко использовать его привычный псевдоним Антонов, была необходима для того, чтобы не дать Германии повода обвинить РСФСР в нарушении мирного договора. Полностью остановить немецкое наступление слабые разрозненные советские отряды на Украине в 1918 г., конечно, не могли. Их остатки были выведены на территорию РСФСР и включены в формирующуюся Красную Армию.
На территории Украины и Белоруссии развёртывалось партизанское движение. Конечно, оно не имело такого размаха, как позднее, в Великую Отечественную войну. Это объяснялось и не столь репрессивным, как при нацистах, характером оккупационного режима, и главным образом недостатком и разъединённостью сил Советской России. При этом партизанское движение было раздвоено: одна его часть ориентировалась на большевиков, другая, причём наибольшая — на левых эсеров (потому что они, как принципиальные противники Брестского мира, считались многими «настоящей революционной» партией, в отличие от большевиков). 30 июля 1918 г. левые эсеры убили в Киеве главу германской оккупационной администрации генерала Айхгорна. Этот единичный террористический акт, конечно, привёл лишь к массовым ответным репрессиям оккупантов в отношении мирного населения. Убийство Айхгорна было только одним из звеньев в цепи акций левых эсеров, направленных на вовлечение Советской России в новую войну с Германией.
Различные формы сопротивления русского народа германской и австрийской оккупации в 1918 г. сыграли свою роль в общем ходе Первой мировой войны. Они не позволили германскому командованию максимально усилить свои войска на Западном фронте и тем самым внесли свою лепту в победу Антанты. В мае 1918 г. на оккупированных российских территориях находились 49 дивизий Центральных держав (33 германские и 16 австро-венгерских). До самого конца войны (ноябрь 1918 г.) командования Четверного союза были вынуждены держать на Востоке 28 германских и 6 австро-венгерских дивизий, которых так катастрофически не хватало им на других фронтах.
Германские и турецкие войска, ловко пользуясь принципом «самоопределения народов», оккупировали, при содействии местных националистов, также Грузию, Азербайджан и Дагестан, хотя это не было предусмотрено Брестским договором. Большевистская революция в Финляндии была подавлена германскими интервентами, высадившимися там 10 марта. В середине мая последние остатки финской Красной гвардии ушли на русскую территорию. Одновременно финские белогвардейцы во главе с бывшим царским генералом от кавалерии Густавом Маннергеймом сделали попытку захватить Петроград и объявить его «интернационализированным городом». Эта попытка была отражена молодой Красной Армией. 15 мая 1918 г. Финляндия объявила войну РСФСР, лелея планы захвата Карелии и Мурманска. Но при посредничестве Германии, опасавшейся вовлечения в конфликт с английскими интервентами, высадившимися в Мурманске, между большевиками и белофиннами начались мирные переговоры.
Германская оккупация Финляндии стала важным геостратегическим фактором. Теперь немецкие войска в любой момент могли появиться в 40 км от Петрограда — в районе нынешнего Зеленогорска, где тогда проходила граница.
Политика оккупационных властей была отчётливо социально-реставраторской. В «Скоропадии», как иронически прозвали марионеточное «государство» гетмана, и на Дону полностью восстанавливались прежние права собственников земли, банков и промышленных предприятий. Всякое проявление недовольства жестоко каралось. Атаман Краснов с удовольствием вспоминал о том времени, когда «стояли повсюду часовые в германских касках, и грозное «halt» заставляло поджимать хвосты самых смелых политических шавок»[249].
Киев под немецкой оккупацией превратился для свергнутых революцией российских имущих классов прямо-таки в «землю обетованную». «Скоропадия» виделась им образцом и оплотом того социального и политического порядка, который они, с германской помощью, надеялись вскоре установить во всей России.
Столь густое скопление классового эгоизма и социальной мстительности в одном месте пугало даже кое-кого из консерваторов. «Аристократический квартал Липки… был жутким привидением минувшего. Там собрались Петербург и Москва; почти все друг друга знали. На каждом шагу встречались знакомые типичные лица бюрократов, банкиров, помещиков с их семьями. Чувствовалось, в буквальном смысле слова, что на их улице праздник. Отсюда доносились рассказы о какой-то вакханалии в области спекуляции и наживы… Помещики торопились возместить себя за то, что претерпели, и взыскивали с крестьян, когда могли, втрое за награбленное… Все эти русские круги… были гораздо противнее, чем немцы»[250], — писал дипломат и политический деятель Г.Н. Трубецкой.
