Проблема вины вермахта и трагедия плена советских солдат
Проблема вины вермахта и трагедия плена советских солдат
Самой большой отдельной группой жертв Второй мировой войны были граждане Советского Союза, а самой большой подгруппой внутри этой группы были советские солдаты: их погибло или было искалечено около 10 миллионов, в том числе 3,3 миллиона военнопленных{526}. Зарубежные историки определяют общее количество советских военнопленных в 5,7 миллиона человек, отечественные — в 4,6 миллиона, исключая ряд категорий военнослужащих и ополченцев{527}. Иная методика подсчета отечественных историков используется то ли для большей точности, то ли для лакировки неприглядной статистики — это не совсем ясно.
Особое отношение руководства Третьего Рейха к Советскому Союзу и к советским людям отразилось на положении советских военнопленных, с которыми имел дело прежде всего вермахт. Соответственно, одно из главных преступлений, в котором обвиняют вермахт — это обращение с советскими военнопленными и колоссальное количество жертв среди них. В этой трагедии есть, однако, не до конца проясненные вопросы, однозначные ответы на которые дать довольно сложно. Непонятно, каково было в конечном счете количество жертв: спорят о числе между 2,6 и 3,3 миллиона{528}. По крайней мере, ясно, что из 3 350 000 красноармейцев, взятых в плен в 1941 г., до февраля 1942 г. 2 миллиона (60%) были уже мертвы{529}. И это несмотря на то что до мая 1944 г. германское командование освободило более 800 тысяч советских солдат и офицеров, преимущественно родом с Украины, Белоруссии и республик Прибалтики{530}. Первый приказ генерал-квартирмейстера ОКХ об освобождении из плена «дружественных» национальностей — прибалтов, украинцев и белорусов, румын, финнов, фольксдойч, кавказцев и туркестанцев — вышел 25 июля 1941 г. Часть тех, кто не мог попасть домой, завербовывали на работы в рейхе; тех, кто «не оправдал доверия» или уходил к партизанам — наказывали{531}. В августе 1941 г. фельдмаршал фон Рейхе нау, командующий 6-й армией, выдвинул идею создания белорусских и украинских дивизий. Предложение уважаемого Гитлером фельдмаршала было тем не менее фюрером отвергнуто: «пусть Рейхенау занимается военными проблемами, а остальное предоставит мне»{532}. Освобождение из плена продолжалось и в 1942 г. — суммарно оно затронуло 318,8 тысяч человек. 9 мая 1943 г. распоряжением ОКХ из плена были освобождены советские военнопленные-женщины. С отпущенными из немецкого плена красноармейцами особенно жестоко расправлялись партизаны — это были, в основном, украинцы{533}.
Сравнительная таблица потерь среди русских (советских) военнопленных и военнопленных западных стран
Сложно однозначно ответить на вопрос о причинах массовой смертности среди пленных красноармейцев. Сразу после войны немецкие военные ссылались на объективные тяжелые условия на Восточном фронте, на колоссальную численность военнопленных и связанные с нею проблемы снабжения, охраны и содержания. Начальник Генштаба сухопутной армии Гальдер в апреле 1940 г. сказал: «Война всегда порождает большие проблемы, и со временем они сами собой решаются». По всей видимости, эти слова генерала могли стать лозунгом немецких военных перед лицом проблем с колоссальным числом советских военнопленных{534}. Оправдательные для военного руководства доводы приводились в 1948 г. на так называемом «процессе ОКБ». На самом деле, объективные трудности отчасти были, но следует помнить и о злодейских политических планах военного руководства, которое рассчитывало вести на Востоке войну на уничтожение.
Первыми двумя обреченными группами населения к концу 1941 г. оказались военнопленные и жители блокадного Ленинграда…
Степень вины вермахта в преступлениях нацистов на Восточном фронте — весьма сложный вопрос; говорить об этих преступлениях в общем плане трудно — это может привести к недоразумениям. В самом деле, можно, ли рассматривать 17 миллионов солдат вермахта как общность, действовавшую совершенно одинаково на всех уровнях? Очевидно, нет, хотя историк должен обобщать, должен попытаться найти общий знаменатель в действиях всех солдат… Известен печальный результат нацистской политики в отношении советских военнопленных, известно равнодушие или зловещие намерения нацистского политического руководства, но что было посередине? Как реагировали средние и нижние армейские инстанции на происходящую на их глазах трагедию? Было бы слишком простым решением свести настроения и намерения немногочисленной нацистской верхушки к настроениям в миллионном вермахте — они принципиально не могли быть однородными. Сомнительно, что в немецкой армии все без исключения хотели смерти несчастных советских военнопленных. Немецкую общественность долгое время после войны волновал вопрос о степени причастности вермахта к преступлениям против военнопленных. Это, правда, не сразу вызвало реакцию юстиции. Так, между 1949 и 1958 гг. в ФРГ прошло 24 судебных процесса по делам, связанным с убийствами советских военнопленных; только в 5 случаях речь шла об ответственности вермахта. Лишь в 1970 г. государственный прокурор Ганновера открыл следствие по делу об «отбраковке нетранспортабельных русских военнопленных конвоем «дулага 203»{535}. Впервые предметом этого процесса стало обращение простых солдат вермахта и средних начальственных инстанций с советскими военнопленными; приговоры были вынесены обвинительные.
