Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер‑механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец»
Глава I. В порту Императора Александра III. На крейсере «Аврора» и эскадренном миноносце «Инженер?механик Дмитриев». На эскадренном миноносце «Доброволец»
Злополучная японская война закончилась. Вернувшиеся из плена офицеры, участники Цусимского сражения, после отпусков стали возвращаться к местам своего служения.
Увы, печальную картину представлял в 1905 году Балтийский флот. Гавани пустовали. В его составе оставалось только несколько боевых кораблей, среди которых самым современным был броненосец «Слава». Остальные еще не вернулись из иностранных портов, где были интернированы[3] в период войны. Крейсеры «Россия», «Громобой», «Богатырь» и «Алмаз» находились в пути из Владивостока в Кронштадт.
В результате неудачной войны в стране началось революционное брожение, которое перекинулось и на флот. Возникали беспорядки в Кронштадте, где в казармах экипажей было сосредоточено много матросов. Только благодаря исключительному хладнокровию и находчивости командира 20?го флотского экипажа капитана 1?го ранга Н.О. фон Эссена и твердой воле коменданта крепости генерал?лейтенанта Н.И. Иванова[4] эти беспорядки не вылились в серьезные волнения и их удалось в корне ликвидировать.
Морское министерство находилось в полной растерянности, хотя и старалось ликвидировать последствия неудачной войны. Было заказано несколько новых кораблей, но, к сожалению, без предварительно разработанной программы воссоздания флота и совершенно не руководствуясь опытом минувшей войны. В Англии был заказан броненосный крейсер «Рюрик»; во Франции – броненосный крейсер «Адмирал Макаров» и дивизион из восьми миноносцев[5]; в Германии – тоже дивизион из восьми миноносцев. В Петербурге, на Балтийском заводе, достраивались броненосцы «Андрей Первозванный» и «Император Павел I», заложенные еще до войны; на Адмиралтейском – броненосные крейсера «Баян» и «Паллада». На Балтийском заводе еще строились два заградителя, «Амур» и «Енисей».
Кроме того, на разных заводах в Петербурге, Гельсингфорсе и Риге на собранные во время войны добровольные пожертвования достраивались 20 минных крейсеров, водоизмещением около 500 т[6]. Два таких же минных крейсера было заказано и на казенный счет[7].
Эти корабли, будучи быстро отстроены, могли бы представлять известную силу вместе с находившимся в Кронштадте броненосцем «Слава», однотипным кораблем «Цесаревич», интернированным в Шанхае[8], вместе с вышеперечисленными владивостокскими крейсерами и с интернированными крейсерами «Олег», «Аврора», «Диана», «Аскольд» и «Жемчуг». Но Морское министерство не имело нужных кредитов, и поэтому работы шли чрезвычайно медленно.
Во всяком случае, все перечисленные корабли должны были сосредоточиться в портах Балтийского моря, и только «Аскольд» и «Жемчуг» были оставлены в составе Сибирской флотилии, т. е. во Владивостоке.
В руководстве флотом не было заметно никаких признаков обновления, отсутствовало стремление серьезно приняться за его воссоздание. Было очевидно, что прежде всего во главе флота должны встать новые люди и должна быть создана новая организация управления им.
Но если еще не было заметно на строительстве флота применение опыта войны, то в самом личном составе офицеров война произвела большие сдвиги, и выдвинулся целый ряд выдающихся офицеров, с серьезным боевым опытом. Они отлично понимали, что во время войны раскрылись глубокие язвы в организации флота. Его Цусима была не случайностью, а результатом плохого руководства в течение последних десятилетий. Если Цусимское сражение явилось драмой флота, то одновременно оно должно было послужить исходным пунктом для его возрождения.
Пусть высшие руководящие учреждения не проявляли активности и, видимо, не были на нее способны, но офицеры, перенесшие на своих плечах всю тяжесть войны, давно горели желанием приняться за возрождение морской силы. Поэтому, не дожидаясь почина свыше, они проявляли свою инициативу, создав Санкт?Петербургский морской кружок для научной разработки военно?морских вопросов. На его собрания собирались самые выдающиеся офицеры. Среди них были – кн. Ливен[9], Эбергард[10], А.И. Русин[11], Н.О. Эссен, А.Н. Щеглов[12], В.К. Пилкин[13], Е.А. Беренс[14], гр. Капнист[15], М.М. Римский?Корсаков[16], М.А. Кедров[17], А.В. Развозов[18], М.К. Бахирев[19], П.В. Гельмерсен[20], Альтфатер[21], Немитц[22], А.Д. Бубнов[23], А.В. Колчак[24], кн. Черкасский[25], Б.И. Бок[26], В.И. Руднев[27], Н.М. Григоров[28], А.И. Непенин[29], М.И. Никольский[30] и много других. Председателем кружка был А.В. Колчак[31].
На собраниях обсуждались и вопросы реорганизации управления флотом и постройки новых кораблей. Высшее начальство, узнав про эти собрания, сначала косилось на них, так как это было необычным явлением во флоте, но участие в них видных офицеров заставило его прислушиваться к ним[32]. Впоследствии почти все эти офицеры выдвинулись в первые ряды и явились воссоздателями флота. Адмиралы – Эссен, Эбергард, Русин, Григорович[33], Стеценко[34], Колчак, Непенин, кн. Ливен, Канин[35] и Муравьев[36] – несли на себе главную тяжесть по возрождению флота и его подготовке к войне.
Когда волей государя императора в 1905 г. была создана Государственная дума, которая утверждала бюджеты всех министерств, то главной задачей Морского министерства явилось стремление добиться утверждения его ассигнований на воссоздание флота. Но Дума не доверяла способностям тогдашних морских министров Бирилева[37] и затем Воеводского[38] провести реформы в министерстве и на флоте и в кредитах отказывала.