Идеологической основой «Скоропадии» был густой украинский шовинизм, выражавшийся главным образом в стремлении подчеркнуть отличие от русских. Даже ближайший политический союзник Скоропадского донской атаман Краснов с иронией писал о том, как в «армии» Скоропадского вводились украинские слова команды вперемежку с немецкими: «Ахтунг! Струнко направо!» в значении «Смирно! Равнение направо!»[251] В то же время в частных разговорах с «российскими людьми» Скоропадский подчёркивал, что его украинство — только тактическая уловка в отношениях с Германией, что на самом деле он русский человек и стоит за федерацию Украины с Россией. «Я, флигель-адъютант и генерал свиты его величества, не могу быть щирым украинцем и говорить о свободной Украине»[252], — уверял он Краснова. «Я русский человек и русский офицер… Я определённо смотрел и смотрю …что будущее Украины — в России»[253], — говорил он эмиссару Добровольческой армии. Все эти словесные излияния не мешали Скоропадскому выполнять экономическое соглашение, доставшееся ему в наследство ещё от Центральной рады. Согласно ему, Украина обязана была поставить Центральным державам 60 млн. пудов хлеба, 37,5 млн. пудов железной руды, много других видов продуктов и сырья[254]. Аналогичные цели преследовала германская оккупация и на Дону. Краснов обязался предоставить Германии «права преимущественного вывоза избытков, за удовлетворением местных потребностей, хлеба» и других видов сельскохозяйственной продукции (всего полтора десятка наименований), а также «особые льготы по помещению капиталов в донские предприятия» германской промышленности. Эти обязательства были приняты им в одностороннем порядке, авансом в счёт будущих политических уступок (установление желательных границ Дона и его поддержка против Советской России) и поставок промышленного оборудования[255]. Разумеется, степень «удовлетворения местных потребностей» должна была определяться оккупационными властями.
Конечно, по формальным признакам Краснов и Скоропадский не сильнее «предавали» Россию, чем большевики, подписавшие с Германией Брестский договор. У них тоже не было реальной альтернативы сотрудничеству с немцами. А большевистский режим в то же время отнюдь не был «царством свободы и счастья» даже для рабочих и крестьян, от имени которых большевики правили. Своя субъективная «правда» была в данном случае у обеих сторон. Поэтому давайте посмотрим, к каким объективным следствиям вела политика Краснова и Скоропадского.
Самостийность Дона и Украины была для части российской элиты не просто политической игрой. Если бы свергнуть советскую власть и восстановить прежние порядки во всей России не удалось, эти элитные крути охотно примирись бы с сохранением своих классовых привилегий в пределах таких «государств», как «гетманство Украинское» и «атаманство Донское». Краснов не скрывая пишет, что для него отторжение Дона от России при условии сохранения в нём капитализма было предпочтительнее воссоединения всей России под властью большевиков: «Войско Донское существовало бы на тех же основаниях, как существуют Эстония, Финляндия, Грузия, — существовало отдельно от советской Россию»[256].[257] То есть Дон и Украина, как убежища свергнутой элиты под немецкой охраной, могли, при известных условиях, превратиться в устойчивые государственные образования. Политика Краснова, Скоропадского и тех кругов, которые за ними стояли, объективно была политикой, направленной на расчленение России во имя классового эгоизма.
Но не более патриотической оказалась в конечном счёте и политика Белого движения — той части российской контрреволюции, которая отвергла сотрудничество с Германией во имя «союзнического долга» и возложила свои упования на помощь со стороны Антанты.
Заключение большевиками Брестского мира устранило последнее формальное препятствие для интервенции Антанты. 6 марта 1918 г. британские войска высадились в Мурманске. Утром 5 апреля во Владивостоке высадились японские войска[258], а вечером того же дня, не желая отставать от японцев, там появились английские и американские военные.
Интересно, что всё это время советское правительство и миссии стран Антанты сохраняли контакты между собой. Британские войска высадились в Мурманске по приглашению Троцкого, который, действуя как нарком иностранных дел, 1 марта 1918 г. поручил Мурманскому Совдепу «незамедлительно принять всякое содействие союзных миссий», а под «содействием» разумелась высадка десанта. 22 апреля 1918 г. Троцкий говорил на заседании ВЦИК (где был принят закон о всеобщем военном обучении) о необходимости скорейшей подготовки регулярной армии для борьбы с внешним врагом. Таковым могла быть в тот момент только Германия. Троцкий лоббировал создание Народной армии отдельно от Красной как раз для войны с Германией на стороне Антанты и руководил её формированием.