В этой связи интересно обратиться к немецкой организации размещения и содержания военнопленных, поскольку этот вопрос был важной частью всей системы организации вермахта. Когда 27 июля 1927 г. в Женеве международная конференция из представителей 47 государств приняла Конвенцию о военнопленных, казалось, что человечество покончило с одной из самых больших проблем, связанных с войной. В Конвенции было четко оговорено, что плен не является наказанием, а также не может быть актом мести, но является лишь временным задержанием, не имеющим характера кары. В литературе иногда можно встретить указание на то, что Советский Союз не подписывал Женевскую конвенцию, но это соображение следует отвергнуть, так как достаточные основания для человеческого обращения с пленными давало Гаагское соглашение 1907 г., которое оставалось действительным и без Конвенции 1927 г., о чем были прекрасно осведомлены немецкие военные юристы. В немецком сборнике международно-правовых актов, изданном в 1940 г., прямо указывалось, что Гаагское соглашение о законах и правилах войны действительно и без Женевской конвенции 1927 г., к которой СССР не присоединился{536}. К тому же и Конвенция Красного креста обязывала заботиться о раненых военнопленных, лечить их и обращаться с ними гуманно. Принятый вермахтом в июне 1939 г. «Устав армейской службы» отражал традиционные взгляды военного руководства: он предписывал вести военные действия только против войск противника; необходимые для жизнеобеспечения войск припасы разрешалось приобретать у населения только за плату; предписывалось щадить памятники культуры, гуманно обращаться с пленными и оставлять им вещи личного пользования. Убивать военнопленных можно было только в случае их побега{537}. Немецкий публицист Йорг Фридрих подчеркивал, что 17 июля 1941 г. советское правительство выказало готовность соблюдать Гаагские соглашения о военнопленных. Странно, что немецкая сторона никак на это не реагировала: к концу лета и Красная армия взяла в плен около 20 тысяч немецких солдат{538}.
С другой стороны, советская сторона сама проявила «инициативу» в вопросе о военнопленных. Уже 16 августа 1941 г. Сталин вместе с другими членами Ставки Верховного Главнокомандования подписал приказ № 270 (более известный приказ № 227 от 29 июля 1942 г. («Ни шагу назад!») был лишь его повторением с деталировкой). В принципе, Сталин с самого начала войны к немецким военнопленным относился так же, как Гитлер к советским, просто последних было гораздо больше. По приказу № 270 советские военнопленные объявлялись предателями и изменниками. Семьи командиров, попавших в плен, подлежали репрессиям; родственники солдат лишались льгот{539}. Трудно поверить, но только 29 июля 1956 г. вышло постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР «Об устранении последствий грубых нарушений законности в отношении бывших военнопленных и членов их семей». 28 сентября 1941 г. командующий Ленинградским фронтом Жуков распорядился довести до личного состава, что все члены семей солдат, сдавшихся в плен, будут расстреляны. Это могло означать казнь даже грудных детей! По всей видимости, и вернувшихся из плена ожидал расстрел. Мао Цзэдун, наверное, следовал сталинскому примеру, ибо всех китайских добровольцев, попавших в плен в Корее во время войны 1949–1953 гг. и возвращенных американцами, поголовно истребляли.
В 2004 г. немецкий историк Найтцель Зенке опубликовал фрагменты из протоколов прослушивания немецких генералов в английском плену в Трент Парк (Trent Park) в Миддлсексе. Работавшие на прослушивании сотрудники английского военного министерства отбирали только самые важные высказывания; вследствие отбора возникло 1725 протоколов. Трент Парк представлял собой традиционное старинное английское имение в 700 га, в центре которого находился замок, в котором и содержали немецких генералов и штабных офицеров. Среди пленных был один генерал-полковник (Ханс-Юрген фон Арним, 1889–1962), четыре генерала танковых войск, пять генерал-лейтенантов, два генерал-майора, два полковника, один подполковник и один майор{540}. Документы о прослушивании представляют особый интерес, поскольку регистрируют импульсивные реакции немецких офицеров на происшедшее с ними, а также на новости с фронтов и из рейха. Так, офицеры давали поразительно высокую оценку моральной интегральности участников заговора 20 июля 1944 г. Те из офицеров, под командой которых в свое время служил Клаус фон Штауффенберг, высказывали самые лестные мнения о его качествах как военного профессионала. Также весьма высокой оценке по своим моральным качествам и профессиональным достоинствам удостоился один из руководителей заговора генерал-полковник Людвиг Бек.
Вместе с тем, генерал-лейтенант Максимилиан Зири (Siry) еще более радикально, чем нацистские активисты, оценивал перспективы и реалии войны на Восточном фронте. Он говорил, что напрасно немцев обвиняют в жестокости — по его мнению, все неудачи происходили как раз от недостаточной жестокости. По мнению Зири, если во Франции в 1940 г. французским солдатам, попавшим в окружение, достаточно было указать местонахождение сборного пункта для военнопленных и они туда направлялись, то в СССР все было иначе. Между наступавшими танковыми клиньями и немецкой пехотой часто был 50–80-километровый зазор — советские солдаты этим пользовались и разбегались по лесам, откуда их было чрезвычайно трудно выудить, а ущерб, который они наносили партизанскими действиями, был огромен. Поэтому Зири в свое время предлагал ломать советским военнопленным ноги или руки. Минимум на четыре недели они стали бы небоеспособны, а за это время их можно было бы собрать в лагеря. Зири сказал: «Тогда на меня все замахали руками и закричали, что это варварство, но я и теперь не отказываюсь от своего мнения — мы не смогли по-настоящему воевать на Востоке, потому что были недостаточно последовательны в ведении варварской войны. Русские же ее вели — они были последовательны и по отношению к нам, и по отношению к себе»{541}. В одном Зири прав: главной причиной колоссальных потерь Красной армии был общественный строй нашей страны — сталинская тоталитарная система, которая отличалась циничным презрением к человеческой жизни, основывалась на всеобщем страхе и подавляла всякую инициативу. Но, с другой стороны, не будь этой сталинской машинерии страха и давления, мы бы не смогли выстоять перед врагом.