Организация управлением флотами еще продолжала быть архаической – Морское министерство состояло из Главного морского штаба, ведавшего личным составом и организацией флота, и Главного технического комитета[39], ведающего всей технической частью. На местах, в Кронштадте и Севастополе, были главные командиры, ведающие кораблями и портами соответствующих морей.
Во главе всего флота и Морского министерства стоял генерал?адмирал великий князь Алексей Александрович[40]. В прежние времена, когда этот пост занимал великий князь Константин Николаевич[41], то он действительно руководил флотом, а теперь генерал?адмирал ограничивал свои обязанности шефством, а фактически руководителями флота были управляющий Морским министерством и начальник Главного морского штаба.
Главный недостаток старой организации заключался в том, что не было ответственного учреждения, которое бы всецело ведало вопросами, какой флот надо строить, подготовкой морских театров и подготовкой флота к войне. Иначе говоря, у нас не было Морского Генерального штаба, а его создание стало совершенно необходимым.
Наконец, между 1906 г. и 1909 г. была проведена реформа по управлению флотом: должность генерал?адмирала была уничтожена; во главе Морского министерства встал морской министр[42], его помощником по технической части был товарищ морского министра, личным составом по?прежнему ведал начальник Главного морского штаба. Создавался Морской Генеральный штаб с начальником такового. Все боевые единицы флота в Балтийском и Черном морях подчинялись начальникам Действующих флотов, которые с момента объявления войны становились командующими соответствующими флотами и выходили из подчинения морского министра, подчиняясь Верховному главнокомандующему. Порты оставались в ведении своих командиров, подчиненных морскому министру.
Таким образом, наконец, флот получил современную и стройную организацию, что было залогом того, что он может правильно развиваться и действительно будет готов защищать морские границы России и поддерживать сухопутные силы.
Это был огромный шаг вперед, но еще дело тормозилось тем, что не было найдено подходящее лицо на пост морского министра, но нашлось и оно, и им оказался адмирал И.К. Григорович[43].
В году начала моего повествования, т. е. 1906?м, еще не была изжита тяжелая рана, нанесенная флоту сдачей эскадры адмирала Небогатова[44]. Предстоял суд, на котором должны были судить адмирала Рожественского[45] и офицеров его штаба и эскадренного миноносца «Бедовый», сдавшихся на нем, а также адмирала Небогатова и его командиров – Смирнова[46], Лишина[47] и Григорьева[48], офицеров сдавшихся кораблей его эскадры.
Адмирал Рожественский был оправдан, так как было доказано, что он в момент сдачи, будучи тяжело раненным, находился в беспамятстве, что же касается адмирала Небогатова и капитанов 1?го ранга Смирнова, Лишина и Григорьева, то они были лишены чинов и орденов и посажены в крепость на 10 лет. Подчиненные офицеры были от наказания освобождены.
Наказать виновников сдачи, конечно, надо было. Этого требовали честь флота, его традиции, его былые подвиги. Но нельзя было ограничиваться тем, что разбирался только факт сдачи, а надо было разобрать причины посылки в бой кораблей, которые не имели никаких данных, чтобы иметь возможность успешно вести бой с современными боевыми кораблями противника. Надо было бы выяснить, кто и почему послал эти корабли. Если личный состав должен был сражаться, пренебрегая своей жизнью, и достичь победы, и, во всяком случае, не сдаваться, то ему должны быть даны корабли, с которыми он может достичь этого успеха. Предоставить же в его распоряжение заведомо негодные корабли и на них заставлять сражаться является тоже преступлением.
Возможно, что этот вопрос и был бы поднят на суде, но те, кто нес на себе эту ответственность, предусмотрительно спрятались за спину государя.
Прошло полтора года с тех пор, как я уходил на «Иртыше» из порта Императора Александра III (Либавы) на Дальний Восток в составе эскадры адмирала З.П. Рожественского. Теперь, после беспримерного и тяжелого похода на Дальний Восток, Цусимского боя и шестимесячного плена в Японии, возвращался опять туда же. Но какая разительная перемена! Вместо кипучей работы порта и большого числа кораблей в бассейнах – мертвая тишина и пустота.
Я был назначен в 9?й флотский экипаж и явился его командиру, капитану 1?го ранга Коссовичу[49]. Пришлось начать тянуть лямку береговой службы, которую я так не любил. Впрочем, она была не сложной и не обременительной – дежурства раз в неделю и изредка дознания, вот и все.
В экипажах находилось мало команд, и они лишь несли караулы по охране порта и обслуживали свои же казармы.
Таким образом, служба отнимала мало времени, и в остальное мы, морские офицеры, были предоставлены самим себе.
Еще до моего приезда также по своим экипажам (их было в порту всего шесть) явились еще три мичмана моего выпуска – В.В. Витгефт[50] (георгиевский кавалер, герой Порт?Артура), А. Бартенев[51] и Б.Д. Коссаковский[52] (мой соплаватель по «Иртышу»), и мы поселились на одной квартире, в офицерском флигеле, предназначенном для холостых офицеров.
В порту был отведен целый район для офицерских флигелей, дома командира порта и прекрасного Морского собрания, и там же находился морской собор. Все было рассчитано на большое число офицеров и задумано на широкую ногу. Но теперь большинство флигелей пустовало.
Квартиры для холостых офицеров были не меблированы, и поэтому нам пришлось свою квартиру как?то обставлять. Впрочем, это было делом несложным: достали железные кровати (матросские) с соломенными тюфяками из экипажей; кое?какую мебель, напрокат, из города; купили чашки, стаканы и тарелки. Этим все и ограничилось, так как мы знали, что не долго просидим на берегу. Назначили нам и вестового, который убирал квартиру, поил по утрам чаем и, если мы не хотели идти есть в собрание, приносил оттуда еду.
