Глава 38. Эвакогоспиталь
Глава 38. Эвакогоспиталь
Ноябрь 1943 года
15 ноября 1943 года
Я был контужен 13-го ноября, а 15-го попал уже в эвакогоспиталь. Это был госпиталь для легко раненых, назывался он ГЛР-1427. Находился он недалеко от шоссейной дороги Смоленск-Витебск в районе Леозно, но только от шоссе в стороне.
Обычно во время вынужденного и поспешного отступления немцы оставляли в стороне нетронутые войной деревни. Им некогда было бежать в сторону и их поджигать. Деревни, лежащие в стороне, часто оставались целыми. Вот в такой одной из деревень был расположен эвакогоспиталь.
Жителей в деревне не было. Все дома и постройки занимали медицинские службы. Каждая отдельная изба имела свое назначение. Здесь солдатская кухня, здесь приемный покой, перевязочная, процедурная, там операционная, баня и вошебойка. Левее губа и лечебная физкультура, как одно из главных в то время средств, чтобы солдат и офицеров поскорей вернуть обратно в строй.
Для нас, для контуженых офицеров было отведена отдельная небольшая изба. Стояла она отдельно, на отлете. У нас, у контуженых, голова и руки целы, у нас на почве контузии заплетается только язык. Мы не лежачие! Мы заикались и жрать хотели! К нашей избе в качестве санитара был представлен пожилой солдат. Мы ему по годам годились в сынки. И он нас, когда нужно направлял на истинный путь и одергивал. Передаст нам распоряжение госпитального начальства, выкликнет по фамилии, отведет на прием к врачу. Без него мы как маленькие дети, не имели права куда шагнуть. За нами только смотри, да смотри!
В другом конце деревни жили молоденькие медсестры, фельдшера и врачи. Туда нам раненым и особенно контуженым хода не было. Не только не было, нам ход туда был категорически запрещен. Деревня была разделена на две части. Посредине, поперек зимней дороги стоял полосатый шлагбаум. Около него, как на границе, день и ночь часовые. Стоят, смердят и берегут наш покой.
Наш санитар, зовут его Ерофеич, нас офицеров строго настрого предупредил:
— Кто из вас будет задержан на той половине, тот подлежит немедленной выписке и отправке на фронт. Кому надоело сидеть на госпитальных харчах, можете туда прогуляться. Если не выставить охраны супротив вас, вы безобразничать к медсестрам пойдете, — пояснил Ерофеич и разгладил усы.
— У начальника госпиталя ППЖ отобьем?
— У майора медслужбы Зенделя к вашему сведению законная жена. К тому же она в годах. А вам нужны молодые кобылы. Вы все, как один здесь на подбор — жеребцы!
В нашей небольшой избушке всего два окна. Одно заколочено и забито соломой, а другое имеет замерзшие стекла. Но через них наружу ничего не видно. На стеклах лежит толстый слой намерзшего льда, потому что в избе постоянно стоит угар и сырость.
От порога вдоль передней стены, стоит русская печь, которую мы топим. От нее до нар, во всю ширину избы, небольшое узкое пространство. А дальше сплошные нары от стены, до стены. Нары в два этажа. На верхних теплей и потому там лежат старшие лейтенанты и капитаны. А в низу соответственно холодней, там расположены мл. лейтенанты и лейтенанты.
— Вы молодые кабели! За вами смотри, да смотри! — ворчит Ерофеич. У вас понятия о дисциплине нет!
В углу, у входа стоит железный бак с кипяченой водой. Железная кружка, с погнутыми боками, прикована к баку. Она лежит на столе около бака, как сторожевая собака и сторожит кто бы кран не открутил и не унес. В углу напротив печки прибитая к стене широкая лавка и небольшой скрипучий стол на точеных ногах.
К нам к контуженым представлен воспитатель. При поступлении новой партии раненых Ерофеича вызывают в приемный покой. Вот этот твой, говорят ему и он приводит его к нам в избу.