Немецкая пропаганда, разумеется, использовала данные об отношении советских властей к собственным пленным солдатам. 10 мая 1942 г. газета «Фронт» (Die Fronte) в статье «Военнопленные-враги. Как Сталин обращается со своими солдатами» писала: «Советы рассматривают всех военнопленных как изменников. Они отказываются от международных договоров, подписанных всеми культурными государствами: не существует ни обмена тяжелоранеными, ни почтовой связи между пленными и их родственниками. Теперь Советы пошли еще дальше: они взяли под подозрение всех сбежавших или другими путями вернувшихся из плена своих же военнопленных. Властители Советов не без основания боятся, что каждый, кто очутится по ту сторону “социалистического рая”, вернувшись в СССР, поймет большевистскую ложь… По приказу наркома обороны все вернувшиеся из плена рассматриваются как “бывшие” военнослужащие и у всех без суда отнимаются их воинские звания… При отправке на сборные пункты у бывших военнослужащих отбирается холодное и огнестрельное оружие. Личные вещи, документы, письма остаются у арестованных. Почтовая связь для бывших военнослужащих запрещена. Все поступающие на их имена письма хранятся в комендатуре в запечатанных конвертах. Бывшие военнослужащие не получают ни жалования, ни одежды. … По истечении недели этих бывших военнослужащих направляют в лагеря НКВД»{542}. Разумеется, сталинский подход к военнопленным как к «отрезанному ломтю» облегчал оккупантам соответствующее обращение с попавшими в плен красноармейцами.
Правда, немцы осознавали, что такому же обращению могут подвергнуться и пленные из вермахта. В начале 1942 г. в «Вестях из рейха» говорилось: часть немецкой общественности опасается того, что боевые действия могут продлиться и в неподходящий для Германии момент в войну вступят США с их колоссальными ресурсами, а также того, что в варварских условиях России немецким военнопленным придется несладко. Поскольку Советский Союз объявил об отказе от Гаагской конвенции и не присоединился к Женевской конвенции о военнопленных, то немецкая общественность опасалась, что Красная армия не будет придерживаться общепринятых правил ведения войны. Вскоре после начала войны до немцев дошли сведения о расстрелах красноармейцами немецких военнопленных. Так, сообщалось, что 180 раненых немецких солдат на Украине попали в руки красноармейцев, и все были расстреляны. От 90 до 95% немецких солдат, в 1941–1942 гг. попавших в плен в России, были расстреляны{543}.
Интересно отметить, что обращение с «окруженцами» и в немецкой армии было довольно жестким. Так, солдат-мемуарист Ги Сайер приводит довольно редкое в литературе описание встречи полевой жандармерией частей вермахта, вышедших из окружения после форсирования советскими частями Днепра в 1943 г. Жандармы не хотели слушать объяснений солдат и требовали только ответа на вопросы, которые были в анкете. Сайер писал, что жандарма не удивляло, что перед ним стоит чудом выживший человек, потерявший десять килограммов веса, зато он негодовал по поводу того, что у лейтенанта пропал офицерский цейссовский бинокль. За эту потерю и за то, что тот не знал, где его взвод, офицера разжаловали{544}. Правда, массовых и огульных репрессий по отношению к «окруженцам» (таких, как в Красной армии) в вермахте не практиковалось…
С советскими военнопленными обращались варварски. А с русскими военнопленными в Первую мировую войну обращались совершенно иначе. В чем дело? Почему старшие офицеры, которые прошли социализацию в прусской армии, превратились в простых исполните-, лей нацистской расовой политики? Тому есть причины объективного и субъективного свойства, к которым стоит присмотреться.
Военнопленными в вермахте занималось ABA (AWA, Allgemeines Wehrmachtsamt); это Управление по делам военнопленных входило в ОКВ. В состав АВА входило также бюро «чиновника по специальным поручениям», это бюро осуществляло связь между ОKB и партийной канцелярией — таким путем нацистская партия оказывала влияние на политику по отношению к военнопленным. Начальником АВА и непосредственным руководителем Управления по делам военнопленных был генерал Рейнеке, который был известен своими пронацистскими взглядами и с декабря 1943 г. являлся ответственным за политическое воспитание в вермахте. Охрану в лагерях военнопленных несли призывники старшего возраста, сформированные в отдельные батальоны ландвера. Интересно отметить, что особое положение занимали лагеря для военнопленных летчиков; они были изъяты из ведения ОКВ и подчинены исключительно ОКЛ. В эти лагеря помещали летчиков западных держав, а советских и польских — помещали в обычные лагеря, что было косвенным свидетельством дискриминации красноармейцев.