Наличие двух разных точек зрения в руководстве большевиков на перспективы войны и мира дало повод ряду историков говорить о серьёзных разногласиях в этот период между Лениным и Троцким и даже о том, что Троцкий вёл свою частную внешнюю политику, не всегда согласуя её с Совнаркомом и ЦК партии. На наш взгляд, нет достаточных оснований для такого противопоставления. В политике РКП(б) действительно можно найти скрещение «прогерманской» и «проантантовской» линий. Однако они выражали не коренные разногласия в верхах большевиков, а, скорее, их стремление перестраховаться. Одно крыло партии демонстрировало лояльность Германии, другое — сохраняло контакт с Антантой. Оба совместно зарабатывали политические дивиденды Советской России. Две линии внешней политики российских коммунистов в это время — на самом деле гибкая политика лавирования слабой в военном отношении Советской республики между двумя мировыми центрами силы.
Появление отдельных отрядов интервентов Антанты на далёких окраинах России не могло существенно повлиять на ситуацию в стране. Коренным переломом здесь явился мятеж Чехословацкого корпуса, поднятый 25 мая 1918 г.
Ещё в феврале 1918 г. советское правительство передало Франции право распоряжаться частями корпуса. Таким образом, эта иностранная военная сила на российской территории вышла из-под юрисдикции РСФСР. Франция и Советская Россия договорились, что корпус будет эвакуирован из России через Владивосток. Обсуждался план эвакуации через северные порты — Архангельск и Мурманск, но он был оставлен, так как при этом частям корпуса пришлось бы проследовать в непосредственной близости от обеих российских столиц.
Однако весной 1918 г. планы Антанты по использованию Чехословацкого корпуса изменились. Хрестоматийной стала рассекреченная позднее шифрограмма посла Франции в России Д. Нуланса представителю Франции при Чехословацком корпусе А. Гинэ от 18 мая 1918 г.: «Союзники решили начать интервенцию в конце июня и рассматривают чешскую армию вместе с французской миссией в качестве авангарда союзной армии». Большевики, зная об этом, решили превентивно разоружить Чехословацкий корпус. В ответ вспыхнуло уже подготовленное восстание.
Мятеж Чехословацкого корпуса должен был стать сигналом к выступлению подпольных белогвардейских групп в Сибири, на Урале и в Поволжье. Координаторами контактов между чехословацким командованием и антисоветским подпольем выступали союзные дипмиссии. В марте 1918 г. они выехали из Петрограда, однако не последовали за советским правительством в Москву, а обосновались в Вологде. Посольства западных держав стали центрами, куда сходились нити антибольшевистских заговоров. Советское правительство, не признавая официальный статус западных миссий, не торопилось, однако, их выдворять, чтобы не терять, на всякий случай, контактов со странами Антанты. Только в сентябре 1918 г., после раскрытия «заговора послов», в котором были замешаны главы и члены представительств США, Англии и Франции, советское правительство окончательно закрыло западные дипмиссии в РСФСР.
Под прикрытием Чехословацкого корпуса стали создаваться всевозможные местные антисоветские правительства и армии. Очевидно, только в этом и состояла задача корпуса в интервенции, так как он продолжал движение своих эшелонов на восток и без боя оставил большевикам Пензу. Однако вскоре у зарубежных руководителей интервенции возникли ещё две взаимоисключающие идеи: 1) повернуть корпус на запад с целью создания фронта против Германии на территории России; 2) эвакуировать корпус через северные порты. В обоих случаях чехословакам следовало принять более активное участие в боевых действиях против советских войск. О том же «от имени русского народа» просили чехословаков возникнувшие благодаря им региональные антисоветские правительства.