Мне помогли сойти с повозки, когда я прибыл. Потом завели меня в приемную и велели раздеться. Военврач капитан сидел за, висевшей поперёк приемной избы, простыней. Я снял с себя все кроме кальсон. Поправил завязки на поясе и присел на лавку. Трусов у нас тогда в моде не было. Мы все тогда ходили в исподних.
Меня завели за простынь и посадили на стул. Врач поводил пальцем у меня перед глазами, велел оскалить зубы и высунуть наружу язык. Потом я дрыгнул два раза ногой, закрыл глаза, и вытянув руки, растопырил пальцы. Вся эта процедура заняла не более пяти минут.
Капитан медслужбы сел за стол и стал что-то писать на бумаге. А я, прикрыв руками свое бестыжество, пошел за простынь одеваться.
Через некоторое время капитан позвал к себе санитара и велел отвести меня к контуженым.
Я шея за пожилым санитаром, поглядывая по сторонам. У меня с годами войны выработалась привычка примечать все на ходу. По расчищенной от снега дороге мы подвигались куда-то в сторону, не торопясь.
Крутом тишина! Не то, что у нас на передовой. Бежишь по тропе, а немец пулями тебя подгоняет. По дороге я почему-то вспомнил, о чем спрашивал меня военврач.
— Давно на передовой? Сколько раз ранен? Потом он вздохнул, покачал головой и на последок сказал:
— Редкий экземпляр! Ничего не скажешь!
В избе, куда мы пришли, было темно, тепло и сыро. Пахло прелой соломой, кирзовыми сапогами и вонючими портянками, которые висели на веревке вдоль печи.
Когда я переступил порог, то увидел на верхних нарах тесным кружком, сидящую группу младших офицеров. Все они обернулись сразу в нашу сторону и во внутрь избы ворвалось белое облако холодного воздуха из входной двери. Сзади меня хлопнула дверь и солдат сопровождавший меня обратился к сидевшим на нарах:
— Место для капитана! — сказал санитар, помогая снять мне полушубок.
— Откуда прибыл капитан? — спросил кто-то из офицеров, сидящих на верхних нарах.
— Не видишь, — гвардеец! Из полковой разведки! — ответил за меня пожилой санитар.
— Я хотел спросить из какой дивизии!
— Дай человеку прийти в себя! Потом узнаешь, из какой дивизии!
Я молча залез на верхние нары, укрылся одеялом и на ноги натянул полушубок. В этой избе контуженные спали, не раздеваясь до нижнего белья. Для меня эта сырая и душная изба показалась раем. Тепло, исходившее от русской печи, разморило меня, и я вскоре заснул. Спал я долго, упорно и крепко.
Меня разбудили при свете керосиновой лампы. Сунули мне в руку миску с едой и кусок черного хлеба. Потом, когда я справился с похлебкой, мне передали железную кружку полусладкого чаю. Я поднес железную кружку к зубам и моя старая пломба заныла. Во рту стало кисло, как будто я на язык пробовал батарейку от карманного фонаря.
Теперь, в наше время железных кружек не видно в ходу. Теперь их покрывают цветной эмалью. А тогда, они были просто сделаны жестянщиком из голого железа.
На нарах, не вставая, я провалялся и проспал около трех суток. Стоит заметить, что кормили нас регулярно три раза в день. Еда была не густая, поел и тут же снова есть охота.
Когда я первый раз поднялся на ноги, в избе находились два офицера. Один из них был дневальным и топил печку, а другой только что прибыл. Остальных санитар увел на медкомиссию.
Санитар разговаривал с нами, как с детьми несмышленышами. Хотя и звания был всего солдатского.
Ты опять, младший лейтенант в процедурную нынче не ходил? Врач дознается, выпишет, загремишь ты не вовремя на передовую!
— Ладно, не продавай! Виноват! Постараюсь исправиться!
— Я вас и так покрываю! Молодые вы все! Сообразить не можете, что вам полезно, а что не выгодно! А на меня врачи косятся. Вроде я с вами тут за одно. Нахлестались надысь самогону. До главного врача как-то дошло? Вызывают меня и говорят:
— У тебя в палате попойки! А ты ходишь и ничего не видишь! Как будто слепой! Допускаешь, так сказать, разложение!