Организация системы лагерей для военнопленных в вермахте была продумана давно, поскольку еще до начала Второй мировой войны немецкое военное руководство знало, что в условиях мобильной войны будет не обойтись без сборных и пересыльных лагерных пунктов для военнопленных. Было несколько типов лагерей для военнопленных: «дулаг» (Durchgangslager) — пересыльный лагерь; «шталаг» — (Front-Mannschaftstammlager) — основной лагерь какой-либо армии; «офлаг» (Offizierslager) — офицерский лагерь. Поскольку армейские «шталаги» и «офлаги» не могли поспеть за быстро движущимися фронтовыми частями, то заботу о военнопленных брал на себя персонал «дулагов», иногда имевших автомобили, иногда конную тягу, и следовавших за фронтовиками. «Дулаги» были пересылками и подчинялись тыловым комендатурам соответствующих армий, так называемым «корюксам» (Kommandatur des R?ckwartigen Armeegebiets). Ввиду того, что на Востоке речь шла об огромных территориях, «дулаги» активно кооперировались с охранными (комендантскими) дивизиями вермахта (Sicherungsdivisionen), которые имели задачу установить административный контроль над захваченной фронтовыми армейскими частями территорией. «Дулаги» находились в тыловых районах действующей армии, а «шталаги» — в районах, находящихся под юрисдикцией немецкой гражданской администрации. Даже слово «лагерь» приукрашивало эти учреждения, поскольку «дулаги», «шталаги» и «офлаги» бывали порой просто участками земли, обнесенными колючей проволокой.
В соответствии со служебной инструкцией, военнопленные в «дулаге» должны были оставаться там до того момента, пока их количество не достигнет 5000 человек. В той же инструкции говорилось, что задачей руководства «дулага» является разделить обитателей лагеря по расам и национальностям и составить список пленных. С военнопленными рекомендовалось обращаться строго, но справедливо — в рамках международных соглашений о военнопленных от 1927 г. Указывалось также, что мелкие придирки к военнопленным не соответствуют понятиям о чести немецкого солдата. Однако, вопреки инструкции, число пленных в «дулагах» всегда превышало норму, и руководство всеми правдами и неправдами стремилось избавиться от военнопленных и переправить их дальше. При огромной текучке отношения между охраной «дулагов» и пленными были неличностными; проявлять гуманность по отношению к военнопленным и при желании было бы нелегко, не говоря уже об отсутствии желания{545}. Волны военнопленных катились по лагерям до осени 1941 г., а потом все лето 1942 г… Инструкция позволяла подолгу задерживать некоторые категории военнопленных в «дулагах» для их санитарного или иного обустройства. Поскольку между Германией и СССР не было договора о правилах обращения с военнопленными, то нацистское руководство приняло решение о привлечении военнопленных к работам.
Обычно в исторической литературе не обращали особенного внимания на существование специальных эсэсовских лагерей для советских военнопленных. Между тем комендант Освенцима Хесс еще в марте 1941 г. получил приказ Гиммлера подготовиться к размещению 100 тысяч человек — ясно, что речь шла именно о советских военнопленных. Этих людей эсэсовцы хотели задействовать в качестве рабочих на заводах по производству искусственного каучука; это и было сделано после начала реализации плана «Барбаросса»{546}. Правда, первоначально речь шла о небольших партиях военнопленных.
В августе 1941 г. по вопросу пропитания пленных (вместо импровизаций тыловых подразделений вермахта) пришло официальное распоряжение: ограничить ежедневный рацион работающих военнопленных 2100 калориями, а неработающих — 2040 калориями. Эти нормы, однако, существовали только на бумаге. Такое положение противоречило международному праву: в соответствии со статьей 11 Женевских соглашений о военнопленных, нормы их питания должны были соответствовать нормам питания армейского резерва; в статье 82 уточнялось, что норма должна соблюдаться даже в том случае, если военнопленные принадлежат стране, не подписывавшей соглашений о военнопленных. Немецкое военное руководство игнорировало эти пункты соглашений. 16 сентября 1941 г. Геринг заявил: «При продовольственном снабжении большевистских военнопленных, в отличие от военнопленных западных стран, мы не привязаны ни к каким обязательствам и соглашениям. Их снабжение зависит только от того, как они смогут работать»{547}. Таким образом, было ясно, что всех остальных, неработающих военнопленных, планировалось уморить голодом. Это подтверждается и тем, что Геринг требовал сократить рационы советских военнопленных для поддержания стандартов питания гражданского населения в Германии. К тому же Геринг, слывший большим гурманом, цинично высказался об определении пищевой ценности мяса лошадей и собак для пропитания советских военнопленных. Чуть позже генерал-квартирмейстер вермахта (начальник тыла) Эдуард Вагнер распорядился сократить рационы для неработающих военнопленных до 500 калорий, что составляло 2/3 минимальной нормы. Это было равносильно смертному приговору, ибо большинство советских солдат попадали в плен до предела истощенными{548}.
О подобном отношении к пленным первым делом стало известно армейской разведке. 15 сентября ее руководитель адмирал Канарис писал в служебной записке Кейтелю: «Женевская конвенция о военнопленных не действует между СССР и Германией, поэтому действуют только основные положения общего международного права об обращении с военнопленными. Правила, сложившиеся с XVIII в., гласят, что военный плен не является ни местью, ни наказанием, но только мерой предосторожности, единственная цель которой заключается в том, чтобы воспрепятствовать военнопленным в дальнейшем участвовать в боевых действиях. Это положение развилось в связи с господствующим во всех армиях убеждением, что недопустимо убивать и калечить беззащитных. Кроме того, каждый военачальник заинтересован в том, что его собственные солдаты в случае пленения будут защищены от плохого обращения»{549}. Кейтель отвечал, что такова объективная обстановка на Восточном фронте, и ничего сделать нельзя.
Чтобы выяснить, так ли это было, следует обратиться к фактам.
Всевозможные нарушения правил и инструкций по обращению с военнопленными проявлялись во всем. Поскольку «дулаг» должен был оставаться мобильным, его ограждение состояло из двойного забора с «колючкой» высотой в 2,5 м и с контрольной полосой шириной в 3 м. Согласно армейскому предписанию, организация «дулага» состояла из двух составляющих — собственно караула и внутренней лагерной администрации численностью до 100 человек. Согласно инструкции, караул назначался из расчета: 1 солдат на 10 военнопленных, то есть стандартный «дулаг» должны были охранять два стрелковых батальона вермахта. Почти никогда эти нормы не соблюдались: «дулаг» 131 (18 139 военнопленных) в сентябре 1941 г. охраняло 92 немецких солдата, «дулаг» 220 (8500 военнопленных) — 30 солдат{550}.