Но характерно, что о движении чехословаков на Москву с целью свержения советского правительства в этот момент речь не шла. Западные державы не сговорились об этом между собой. Ллойд-Джордж в своих мемуарах писал об этом: «Мы заботились только о том, чтобы обширная и плодородная территория Российской империи не стала вассалом Центральных держав и источником снабжения их в этой войне, не наше было дело решать, предпочитают ли русские, чтобы ими управлял Ленин или Керенский». Упомянул он и о противодействии, какое оказывал планам расширения интервенции президент США, считавший, «что всякая попытка интервенции в России без согласия советского правительства превратится в движение для свержения советского правительства ради реставрации царизма»[259]. Разумеется, западные державы заботились не «только о том», о чём пишет здесь Ллойд-Джордж. Но он безусловно не кривил душой, когда сообщал, что непосредственное военное свержение власти большевиков в планы Антанты отнюдь не входило.
Вскоре чехословакам было приказано отказаться от открытия нового фронта против Германии и пробиваться к северным российским портам. Движение чехословаков в юго-западном направлении привело бы их к соединению с Донским войском прогерманского атамана Краснова. Чехословацкое командование стало бы настаивать на пропуске своих частей через Дон на Украину для борьбы с Германией. Краснов под давлением своих германских покровителей был бы вынужден оказать сопротивление этим требованиям. Между двумя лагерями антисоветского движения мог вспыхнуть прямой конфликт, усиливавший только большевиков.
Но был возможен и иной вариант. Между чехословаками и германскими войсками на Украине мог возникнуть буфер в виде коалиции антисоветских региональных сил (Донская и Добровольческая армии, Народная армия Учредительного собрания в Поволжье и т.д.). Они, сомкнув фронты, могли столковаться на почве совместной борьбы с большевиками, отставив в сторону разногласия по признаку внешних «ориентации». Ни тот, ни другой вариант не отвечал планам Антанты по ослаблению России.
В этот период становится заметно, что западные державы не спешат реализовать свои декларации о создании нового фронта против Германии. Этот фронт, пройдя по территории России, был бы в стратегическом отношении бессмысленным, так как отстоял очень далеко от Германии и её союзников. Значительно больше, чем новый фронт, интересам Антанты в тот момент отвечал буфер между нею и Германией в виде Советской России. Но дело было не только в этом, а ещё и в нежелательности для Антанты появления подлинно независимого единого антибольшевистского правительства.
«Странность» интервенционистской стратегии Антанты особенно наглядно высвечивается историей многочисленных мятежей, поднятых в июле 1918 г. в нескольких городах Центральной России «Союзом защиты Родины и свободы» во главе с Борисом Савинковым. Эта подпольная организация имела контакт с западными миссиями и в значительной степени финансировалась из иностранных источников. Наиболее серьёзным оказался мятеж в Ярославле. С 6 по 23 июля 1918 г. повстанцы удерживали центр города. Мятеж мог бы иметь шанс на успех, если бы в это время войска союзников высадились в Архангельске и начали движение эшелонов на Ярославль по железной дороге, где в это время почти никаких советских войск ещё не было. Но англичане появились в Архангельске только 2 августа, когда все выступления савинковского «Союза» давно были подавлены.
Советский военный историк справедливо писал об упущенных возможностях контрреволюции в то время: «Внутренние взрывы в городах на Верхней Волге явились преждевременными по крайней мере на месяц; чехословаки около двух месяцев затратили на усиление своего положения на Урале. Английское командование, промедлив месяц с захватом Архангельска, в дальнейшем действовало настолько медленно и нерешительно, что конкретная опасность образования единого Северо-Восточного белого фронта растворилась в пространстве и времени… Советская стратегия оказалась бы в несравненно худшем положении, если бы все они [мятежи и английский десант. — Я.Б.] последовали друг за другом на протяжении хотя бы месяца и если бы белогвардейские мятежи последовали тогда, когда фронт чехословаков вплотную приблизился к Волге и Каме»[260].
Этого не произошло не потому, что страны Антанты и русское антибольшевистское подполье роковым образом не согласовали планы, не позаботились о стратегическом взаимодействии. А потому, что такое согласование и такое взаимодействие в принципе исключались политикой западных держав. Поддерживать антисоветские силы, чтобы наносить уколы большевикам и раздувать пламя Гражданской войны — это одно. Но напрямую свергать большевиков, которые, как казалось тогда многим на Западе, сами эффективно ослабляют Россию — это зачем же? К тому же, при свирепствовавшей тогда классовой вражде, любое правительство, которое могло возглавить Россию, неизбежно было бы правительством одной из сторон Гражданской войны. А весь одиум за попытку навязать его русскому народу лёг бы в этом случае целиком на западные державы.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.