Утром мы обычно ходили по своим экипажам (что, впрочем, не было обязательным, если нас не требовали по наряду) и около полудня завтракали вместе в собрании или дома. Далее мы могли располагать своим временем, как хотели, и так как мы были «при деньгах» благодаря тому, что нам сразу выдали жалованье за период плена, то найти себе занятие было не так трудно. Да и четыре мичмана, живущие вместе, всегда найдут себе развлечение, а нам после всего пережитого за трудный период на 2?й эскадре Тихого океана и в плену хотелось особенно себя вознаградить за все непогоды. В конце концов, сидеть дома в неуютной холостяцкой квартире было бы очень скучно. Поэтому мы обычно переправлялись на пароме через канал (мост все еще не был закончен), садились в трамвайчик и минут через 45 были в Либаве. Там мы восстановили наши старые знакомства. Впрочем, и в новых не было недостатка. Провинциальное общество в России всегда было чрезвычайно гостеприимным, а в портах по отношению молодых морских офицеров и тем более. С меньшей неохотой мы посещали и увеселения – театр, концерты и известный в городе «Гамбургский сад», т. е. кафе?шантан. К сожалению, был февраль, а в зимнее время кургауз был закрыт.
Как?то раз мы, уже очень развеселившись после ужина в ресторане, пригласили нескольких артисток оперетты к себе в гости в порт. Наняли двух парных извозчиков?евреев (их мы прозвали «осьминогами», по числу ног лошадей) и благополучно добрались до нашей квартиры, когда уже начало светать. Разбудили нашего бедного вестового и заставили устроить чай. Затем, чтобы освежиться и развлечь дам, решили пойти поиграть в теннис. Теннисная площадка была у Морского собрания, и приходилось идти мимо флигелей, в которых жили командиры экипажей. На наше счастье, время было ранее, так что мы не попались на глаза начальству, а то бы нам не миновать гауптвахты за то, что появились с легкомысленными дамами в самом сердце порта, где живут семьи офицеров. После этой прогулки мы устроили у себя завтрак. Вообще превесело провели время и благополучно отправили наших гостей в город.
В другой раз мы как?то решили устроить у себя на квартире холостяцкий вечер. Пригласили нескольких приятелей?офицеров, и В.В. Витгефт решил также пригласить одного командира экипажа, с которым подружился в бытность в Артуре. Мы предполагали провести вечер за бокалами вина и кое?какой закуской, в мирной беседе. Совершенно невинное удовольствие. Отчего наше приглашение и принял командир экипажа. Но перед вечером нам пришла «блестящая идея» – нанять портовый духовой оркестр и этим доставить гостям особое удовольствие. Не долго думая, обегали часть оркестра и разместили его в нашей маленькой кухоньке. Когда гости собрались, то неожиданно для них грянула музыка. Гостей нам действительно удалось поразить. Только не всем это понравилось, и экипажный командир, который никак не ожидал, что будет столько шума, сильно поморщился. Оркестр добросовестно гремел, а общество, оживленное вином, весело беседовало. Время бежало незаметно, но скоро наше благодушное настроение было нарушено соседями, которые просили прекратить музыку, которая никому не давала спать. Они, конечно, были правы, так как под грохот оркестра действительно было невозможно спать. Но мы, хозяева, были страшно возмущены тем, что «какие?то чиновники» (нашими соседями были чиновники портовой конторы) осмеливаются мешать нашему веселью. Но те хоть были и чиновники, но стали грозить, что если шум не прекратится, то они будут жаловаться командиру порта. Хотя это и грозило бы нам неприятностями, но мы их выгнали. Однако когда наш почетный гость узнал о происшедшем, то он посоветовал отпустить оркестр, а после этого скоро разошлись и гости. Таким образом, наша вечеринка кончилась вполне благополучно, и чиновники не решились на нас жаловаться, и только по порту поползли сплетни, что мы в своей квартире безобразничаем, и командир порта поручил нас унять.
В марте для производства обычного «инспекторского смотра» прибыл вице?адмирал Скрыдлов[53]. В те времена он был очень известным адмиралом и командовал нашими эскадрами в Средиземном море и на Дальнем Востоке, после гибели [вице?] адмирала Макарова[54] был назначен командовать всеми морскими силами на Дальнем Востоке, но доехал только до Владивостока, где пробыл не долго из?за гибели Артурской эскадры. Мичманом он заработал Георгиевский крест на Дунае, и это положило начало его карьере. Но вообще он был моряком старой школы и доцусимского периода.
Этот смотр имел к нам мало отношения, и нам лишь приходилось присутствовать в своих экипажах, когда в них производился смотр. Эти смотры, главным образом, касались хозяйственной части и были пережитком старых времен, когда суда на зиму разоружались и все команды жили в казармах. К тому же тогда сообщение с Петербургом было трудное.
Адмирал Скрыдлов в помощь своему флаг?офицеру, лейтенанту Скрыдлову (племяннику адмирала), приказал назначить еще офицера, и выбор пал на нашего приятеля мичмана Бартенева. Мы были этим очень довольны, так как теперь были в курсе происходящего во время смотров, т. е. кого адмирал разносил, кого хвалил, и др[угих] случаев, иначе говоря, знали все новости. Но нам не долго пришлось гордиться положением нашего приятеля, так как через несколько дней адмирал его изгнал за опаздывание и неумение передавать приказания.
В один из царских дней меня назначили вести команду экипажа в собор. После обедни должен был состояться молебен, а после него – парад. Парад принимал командир порта контр?адмирал Ирецкой. Это был очень строгий адмирал, и его боялись. Отличался он тем, что довольно сильно заикался и от раздражения его заикание усиливалось, так что когда он кого?либо «распекал», то получались забавные сценки.