9 октября 1941 г. Гальдер отметил в дневнике, что после боев под Киевом для охраны и транспортировки 20 тысяч пленных требуется дивизия. Только в результате краха советского южного фланга в плен попало 665 тысяч солдат. Откуда было взять дивизию для их охраны и транспортировки, если на Восточном фронте в тот момент воевали 152 немецкие дивизии при полном отсутствии резервов? На одном-единственном участке фронта в плен попало столько же солдат, сколько их было в «великой армии» Наполеона. К концу 1941 г. число советских военнопленных превышало численность вермахта на Восточном фронте{551}. Во второй половине 1941 г. на Востоке был 81 лагерь военнопленных: 22 армейских сборных лагеря (Armee-Gefangenen-Sammelstellen), 12 «шталагов» и 47 «дулагов»{552}. Вследствие нехватки караульных сил, оккупанты использовали для охраны лагерей самих военнопленных (украинцев или кавказцев), но, несмотря на это, охрана оставалась крайне слабой. Командный состав персонала лагерей формировали из офицеров — ветеранов Первой мировой войны.
Какова же была логика поведения ветеранов в качестве ответственных офицеров в этих лагерях?
Одним из таких офицеров был майор Иоханнес Гутшмидт, который с 1940 по 1944 гг. побывал комендантом лагерей всех типов. В 1941 г. ему было 65 лет, он был монархистом и не разделял нацистских расовых воззрений. По его дневникам интересно проследить, как изменялось положение в лагерях советских военнопленных. Гутшмидт писал, что проходящие мимо его «дулага» части вермахта добровольно предлагали ему помощь в организации охраны огромных масс военнопленных. В лагере Гутшмидт восхищался пением украинцев и танцами цыган, но при этом упомянул, что цыган полевая жандармерия вскоре вывезла и расстреляла{553}.
В октябре, с началом большого наступления вермахта, новая волна военнопленных захлестнула лагеря: 17 октября 1941 г. в «дулаге» Гутшмидта было 26 тысяч пленных (вместо 5000 по инструкции). К тому же начались холода — топить в своей спальне Гутшмидт приказал уже 3 сентября, а 2 октября он заметил первый иней. Самой большой проблемой был, однако, не холод, а нехватка продовольствия для военнопленных. К 16 октября в «дулаге» Гутшмидта положение стало нестерпимым. Приходилось выпрашивать продовольствие у проходящих частей, которые сами испытывали трудности, толкавшие военных на преступления. Многих немецких командиров приводили в отчаяние масштабы грабежей, учиняемых солдатами. Мало кто покупал продукты у местного населения, — большинство предпочитало их отбирать. «Солдаты опустошают огороды и вообще берут все, что под руку попадется, — писал в дневнике летом 1942 г. офицер 384-й дивизии во время наступления на Сталинград. — Забирают даже домашнюю утварь — стулья, горшки, кастрюли. Это просто скандал! Против этого выпускаются суровые приказы, но едва ли обычный солдат станет слишком себя сдерживать. Часто его заставляет так поступать элементарное чувство голода»{554}.
Если в относительно благоприятных условиях наступления (летом 1941 или 1942 гг.) голодали солдаты вермахта, то что уж говорить о пленных… 17 октября прибыла новая большая партия военнопленных, и началось самое страшное… Не вдаваясь в причины недостаточных поставок продовольствия, Гутшмидт писал, что 25 октября в его «дулаге» были отмечены первые случаи каннибализма. Когда 17 ноября «дулаг» Гутшмидта инспектировало начальство, пленные хором просили хлеба… 26 ноября Гутшмидт записал в дневнике, что от голода ежедневно погибает 1% обитателей лагеря. В декабре этот показатель поднялся до 2,5%. К голоду и суровой зиме вскоре добавились эпидемии тифа и дизентерии. Санитарные условия были отвратительные, хотя инструкции указывали, что пленным необходимо предоставлять питание, медицинскую помощь, кров (палатки) и одежду, а если им добровольно придется работать, то и справедливую оплату труда: на Восточном фронте исполнение этих предписаний было нереально. В июле 1941 г. ОКВ приказало оснастить «дулаги» лазаретами, дабы не отягчать Германию раненными военнопленными{555}. Но этот приказ также остался на бумаге, а лазареты — в воображении армейских бюрократов.