— Виноват! Промашка вышла!
Главный, тот на меня зло посмотрел, а жена его, старший лейтенант мед службы ехидно заметила:
— Может он сам с ними самогон попивал?
Вы меня старика окончательно можете подвести! Сколько можно ваши шалости и беспутство терпеть?
— Ты Ерофеич русский человек, а начинаешь петь под евреев! Ребята завтра четверть самогона принесут! Заходи к вечерку, вместе и усидим!
Я слез с нар, подошел к баку с водой, погремел железной цепью, налил в кружку водицы и с жадностью выпил ее.
— Ну, вот и гвардии капитан на ноги встал! — сказал кто-то из входящих в избу. Их сегодня Ерофеич водил к врачу на осмотр. Из десяти, трое подлежали выписки.
— Ну, что братцы, с отъездом надо бы выпить? А то и пути не будет!
Старший лейтенант, командир стрелковой роты отстегнул нагрудный карман, достал из кармана колбаской скрученные сторублевые, отсчитал несколько штук и дежурному протянул. В обязанности дежурного входило не только печку топить, расчищать снег на крыльце, а и когда на стол клались сотники, бежать в соседнюю деревню за бутылью.
У одного комиссованого на выписку денег не оказалось. Он достал из кармана трофейный портсигар, постучал им по краю стола, это значило, что любой из нас может взять его и положить деньги на стол.
Кроме убывающих те, кто остался, положили половинную долю свою. Так, что при общем сборе денег дежурный прикинул, что хватит на четверть.
Дежурный взглянул на меня. Я достал и протянул ему сторублевку, но дал понять, что я пить не буду. Дежурный лейтенант понимающе кивнул головой.
Пока отъезжающие ходили на склад, пока толкались в канцелярии, получая документы и сухой паек на дорогу, дежурный с бутылью вернулся из деревни.
— Старуха ворчала! На деньги не хотела давать! А, как я ей пачку сотенных показал, сразу у ведьмы глаза, так и забегали. Врет старая карга! Цену набивает!
Через некоторое время в дверях показался наш санитар Ерофеич.
— Давай-ка дежурный на кухню! Ужин пора получать! — сказал он, голову просунув в дверное отверстие. Сказал и тут же исчез.
Вскоре за ужином состоялись проводы отъезжающих. А на утро, рано, трое офицеров вышли в снежную даль.
Перед самым рассветом в дверях показался наш служивый солдат Ерофеич. Он просунул голову между притолокой и дверью и прокричал:
— Дежурный на кухню! Завтрак проспите!
Не жидкое варево из мороженой картошки и капусты, ломоть черного хлеба и тот же полусладкий чай. Питание три раза! Ничего не скажешь! Лежа на боку, жить можно. На фронте из общего солдатского котла и этого не получишь.
Еще несколько дней я провел в лежании на нарах. Время от еды — до еды тянется бесконечно долго. Других забот видимо нет. Чего только за это время не вспомнишь и не передумаешь. Лежишь на нарах с закрытыми глазами, а перед тобой опять мелькают солдаты и война. Знакомые лица живых и убитых. Ты видишь их лица живыми. Вот они рядом стоят и идут. Во время войны погибли многие, а ты видишь тех, кто был рядом с тобой.
Лежу на нарах и слышу, кто-то внизу говорит:
— Видно здорово капитана тряхнуло! Лежит уже вторую неделю и ни с кем, ни о чем не говорит.
Еще несколько дней я провалялся на нарах, не вставая. Потом однажды как-то сразу встал, но разговаривать ни с кем не хотелось.
Слова я выговаривал с трудом. Первое слово скажешь, а потом ждешь когда второе к горлу подойдет. Я не заикался, как некоторые. Но говорить не хотелось и отвечал я на вопросы с трудом.