Само собой, мне и на ум не могло прийти, что придется мне, молодому мичману, командовать этим парадом. Однако перед концом службы ко мне подошел адъютант и сказал, что я оказался старшим из офицеров, приведших команды, и поэтому адмирал приказал мне провести церемониальным маршем, т. е. командовать парадом.
У меня от этого приказания «душа ушла в пятки». С Морского корпуса я не участвовал ни на каких парадах, да и там шел только в рядах рот и ничем не командовал, а тут сразу, без подготовки придется командовать всем парадом. Я стал лихорадочно вспоминать слова команд, но в первый момент никак не мог вспомнить. Вместо этого на ум взбрел забавный рассказ одного моего соплавателя по «Иртышу», прапорщика К. Гильбиха[55], о том, как он, отбывая сбор, попал однажды в глупейшее положение во время строевого учения. На учение неожиданно прибыл командир порта и, желая проверить, насколько прапорщики запаса подготовлены к строю, вызвал первого попавшегося и приказал провести перед собою взвод. Гильбих так ошалел от неожиданности, что у него из головы мигом вылетело все то немногое, что он усвоил из команд. Но адмирал ждал, и что?то надо было предпринять, чтобы взвод двинулся вперед. Тогда бедный Гильбих от отчаяния, выхватив саблю из ножен, взмахнул ею и крикнул: «За мной, ребята». За что и был посажен на гауптвахту.
Конечно, этот случай был очень забавен, но я никак не хотел опозориться перед адмиралом и многочисленной публикой, среди которой было много дам. К счастью, до конца молебна еще оставалось несколько минут, и я успел собраться с мыслями, настолько, чтобы воскресить в памяти картину церемониального марша в корпусе 6 ноября[56], и, таким образом, вспомнил команды.
Когда богослужение кончилось и роты были выведены на плац, я уже приблизительно знал, что делать. Вышел впереди фронта, скомандовал «к церемониальному маршу», «по полуротно», «дистанция на два взвода», «равнение налево». Затем вытащил саблю из ножен и скомандовал «шагом марш». Оркестр заиграл какой?то марш, и роты поочередно стали идти. Проходя мимо адмирала, я отсалютовал саблей.
Если бы парад принимал какой?либо генерал, то, наверно, он остался бы недоволен. Но адмирал Ирецкой[57] никаких замечаний не сделал и, по?видимому, даже был доволен, что парад прошел гладко. Да и нельзя же было требовать блестящей маршировки от частей, состав которых был совершенно случайным. Как бы то ни было, но я сам был очень горд той ролью, в которой внезапно оказался, и приятели даже мне несколько завидовали и старались критиковать.
Командиром 9?го флотского экипажа был, как я упоминал, капитан 1?го ранга Коссович. Его отличительными чертами были многословие и любовь читать нам, молодым мичманам, нотации. Оттого мы его усердно избегали. Адъютантом у него был штабс?капитан по Адмиралтейству Плотников[58]. Он был из армейских офицеров, одного их пехотных полков, квартировавших где?то в глубокой провинции. В тот период Морское ведомство, для обслуживания экипажей стало приглашать сухопутных офицеров, так как морских офицеров для береговой службы не хватало и слишком было непроизводительным их держать на берегу.
Таких офицеров в экипажах набралось довольно много, и они обычно занимали должности командиров рот и адъютантов. Никакую «карьеру» они сделать не могли, но их материальное положение было лучше, чем рядовых офицеров армии. Да и жизнь в портах была приятнее, нежели в захолустных стоянках некоторых армейских полков. Даже и в смысле производств в чины дело обстояло лучше, так как они легко могли дослуживаться до чина полковника и выйти в отставку генерал?майором, а в армии нелегко было дослужиться и до чина подполковника.
Связи между этими офицерами и нами не было никакой, да и быть не могло, так как по службе мы сталкивались с ними редко и они как?то невольно чувствовали себя среди нас «черной костью». Это также было совершенно понятно, ведь они были случайными, чужими людьми на флоте и его не знали и не понимали.
Адъютант нашего экипажа шт[абс] – капитан Плотников не внушал симпатий, но, числясь в экипаже, мы от него до известной степени зависели, потому что он заведовал нарядами. Конечно, он вел только очередь и докладывал командиру экипажа, и тот подписывал приказы. Но это было формальностью, и ему ничего не стоило подсунуть кого?либо не в очередь и потом свалить все на командира экипажа. К тому же тот, зная, что мичманы, в сущности, болтаются без дела, был не прочь нас почаще заставлять служить. Однако мы за это не любили Плотников и ему часто выговаривали свое неудовольствие, и поэтому и он нас недолюбливал. На этой почве у меня с ним вышло столкновение.
Перед Пасхой наша компания приняла приглашение у знакомых на разговены и наметила, как будет проводить первый день праздника. По нашим расчетам выходило так удачно, что ни один из нас не должен был служить ни в субботу, ни в воскресенье. Чрезвычайно довольные, мы уже предвкушали пасхальные удовольствия. Как вдруг в пятницу, в мое отсутствие, из экипажа пришел посыльный и принес повестку, что я назначен на дежурство на воскресенье. Все планы сразу рушились. Меня это страшно разозлило, так как тут была явная несправедливость. В первый момент я хотел бежать в экипаж и там вывести Плотникова «на чистую воду». Но, успокоившись, мы решили, что это сопряжено с риском, так как назначение утверждено командиром экипажа и адъютант не может его изменить без его ведома. Когда же он будет докладывать (и как будет докладывать) командиру, то тот, наверное, не согласится отменить приказ. Нам казалось более надежным не принимать повестки, когда же ее принесут вторично, сказать, что я домой так и не возвращался. Таким образом, вместо меня придется назначить другого. Так и порешили.