Гутшмидт пишет о том, что сначала казалось, что продуктов для пленных красноармейцев будет достаточно, поскольку советское командование в начале войны не успевало вывозить или уничтожать продовольственные запасы. Однако, уже 6 августа квартирмейстер 2-й армии, на участке которой находился «дулаг» Гутшмидта, отмечал, что сколь-либо существенных припасов Советы не оставляют нигде — они их планомерно уничтожают или вывозят. Только 6 августа ОКХ приказал организовывать питание военнопленных, но и после этого никаких особых перемен не произошло. Гутшмидт пишет, что очень многое в вопросах пропитания военнопленных зависело лично от него: сумеет он отыскать продукты или нет. Заместитель Гутшмидта вспоминал, что ему самому приходилось выпрашивать продовольствие для пленных у проходящих мимо воинских частей, командиры которых резонно отвечали, что их больше интересуют собственные солдаты на фронте, нежели пленные в тылу{556}. Поначалу командиры немецких частей старались придерживаться прежних стандартов питания, равных в вермахте для всех. Так, у немцев солдатская норма хлеба составляла 400 г, а в РККА на фронте — 1 кг, но жировая и белковая норма в вермахте была значительно выше{557}. Некоторые немецкие офицеры (например, командующий LII-м армейским корпусом генерал Клаус Вайзенберг) в своих дивизиях регулярно ревизовали полевые кухни и требовали строгого соблюдения норм. Вайзенберг даже требовал, чтобы мясо в котлах не разваривали, и при приеме пищи каждый солдат мог съесть цельный кусок мяса — это якобы было психологически важно{558}. Один из советских солдат, побывавших в немецком плену, вспоминал, что немецкие солдаты на фронте очень много ели: «я уверен, что наш солдат не стал бы возиться с поиском, ловлей, ощипыванием и приготовлением кур. А вот по части выпивки мы проигрывали». Он писал, что немецкие танкисты пили только чай и не пытались раздобыть спиртного, что обычно сразу делали красноармейцы{559}.
С увеличением протяженности коммуникаций продовольственным снабженцам вермахта стало не до тонкостей — не хватало самого необходимого, и кризис снабжения был преодолен только к концу зимы. Но если для солдат вермахта это был только кризис, то для истощенных военнопленных — смерть. Катастрофа плена наших солдат зимой 1941–1942 гг. не была случайностью. К пленению французских солдат немецкий Генштаб готовился совершенно по-другому. 28 мая 1940 г. приказ по группе армий «А» (во Франции) гласил, что ожидаются большие массы военнопленных, поэтому необходимы меры по подготовке к их принятию. Коменданты временных лагерей и сборных пунктов военнопленных получили право в случае необходимости конфисковывать 1/10 часть припасов проходящих мимо воинских частей. A priori такой приказ на Восточном фронте был невозможен…{560}
Уже 16 октября (то есть до того как ОКХ сократил рационы военнопленных) Гутшмидт отмечал в дневнике, что такого рациона недостаточно, чтобы выжить. При этом численность военнопленных достигла неслыханных размеров: до середины сентября в немецком плену оказалось 918 тысяч человек; до середины октября (после «котлов» под Киевом, Вязьмой и Брянском) — еще 1 447 000 красноармейцев. Во второй половине 1941 г. на Восточном фронте был 81 лагерь для военнопленных, а за всю войну — 245, из которых 120 находилось на оккупированных советских землях. На каждый лагерь приходилось в среднем по 100 солдат охраны.
Даже печально знаменитый «шталаг 352» охраняла только рота немецких солдат. Этот «шталаг» находился в семи километрах к северо-западу от Минска, советские военнопленные его называли «лесной лагерь». Он был создан на месте советского артиллерийского полигона летом 1941 г. На территории «шталага» размещалось десять казарм и несколько конюшен. Это был самый большой на территории Белоруссии лагерь для военнопленных, в нем находилось около 100 тысяч красноармейцев. Бараки, разумеется, не могли вместить такое огромное количество народа, и в морозы до 86 тысяч военнопленных погибло от холода, голода, болезней и было расстреляно{561}.
В рейхе положение было таким же. Так, в саксонском Цайтхайне летом — осенью 1941 г. на 32 тысячи военнопленных приходилось 160 охранников, а в вестфальском Хемере в начале 1944 г. 400 немецких солдат охраняли 100 тысяч советских военнопленных{562}. Впрочем, число охранников для большинства пленных красноармейцев не имело никакого значения, а вот положение с питанием было вопросом жизни или смерти.
Бесспорно, было бы слишком простым решением объяснить катастрофу плена так, как это делали бывшие руководители вермахта после 1945 г. — немецкое военное руководство обязано было предвидеть эти организационные проблемы или что-либо предпринять после того, как планируемый блицкриг не состоялся, и в перспективе замаячила затяжная война. Но в нацистском руководстве никто никаких конкретных шагов не предпринял. Ко всему прочему, с колоссальным притоком военнопленных совпало резкое похолодание. Уже 9 октября в дневнике ОКВ отмечены резкие заморозки, снег, а в таких условиях найти в поле что-либо съестное было сложно.
Кроме того, с началом войны продовольственное снабжение красноармейцев резко ухудшилось, и это тоже нельзя упускать из виду как один из факторов гибели военнопленных. В конце сентября 1941 г. зампотылу 37-й армии сообщал, что продснабжение его армии за последние 4 недели было недостаточным и покрывало только небольшую часть потребностей солдат. Из 221-й пехотной дивизии вермахта в январе 1942 г. сообщали, что пленные красноармейцы жаловались на очень плохое питание до плена: сухари, иногда пустой суп; овощи — только если найдешь сам. Таким образом, красноармейцы попадали в плен уже истощенными, к тому же в «дулагах» они были лишены возможности добывать съестное самостоятельно{563}. Гутшмидт отмечал, что военнопленные прибывают в «дулаг» уже практически исчерпав все свои силы, в состоянии крайнего физического изнеможения и психически совершенно подавленные. Нужно учитывать и колоссальный стресс, который переносили военнопленные: Гутшмидт писал, что даже при достаточном питании военнопленные после длительного голодания иногда не поправлялись, а некоторые умирали сразу после приема пищи. О таких случаях передавали из всех «дулагов». Патологи указывали, что при длительном нерегулярном и некачественном питании (например, часто пишут, что пленные ели кору деревьев) в кишечнике у человека начинаются необратимые воспалительные процессы; такие больные подлежат крайне сложной терапии, провести которую в условиях «дулага» невозможно. Часто красноармейцы в окружении по 6–8 дней ничего, кроме лесных ягод и коры, не ели. Потом они попадали в «дулаг», где положение с питанием было не лучшим. Силы сопротивляемости организма поначалу действовали, но с наступлением холодов ситуация резко ухудшалась. При этом отмечалось, что при столь высокой смертности процент гибели пленных вследствие эпидемии или огнестрельных ранений был крайне незначительным. С осени 1941 г. свобода действий немецких лагерных властей начала резко ограничиваться из-за общего ухудшения военного положения, из-за распутицы и транспортных проблем{564}.