А в это время, на верхних нарах, у окна, шла бойкая и напряженная карточная игра. Контуженые офицеры, лежа плотной кучкой на нарах, играли в карты на деньги. Банк в очко снимали солидный. Каждый новый кон выставляли по сотни.
Разговор у контуженных особый. Если хочешь что-нибудь понять к нему нужно привыкнуть. Значение не всех слов уловишь сразу.
— Капитан! Х-х-х-ва-ти… лежать! Да-а-а-вай са-а-дись! В картишки…
— Чего са-а-а-а…
— И-и-и… в карты играть!
— Деньги клади!
Нужные слова, которые имели важное значение в игре, выговаривали твердо и четко.
— Дай еще одну!
— Смотри! Перебор будет!
— Давай, говорю! Очко! Деньги гони!
А все остальное тянулось нараспев, как в церковном хоре. Слышно, что поют. А о чем — понятия не имеешь!
Сидевшие здесь офицеры нисколько не стеснялись своего заикания, а даже наоборот.
С точки зрения моральной устойчивости карточная игра на деньги — занятие вполне полезное. Никакой тебе здесь политики и тем более Уря-Уря!
Банк во время игры иногда доходил до тысячи. Но чтобы играющих госпитальное начальство не застало врасплох и не отобрало карты и деньги, дневальный при входе у двери вываливал пару охапок наколотых дров.
Дверь откроешь, сунешься, а под ногами — гора поленьев. Пока их перелезешь, деньги и карты исчезнут за пазухой и на лицах контуженных появиться идиотское выражение и тупой невинный взгляд. Днем по избам, где лежали раненые, иногда с проверкой являлось начальство. Если кого из больных застанут за игрой в карты на деньги, то на следующий день последует выписка.
Вспоминаю я себя, когда я пошел на войну. Я рвался тогда на передовую и война мне казалась сплошным геройством и романтикой. Я считал, что мое место только там, впереди. Так и эти молоденькие лейтенанты. Хватив не раз на передовой горячего до слез, и видя, что геройством тут ничего не сделаешь, что жизни твоей от силы в окопах неделя или две, они теперь попасть в окопы особенно не торопились. Каждый из них считал, что если есть возможность лишнюю неделю в госпитале пробыть, почему бы не воспользоваться этим. Вымогательством никто не занимался и симулянтом быть никто не хотел.
Контуженный, он не ранен и не обмотан бинтами, руки, ноги у него целы, у него замедленная реакция. Выпихнули из госпиталя, попал на передовую — попробуй, докажи, что у тебя голова болит и руки трясутся.
— Что, что? Руки трясутся? Да он просто — трус!
Кто был в пехоте на передовой, тот знает, что под рев снарядов и мин у многих не только поджилки и руки от страха трясутся. Тут некоторые, как малые дети могут во время паники и наложить в штаны.
На войне и не такое бывает!
Стоящие выше тебя и те, что сидят позади в блиндажах имеют свой взгляд на тебя и руководствуются своими правилами и порядком. Их салом не корми, они в миг тебе подведут трусость и моральное разложение.
К концу сорок третьего игра в солдатики отличалась от игры сорок первого года. Подвести тебя под трибунал особого труда не стоило.
— Все воюют за Сталина! А ты, что солдатам внушал?
— Мы умираем за Родину? Разница есть? Вот и схлопотал!
Игра на карты в очко — тяжелая игра! В ней, как в бою. Чуть прозевал — тут же расплата!
Молодой лейтенант кричит:
— Па-па-па…!
— Чего па-па?
— Гади!
— Дай мне еще одну карту!
— Пойми его, чего он хочет? На пожалуйста бери! Туза схватил?
Лейтенант набрал перебор, тряс головой и краснел от расстройства.
— Ладно, успокойся! На твою полсотни, а то скажешь, что тебя обманул!
После этого игра как-то стихала. И бывало, что несколько дней подряд за карты вообще не брались. Исключение были так же дни, когда приходил наш санитар и выкликал фамилии, кто должен был идти на осмотр.
(Дать рассказы лейтенантов о войне…)[198]
Данный текст является ознакомительным фрагментом.