В субботу с утра мы поехали в город и пробыли там до воскресенья вечера. Нашу программу, конечно, выполнили полностью. Но, вернувшись домой, я нашел вызов к командиру экипажа «для объяснения по делам службы». Конечно, было ясно, какого рода будет «объяснение» и чем оно может кончиться.
Действительно, когда утром я предстал перед капитаном 1?го ранга Коссовичем, он встретил меня «в штыки» и, сделав длиннейший выговор, объявил, что арестовывает при экипаже на трое суток. Мои доказательства, что меня назначили на дежурство вне очереди, его не убедили. Пришлось начать сидение в дежурной комнате, и, чтобы было не слишком скучно, я подменял других на дежурстве.
Зато Плотникову наговорил много горьких истин. Он оправдывался, что мое назначение исходило не от него, а от самого экипажного командира, который якобы находил, что холостому офицеру ничего не значит подежурить, хотя бы и в такой праздник, и тем дать возможность женатому провести этот день с семьей. Может быть, это имело основание, но тогда оно должно было быть сделано в порядке взаимного соглашения, а не насилия. Во всяком случае, у нас с Плотниковым установились прохладные отношения.
Как я упоминал выше, в порту никаких кораблей не было, если не считать нескольких старых 100?тонных миноносцев типа «Пернов». На некоторых из них были назначены командиры и не полный комплект команды. Никакого боевого значения они уже давно не имели, и неизвестно, отчего их еще числили в списках флота. Весной в кампанию вступило два таких миноносца, чтобы порт имел возможность хоть кого?либо выслать в море в случае нужды.
Когда один из них вышел в море, для пробного пробега, то с ним произошла авария. Командиром его был лейтенант Анцов[59] (офицер, совершенно не пригодный к морской службе). Выйдя из аванпорта на пробу машин, он попал в довольно свежую погоду. Его сильно качало, и, к ужасу командира, буквально вся машинная команда (правда, ее было всего четыре человека) укачалась. Пары стали падать, миноносец потерял возможность управляться, и командир растерялся. В довершение всех бед незакрепленная бухта троса, лежавшая на корме, от качки стала разматываться, и ее конец оказался за бортом, так что, когда удалось поднять пары и дать малый ход, трос намотался на винты и миноносец не мог двигаться. Его медленно несло лагом к берегу. Хорошо еще, что берег был пологий и песчаный, иначе его бы разбило. На миноносце, конечно, радиотелеграфа не было, и поэтому прошло несколько часов, пока командиру порта дали знать о несчастье. Он немедленно выслал на помощь буксиры, которые благополучно его сняли с мели и привели в порт. Командира лейтенанта Анцова отдали под суд и отрешили от командования за «нераспорядительность».
В апреле Витгефт уехал в длительный отпуск для лечения ран, полученных в Артуре. Бартенев был переведен в Гвардейский экипаж. Он получил небольшое наследство после смерти бабушки и решил перейти в Гвардейский экипаж, чтобы хорошо пожить в Петербурге. Он был очень милый человек, но, пока что, чрезвычайно легкомысленный. В Петербурге он быстро растратил деньги, запутался в долгах и покончил свою молодую жизнь выстрелом из револьвера. Мы с Коссаковским остались одни и страшно тяготились жизнью на берегу.
В мае стали попарно приходить из Франции вновь построенные там миноносцы (водоизмещением в 350 т; всего восемь[60]). «Французов», как у нас их называли, приводили заводские капитаны?сдатчики и с французской командой. В ожидании назначения на них командиров и команд они ставились в порту. В дальнейшем новым миноносцам предстояло идти в Петербург, к Балтийскому заводу, где на них должны были быть устроены кормовые платформы для второго орудия. При постройке второе орудие отчего?то не было предусмотрено. По?видимому, оттого, что они строились по старым чертежам, и только впоследствии начальство спохватилось, что опыт войны доказал необходимость иметь для миноносцев и кормовой огонь.
Понемногу стали появляться и их командиры. Команду назначал порт, и то только в самом ограниченном числе, потому что им еще не скоро предстояло начать настоящее плавание. Чтобы командиры не были одни во время перехода в Петербург, к ним было приказано назначить по одному офицеру. Выбор пал на меня и Коссаковского, и мы три раза совершили переходы из Либавы в Петербург.
Я весьма радовался таким путешествиям, взад и вперед, так как это являлось развлечением и всегда удавалось дня на три застревать в Петербурге и приятно проводить время, тем более что там жили мои родители. Да и самые переходы были интересны и создавали много любопытных случаев, главным образом, оттого, что команды совершенно не были знакомы с механизмами миноносцев. Не раз по вине кочегара падали пары в котлах, возгорались подшипники или переставала действовать рулевая машинка. Начиналось волнение. Хорошо еще, что стояли тихие весенние погоды, а то, того и гляди, можно было оказаться в катастрофическом положении.
Когда закончился мой последний рейс в качестве временного штурмана, я опять оказался в Либаве. В это время туда пришли крейсеры «Олег», «Аврора» и «Диана». Им предстояло идти в Кронштадт и вступить в капитальный ремонт. Офицеров на них оставалось минимальное число. Их вообще?то было немного на переходе в Россию, а в Либаве списалось и еще несколько. Особенно мало осталось офицеров на «Авроре», и ее командир, капитан 1?го ранга Барщ[61], просил командира порта хотя бы временно назначить одного офицера. Так как я уже давно находился, так сказать, на «выходных ролях», то меня и назначили на «Аврору». Но командир порта взял слово с капитана 1?го ранга Барща, что, по приходе в Кронштадт, он меня вернет обратно.