Таким образом, происходившее в лагерях нельзя назвать целенаправленным уничтожением людей в строгом смысле слова. Достаточно вспомнить о положении самих немецких солдат, тоже страдавших от холода и кризиса снабжения. Число обморожений у немецких солдат на Восточном фронте зимой 1941 г. составило 228 тысяч; в январе 1942 г. потери от обморожений и болезней превысили боевые. Это нисколько не снимает с вермахта вины за гибель пленных красноармейцев, но уточняет картину: экзистенциональный кризис зимы 1941 г. просто заставил вермахт сделать «крайними» слабых и беззащитных советских военнопленных{565}.
На основании дневников Гутшмидта можно утверждать, что ни он, ни его начальство — комендант тыла 2-й армии и начальник тылового района группы армий «Центр» генерал Макс фон Шенкендорф — не имели умысла уничтожать советских военнопленных. Будучи офицером старой школы и старого воспитания, Гутшмидт пытался относиться к военнопленным по справедливости и по-человечески, но объективно это сделать было невозможно. Руководство группы армий «Центр» даже распорядилось провести следствие по делу о массовой гибели военнопленных. Упрек в запланированном убийстве этих людей можно адресовать только высшему руководству Третьего Рейха, а не вермахту как таковому, во всяком случае, не фронтовым и не комендантским частям. Офицеры ранга Гутшмидта не в состоянии были изменить развитие событий в своем «дулаге», поэтому называть «дулаги», «офлаги» и «шталаги» вермахта «лагерями уничтожения» в прямом смысле слова — несправедливо: это не соответствует истине.
Ясная оценка положения военнопленных затруднена еще и тем, что какую-то определенную линию поведения в этом вопросе и в самом высшем руководстве Третьего Рейха выявить сложно. Так, 21 октября ОКХ распорядился сократить рационы военнопленных. Гитлер же, напротив, десять дней спустя объявил о необходимости широкомасштабного вовлечения советских военнопленных в немецкую военную экономику (в Германии в октябре 1941 г. был дефицит рабочих рук; на производстве не хватало 800 тысяч человек). Такие противоречивые указания свидетельствуют о том, что единого представления как действовать по отношению к военнопленным, в немецком руководстве не было{566}. Это утверждение не соответствует распространенной в советской историографии точке зрения, что гибель миллионов советских военнопленных была частью предумышленного стратегического плана. Только 2 декабря 1941 г. ОКХ отреагировал на гитлеровские указания о военнопленных, но в этот момент на первый план выступили объективные факторы, над которыми немецкое командование было уже не властно. До февраля 1942 г. из 3 350 000 военнопленных красноармейцев погибло около 2 миллионов. Предпосылку для этой катастрофы создало немецкое высшее военное командование, не придававшее никакого значения жизни советских военнопленных, но эта предпосылка стала второстепенной по сравнению с объективным характером развития войны на бескрайних и бесприютных просторах России. В молниеносной войне, которую вели немцы, вопрос об обхождении с военнопленными не мог играть значительной роли. Впрочем, даже Розенберг проникся положением русских пленных и 28 февраля 1942 г. писал Кейтелю: «Участь советских военнопленных является величайшей трагедией. Большая часть их умерла от голода или погибла в результате суровых климатических условий. Тысячи умерли от сыпного тифа. Разумеется, снабжение продовольствием таких масс пленных столкнулось с трудностями. Однако если бы существовало понимание целей, которые преследует германская политика, можно было бы избежать высокой смертности. На оккупированной территории местное население имело самые лучшие намерения предоставить пленным продовольствие. Несколько предусмотрительных комендантов лагерей пользовались этим. Однако в большинстве случаев они запрещали мирному населению передавать пленным продукты питания и предпочли обречь их на голодную смерть… Во многих лагерях вообще не позаботились о помещении для пленных. В дождь и снег они оставались под открытым небом. Более того, им даже не выдавали инструменты, чтобы вырыть землянки или ямы. Совершенно забыли о систематической дезинфекции в целях ликвидации завшивленности пленных»{567}. Таким было положение даже в «шталагах» далеко от линии фронта, например, в крепости Демблин на территории Польши, где погибло около 80 тысяч советских военнопленных; этот «шталаг» просуществовал до 25 июля 1944 г.{568}
Знаток истории плена Павел Полян отмечал, что в условиях, в которых зимой 1941–1942 гг. содержали советских военнопленных, смертность среди них можно было сравнить разве что с падежом скота во время эпизоотии. Армейские и фронтовые сборные пункты и «дулаги» в Бяла-Подляске, Славуте, Дарнице, Минске и других, находящихся в зоне ответственности ОКХ, — по бесчеловечности обращения и смертности не уступали самым страшным концлагерям. В зоне ответственности ОКВ (то есть в рейхе и генерал-губернаторстве) из 390 тысяч привезенных туда военнопленных к декабрю 1941 г. умерло 18,5% (72 тысячи). Только в минском «дулаге» к осени 1941 г. под открытым небом и без всяких санитарных строений одновременно находилось около 100 тысяч военнопленных и около 40 тысяч гражданских лиц. Зимой 1941–1942 гг. в лагерях на востоке и на западе свирепствовал сыпной тиф. Очевидец передавал: «Больные старше 40 лет умирали все. Многие, уже перенесшие сыпняк, умирали от истощения. На лагерной пайке им просто не хватало сил для восстановления после невольной голодовки во время болезни». Поразительный факт: администрация «шталага 304» Цайтхайн в Германии, где ежедневно умирало до 200 военнопленных, провела между лагерем и кладбищем узкоколейку{569}.