Я обрадовался назначению на «Аврору», так как хотел поплавать на большом корабле. Скоро мы перешли в Кронштадт, и там выяснилось, что крейсер вступит в ремонт не в Кронштадте, а в Петербурге и его будет ремонтировать Адмиралтейский завод. Это становилось уже и совсем интересным, поэтому мне и тем более хотелось остаться на «Авроре».
Командир «Авроры» капитан 1?го ранга Барщ был очень милый человек и, в противоположность Коссовичу, чрезвычайно несловоохотливый. Старшим офицером был капитан?лейтенант Прохоров[62] и старшим минным офицером Ю.К. Старк[63] (в будущем адмирал и начальник Сибирской флотилии, которую он вывел в 1921 г. на Филиппины). Я сразу ужился с кают?компанией и чувствовал себя на крейсере прекрасно. За недостатком офицеров и благодаря малому количеству команды, вахты были отменены. Мы несли суточные дежурства, что сильно облегчало службу и не делало ее однообразной, как если бы нам пришлось стоять на четыре или пять вахт. Кроме того, это позволило довольно часто ездить в Петербург.
Членом кают?компании числился также и серый попугай с красной головкой, который знал много слов и даже произносил короткие фразы. Особенно отчетливо он произносил часто повторяемые фразы вроде: «вестовой, чаю», «позвать вахтенного», «вестовые, подавать» и т. п. Благодаря этому даже получались смешные недоразумения: то вестовой без надобности приносил чай, то преждевременно начинали подавать еду. Старший офицер, когда раздражался на своего вестового, то ругал его дураком, а звали его Степаном. Попка отчего?то это особенно подхватил и часто, сидя на своей жердочке, непрерывно повторял: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Это привело в будущем к очень неприятному инциденту. Когда морской министр вице?адмирал Степан Аркадьевич Воеводский делал смотр крейсеру и, проходя через помещение кают?компании, остановился перед жердочкой попугая, то тот стал настойчиво повторять: «Степан – дурак», «Степан – дурак». Все от неожиданности не знали, что делать, а попугай все повторяет свое «Степан – дурак». К счастью, министр сделал вид, что он не разбирает, что тот говорит, и поторопился отойти от попугая. Но неизвестно, как он к этому отнесся. Не подумал ли он, что это злая шутка, тем более что командир и старший офицер очень расхваливали попугая.
Когда прошло полтора месяца пребывания на крейсере, я решил, что обо мне забыли в Либаве и я останусь на «Авроре». Но не тут?то было: пришла телеграмма меня срочно командировать в Либаву. Командир ответил, что за недостатком офицеров он просит меня еще задержать на время, думая, что там успокоятся. Однако скоро опять пришла телеграмма с новым требованием отправить меня. На этот раз, к великому моему огорчению, мне пришлось возвращаться в Либаву.
Когда я опять оказался там, то заметил, что порт начинает немного оживать. В канале стояло восемь миноносцев, построенных на верфях в Эльбинге (Германия). Этих у нас для краткости называли «немками». Они тоже были водоизмещением в 350 т и, так же как и «французы», являлись не новым типом, а повторением тех, которые участвовали в Японской кампании. Ни скорость, ни вооружение не были изменены, и лишь потом прибавили по кормовому орудию и установили аппараты большего диаметра, для современных мин Уайтхеда[64]. Одним словом, они, входя в строй, уже оказывались устаревшими.
Увидя эти миноносцы, я сразу же и подумал, что обязательно буду назначен на один из них. Действительно, в Управлении порта меня уже ждал приказ о назначении на эскадренный миноносец «Инженер?механик Дмитриев»[65]. Впрочем, это назначение мне было по душе, так как казалось приятным попасть на совсем новый корабль, к тому же на один из наиболее современных на нашем флоте. Интересно налаживать заново жизнь корабля, быть первым на нем офицером.
Командиром оказался капитана 2?го ранга Алексей Михайлович Веселаго[66], человек во всех отношениях незаурядный. Он был сын очень популярного адмирала М.Г. Веселаго[67] и уже по одному этому имел все шансы сделать хорошую карьеру. Но он и сам был выдающимся человеком и отличным офицером, к тому же и хорошо образованным, так как кончил Морскую академию по гидрографическому отделу и офицерский Артиллерийский класс. Он очень много плавал на Дальнем Востоке и в Средиземном море, и поэтому считался опытным штурманом и артиллеристом. Казалось бы, более ценного офицера трудно найти, однако он имел одно большое «но», и это «но» ему все портило и в конце концов сгубило его карьеру и привело к ранней могиле. Веселаго не то чтобы систематически пил, наоборот, проходили долгие периоды, и он в рот хмельного не брал, затем вдруг срывался и уходил в безудержный запой. После этого, проспав беспросыпно три дня, он как бы встряхивался и опять всецело уходил в работу. Это была своего рода болезнь, но, видимо, неизлечимая, а как можно доверять офицеру с такой болезнью, да еще на высоких должностях.
В периоды трезвости наш командир работал, как вол, и всех заставлял трудиться вместе с собою. Я попал в период трезвости, и поэтому на миноносце шла неутомимая деятельность. Командир прилагал все старание, чтобы как можно скорее его привести в состояние, необходимое для плавания. С раннего утра и до вечера мы с командиром обходили помещения, обучали команду и ходили в порт за приемками. Быстро наладилась служба, и мы скоро были готовы к выходу в море.
Командир меня загрузил работой, и на первых порах мне пришлось многому у него поучиться. Совместная служба с ним мне принесла большую пользу, особенно в отношении вооружения и снабжения корабля.
Скоро после моего назначения на миноносец был назначен судовой механик штабс?капитан Александр Алексеевич Шафров (по прозванию Шурилка)[68], а затем и лейтенант Павел Алоизиевич Светлик[69]. Оба они выдержали осаду Порт?Артура и были уже опытные офицеры.
Недели через три, когда были установлены компасы, мы вышли из аванпорта, и командир сам уничтожил и определил девиацию[70], и мы совершили пробный пробег. В этом отношении миноносец был уже в полной готовности, но, к большому нашему сожалению, на нем еще не были установлены орудия и минные аппараты. Таковых еще не было в наличии порта, и в будущем нам предстояло для их установки идти в Кронштадт. Командир нажимал на всех, чтобы ускорить это, но из Кронштадта сообщали, что ни орудий, ни минных аппаратов они еще не получили с заводов.
Как раз в этот момент (лето 1906 г.) в Ревеле на судах [Учебно?] артиллерийского отряда произошла вспышка революционного движения. Взбунтовалась команда крейсера «Память Азова»; на нем было убито несколько офицеров и кондукторов. Учебное судно «Рига» в этот момент еще не взбунтовалось, но настроение на нем было ненадежное, и его командир, капитана 2?го ранга Герасимов[71], решил срочно покинуть Ревельский рейд, чтобы не оказаться в зависимости от «Памяти Азова».
Мы об этом ничего не знали, как вдруг командир был срочно вызван к командиру порта, и адмирал Ирецкой ему сообщил, что им получена телеграмма, что «Рига» вышла в Либаву и неизвестно с какой целью, и неизвестно, каково на ней настроение. На берегу же поползли слухи, что на «Риге» произошел бунт и что она в руках мятежников, которые желают поднять бунт и в порту Императора Александра III, то есть у нас.
Пока в порту было совершенно спокойно. Лишь жандармские власти арестовали нескольких матросов в экипажах, которые, по их данным, принадлежали к организаторам бунта, который предполагалось поднять и здесь. К счастью, как я упоминал выше, команды в порту было немного, немного было и рабочих мастерских, и это облегчало положение. Но если бы пришла «Рига», на которой было более тысячи учеников?комендоров, и она оказалась бы в руках мятежников, то положение стало бы критическим.
Адмирал Ирецкой был в чрезвычайно трудном положении, так как в порту не имелось ни одного боевого корабля, который мог бы не допустить «Ригу» войти в порт. Единственным кораблем был наш «Инженер?механик Дмитриев», который не имел никакого вооружения. Но так как другого выхода не было, то адмирал приказал нашему командиру немедленно установить пулемет и так или иначе воспрепятствовать высадке мятежной команды.
Было решено, что как только на горизонте появится «Рига», то мы должны полным ходом выйти ей навстречу и поднять сигнал: «Встать на якорь». Если же она не исполнит приказания, то поднять второй сигнал: «Если вы не исполните приказания, буду вас топить». В случае, если и это не подействует, то ее таранить. Конечно, расчет был на то, что мятежники при виде миноносца испугаются и не разберут, что на нем нет вооружения. Но был еще серьезный вопрос, как поведет себя наша команда и не поднимет ли она бунт в тот момент, когда увидит, что «Рига» в руках мятежников. На этот случай мы, все офицеры, имели револьверы и собирались действовать решительно.
С рассветом мы вышли из аванпорта, где простояли ночь на якоре, имея пары во всех котлах. Утро прошло спокойно, погода была чудная, горизонт ясный. Только около 2 ч дня на севере показался дым, и понемногу стал вырисовываться характерный силуэт «Риги» (18?тысячетонного грузового парохода с одной трубой).
Миноносец немедленно снялся с якоря и полным ходом пошел ей навстречу. Недалеко от плавучего маяка, когда мы сблизились на видимость сигнала, командир приказал поднять условленный сигнал. Пока «Рига» разбирала сигнал и поднимала флаг «ясно вижу», А.М. Веселаго и мы все изрядно волновались. Теперь наступил самый решительный момент – исполнит она приказание или нет?
Вся эта история могла для нас кончиться весьма печально, потому что «Рига» была вооружена довольно большим числом мелких орудий, которыми ей ничего не стоило расстрелять миноносец, и, конечно, в этом случае наша команда постаралась бы поскорее с нами расправиться, чтобы не подвергнуть себя опасности. С другой стороны, командир не задумался бы идти таранить, и, так или иначе, офицерам пришлось бы плохо.
Все наблюдали в бинокли, что происходит на мостике «Риги». Скоро мы заметили, что она замедлила ход, затем дала задний, и якорь полетел в воду. Это означало, что настроение на ней не так уж плохо. Но все же полной уверенности не было в том, что капитан 2?го ранга Герасимов продолжает быть хозяином на корабле. Поэтому командир передал по семафору, что сейчас вышлет шлюпку с офицером, которому надлежит дать сведения, в каком состоянии находится корабль и какие у него намерения.
Сейчас же на воду была спущена четверка, и в нее сел лейтенант Светлик, при сабле и револьвере. Все гребцы были с винтовками. Наша шлюпка быстро подошла к трапу; лейтенант Светлик поднялся и был встречен, как было видно в бинокль, самим капитаном 2?го ранга Герасимовым.
Миноносец держался поблизости, готовый принять решительные меры, если бы по отношению наших людей было бы проявлено насилие. Но пока все, что мы видели, скорее, успокаивало и указывало, что на «Риге» все спокойною.
Скоро наша шлюпка вернулась, и Светлик доложил командиру, со слов капитана 2?го р[анга] Герасимова, что последний является полным хозяином на корабле, но что все же кое?какие попытки к бунту были. Кратко он рассказал, что из Ревеля ушел по приказанию командира Ревельского порта, когда тому стало известно, что взбунтовавшийся в бухте Папонвик «Азов» идет в Ревель, чтобы поднять восстание и на «Риге». Когда Герасимов шел между о. Нарген и берегом, то на горизонте сзади показался «Азов», идущий полным ходом. «Рига» тоже дала полный ход. Ввиду преимущества в ходе у «Азова», «Риге» было трудно от него уйти, и будь он более настойчивым, то ее бы догнал, но, видимо, у мятежников были другие планы, и они скоро бросили преследование и повернули на Ревельский рейд.