И без того жуткое положение в лагерях для советских военнопленных усугублялось еще и вмешательством СС — на основе договоренности политического и военного руководства группенфюрер СС Рейнхард Гейдрих 17 июля 1941 г. выпустил инструкцию для опергрупп полиции безопасности и СД о чистках в лагерях военнопленных. 24 июля генерал-квартирмейстер сухопутной армии Эдуард Вагнер приказал выделять из числа военнопленных «подозрительных элементов, комиссаров, зачинщиков», которые поступали в распоряжение лагерных комендантов, иными словами, их убивали. Евреи и азиаты по распоряжению Вагнера должны были привлекаться на различные работы, это свидетельствует о том, что вермахт традиционно видел своего главного врага в большевиках, а не в евреях. 8 сентября 1941 г. вышло распоряжение ОКВ, предписывавшее всем комендантам лагерей самое тесное сотрудничество с опергруппами СС, для которых противник был «недочеловеком». Впервые термин «недочеловек» (Untermensch) 6 августа 1941 г. употребил в нацистской ФБ Густав Херберт. Обычно это слово шло в контексте рассуждений о «славяно-татарской гидре с еврейскими головами», об «ордах гуннов» и т. п.{570} Насколько нацисты представляли себе «гуннов», свидетельствует то, что офицер связи Восточного министерства Отто Броитигам жаловался на опергруппы полиции безопасности и СД, которые уничтожают всех «обрезанных» военнопленных, принимая их за евреев. Присутствовавший при этом начальник гестапо Мюллер заявил: он впервые слышит, что мусульмане тоже практикуют обычай обрезания{571}. Число жертв опергрупп СС среди военнопленных оценивают по-разному: от 580–600 тысяч до 120 тысяч человек. В декабре 1941 г. шеф гестапо Мюллер в служебной записке указывал на 16 тысяч советских военнопленных, расстрелянных его подчиненными только за один месяц{572}.
Дело доходило даже до того, что руководство вермахта несколько раз издавало и отменяло приказ о клеймении советских военнопленных. Первое распоряжение относится к 16 января 1942 г., но оно было вскоре отменено, с тем чтобы полгода спустя появиться вновь. В распоряжении подробно описывалась конфигурация клейма, которое должно было иметь форму перевернутой буквы «V» и производиться на левой ягодице путем надреза кожи ланцетом и использования в качестве красителя китайской туши. Однако не успело распоряжение о клеймении дойти до лагерей, как 3 августа 1943 г. оно было отменено{573}. Независимо от того, что побудило руководство вермахта отменить этот приказ, само намерение кажется весьма показательным.
Ради справедливости нужно отметить, что порой к немецким чувствам по отношению к военнопленным подмешивалась и месть. Так, в конце июля 1941 г. под Николаевом солдаты вермахта нашли нескольких сожженных заживо немцев. Чтобы жертвы мучились подольше, чины НКВД привязали их к деревьям и облили бензином только нижнюю часть тела. В отместку немцы расстреляли 400 советских военнопленных. В Мелитополе в подвалах местного НКВД были обнаружены трупы немецких военнопленных, которым в половые органы вводили стеклянные трубки, а потом разбивали их молотком. 17 октября 1941 г. в Таганроге «Лейбштандарт» обнаружил в здании местного НКВД шесть изуродованных трупов немецких солдат этой дивизии. В отместку эсэсовцы расстреляли четыре тысячи советских военнопленных. Еще один страшный инцидент случился в конце декабря 1941 г. на Керченском полуострове, где советские войска учинили жестокую расправу над попавшими к ним в руки военнопленными: в Феодосии под напором советской атаки немцы оставили 160 тяжелораненых солдат, которые были забиты до смерти; некоторых на 20-градусном морозе обливали водой и оставляли замерзать. В Керчи одному немецкому врачу гвоздями прибили язык к столбу. Варварские казни военнопленных в Крыму санкционировал представитель Ставки Л. З. Мехлис{574}. В Великую Отечественную войну партизаны и солдаты Красной армии считали немецкие санитарные поезда вполне приемлемой и законной целью. Немецкий врач из 22-й танковой дивизии рассказывал: «На моем санитарном автомобиле наверху был установлен пулемет, а на бортах нарисованы красные кресты. Но красный крест в России ничего не значил. Он использовался лишь как опознавательный знак для наших»{575}.
Немцы отбили Феодосию 18 января, а Керчь — в мае 1942 г. С санкции Манштейна за убийства раненых немецких солдат местному населению отомстили. Убийствами заложников занималась специальная команда 10Ь опергруппы полиции безопасности и СД «D». В целом, пока Манштейн находился на посту командующего 11-й армией, опергруппа полиции безопасности и СД «D» уничтожила свыше 33 тысяч евреев. Олендорф, командир опергруппы, на Нюрнбергском процессе по делу ОКВ заявил, что акции по уничтожению евреев проходили с ведома и разрешения Манштейна, который один только и располагал в Крыму настоящей властью{576}.