Команда, конечно, все это видела, и среди нее оказались тоже бунтовщики. Около 5 ч дня в открытом море часть команды разобрала винтовки и вышла на палубу, собираясь начать убивать офицеров, но большая часть команды, главным образом, молодые ученики?комендоры, оставались вполне благонадежными. Спасло положение самообладание командира, который обратился к бунтовщикам и сказал, что если они не положат винтовки, то он нажмет коммутатор от заложенного заряда и корабль взорвется. Так как «Рига» находилась в открытом море и ни откуда нельзя было ожидать спасения, то среди бунтовщиков произошло смятение. Этим немедленно воспользовались офицеры, и благонадежная часть команды разоружила и арестовала бунтовщиков. Этим бунт и закончился, и теперь командир был совершенно спокоен за свой корабль.
Узнав все эти подробности, наш командир приказал поднять сигнал: «“Риге” разрешается войти в аванпорт». Миноносец дал полный ход и вошел в канал. Командир немедленно пошел с докладом к адмиралу Ирецкому. У того было уже известие, что «Азов» сдался. Но затем были получены сведения о бунте Свеаборгской крепости и подавлении его флотом. При этом особенно решительно действовал командир эскадренного миноносца «Финн» капитана 2?го ранга Курош[72]. Ниже я привожу подробности.
18 июля (старого стиля) должен был быть поднят на мачте Свеаборгского порта условный красный флаг, что означало начало восстания русских солдат и матросов совместно с финляндцами.
Финляндцы, руководители рассчитывали, что команда минного крейсера «Эмир Бухарский» (стоявшего в порту), среди которой двенадцать матросов были в заговоре, убьет своих офицеров и повлияет в том же направлении на команду стоявшего рядом минного крейсера «Финн». Затем предполагалось, что они встанут на фарватере между Гельсингфорсом и Свеаборгом и помешают верным войскам из Гельсингфорса высадиться в крепости для ее усмирения. В Свеаборге собрались главные заговорщики.
Заговорщики первоначально должны были овладеть крепостью, а затем заставить присоединиться к мятежу город Гельсингфорс и далее распространить мятеж на всю Финляндию. Таким образом, главным оплотом восстания должна была быть Свеаборгская крепость.
На [острове] Скатуддене, где находился порт, были казармы Свеаборгского флотского полуэкипажа, близ которых и стояла портовая мачта. Мятежные матросы экипажа и подняли в условленный момент красный флаг на этой мачте.
Когда командир «Финна» капитан 2?го ранга Курош узнал о поднятии красного флага и услыхал на берегу ружейную стрельбу, то приказал немедленно пробить боевую тревогу и поднести к орудиям боевые снаряды. Команда повиновалась, но было видно, что она подчиняется неохотно, и командиру стало ясно, что она сочувствует заговорщикам. Тогда он приказал офицерам зарядить пулемет на мостике и сам встал у него.
Тем временем из казармы вышла большая толпа матросов, солдат и штатских, вооруженная ружьями, подошла к берегу и стала требовать, чтобы «Бухарский» и «Финн» присоединились к восстанию.
В ответ на это капитан 2?го ранга Курош лично открыл пулеметный огонь. Толпа с ругательствами и воплями бросилась к казармам, а часть залегла за забором. На берегу все затихло. Молчал и «Бухарский».
Находчивость командира быстро изменила настроение большинства команды, и среди нее уже слышались хохот и насмешки над тем, как мятежники «горохом посыпались и попрятались». То, что один командир сумел разогнать толпу в несколько сот человек, команде понравилось.
Но на мачте продолжал развеваться красный флаг и служить доказательством, что мятежники не сдались – бунт продолжался. Поэтому капитан 2?го ранга Курош считал необходимым этот флаг уничтожить.
Вокруг мачты было пусто, и командир решил послать офицера спустить флаг. Стоявший подле него мичман Александр Карлович де Ливрон[73], совсем еще молодой (21 год) офицер, вызвался исполнить это поручение.
Командир предупредил его, что это связано с большим риском, и передал ему свой револьвер. К трапу была подана шлюпка с четырьмя гребцами, и де Ливрон отвалил на берег.
Через несколько минут он уже был на пристани. Когда он прошел ее и уже приближался к мачте, неожиданно из?за забора выскочил какой?то человек с большой черной бородой, в штатском и крикнул: «Что, сдаваться пришли?» В ответ мичман выхватил револьвер и хотел выстрелить, но его револьвер дал осечку. Мятежник испугался, отскочил и закричал. Из окон казармы началась беспорядочная ружейная стрельба. Де Ливрон почти сейчас же упал, сраженный четырьмя пулями.
Увидя, что произошло, командир приказал открыть по казарме стрельбу из орудий, а гребцы быстро подхватили раненого офицера и отвезли на крейсер. Там он был перевязан и отправлен в ближайший военный госпиталь.
Этот случай совершенно изменил настроение команды «Финна». Теперь уже она пылала мщением к бунтовщикам и энергично стреляла по казарме.
Мало того, видя, что «Эмир Бухарский» не присоединяется к стрельбе, команда стала ему угрожать, что она перенесет огонь и на него.
В это время на «Эмире Бухарском» бунтовщики (вышеуказанные 12 человек), вооруженные револьверами и ружьями, угрожали своим офицерам и команде, что если те попытаются присоединиться к «Финну», то они их перестреляют. Но, когда с берега стали долетать ружейные пули, они скрылись в палубу, где их обезоружили, и тогда и «Эмир Бухарский» открыл огонь по берегу.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.